Текст книги "Красный террор (сборник)"

В Стокгольме собралось довольно разнообразное и именитое интернационалистическое общество к моменту приезда Ленина. Оказались в Стокгольме и Адлер, и Шейдеман и, конечно, Парвус. Их «таинственная миссия», связанная с пробным шаром, одновременно пущенным австрийской дипломатией, вытекала, как было указано, из убеждения, что «события в России должны неминуемо приблизить «момент заключения мира». Об этом специально говорил Шейдеман в интервью с сотрудником венской «Neue Fecie Presse». По словам Парвуса (в брошюре «Правда глаза колет». Стокгольм 1918), он хотел повидаться с проезжающим Лениным, но тот отказался от личной встречи и, по-видимому, ограничил свои свидания сношениями с «товарищами» из левого крыла шведской партии. Через «приятеля» (пожалуй, нетрудно догадаться, что этим приятелей был Ганецкий, с которым Парвус, как утверждает он в брошюре, имел лишь денежные отношения по коммерческой части) Парвус тем не менее передал Ленину, что необходимо начать «мирные переговоры». На это будто бы Ленин просил передать, что он «не занимается дипломатией, его дело – социал-революционная агитация». «Пусть агитирует, – ответил Парвус, – он станет орудием в моих руках»… В донесениях русского и великобританского послов в Стокгольме позиция Ленина, на основании местной информации (нашедшей, кстати сказать, отклик и в «Voraerts»), определялась несколько по-иному: Ленин заявил, что «он уверен, что через две приблизительно недели будет в состоянии вернуться в Стокгольм во главе русской мирной делегации» («Дипломатия Врем. Прав.» – Кр. Арх. т. XX).

Так был переброшен в Россию «груз необычайной взрывчатой силы», по выражению Троцкого. Ленинцы предусмотрительно озаботились обставить свой переезд так, чтобы во внешнем мире не представиться «орудием» в руках социал-шовинистов Германии. В историческом аспекте эта усиленная забота к установлению политического alibi вызывает скорее противоположное впечатление. Таков довольно элементарный психологический закон – преступник почти всегда пытается заранее создать себе искусственное алиби. Им в Швейцарии озабочен был Зиновьев, который писал 22 марта в Женеву: «Дорогие друзья. Дела идут хорошо… осуществляется план, который знает товарищ Минин. Платтен берет на себя все… необходимо, чтобы перед отъездом был составлен подробный протокол обо всем. Для подписи будут приглашены Платтен, Леви, представитель печати (от «Бернер Тагевахт»)… Было бы очень желательно, чтобы участие приняли французы». Зиновьеву представляется «крайне важным» («переговорите немедленно с Гильбо») привлечь для подписи имя Ромэн-Роллана. Кускова, первая процитировавшая это письмо Зиновьева в зарубежной печати, недоуменно замечала: «если поездка эта не представляла из себя ничего предосудительного, зачем такое волнение? Зачем протокол, имена французов (курсивом)? Протокол был составлен и опубликован в Берне после отбытия «запломбированного вагона». Интернационалисты Германии, Франции, Швейцарии, Швеции, Норвегии и Польши заявили, что «они отдают себе отчет в том, что германское правительство разрешает проезд русских интернационалистов только для того, чтобы тем самым усилить в России движение против войны». Подписавшие «протокол» (Леви, Гильбо, Платтен и др.) свидетельствовали, что «русские интернационалисты, во все время войны неустанно и всеми силами боровшиеся против всех империалистов и в особенности против германских, возвращаются в Россию, чтобы работать на пользу революции. Этим своим действием они помогают пролетариату всех стран, и в частности пролетариату Германии и Австрии начать свою борьбу против своего правительства»… Интернационалисты Франции, Швейцарии и т. д. находили, что «русские товарищи не только в праве, но даже обязаны использовать предлагаемую им возможность возвращении в Россию».

