Текст книги "Красный террор (сборник)"

Когда все свершилось, В.И. Ленин, «заметая следы» участия Москвы в решении судьбы адмирала, приказывает заместителю Председателя Реввоенсовета РСФСР Э.М. Склянскому: «Пошлите Смирнову (РВС 5) шифровку: (шифром). Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснениями, что местные власти до нашего прихода поступили так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске. Ленин. Подпись тоже шифром. Беретесь ли сделать архи-надежно?»¹³.

Самое любопытное во всей этой истории заключается в том, что 17 января 1920 г., т. е. всего лишь за 20 дней до расстрела Колчака, ВЦИК и СНК торжественно постановили «отменить применение высшей меры наказания (расстрела) как по приговорам Всероссийской чрезвычайной комиссии и ее местных органов, так и по приговорам городских, губернских, а также и Верховного при Всероссийском Центральном Исполнительном Комитете трибуналов». Получается, что Колчака и Пепеляева данное постановление ничуть не касалось, как не коснулось оно и многих тысяч других врагов пролетариата, расстрелянных в первые месяцы 1920 г. …

В последующие после написания книги «Красный террор в России» годы Мельгунов, внимательно следя за тем, что происходило в СССР, особенно с конца 1920-х годов, не только не отказался от своих выводов и оценок, а еще более ужесточил их. Когда на Западе появились и стали публиковать книги большевики-невозвращенцы, в том числе чекисты (П. Селянинов-Опперпут, Г. Агабеков, Е. Думбадзе, Ф. Другов, Г. Соломон, Г. Беседовский, Н. Безпалов и др.), историк заметил, что «все эти разоблачающие себя чекисты (начиная с Опперпута) блестяще подтверждают не только основные положения, но и фактическую канву моего обзора, к сожалению, доведенного лишь до 1924 г.».

В 1931 г. Мельгунов во второй раз специально обратился к теме красного террора, опубликовав в 7 выпусках парижского еженедельника «Борьба за Россию» за февраль – май свою так и не вышедшую отдельным изданием небольшую книгу «Чекистский Олимп». В ней он дал несколько очень зло выписанных портретов вождей чекистско-судебной системы (Ф.Э. Дзержинский, В.Р. Менжинский, М.С. Кедров, Н.В. Крыленко), которые, несомненно, подтолкнули Романа Гуля к созданию весьма схожей работы «Дзержинский. Менжинский. Петерс. Лацис. Ягода», вышедшей в Париже в 1935 г.

Мельгунов начал «Чекистский Олимп» с признания, имеющего отношение к «Красному террору в России», «книге подлинной действительности», как он ее называл: «7 лет тому назад, когда я издавал свою кровавую летопись, я считал своим долгом быть осторожным – столь невероятным подчас представлялось позорное «бытовое явление» наших дней… С горечью приходится сказать, что зверь из бездны оказался, пожалуй, еще чудовищнее, еще кошмарнее, чем он казался. Через семь лет не от чего отказываться. Могли быть неверные детали, но зато одну иллюстрацию можно теперь пополнить десятками…»

Приведем лишь одну выдержку из «Чекистского Олимпа», чтобы доказать, что в нем зазвучали еще более острые оценки и эпитеты, чем в «Красном терроре»: «…Ленин только придумал систему замены виселиц и эшафотов человеческими бойнями… Троцкий только прославлял и исторически обосновывал систему. Крыленко только требовал казней. Дзержинские и Менжинские только выносили приговоры в порядке «красного террора». Выполняли казни Мага, Рыба, Буль и им присные. Но имеем ли мы право в действительности выделять идейных вождей и идейных палачей из того кровожадного зверинца, через посредство которого в жизни осуществлялись больные фантазии политических изуверов?»

Сказано очень и очень резко. Не будем забывать, что это слова непримиримого врага Советской власти, который остался им, пожалуй, до самой смерти. И уж во всяком случае взгляды Мельгунова и близких ему по духу мыслителей русского зарубежья выглядят намного более честными, выстраданными и взвешенными, чем откровения многих зарубежных историков, искажающих нашу отечественную историю. Пора наконец уяснить, что наследие различных течений русской эмиграции первой волны, даже самых правых и консервативных, выступает неразрывной составной частью отечественного идейного богатства, которое может еще сослужить верную службу своему родному народу. Нужно только без изъятий и без конъюнктурщины довести это наследие до миллионов людей, жаждущих правды.

