Текст книги "Красный террор (сборник)"

Украинская акция могла оказаться путеводной звездой, намечавшей направление, в котором надлежало идти в поисках материальных средств всем иным «мечтателям» и «аферистам» социальных пертурбаций. В этом и значение той странички прошлого, которую мы только что перевернули. На фоне немецко-турецко-украинских разговоров и действий выдвинулась фигура, которой предстояло сыграть видную роль в последующих событиях. То был знаменитый «Парвус», русско-немецкий соц.-дем. Гельфанд, начавший свою карьеру в Германии в 90 гг., перекочевавший в 1905 г. в Россию и фигурировавший в петербургском Совете Раб. Деп. в эпоху первой революции в качестве единомышленника, а, может быть, и учителя Троцкого. Снова Парвус бежал в Германию. Затем появился в Константинополе и сделался турецким поданным. Во время войны константинопольская агентура СОУ издала специальную прокламацию Парвуса к русским социалистам и революционерам, в которой этот тогда уже «младо-турецкий» деятель «люто нападал» на русских социалистов за их «национализм и шовинизм». Парвус призывал помогать поражению России во имя интересов европейской демократии. Руководители Союза поясняли, что Парвус и Ленин являются «найкращи марксистськи голови» и что оба они высказались за «освобождение Украины»⁴²⁸. У Парвуса было уже революционное имя. И «Боротьба» с некоторым недоумением останавливалась перед фактом сношений Парвуса с австрийскими агентами: «Неужели Парвус (Парвуси) дал «Союзу Освобождения Украины» подкупить себя?»

Довольно таинственную личность представлял собой Парвус. Поверим, что все спекулятивные коммерческие аферы на Балканах этого человека «исключительного ума и блестящего таланта», по характеристике Ст. Ивановича, лично его знавшего, имели только благую цель получить необходимые для социалистической пропаганды миллионы – так он утверждал впоследствии в ответ своим обвинителям. Не будем читать в сердцах и допустим, что, сделавшись с начала войны немецким патриотом и превратившись и civis gcrmanicus, этот «социалист с востока» с левым уклоном по-своему добросовестно выполнил лишь националистическую программу 4 августа 1914 г., принятую большинством немецкой социал-демократии и определившую ее тогдашнюю тактическую позицию. «Ренегат», «социалист-шовинист», «немецкий Плеханов» – по своему трафарету определял в «Социал-Демократе» Ленин. Слишком уже официальный штамп носил, однако, «социал-шовинизм» Парвуса, сохраняя по внешности и все свое интернационалистическое содержание. Теория получалась весьма своеобразная. «Даже наряду с чудовищными теориями, которыми были переполнены заграничные издания Ленина и некоторых других интернационалистов… теории парвусовской «Die Glocke» выдавались своей явной искусственной придуманностью и несомненной преступностью», – так передавал известный писатель Гуревич (Смирнов), принадлежавший к соц.-дем. кругам, свое первое заграничное впечатление в 1915 г. при ознакомлении с новым парвусовским органом (московская «Власть Народа» 7 июля 17 г.). По воспоминаниям Гуревич излагал (конечно, с известной стилизацией) суть поразившей его по содержанию статьи в «Колоколе» другого «крайне левого» немецкого соц.-демократа Ленина. Это были дифирамбы гению Гинденбурга, который призван де вместе с революционным пролетариатом России низвергнуть царское самодержавие, а затем купно с германским уже пролетариатом совершить социальную революцию в Германии и в других европейских странах. Гинденбург – главнокомандующий армии всемирной социальной революции! Так оправдывалась позиция к войне, занятая большинством немецкой социал-демократии…