Зачем в самом деле Ленину нужен был этот иностранный паспорт и свидетельство о революционной благонадежности? По приезде в Россию в заседании Цен. Ком. Совета Р.Д. 4 апрели, на котором обсуждался доклад Зурабова о пропуске политических эмигрантов через Германию в обмен на интернированных в России немцев или военнопленных, Ленин и Зиновьев настаивали на принятии резолюции, одобряющей такой обмен. Им возражали меньшевики Церетелли и Богданов, полагавшие, что подобная резолюция может быть истолкована буржуазной печатью против Цен. Ком. Могут пойти толки, что Германия транспортирует в своих целях в Россию революционеров и что позиция Ленина будет связана с позицией Ц.К. Богданов предлагал, осудив политику французского и английского правительств и оказав давление на русское правительство, чтобы добиться пропуска швейцарских эмигрантов через Англию и Францию, осудить в то же время тех русских эмигрантов, которые «самочинно проезжали через Германию». Решение было вынесено неопределенное – не выносить пока резолюции, касающейся проезда через Германию, и поместить в газетах фактический материал. «Вся гнусность позиции Церетелли и Богданова, не желавших одобрить проезд наших товарищей через Германию, – заключает Шляпников, – записана в протоколах с достаточной полнотой».

Большевиков постановление И.К. в действительности тогда «вполне удовлетворило». Вероятно потому, что проезд в «пломбированном вагоне» в те дни вовсе не вызвал широкого общественного негодования – может быть, только «покоробило». «Злой вой» патриотов в России, которого ждала Крупская, в ответственных общественных кругах оказался довольно слабым. Опасения Ленина, что дело может дойти до политического процесса, что его «прямо повезут в Петропавловку», совершенно нс оправдались. Правда, министра иностр. дел со всех сторон предупреждали, что на Швейцарии Германия готовится «ввезти в Россию шпионов и агентов-провокаторов» в целях пропаганды скорейшего мира среди рабочего класса и солдат на фронте (телеграмма Бальфура Бьюкенену 23 марта). То же приблизительно сообщалось 1 апреля из Соед. Штатов, где возвращение социалистов, которые «должны противодействовать правительству и вести пропаганду за мир», финансируется из посторонних источников и «возможно Германией» (специально подчеркивалось, что «Троцкий находится в связи с вожаками этого движения»). Указания были и более определенные: так русский поверенный в делах в Берне Ону на основании данных, полученных от английского посланника, телеграфировал в Петербург 19 марта, что «среди русских крайне левых кругов в Цюрихе многие лица поддерживают непосредственные связи с Германией, а некоторые просто являются тайными немецкими комиссарами». На запрос великобританского посла, что министр иностранных дел намеревается «противопоставить этой опасности», Милюков ответил, что «единственное, что можно предпринять – это опубликование их имен и сообщение, то они едут через Германию… это будет достаточно, чтобы предотвратить их приезд в Россию». Министр революционного правительства глубоко ошибся, и через несколько уже дней ему вообще пришлось спасовать и «настоятельно просить» своих дипломатических представителей в Лондоне и Париже «по соображениям внутренней политики» не проводить «различия между политическими эмигрантами пацифистами и не пацифистами» и сообщить об этом великобританскому и французскому правительству.

При таком обнаружившемся бессилии правительства⁴⁶⁹, прибывший через Германию Ленин мог уже с большой уверенностью повторить в Петербурге слова, сказанные им в Стокгольме (по крайней мере, они были приписаны ему): «над Чхеидзе он легко возьмет верх». Чхеидзе и Скобелев от имени Исп. Ком. формально приветствовали германского «путешественника» (надо сказать довольно холодно) при торжественной встрече, искусно инсценированной ему единомышленниками на финляндском вокзале. Если первое же слово Ленина в свободной России, произнесенное в царских комнатах на вокзале и закончившееся призывом к социальной революции, смутило его приверженцев; если на другой день на объединенном собрании социал-демократов речь кандидата на «пустовавший 30 лет трон анархиста Бакунина», которая призывала сбросить «старое белье» прогнившей социал-демократии, заменить его коммунистическим одеянием и избавить страну от войны, встречалась свистом и шумом значительной части собравшихся; если речь эта казалась «бредом сумасшедшего» и «галиматьей», если меньшевистская «Рабочая Газета» сочла своим долгом предупредить о той «опасности с левого фланга», которая появилась с момента приезда Ленина, то совершенно неожиданным и странным оказался реальный отклик на приезд Ленина в официозе «злонамеренного» министра иностран. дел – «Речь» чуть ли не готова была признать фактором положительным выступление на арене борьбы наряду с Плехановым такого «общепризнанного главы социалистических партий», каким являлся Ленин… О пломбированном вагоне» как то все забыли. И, быть может, один только Плеханов заговорил о чести в связи с почти одновременным сообщением о гибели на английском пароходе, потопленном германской подводной лодкой, эмигрантов – латыша Янсона и шлиссельбуржца Карповича: «говорят, – писал Плеханов в «Единстве» 7 апреля, – что, узнав о гибели русских эмигрантов, Вера Фигнер сказала: «теперь нашим изгнанникам есть только два пути для возвращения в Россию – через Германию или через смерть». Карпович и Янсон попытались проникнуть через смерть. Иначе и поступить не могли эти люди чести». Иное впечатление на первых норах получилось за границей: телеграфное сообщение из Парижа передавало, что «неблаговидный поступок» Ленина вызвал в эмигрантских «оборонческих» кругах (группы «Призыва») «неописуемое негодование» – очевидно, там вернее оценивалась подоплека и роковое значение «пломбированного вагона».