И конечно, в фактологической книге Мельгунова очень кратко затронуты такие важные вопросы, как истоки и этапы развития красного террора, его сущность и политическая направленность, его правовая оценка и идеологическое оправдание, формы и методы проведения красного террора, кадры, осуществлявшие «большевистские насилия», статистика жертв этих насилий, противодействие красному террору внутри партийного и советского аппарата, его взаимозависимость от белого террора и т. д. Все эти вопросы еще ждут своего подробного исследования, хотя, конечно, в последние годы в России появилось уже немало публикаций источников и исторических трудов, посвященных красному террору¹⁴.

Одной из главных задач ближайшего времени является прояснение важнейшего вопроса о том, каково же было общее количество жертв красного террора, которое так и не привел в силу недостаточности обобщающей фактуры Мельгунов и которое разнится у отдельных исследователей даже не на проценты, а в разы. Так, один из самых авторитетных историков, поставивших перед собой цель выяснить число репрессированных в период революции и сталинской эпохи В.Н. Земсков в книге «Сталин и народ. Почему не было восстания» (М., 2014) привел цифру общего сокращения населения страны с осени 1917 до начала 1922 г. в 12 741,3 тыс. человек, подчеркнув, что сюда входит и белая эмиграция, ориентировочной численностью 1,5–2 млн человек, и сокращение рождаемости, и жертвы болезней, эпидемий, разрухи, голода и всех вообще эксцессов Гражданской войны, в которых виноваты, конечно, не только большевики, но и все остальные участники этого исторического противоборства. (Вспомним, что только в результате голода 1921–1922 гг. в стране погибло от 3 до 5 млн человек.) Автор пришел в итоге к выводу, что «жертвы политических репрессий (в годы красного террора) исчисляются вовсе не миллионами. Самое большое о чем можно вести речь, – это о десятках тысяч… По имеющемуся учету в ФСБ РФ, в 1918–1920 гг. за «контрреволюционную преступность» был осужден 62 331 человек, в том числе 25 709 – к расстрелу».

Однако сам Земсков посчитал эту статистику неполной, указав, что в ней «не учтены многие жертвы самосудов над «контрреволюционерами». Эти самосуды нередко вообще не документировались, а в ФСБ явно учтено только то количество, которое подтверждается документами. Вызывает также сомнение, что в 1918–1920 гг. в Москву поступала с мест исчерпывающая информация о числе репрессированных. Но даже с учетом всего этого мы полагаем, что общее числе репрессированных «контрреволюционеров» (включая жертв «красного террора») в 1918–1920 гг. едва превышало 100 тыс. человек». Примерно такие же данные на основании архивных данных приводит исследователь истории ВЧК О.Б. Мозохин. По его словам, «со всеми оговорками и натяжками число жертв органов ВЧК можно оценивать в цифру никак не более 50 тыс. человек». На основании изучения протоколов заседаний Чрезвычайных комиссий он особо подчеркивал, что приговоры к высшей мере наказания были скорее исключением, чем правилом, причем большинство расстрелянных было казнено за общеуголовные преступления.

После прочтения «жуткой» книги Мельгунова эти цифры кажутся чрезмерно заниженными, однако они имеют право на существование как итоги документальных исследований. Но существуют и другие подсчеты. В конце 1919 г. специальная комиссия, созданная генералом Деникиным, определила количество погибших от проводимого Советской властью террора только в период 1918–1919 годов в 1 766 188 человек, включая 260 000 солдат и 54 650 офицеров, около 1,5 тыс. священников, 815 тыс. крестьян, 193 тыс. рабочих, 59 тыс. полицейских, 13 тыс. помещиков и более 370 тыс. представителей интеллигенции и буржуазии¹⁵. Мельгунов в своей книге подробно анализировал материалы этой комиссии, но он, не имея дополнительных источников, не мог подтвердить или опровергнуть те цифры жертв, которые установила данная комиссия.