Так или иначе «изворотливый», «предприимчивый», «ловкий» – эпитеты все лиц, знавших его, – Парвус вышел на большую политическую дорогу. Неудачная украинская афера лишь одно из звеньев широко в общем задуманного и осуществленного плана. Деятельность Парвуса переносится в центр, и с этого момента его имя на ролях посредника или организатора окажется тесно связанным со всеми страницами в истории выполнения этого плана. Коммерция и политика идут рука об руку – человеколюбивые операции с немецким углем в интересах рабочих союзов Дании сочетаются с научной деятельностью учрежденного в Копенгагене Парвусом «Института изучения социальных последствий войны», откуда какие-то незримые нити проходят в дипломатические кабинеты германского посла в Копенгагене гр. Брокдорф-Ранцау и посла в Стокгольме барона фон-Люциуса, тянутся далее к ответственный представителям генерального штаба (полк. Николаи), к несколько странной фордовской «экспедиции мира» и к пацифистским русским кругам, тайным эмиссарам сепаратного мира – к общественному деятелю кн. Бебутову, журналисту Колышко и т. д., и т. д. Нейтральные Копенгаген и Стокгольм превращаются в химические колбы, где бацилла социальной революции в зависимости от момента, по указке из Берлина, перерабатывается в бациллу сепаратного мира. Идейный пацифизм, поскольку он был, тонул при таких условиях в океане авантюр и корысти.

Мы не будем присутствовать на этой «пляске ведьм», по выражению одного русского современника, принимавшего в ней участие, – ибо наша задача попытаться проникнуть лишь в большевистскую тайну, которой окружается легенда о немецком золотом ключе. Совершенно естественно, что богатой русской невестой, за которой стали ухаживать немецкие женихи, явилась та группа эмигрантов, которая восприняла пораженческие идеи Ленина. Понятны отсюда попустительства со стороны полицейских властей Австрии и Германии в отношении эмигрантов, ведущих пораженческую пропаганду, – попустительства, которые в глазах многих впоследствии превратились как бы в доказательства «предательства» ленинцев. Прямого доказательства, конечно, здесь нельзя найти. Когда официальный документ, вышедший из недр австрйского министерства внутр. дел и представленный в военный суд, который должен был судить Ленина (он был по недоразумению в первые дни войны арестован жандармами в галицийской деревне по обвинению в шпионаже), ссылается на авторитетное свидетельство ходатайствующего перед властями за Ленина соц.-дем. Викт. Адлера, утверждающего, что русский революционер Ульянов «смог бы оказать большие услуги при настоящих условиях»⁴²⁹, – это само по себе гораздо больше характеризует тогдашнюю тактику Адлера, нежели согласие Ленина идти в ногу с немецкой властью.

Сами большевики в своих воспоминаниях рассказали немало фактов, свидетельствующих о реальных попытках связаться с ними и использовать их деятельность в пользу немецкого командования. Посредниками являлись разного рода социалисты, и Парвус первым между ними. В этом отношении особо интересны конкретные показания Шляпникова. Они относятся к моменту уже оформившегося Циммервальда и его «левой», возглавляемой Лениным. Но психологическая обстановка, благоприятствующая подобным комбинациям, стала складываться, как можно судить по примеру Адлера, уже с первых дней войны.