Но безразличие, проявленное общественностью в Петербурге к «ошибочному» шагу первой партии эмигрантов, прибывших по немецкому маршруту, сыграло свою роль. Суханов совершенно прав, когда утверждает в «Записках», что Исп. Ком. Совета Р.С.Д. в сущности молчаливо покрыл своим авторитетом «запломбированный вагон» – бернские оппозиционеры во главе с Мартовым сочли для себя теперь нравственно возможным пойти по проторенному Лениным пути для того, чтобы противодействовать «заговору либеральной» контрреволюции и осуществить свое «священное право» в решительный момент быть «в революционных рядах». За ними потекли и другие, хотя в Берне уже получилась телеграмма мин. ин. дел, уведомлявшая эмигрантский комитет, что правительство считает невозможным «проезд через Германию в обмен на немецких интернированных граждан» и что им приняты все меры к пропуску через союзнические страны эмигрантов «без различия политических взглядов». Приезд новых эмигрантов вызывал лишь повторные «гримасы», по выражению Суханова. Бюро Исп. Ком. вновь официально приветствовало и Мартова, и Аксельрода, и других интернационалистов, проехавших через Германию. Один Плеханов в «Единстве» 16 мая напечатал «вынужденное заявление» по поводу того, что в редакцию заходят эмигранты, вернувшиеся на родину через Германию: «пусть извинят меня эти товарищи, но я откровенно говорю, что встреча с ними является для меня нравственно невозможной»⁴⁷⁰.

Большевистский историк Покровский, писавший до «полупризнаний» немецких генералов, на основании статистики пытался опровергнуть легенду о том, что «запломбированный вагон» был маневром «коварного врага». Блокада была прорвана вовсе не для одних «циммервальдцев»… – «через германскую брешь хлынул общеэмигрантский поток, мы имеем этому доказательство в таком для данного случая надежнейшей документе, как имеющееся в деле восстания 3–5 июля сообщение английской контрразведки»: «5 июня было сообщено из Берна, – говорится здесь, – что более 500 русских эмигрантов уехало через Германию. Из них около 50 пацифистов, около 400 – социалисты, которые поддерживают временное правительство и войну, а остальные соскучившиеся по родине русские». «На одного «большевика» немцы перевозили 8 антибольшевиков, нужно очень презирать этих последних, чтобы не считать такой пропорции достаточно гарантирующей от отравлении «революции» большевистским ядом». Рассуждения Покровского довольно беспочвенны, ибо надо было бы быть слишком наивным дли того, чтобы пропускать через Германию только своих «агентов». Недаром и сам Ленин заботился о том, чтобы первые десять «путешественников» не оказались слишком изолированы. Но «бомба с ядовитыми газами», как назвал ген. Гофман ленинскую поездку (Троцкий и здесь не оригинален в своих острых словечках!), была сильна не своей начинкой из утопического «бреда» ленинцев, пытавшихся лозунги борьбы за мир превратить в «пролетарскую революцию», не количеством этих пущенных в Россию агитаторов, а прослойкой из золотого металла, в виде немецких денег. От них зависела и сила взрыва, который должна была произвести бомба. Этот взрывчатый груз в значительной степени был ввезен на пожертвования, собранные передовой русской общественностью, и на средства, отпущенные Революционный Правительством. Такова была гримаса кривого зеркала истории.