А историк С.В. Волков, оценивая «красный террор» не в узком смысле, как расстрелы органами ВЧК по постановлению о красном терроре, а как всю репрессивную политику большевиков за годы Гражданской войны (1917–1922), указывал, что число жертв этого террора может оцениваться до 2 млн человек. Историк указывал, что иногда называются и более весомые цифры, но в таких случаях к жертвам террора относят умерших от голода и болезней, оставшихся без средств к существованию членов семей расстрелянных и т. д. В любом случае количество жертв красного террора было огромно – будь то 100 000 или 2 млн человек. Будем надеяться, что в ближайшее время в России все-таки появятся серьезные обобщающие труды по теме красного террора, продолжающие исследования Мельгунова.

Хотелось бы, чтобы читатели «жуткой» книги Мельгунова не воспринимали ее сегодня лишь как чисто исторический труд, не имеющий современного звучания. Эту книгу следует рассматривать в качестве книги-предостережения, рисующей неприглядную картину того, как оказавшиеся у власти политические силы, не имеющие за собой твердой поддержки большинства народа, но одержимые тем не менее идеей гигантских преобразований, могут прибегать и прибегают к насилию – этому своеобразному двигателю «общественного прогресса». Нынешнее тревожное время дает, к сожалению, немало признаков того, как в некоторых странах то и дело может разгораться государственный террор, нацеленный на осуществление неблаговидных целей и отвечающей репрессиями на всякое сопротивление. (Вспомним в этой связи прежде всего события на Украине после государственного переворота 2014 г.) Поживем – увидим, что последует дальше. А душа продолжает и продолжает непрестанно мучиться одним больным вопросом: неужели прав был Мельгунов, сделавший в 1923 г. горький вывод: «…Не пора ли признать, что история, к сожалению, никогда и ничему не научает?»

Книга Мельгунова «Золотой немецкий ключ большевиков»

А теперь обратимся к другой книге историка Мельгунова, не утерявшей своей актуальности и вскрывающей еще одну тайну революционной смуты ХХ века. Речь идет о так называемом немецком золоте большевиков или шире – о взаимоотношениях большевиков с немецкими властями до Октябрьского переворота и после него. Итогом изучения вопроса о финансировании большевиков со стороны правящих кругов Германии в период подготовки революции стала книга историка «Золотой немецкий ключ к большевистской революции». Она была издана на Западе трижды – в Париже в 1940 г., в Нью-Йорке в 1985 и 1989 гг. (репринтное воспроизведение издания 1940 г. под сокращенным названием «Золотой немецкий ключ большевиков», которое используем в настоящем издании и мы), а в России увидела свет только в 2005 г. в составе книги историка «Как большевики захватили власть» под первоначальным полным названием книги (М.: Айрис-пресс, 2005).

Временем написания данной книги неслучайно стал именно 1939 г. В это время историк жил во Франции, в Париже, а Европа уже погрузилась в пучину мировой войны. СССР же благодаря советско-германскому пакту о ненападении пока оставался вне военного пожара. Налицо был очередной этап сотрудничества большевиков с немецкими властями, и именно это, вероятнее всего, подтолкнуло Мельгунова обратиться к самым истокам такого сотрудничества, уходящим в дооктябрьский период.

В предисловии к книге автор сформулировал свою задачу достаточно скромно: выяснить «получали ли большевики от немцев деньги или нет?». Однако содержание работы оказалось намного шире поставленной задачи. В ней нашли яркое отражение как причудливая атмосфера предгрозовой России, показанная на фоне общей запутанной ситуации в Европе, так и нравы, царившие в ту пору в российской революционной среде.

Вслед за историком мы тоже должны задаться вопросом: как могли вообще завязаться какие-либо отношения между непримиримыми революционерами, выступавшими за уничтожение всякого угнетения и мировой революционный взрыв, и представителями «реакционного» германского империализма, какие пружины вызвали к жизни этот фантастический альянс? Для ответа на такой сложный вопрос прежде всего нужно четко представлять себе особенности политики как специфической сферы человеческой деятельности, где все подчиняется конечной цели, стремлению к успеху, власти, где почти не остается места каким-либо моральным принципам и где поэтому возможны самые неожиданные союзы и действия.