Вот что рассказала, например, еще не бывшая в то время в рядах большевиков, Колонтай в «Отрывках из дневника 1914 г.» Эту интернационалистку совсем нс трогала «судьба России». Она спешит из Кольбурга и Берлин, «наивно» веря, что надо быть на месте, чтобы участвовать к действиях немецкой соц.-демократии против войны, и встречает «стихийный гипноз: Фатерланд»! «Да здравствует победа культурной Германии», – «таков язык немецких социалистов». «Смердящий труп», – сказала Роза Люксембург. Колонтай арестована и сожалеет, что не успела уничтожить «компрометирующие документы» – мандат с печатью русской партии. Но это служит ей только на помощь… На другой день в полицейревире картина меняется: «Вы, известная агитаторша… русская социалистка не может быть другом русского царя… Вы свободны»… В русской колонии (в рядах политической эмиграции) также «царит непонятный шовинизм» – колонтаевцы одиноки. Так тянутся три недели. (Естественно, я отбрасываю все подробности, передающие переживания тех дней). 30 августа Колонтай записывает: «Встретила Фукса⁴³⁰. Он конспиративно отозвал меня в сторону и вполголоса сообщил: «Поезжайте немедленно в колонию и пусть все члены прежнего комитета помощи явятся на квартиру т. З. ровно в 5 часов, только члены. Больше – ни души. Дело, не терпящее отлагательства. И весьма конспиративное… В 5 часов – все в сборе… Здесь же Фукс и Гере… Не успели разместиться вокруг круглого стола – вопрос Гере: «Скажите, а вы серьезно желали бы вернуться в Россию». Вопрос обращен к Чхенкели. «Разумеется, мы все время об этом хлопочем». – «А какие ваши намерения? т. е. для чего вам собственно непременно хочется вернуться в Россию в такое тяжелое время? Вас же здесь не беспокоят». Чхенкели горячо объясняет свои намерения – использовать курс на либерализм в России, усилить влияние партии и рабочих.

– И вы говорите, что рабочие в России не сторонники войны?

С. и Чх. оспаривают это положение, но уверяют вместе с тем, что война в России «не популярна», что она не носит характера народной войны. Гере и Фукс переглядываются… Наконец, в пространных выражениях Фукс сообщает, что несколько товарищей немцев… решили посодействовать нашему отъезду из Германии. Гере его перебивает: «Но раньше, чем поделиться с вами нашим планом – дайте слово, что то, что мы вам сейчас скажем, никто и никогда нс узнает»… Фукс продолжает: «Дело в следующем. Представляется совершенно неожиданная возможность устроить отъезд русских революционеров. Как, каким способом – это вас не касается. Я сам связан честным словом, а всякая болтовня может испортить дело»… Предложение было крайне неожиданно, но и неясно. Кто предлагает организовать отъезд? Кто дает деньги на осуществление этого плана? Почему такая таинственность вокруг предприятия?⁴³¹ …Решили тут же при Фуксе и Гере посовещаться. Чхенкели и С. настаивали на приемлемости предложения. Ларин, тов. Генр. Дерман и я требовали гарантий. Наконец согласились… на то, что… если отъезд наш действительно организован группой товарищей и сочувствующих… и если он не связан ни с какими обязательствами, тогда мы готовы положиться на такт инициаторов этого предложения… Честь немецких товарищей и сознание их ответственности перед Интернационалом дли нас порука». «Само собой разумеется, что мы с вас никаких расписок брать не будем, – раздраженно бросает Фукс… Какое вам-то дело, как, каким способом мы организуем отъезд? Лишь бы выбраться»… Подсчитывают число едущих; наберется человек шестьдесят. Обойдется до 6000 марок. Гере цифры не смущают… «Денежный вопрос вас также не должен заботить, мы это дело беремся уладить»…

Длинно Колонтай рассказывает, как Чхенкели, желающий поскорее вернуться в Россию, остается равнодушным к «таинственности предприятия» и как она и ее единомышленники отказываются от «игры вслепую». Эти принципиальные люди поясняют Фуксу и Гере, что они, за исключением Чхенкели и еще двух-трех, действительно, едущих в Россию, останутся в нейтральных странах. – «И будете вести оттуда революционную работу для России?» – «Зачем только для России? Мы – интернационалисты, я, например, ставлю себе задачей остаться в самом тесном контакте с германскими товарищами, которые тоже не мирятся с войной, и буду работать для воссоздания Интернационала»… «У Гере лишь недоумение и явное разочарование… А Фукс хватает меня за плечо и злым шепотом, за спиной Гере, кидает: кто вас просил пускаться в откровенность?… Теперь все дело провалили». Позже в отсутствие Гере Фукс якобы пояснил: «Конечно, Гере воображал по своей шовинистической глупости, что вы едете, чтобы поднять в России восстание, и что вы сочувствуете победе Германии. Так же считали и те, кто давал вам разрешение на выезд… Ну и ехали бы себе спокойно в Данию, Америку, Швецию… Кто бы с вас там что-либо спрашивал? А теперь все дело пропалено… Гере высказал все свои сомнения в некоторых учреждениях. Я не удивлюсь, если вы попадете теперь в списки «подозрительных», и если вас опять не переарестуют».