–

Еще не утвердившись в петербургской цитадели большевиков – в столь прославленном особняке Кшесинской, Ленин незамедлительно повел свою максималистическую агитацию – и против войны и за социальную революцию. В первые дни он был, однако, настолько изолирован в рядах даже собственной партии, что, по словам Колонтай, создалась частушка: что там Ленин ни болтай, с ним согласна только Колонтай.

Безоговорочное осуждение антивоенных лозунгов новоявленного борца из «пломбированного вагона» резче всего раздалось в ответственных кругах Совета Солдатских Депутатов. Считая дезорганизаторскую пропаганду ленинцев, прикрывающуюся «революционным, даже соц.-дем. флагом», не менее «вредной всякой иной контрреволюционной пропаганды справа», она требовала от Исполнительного Комитета решительных мер противодействия и организации «планомерной контрагитации в печати и особенно в воинских частях». Резолюция 16 апреля, правда, оговаривала «невозможность принимать репрессивные меры против пропаганды, пока она остается лишь пропагандой». Другого постановления орган революционной демократии, пожалуй, и не мог вынести, но как реагировал орган власти? – в его распоряжении уже были данные о том специфическом пацифизме, который оплетал интернационалистическую миссию прибывших из-за границы эмигрантов-пораженцев: по крайней мере Платтен, сопровождавший по территории Германии «пломбированный вагон», не был пропущен в Россию по тем мотивам, что оказал дружескую услугу враждебному правительству.

Временное Правительство отнеслось в сущности довольно безразлично к тому, что происходило. Своеобразное объяснение этому безразличию дал в своих воспоминаниях бывший управляющий делами правительства. По словам Набокова, министр ин. дел «не проявил решительного, ультимативного противодействии пропуску и пределы России пассажиров знаменитого «запломбированного вагона», потому что не знал, какую благоприятную почву найдут в русской армии те ядовитые семена, которые с первых же дней столь открыто в ней сеют безответственные агитаторы». «Надо сказать, – продолжает мемуарист, – что по отношению к этим пассажирам у Вр. Правительства были самые глубокие иллюзии. Думали, что уже сам по себе факт «импорта» Ленина и Ко германцами, должен будет абсолютно дискредитировать их в глазах общественного мнения и воспрепятствовать какому бы то ни было успеху их пропаганды». Этому самовнушению содействовали отчасти и представители Совета, высказывавшиеся в таком же духе в контактной комиссии при Правительстве. Суханов вспоминает, как еще 4 апреля Скобелев, повествуя о «бредовых идеях» Ленина, называл последнего «совершенно отпетым человеком, стоящим вне движения». Суханов присоединялся к подобной оценке и успокаивал, в свою очередь, членов Правительства, указывая на то, что Ленин «в настоящем его виде до такой степени ни для кого не приемлем, что сейчас он совершенно не опасен»⁴⁷¹.

Милюков-историк не согласен с таким определением его тогдашнего предвидения. Лишь противники Ленина «из среды умеренных социалистов и некоторые более наивные радикалы торжествовали: теперь-то, по их убеждению, Ленин должен был разоблачить себя и остаться одиноким в собственной среде». В действительности начинался «новый решающий период русской революции». Так написано в тексте книги «Россия на переломе», вышедшей в 1927 г. Однако не только Набоков, но и другие современники утверждают, что и министр иностр. дел в те дни далеко не чужд был общей наивной веры! Так, например, французский посол Палеолог занес в своем «дневнике» 5 апреля не совсем точную информацию: «Сегодня утром Милюков сказал мне с сияющим видом: вчера Ленин совершенно провалился перед Советами. Он дошел до такой крайности, с такой наглостью и неловкостью отстаивал тезис мира, что свистом его принудили замолчать и удалиться… От этого он не оправится». – «Дай Бог! – ответил я ему на русский лад. – Боюсь, как бы Милюков еще раз не был наказан (во французском тексте dupe) за свой оптимизм»… Тут вносит поправку уже Милюков-мемуарист («Мои объяснения» в «П.Н.» № 4104). Хотя поправка эта относится непосредственно к более ранним словам английского посланника Бьюкенена, она, конечно, может быть отнесена и к записи Палеолога. Бьюкенен жаловался в письме в Foreign Office, уже выше цитированном, на бездеятельность Врем. Правительства в борьбе с дезорганизацией армии и на слабость, проявляемую Министром ин. дел, говорившим ему, Бьюкенену, что «ничего нельзя сделать», кроме того, как ответить на пропаганду на фронте контрпропагандой. «Среди своих коллег, – пишет Милюков, – я, конечно говорил другое, но понятно, что иностранного министра я не хотел посвящать в нашу внутреннюю борьбу».