О том, как назревал этот фантастический альянс, Мельгунов рассказал в своей книге «Легенда о сепаратном мире. Канун революции» (Париж, 1957), изданной уже после его смерти и переизданной лишь однажды (М.: Вече, 2006). По свидетельству Мельгунова, ссылавшегося на донесение Департамента полиции еще в феврале 1916 г., именно в это время в общественном сознании «прочно укоренилась вздорная мысль, что Правительство ищет путей к заключению сепаратного мира с Германией, и что вдохновительницей этого дела является «немка» на престоле». Истоки этой легенды, рожденной «психологией современников», историк еще раз находит в чрезвычайной активности германских властей, разыгрывавших карту «сепаратного мира» в своих интересах. Получается весьма оригинальная картина: сотрудничая с большевиками и планируя подспудно в случае их победы грядущий сепаратный мир с новой властью, одновременно германские политические круги раздували в самой России миф о готовящемся якобы царским правительством сепаратном мире. «Вор сам кричал «держите вора» и отвлекал тем самым внимание пострадавших!» А пострадала в итоге от этих маккиавелевских приемов многомиллионная страна. Последовавший в феврале революционный взрыв в идейно-психологическом смысле во многом опирался на легенду о предательстве царской власти и привел в конце концов к ослаблению страны, ее боеспособности и бессилию Временного правительства, у которого бразды правления перехватили большевики. Заключив «похабный» Брестский мир, они выполнили свое обещание о прекращении «империалистической» войны.

Мельгунов, упомянув о связи «немецкой пропаганды в пользу сепаратного мира» с усилиями «пацифистов» и «революционеров» за границей, назвал эту связь «не написанной еще потайной страницей в истории мировой войны, расшифровать которую полностью за отсутствием материала еще трудно». Он надеялся, что эти «закулисные интимности» когда-нибудь вскроются, мы же можем сегодня констатировать, что во многом «завеса таинственности» еще скрывает затронутую историком тему и серьезные исследования ее еще впереди.

Наивно было бы думать, что только усилиями германских властей миф о сепаратном мире укоренился в предреволюционном общественном сознании. Значительную роль в этом сыграли либеральные политики и заговорщики. Фактически все основные тезисы данного мифа системно изложил в своей речи 6 сентября 1916 г. в Москве на секретном совещании думских деятелей не кто иной, как лидер кадетов П.Н. Милюков, договорившийся до того, что царизм «явно стремится вызвать общую смуту», разжечь в стране революцию и заключить на этом фоне сепаратный мир. В завуалированной форме он повторил эти же тезисы в своей известной речи в Государственной думе 1 ноября 1916 г. Слово «измена» звучало в ней неоднократно. Показательно отношение к этой речи генерала В.И. Гурко, протестовавшего против обвинения в измене: «Пускать мысль об измене есть увеличение смуты в стране… Масса схватывает общий тон. Впечатление получится: во главе России предатели, и поэтому будем их изгонять».

Любопытно, что либеральные политики того времени сами боялись революции, были заинтересованы в «верхушечном» перевороте, но объективно делали все, чтобы «раскачать лодку». Помогали им в этом многие представители генералитета и даже высшей российской аристократии, замешанные в заговорщических действиях и ошибочно считавшие, что только ограничение царской власти или даже ее свержение позволит «довести победу до конца». На самом деле, когда «лодка» все-таки опрокинулась, они уже вскоре ощутили, что страна несется в «неуправляемом потоке революционной лавы» к бездне. Как утверждал Мельгунов, «в грозное время войны они наносили непоправимый удар той самой монархии, от которой ждали добровольной уступки общественному мнению во имя национального объединения, являвшегося в их глазах залогом победы… Гнусное слово “измена”, брошенное без учета отзвука в России и за границей, могло способствовать лишь тому, что ров между верховной властью и общественной оппозицией, действительно, стал непроходим».

Неоднозначную позицию по поводу легенды о сепаратном мире занимали и союзники России по Антанте, которые, несмотря на все свои заверения, отнюдь не хотели усиления России и по-прежнему были не прочь «вести войну до последней капли крови русского солдата». Оправдывая свое «боевое бездействие», они часто сами «муссировали молву» о мифическом сепаратном мире, а сами тем временем за спиной России вели тайные переговоры с Германией (это потом вновь повторится в 1945 г.!). Любопытна отсылка Мельгунова к воспоминаниям французского премьер-министра Р. Пуанкаре, который признавался, что он вел с бельгийским королем Леопольдом переговоры на тему о возможности исхода войны, при котором «Россия понесет на себе все последствия войны». (В итоге так и получилось: достаточно сказать, что Германия после поражения в войне выплатила Франции контрибуцию русским золотом, которое в размере 93,5 тонны поступило в Германию в сентябре 1918 г. от большевиков согласно секретным протоколам к Брестскому миру.)