Но «в учреждениях» посмотрели на дело по-другому. Социалисты были выпущены. Из 58 человек лишь трое оказались в среде «принципиальных социалистов» колонтаевского толка.

Когда Кускова первая заимствовала из изданного в 25-м году дневника Колонтай «сенсационные разоблачения» о намерениях германских соц.-дем. использовать русских революционеров для активной пропаганды и России и напечатала статью «Человеческий документ» в «Посл. Нов.», б. депутат Госуд. Думы Чхенкели выступил с резким ожесточением: «нужно ли особенно настаивать на том, что г-жа Колонтай фантазирует, прекращает или просто клевещет», – писал автор письма к редакцию «Посл. Нов.». «Намек на то, будто немецкие соц.-демократы помогли «русским социалистам» отправиться в Россию дли цели установления там «восстания» в тылу армии – вздор, нс заслуживающий даже презрения». Чхенкели, опубликовавший еще к 1911 г. в «Современном Мире» воспоминания о Германии в первые недели войны, считал своим долгом подчеркнуть моральную помощь немецкой социал-демократии и к отношении Гере и Фукса решительно отрицал приписываемые им Колонтай «низкие мотивы».

Конечно, все мемуаристы и неточны в изложении фактов и субъективны в их освещении. По восприятию Колонтай как будто бы вполне; соответствуют тому, что было уже рассказано, и тому, что предстоит еще изложить впереди. Возможно, что такими посредниками, как тот же Фукс, могли руководить и мотивы гуманитарные и желание поскорее освободиться от беспокойных русских товарищей. По существу это мало изменяет дело. Психологически понятно импульсивное позднейшее раздражение Чхенкели. Колонтай сама в воспоминаниях облекается в принципиальную тогу, а меньшевика Чхенкели заставляет занимать уступчивую позицию в отношении к «гнусному плану» германского верховного командования. Но «принципы» переместиться в иную плоскость, если принять во внимание, как Колонтай характеризует тогдашнюю позицию Чхенкели – он понимал, по ее словам, свою «общественную» работу в России в «смысле обслуживания войны». В таких условиях для сознания довольно безразличны были те внутренние мотивы, которые толкали подлежащие немецкие «учреждения» на те или иные шаги в отношении русских, захваченных войной в Германии… Но зато как характерна та исключительная принципиальность, та пуританская щепетильность, которую на словах проявляют люди «без отечества», – правда, больше в воспоминаниях. Чхенкели утверждал, например, что Колонтай вовсе не представляла собой в Германии такой «фатерландос», какой она рисуется перед «московскими диктаторами» в дневнике, изданном в 1925 году.

Эта поздняя «принципиальность» красной нитью подчеркнуто проходит через всю мемуарную литературу последовательных интернационалистов-пораженцев и производит впечатление откровенной фальши.