Что говорил своим коллегам Мин. ин. дел, мы точно не знаем. «Я не помню, – замечает управляющий делами Правительства, – чтобы Милюков ставил ребром какие-нибудь вопросы внутренней политики, чтобы он требовал каких-нибудь решительных мер». «Я хорошо помню, – добавляет Набоков, – что Милюков неоднократно возбуждал вопрос о необходимости более твердой и решительной борьбы с растущей анархией. Это же делали и другие. Но и не помню, чтобы были предложены когда-нибудь какие-нибудь определенные практические меры, чтобы они обсуждались Врем. Правительством». Несколько неожиданно как раз от иностранного дипломата, которого русский министр не считал возможным посвящать во «внутреннюю борьбу», мы узнаем, что Правительство будто бы только ожидало подходящего психологического момента для ареста «общепризнанного главы» русских социалистов. Так говорил Милюков по записям Бьюкенена. Если это соответствует действительности, то Правительство во всяком случае пропустило подходящий психологический момент.

В то время общественные низы столицы оказались менее толерантными, чем верхи, в оценке условий, в которых зародилась и протекала «бестактная» поездка признанного главы русских социалистов в период военных действий по территории неприятельской страны. Но еще более смутила нежданная и в дни неограниченной свободы открытая пораженческая проповедь. Враждебность, с которой эта пропаганда была встречена на первых порах в массе, не подлежит сомнению. Достаточно просмотреть соответствующие страницы повествования «Хроники февральской Революции» (Заславского и Конторовича), где в изобилии зарегистрированы из повседневной печати факты такого порядка. Их легко пополнить впечатлениями мемуаристов. Почти все они солидарны (не исключая и мемуаристов большевистского лагеря – Залежский, Раскольников) в характеристике настроений, господствовавших на случайных уличных сборищах, на народных митингах, в солдатских казармах и отчасти в рабочей среде, после появления на арене развертывающейся революции ленинских сателлитов или «ораторов из чеховской палаты № 6», как их окрестило тогдашнее острословие, зафиксированное Плехановым. Подвойский должен был впоследствии признать, что две недели ушло у большевиков на интенсивную борьбу с «гнусной клеветой», подхваченной мещанской обывательской толпой, которая всегда склонна легко воспринимать сенсации «уличной прессы». Печать улицы сыграла, конечно, свою роль. Но не ее «ядовитая травля» вызвала патриотические настроения масс – то был здоровый инстинкт самопроизвольного внутреннего протеста. Суханов, присутствовавший среди немногих «добровольцев» на встрече Ленина и интересовавшийся непосредственным впечатлением солдат, которые участвовали «по наряду»⁴⁷² в помпезной уличной процессии, мог услышать в толпе не совсем приятные для организаторов речи – беспардонная проповедь вызвала и соответствующий отклик: «вот такого-то бы за это на штыки поднять». И внушительная картина, изображающая Ленина ораторствующим на броневике, который 3-яго апреля медленно полз по улицам столицы от финляндского вокзала к особняку знаменитой балерины, превращается в какие-то внешние театральные декорации, позаимствованные из старого потемкинского архива XVIII века. На следующий уже день матросы 2-го Балтийского Экипажа, бывшие в почетном карауле на финляндском вокзале, вынесли постановление, в котором выражали сожаление, что они не знали, каким путем Ленин вернулся в Россию, иначе вместо криков «ура» последний услышал бы, негодующие возгласы: «Долой, назад в ту страну, через которую ты к нам приехал». А матросы в Гельсингфорсе сбрасывают большевистских ораторов в волу и обсуждают вопрос о способах ареста Ленина. Тот же вопрос в конкретной форме ставится и в Волынском полку. В Московском полку собираются громить редакцию «Правды». На тысячном митинге солдат Преображенского полка создастся такое обостренное настроение, что плехановцу Дейчу приходится брать Ленина даже под свою защиту. Ряд солдатских митингов с шумным протестом против Ленина и Ко требуют от правительства расследования условий возвращения политических эмигрантов через Германию. На улице, «на каждом шагу» слышались требования ареста Ленина. Столичные жители могли видеть враждебную демонстрацию на площади перед ленинской цитаделью, организованную 12 апреля союзом учащихся средней школы – тем самым «революционный» союзом, принимая представителей которого за неделю перед тем, председатель Совета Чхеидзе говорил: «Правительство наше не демократическое, а буржуазное. Следите же зорко за его деятельностью». Можно было присутствовать в те дни на действительно жуткой манифестации инвалидов (16 апреля), в которой приняли участие офицеры и солдаты из всех почти госпитателей Петербурга и которая в сопровождении длинной вереницы экипажей с калеками на костылях, с плакатами «Ленина и Ко – обратно в Германию» направлялась к Таврическому Дворцу для того, чтобы предъявить требование «парализовать деятельность Ленина всеми доступными средствами». Инвалиды не давали говорить Скобелеву, Церетелли, Гвоздеву и др., пытавшимся защищать право свободной агитации. В провинции, где в Советах на первых порах большевики играли незначительную роль и где в марте почти повсеместно принимались «оборонческие формулы», дело доходило до конфискации «Правды» по постановлениям местных Исполнительных Комитетов и до угроз арестовать Ленина, если он приедет…