Как все повторяется в истории нашего Отечества: союзники в двух мировых войнах пытались переложить на нашу страну основное бремя несения войны, будучи при этом не прочь изменить характер верховной власти в России или СССР, не важно – касалось это царизма или коммунистического правительства. И какую одинаковую твердость проявляли в этих войнах верховные главнокомандующие, не шедшие на уступки врагу. Показательны воспоминания посла Великобритании в России Д.У. Бьюкенена, который привел слова Николая II, что он «никогда не заключит мир, покуда хоть один вражеский солдат будет находиться на русской земле… что никто не заставит его пощадить Германию, когда наступит время для мирных переговоров». Тот же Бьюкенен, уговаривая Николая II в октябре 1916 г. согласиться с присылкой на русский фронт японских войск с компенсацией этой помощи передачей Японии северной части Сахалина, услышал в ответ, что «об этом не может быть и речи», так как царь «не уступит ни единой пяди русской земли».

Воевавшая на два фронта в годы Первой мировой войны Германия была крайне заинтересована в том, чтобы любым путем вывести из войны царскую Россию. Путь сепаратного мира не принимался российским правительством, а это диктовало обращать особое внимание на революционеров, выступавших за мир и свержение самодержавия, благо значительная их часть находилась в эмиграции, в сфере возможного немецкого влияния. Посол Германии в Берне барон фон Ромберг первые контакты с русскими революционерами в Швейцарии установил уже в сентябре 1914 г. Через год доверенное лицо Ромберга – эстонец Кескюла – докладывал о тех условиях, «на которых русские революционеры, в случае победы революции, были бы готовы заключить с нами мир», – установление республики, конфискация помещичьих земель, восьмичасовой рабочий день, полная национальная автономия и т. д. Признавая все эти условия выгодными для Германии, Кескюла сделал вывод, что «есть срочная необходимость безотлагательно поспешить на помощь революционерам ленинского направления в России». Более сдержанный Ромберг на основании доложенного тем не менее сообщал рейхсканцлеру фон Бетман-Гольвегу: «…Если даже… перспективы на переворот ненадежны и таким образом ценность ленинской программы сомнительна, все равно использование ее в неприятельских странах оказало бы неоценимую услугу».

Далее последовали более целенаправленные усилия германских представителей на установление контактов в эмигрантской революционной среде, при этом постепенно все большее внимание уделялось именно большевистской партии, самой радикальной в решении «военного вопроса»: она выступала за поражение царской России в войне и перерастание этой войны в войну гражданскую. Нетрудно представить, что такой исход событий весьма устроил бы правящие круги Германии. Кайзер Вильгельм II в памятной записке по поводу внутреннего положения России от 7 августа 1916 г. заметил: «Важно – чисто с военной точки зрения – с помощью сепаратного мира отколоть какого-либо военного противника от союзной Антанты, чтобы всю нашу военную мощь обрушить на остальных… Только когда внутренняя борьба в России за мирный договор с нами обретет достойное влияние, мы сможем соответственно рассчитать наши военные планы».

Февральская революция, в результате которой к власти пришли силы, заинтересованные в продолжении войны с Германией, включая оборончески настроенных эсеров и меньшевиков, лишь усилила интерес немецкой стороны к большевикам, продолжавшим выступать за выход России из войны и придерживавшихся жесткой оппозиции по отношению к Временному правительству. Поразительна откровенность, с которой немецкие политики формулировали в секретной переписке свои «виды» на желательное развитие ситуации в России. Всех перещеголял немецкий посланник в Копенгагене граф фон Брокдорф-Ранцау, писавший в марте 1917 г.: «…Мы непременно теперь же должны искать пути для создания в России возможно большего хаоса… Мы наиболее заинтересованы в том, чтобы последние (крайние партии. – С.Д.) одержали верх, ибо тогда переворот станет неизбежным и обретет формы, которые должны потрясти основы существования русской империи… Можно считать, что, по всей вероятности, через какие-нибудь три месяца в России произойдет полный развал и в результате нашего военного вмешательства будет обеспечено крушение русской мощи».