Такую же искусственную наигранность мы найдем и в воспоминаниях Анжелики Балабановой («Из личных воспоминаний циммервальдца»). Она с большой аффектацией и негодованием отвергает сделанное ей швейцарским соц.-дем. Грейлихом предложение, которое являлось как бы второй стадией осуществления все того же «гнусного плана». Инцидент, о котором рассказывает Балабанова, не имел прямого отношения к России, ибо она в начале войны представляла «итальянскую партию». По ее словам, Грейлих от имени своего приятеля химика, собственника пивоваренного завода в Италии, истинного друга мира, симпатизировавшего циммервальдцам, предлагал оказать помощь и дать «миллиончик франков» для партии. Не сродни ли был итальянский химик и пивовар Парвусу, который находился в тесном контакте со швейцарским депутатом? С «возмущением» и «злобой» Балабанова ответила, что за такие услуги с лестницы спускают: «если бы не только вопрос о войне и мире, но и о самом социализме зависел от принятия сантима, моя партия, как один человек… дала бы такой же ответ, как я». Грейлих был, однако, упорен. Он тайно проник на заседание Ц.К. в Болонье и повторил безуспешно свое предложение. Сведения об этом проникли в печать. Грейлиху пришлось держать ответ за свою «феноменальную глупость» перед подготовительной комиссией по созыву второй международной интернационалистической конференции в Кинтале. Не объясняется ли строгая принципиальность, далеко не соответствовавшая жизненной практике, отчасти той «феноменальной глупостью», которую проявил недостаточно осторожный посредник?

–

Перейдем теперь к рассказу Шляпникова, пронизанному теми же тонами высокой принципиальности. «Нам, большевикам, – пишет он в книге «Канун семнадцатого года», – международный военный и полицейский сыск и провокация не давали покоя и за границей. Наши антивоенные лозунги, наша антицаристская революционная деятельность не могли не привлечь внимания правительств стран, воевавших с Россией, с Антантой. Германский империализм первый учел возможности использования в своих интересах нашей активной революционной работы в России. Мы эти намерения предвидели. Развал и предательство социалистических партий II Интернационала облегчили правительствам и их генеральным штабам шпионские, затем политические авантюры. Милитаристические намерения германо-австрийских империалистов, однако, нас не смущали, а заставляли быть осторожными, побуждали следить и за границей за тем, чтобы не попасть в лапы агентуры. Попытки проникновения в наши ряды германо-австрийской агентуры имели место уже в первые месяцы войны. И первым агентом империалистов явились «социал-демократы». Нам было известно желание немецкого социал-демократа и купца Парвуса «помочь» нашей революционной работе. Но одного намека на это было достаточно для того, чтобы наши заграничные товарищи прекратили всякие отношения со всеми, кто имел какое-нибудь отношение к Парвусу и ему подобным господам». «Мне лично пришлось столкнуться с рядом агентурных попыток войти в нашу среду, оказать нам помощь или получить «информацию». Первым агентом «высшей марки», с которым мне пришлось иметь дело еще в октябре 1914 г., был голландский социалист и один из вождей II Интернационала Трельста, приезжавший в Швецию в качестве посланца Ц.К. германской социал-демократии. От него первого я, приехав тогда из Петербурга, услышал заявление, что Ц.К. германской соц.-дем. поддерживает войну своего правительства ввиду царистской опасности и что Ц.К. германской соц.-дем. готов и нам в нашей борьбе оказать помощь. Tрельста был (или казался) крайне удивлен моим отказом, моим возмущением поддерживать нашу борьбу 16-дюймовыми снарядами… В том же Стокгольме к тов. А.М. Колонтай, а затем и ко мне явился соц.-дем. (эстонец) Кескула. При свидании он спекулировал своими связями и знакомством с тов. Лениным, Зиновьевым и другими членами наших заграничных центров. Кескула вел себя чрезвычайно странно, высказывался в духе германской ориентации и, наконец, предложил свои услуги, если нам потребуется его помощь в деле получения оружия, типографии и прочих средств борьбы с царизмом. Его образ мысли и поведение показались нам очень подозрительными, и мы тотчас же почувствовали в нем агента германского генерального штаба и не только отвергли его предложение, но даже прекратили с ним всякие сношения. Связи в Швеции у него были большие. Он имел сношения с финскими «активистами», имел друзей в русском посольстве и в русских банковских и страховых кругах⁴³². Наш отказ иметь дело с Кескула не остановил его дальнейших попыток проникнуть при помощи других лиц в нашу среду.