Набоков объясняет пассивность Правительства отчасти его «идеологией» – правительство было связано своей «декларацией о свободе слова», отчасти сознанием своего бессилия – оно «не могло действовать иначе, не рискуя остаться в полном одиночестве». С последним утверждением едва ли можно согласиться – факты как будто бы противоречат такому выводу. Но так или иначе разлагающая проповедь Ленина не была пресечена решительными мерами, и в таких условиях крайняя демагогия неизбежно должна была собрать в конце концов богатую жатву. Ленин сумел привычной «мертвой хваткой» повести партию за собой; сумел до некоторой степени и приспособиться к создавшейся конкретной обстановке, несколько завуалировав до времени свою грубо упрощенную схему окончания империалистической войны и социальной ненависти; большевики не предлагали уже «втыкать штыки в землю». Этим парализовалась отчасти «травля» улицы, которой испугалась и революционная демократия, как бы маятник общественного возбуждения не слишком далеко качнулся в противоположную сторону. «Планомерная борьба» с ленинцами, которой требовала солдатская секция Совета в резолюции 16 апреля, поэтому не получила надлежащей интенсивной формы… – советские «Известия» скорее выступили на защиту Ленина. Настроение масс изменчиво. Через три недели, прошедших со дня приезда Ленина в Петербург, оказалась реально осуществимой вооруженная демонстрация, приведшая к первому правительственному кризису. Большевики сумели вывести на улицу два полка⁴⁷³. Неоспоримо – это мы увидим ниже – рука немецкой агентуры не бездействовала в обострении того конфликта, который создавался на почве несоответствия слишком прямолинейной и самоуверенной внешней политики «цензовой общественности», по революционной терминологии того времени, с настроениями, главенствовавшими в среде демократии – и не только «советской». Надо признать, что этот конфликт лил воду только на мельницу антивоенной пропаганды ленинцев, щупальцами спрута охватывающей постепенно страну. Для такой пропаганды, печатной и устной, большевистская партия в 1917 г. должна была располагать очень значительными деньгами. 15 апреля появилась «Солдатская Правда». Роль ее так определял на польском съезде большевиков Подвойский устами как бы противников: «удивительное дело, на фронте большевиков не признают, считают изменниками, но начитаются солдаты «Солдатской Правды», и большевики начинают пожинать лавры». «Ядовитую пилюлю» (в виде «приказа № 1»), – говорил ген. Алексеев на московском Государственном Совещании, – может быть переварила бы в недрах своего здорового организма армия, но широко мутной волной пустилась агитация… С удостоверениями шли, без удостоверений шли немецкие шпионы, шли немецкие агенты. Армия превратилась в какой то общий агитационный лагерь».