Зная эту, так обнаженно выраженную, стратегическую задачу правящих германских кругов, легче оценить и выпестованную в немецких официальных ведомствах и параллельно родившуюся в среде русских революционеров-эмигрантов идею о возвращении революционеров в Россию через Германию. Бетман-Гольвег лично докладывал Вильгельму II, что «немедленно с началом русской революции я указал послу Вашего Величества в Берне: установить связь с проживающими в Швейцарии политическими изгнанниками из России с целью возвращения их на родину – поскольку на этот счет у нас не было сомнений – и при этом предложить им проезд через Германию». Немецкая сторона исходила при этом из старого принципа, сформулированного Бисмарком: «…Если речь идет о спасении отечества, то любому союзнику говори – добро пожаловать».

Для Ленина и его сторонников, стремившихся как можно скорее вернуться на Родину для углубления революции, то обстоятельство, что эту возможность им предоставляет «классовый враг», особого значения не имело: «Интересы пролетарской революции превыше всего». Необходимо только предпринять ряд предосторожностей, чтобы дать меньше оснований для дискредитации в России, и можно отправляться в путь. Л.Д. Троцкий оставил очень точное объяснение мотивов обоих сторон, согласившихся на проезд революционеров через Германию: «Ленин использует расчет Людендорфа (прусского генерала. – С.Д.), имея при этом свой собственный расчет. Людендорф размышлял про себя: Ленин свергнет патриотов, тогда приду я и задушу Ленина и его друзей. Ленин же размышлял про себя: я поеду в железнодорожном вагоне Людендорфа и заплачу ему за эту услугу на свой лад». Последующие события показали, что оба партнера, образно говоря, действительно держали за пазухой по увесистому камню, использовав его против своего партнера в выгодный момент.

Через Германию в Россию в «пломбированных вагонах» весной и летом 1917 г. проехало в целом около 500 революционеров-эмигрантов и членов их семей, и неудивительно, что большинство из них были люди, выступавшие за развертывание мирной пропаганды на своей родине. Сторонники же продолжения войны доставлялись в Россию с помощью стран Антанты, как это было, к примеру, с Г.В. Плехановым и сорока его приверженцами, прибывшими на родину на английском линкоре в сопровождении противоторпедного истребителя. Война превратила революционеров-эмигрантов различных направлений в могучее оружие, и Троцкий был, безусловно, прав, когда назвал переезд Ленина и других большевиков в Россию «перевозкой «груза» необычайной взрывной силы». Уже 17 апреля 1917 г. в донесении представительства Генерального штаба в Берлине Верховному главнокомандованию сообщалось: «Въезд Ленина в Россию удался. Он действует в полном соответствии с тем, к чему стремится», или, другими словами, в соответствии с тем, что устраивало в тот момент германских политиков.

С.П. Мельгунов, исходя из имевшихся в его распоряжении материалов, нарисовал в своей книге хотя и мозаичную, но вполне убедительную картину происходившего как до возвращения большевистских лидеров в Россию, так и после. Вывод, сделанный историком, можно сформулировать вкратце следующим образом: немцы большевиков финансировали, и это не могло не содействовать будущей победе пролетарской революции. Однако автор подчеркивал, что, решая поставленную задачу, он установил лишь «базу», из которой «можно было бы исходить», и только наметил «вехи», «указывающие на путь, по которому надлежит идти». Он выражал надежду, что в будущем «в архивных тайниках найдутся более документальные следы использования большевиками немецких «секретных фондов».

Очевидной заслугой Мельгунова является то, что он действительно, как это заявлялось в предисловии к книге, «подошел критически» ко всем материалам и «по возможности» объективно вскрыл то, «что может быть заподозрено в своей политической недоброкачественности». Историк отверг много домыслов и фантастических утверждений, накопившихся вокруг исследуемой темы, заметив, что «по такому пути история идти не может». Он совершенно справедливо считал неоправданным слишком назойливое щеголяние в этом сложном политическом вопросе упрощенными терминами – «немецкие шпионы, агенты», высказал обоснованные сомнения в прямой переписке и контактах Ленина с Парвусом и немецким Генеральным штабом, усомнился в крайних выводах на этот счет А.Ф. Керенского и других авторов. «Мне лично, – писал автор, – версия официальной или полуофициальной «договоренности» Ленина с германским империализмом представляется совершенно невероятной». В другом месте историк констатировал: «Никогда, очевидно, не было момента, чтобы Ленину хотя бы в символическом виде в какой-то кованой шкатулке передали 50 миллионов немецких марок». (Кстати, и сама эта сумма представлялась автору преувеличенной.)