В конце 1915 г. мы обнаружили связь секретаря стокгольмской группы РСДРП(б) Богровского с Кескула. Расследованием выяснили, что он получил от Кескула деньги, но пользовался ими в личных целях. За нарушение постановления о недопустимости сношений с Кескула (а не за мошенничество. – С.М.) Богровский был исключен из партии… Вскоре нам удалось напасть на новые следы шпионского окружении пашей стокгольмской группы большевиков. Нам удалось напасть на следы связи Кескула с высланным из Норвегии левым социалистом датчанином Крузе. В 1915–1916 гг. зимой и имел встречу с Крузе в Петербурге в датской гостинице «Дагмара». Его приезд в Россию мне показался чрезвычайно подозрительным, а его объяснение, очень путанное, только утвердило по мне закравшееся недоверие. Будучи в 1916 г. в Москве у Н.М. Бухариной, я получил еще ряд указаний и сведений, оправдывавших мои подозрения относительно роли и характера деятельности Крузе. Очевидно, не предполагая за собой никаких подозрений, Крузе в Москве предлагал все те средства, которые еще в 1914 г. навязывал нам сам Кескула. Одновременно он пытался использовать паши связи, в частности данный ему Н. Бухариным адрес Н.М. Бухариной⁴³³ для установления сношений с пребывавшими в Москве друзьями Кескула».

Шляпникову пришлось познакомиться «с целым рядом финских, эстонских, сионистских работников, занимавшихся ранее революционной работой в России, а в это кровавое время державшихся несколько странной ориентации на германский штаб». Но он успешно разбивал «стратегические маневры милитаризма». Откровенным показаниям Шляпникова как будто бы можно поверить. И тем не менее трудно освободиться от впечатления определенной недоговоренности воспоминаний и той нарочито подчеркнутой революционной принципиальности, которая заставляла нсех мемуаристов большевистского лагеря щепетильно избегать германофильских кругов. Тут всегда Шляпников становится в некоторую позу – даже в мелочах, когда в этом по-видимому нет никакой необходимости. С негодованием, как и все, отвергая «грязные подозрения» насчет «германских» денег, на которые якобы производилась революционная соц.-дем. работа – литература и ее транспорт, Шляпников, как человек, при непосредственном участии которого за время войны проходила «значительная часть» этой работы, подчеркивает мизерность денежных ресурсов, находившихся в обладании партии. Он дает почти точные цифры партийных денег, бывших в его распоряжении. 15 сентября 14 г. Шляпников на лично заработанные деньги отправляется за границу в качестве представителя петербургского комитета партии и думской фракции, получив на всю будущую агитационную работу «всего 25 рублей». Как бедна тогда была мощная пролетарская партия! Из Петербурга ему лишь «однажды» выслали на жизнь 100 рублей с рекомендацией «устраивать все своими средствами». Приходилось прежде всего занимать – так ЦК шведской соц.-дем. партии одолжил Шляпникову 400 крон, да «у некоторых товарищей удавалось перехватывать около этого, малая толика поступала от нашего заграничного ЦК»⁴³⁴, – «вот и все ресурсы прихода 14-го г. и весны 15 г. И дальше Шляпников продолжает высчитывать точно свои доходы – 1000 шиллингов удалось получить при ликвидации финансов лейденского кружка через Литвинова. «Не желая останавливать работу в России» и изыскивая средства, Шляпников в 1916 г. отправился в Америку для того, чтобы продать там вывезенный им из России материал о положении евреев во время войны. Коммерческая комбинация довольно ясна, но и она облекается автором воспоминаний в сугубо настороженные формы по отношению к Германии. Стокгольмские евреи «очень заинтересовались» материалом, но Шляпников не хотел его продавать в Стокгольме, так как боялся, что он попадет в спекулятивные руки агентов германского штаба для их «политических и стратегических целей». Получив «небольшую сумму денег на дорогу до Америки» от заграничной группы ЦК, Шляпников направился в Соедин. Штаты, дабы там «передать» этот материал «какому-либо из еврейских социалистических обществ». На лето «еврейская богатая публика» была в разъезде. В конце концов Шляпников продал материалы «еврейским ученым людям» по себестоимости в 500 долларов, из которых половина ушла на расходы по поездке⁴³⁵.