Любопытно, что когда в 1917 г. на большевиков посыпались обвинения в их измене и сотрудничестве с немцами, на защиту революционеров встали многие представители «демократической общественности» и социалисты, не верившие в саму возможность такого союза. Такую же позицию проявил и замечательный русский писатель Владимр Галактионович Короленко, вставший на защиту своего старого знакомого Х.Г. Раковского, имя которого упоминается Мельгуновым в его книге лишь вскользь в качестве одного из возможных посредников в осуществлении финансовых операций между большевистской партией и германскими властями. И до сих пор остается не ясным, насколько серьезно Раковский был вовлечен в эту деятельность и не было ли его участие в этом процессе сиюминутным и несущественным. Тем не менее старый знакомый Короленко был явно в курсе происходивших тогда дел, и его защита писателем не может не выглядеть сегодня обоснованной.

Короленко несколько раз повторял, что он «давно знает Раковского, как честного человека, не способного выполнять роль тайного агента германцев. Одно знакомство и встречи с Парвусом этого отзыва не опровергают. Я тоже (решаюсь сделать это ужасное признание) встречался с Парвусом, когда не имел еще оснований подозревать его не только в политической агентуре от германского правительства, но и в получении гешефтмахерских военных прибылей… И теперь повторяю, что утверждение о немецких деньгах совершенно неправдоподобно и ложно. Это – простой отголосок клеветы противников румынского социализма… Все это вынуждает меня стать рядом с обвиняемым вами Раковским и вместе с ним ждать от вас «исчерпывающих доказательств».

Детали публикаций Короленко говорят о том, что он знал многое из того, в чем конкретно обвинялись большевики. Не случайно упоминание в этом контексте писателем однажды Л.Д. Троцкого, вернувшегося в Россию в мае 1917 г. из США и Канады и также обвиненного в сотрудничестве с германскими властями. Явившись добровольно для своего ареста, он был вскоре выпущен на свободу и принял деятельное участие в подготовке Октябрьского переворота. Короленко резко отрицательно относился к Троцкому как к одному из самых воинственных большевиков. Показателен хотя бы сам факт отказа писателя принять Троцкого у себя в Полтаве. Этот отказ был передан в августе 1919 г. адъютанту председателя Реввоенсовета, приезжавшему в Полтаву.

А упоминание имени авантюриста и крупного бизнесмена Парвуса (наст. фамилия Гельфанд Александр), родившегося в конце 60-х гг. XIX в. в Березине (Белоруссия) и эмигрировавшего в конце века в Германию, где он приобрел влияние в социалистических кругах, говорит о том, что Короленко был прекрасно осведомлен (да и знал его лично!) о делах человека, которого в годы Первой мировой войны обвиняли чуть ли не в главной роли в организации финансирования немецкими властями большевиков. Тогда было также хорошо известно, что Парвус оказал особенно сильное влияние именно на Троцкого, считавшего Парвуса одно время своим идейным учителем.

В августе 1917 г. в своей брошюре «Война, отечество и человечество» Короленко повторил тот же самый тезис, что он просто не может поверить в предательство многих революционеров: «Я знаю, есть много людей, склонных к простым и легким объяснениям: вредят защите предатели, подкупленные немецким золотом. Ах, если бы дело было только в этом! Тогда и борьба была бы проще. Стоило бы проследить, по какому руслу течет немецкое золото, и наша слабость прекратилась бы. Но это не так: беда не в одних немецких деньгах, и, может быть, в них менее всего. Главная причина болезни нашего государственного организма не в одном коварстве врагов, но и в наших собственных всенародных ошибках. Скажем прямо: в том, что, заглядевшись в сторону будущего единого человечества, мы забыли об отечестве»¹⁶.