Все это несколько наивно. Вовсе не надо быть следопытом, пристально идущим по стопам мемуариста, для того, чтобы усомниться в возможности при всей энергии и инициативе Шляпникова вести широкую революционную работу, переправлять «груды» пораженческой литературы в Россию, затрачивая 200, а то и меньше долларов в год⁴³⁶. Правда, «пораженцы» находили добровольцев из числа левых шведских соц.-дем., финских соц.-дем. и даже среди «активистов», как известно, жаждавших помогать революционной работе и России за счет германского штаба. Но все же Шляпников ухитрился перебрасывать не только «пуды» литературы, но и разъезжать между Петербургом, Стокгольмом, Христианией, Копенгагеном и Англией. Его стараниями была сорганизована вторая агитационная поездка в Америку – Бухарина и Чудновского. Если сам Шляпников, как он рассказывал, скромно ездил в III классе (он с пренебрежением говорит о буржуазной публике, наполнявшей I и II классы), то его товарищи вовсе не гнушались разъезжать в I классе – так Колонтай несказанно этим удивила встретившего ее при возвращения в Россию известного народовольца полк. Оберучева. Правда, Колонтай, сблизившись с заграничным центром большевиков и начав работать по «директивам» Ленина, стала пользоваться особым покровительством «германской группы американской партии», по просьбе которой и на счет которой дважды, например, съездила в Америку, как она о том сама передает в своей автобиографии («Пролет. Рев.»). Очевидно все-таки, или Шляпников сильно преувеличил свою революционную работу, или дотация ЦК партии не всегда была столь мизерной, как это изображает мемуарист и как это устанавливают опубликованные письма, или секретарь стокгольмской большевистской группы «рабочий Богровский» не все, получаемое от немецкого агента, тратил на свои личные нужды. Из текста самого Шляпникова можно вывести заключение, что Богровский подвергся скорее остракизму за излишнюю прямолинейность и наивность: он выдавал Кескула, т. е. «агенту германского генер. штаба», расписки в получении денег для «партийной цели» на бланках ЦКСДРП(б) и с официальной печатью.

Может быть, и не так в действительности безнадежна была попытка Шляпникова получить деньги от некоторых, по крайней мере, стокгольмских и копенгагенских спекулянтов из числа бывших социалистов: для «такого не спекулятивного предприятия, как революционная работа в России», – утверждает мемуарист, – эти «господа» не хотели и пальцем пошевельнуть.

–

«Довольно противная среда, – характеризует Шляпников копенгагенскую обстановку. – Русских граждан в Копенгагене этой осенью было очень много. Сюда съехались все спекулянты, все мародеры и богачи военного времени. Спекулировали главным образом предметами питания и немецкими фабрикатами (краски, лекарства, канцелярские принадлежности и т. п.). «Социалисты» также не отставали от военных доходов. Так немецкий социалист, известный в свое время в России, Парвус уже нажил не один миллион и начал жертвовать и учреждать полезные предприятии. Некоторые из русских «социал-демократов» не брезговали спекуляцией… некоторые поплатились за это высылкой из Дании, но перемена места не помешала делу». Мемуарист забывает только сказать, что на первом месте среди этих «социалистов»-спекулянтов («немецкой интернациональной партии», – по отзыву другого мемуариста) должен быть поставлен один из ближайших друзей Ленина, одновременно теснейшим образом связанный со всей деятельностью Парвуса, – Фюрстенберг (Ранецкий). О нем в своих воспоминаниях за дореволюционный период Шляпников вообще не обмолвился. Именно арест и высылка Фюрстенберга из Копенгагена за «военную контрабанду», вызвавшие вмешательство в пользу Ганецкого перед прокурором Торуном со стороны вождей датской соц. демократии Стоунина и Сорбиерга, произвели большой шум в русской колонии ввиду того, что защиту неведомого коммерсанта Фюрстенберга организовывали видные русские революционеры: «нашесловец» Урицкий, с.-р. Камков и б. член Думы Зурабов. Тем не менее Фюрстенберг был выслан. Покинув свою «шикарную виллу» в Шателлунде, заплатив штраф в 15 тысяч крон, отсидев 3 недели в тюрьме, Фюрстенберг-Ганецкий перенес свою спекулятивную деятельность в Стокгольм…⁴³⁷ Забывает Шляпников добавить и то, что «немалое» число русских эмигрантов, работавших в коммерческих и иных учреждениях Мариуса – в том числе в «Институте научении последствий войны», где наука весьма своеобразно переплеталась с коммерцией и политикой, примыкало к ленинцам и полуленинцам. А Ганецкий, по свидетельству Колонтай, являлся одним из главных работников по закреплению позиций «циммервальдской левой» и установлению связей между Россией и швейцарским центром. В тесных сношениях с ним стояла и сама Колонтай с лета 1915 г.

Мы уже видели и увидим еще, как относительно надо понимать утверждение Шляпникова, что «одного намека» на помощь со стороны Парвуса «было достаточно для того, чтобы наши заграничные товарищи прекратили всякие отношения со всеми, кто имел какое-нибудь отношение к Парвусу и ему подобным господам». Когда тот же Алексинский в середине 1915 г. на страницах эмигрантской печати («Свободная Россия») выступил с изобличением копенгагенской деятельности Парвуса, оно встретило решительный печатный отпор со стороны некоторых русских участников Института Парвуса (Зурабов, Перазич и др.), протестовавших против клеветнических выпадов Алексинского и утверждавших, что они являются лишь научными сотрудниками парвусовского учреждения. Тогда разоблачения Алексинского вновь далеко не всем показались убедительными. Вот свидетельство не эмигранта, а упомянутого уже Гуревича (Смирнова), который был за границей (в Стокгольме и Копенгагене) по делам всероссийского Союза городов в декабре 1915 г. Он писал в цитированной статье: «Между прочим, я получил возможность ознакомиться с брошюрами Алексинского, и которых последний совершенно неубедительно обвинил Парвуса и некоторых его товарищей в том, что они состояли агентами Германии, и с коллективным печатным протестом против Алексинского группы эмигрантов, среди которых были старые видные деятели соц.-дем. партии, люди, несомненно, честные и беззаветно преданные нашему общему делу. Кроме того, некоторые другие эмигранты, отрицательно относившиеся к коммерческой деятельности Парвуса, с негодованием отвергали обвинения Алексинского, которые они называли клеветническими и преступными». Дело в том, что некоторые специфические черты натуры Алексинского, формы его писаний, действительная неразборчивость в средствах политической борьбы лишали автора разоблачений необходимого морального авторитета. Разоблачения опирались на невесомые доказательства – их можно было бы отнести в известной части к числу эмигрантских сплетен, ходивших уже тогда о работе ленинцев при поддержке военных и политических властей Австрии и Германии. На эту связь указывали слухи об условиях, при которых происходила в Швейцарии вербовка среди социалистов «сотрудников» Научного Института Парвуса. Плехановой Киселев, живший в Цюрихе, сообщал, например, что этим сотрудникам гарантировался свободный проезд из Швейцарии через Германию и что им давались при соучастии все того же Грейлиха специальные рекомендации и германские консульства⁴³⁸ и т. д. Солидность разоблачений подрывал и тот факт, что с момента создания в Париже среди русских социалистов объединенного оборонческого органа «Призыв», куда вошел от плехановской группы и Алексинский, для разоблачений больше не оказалось места – очевидно, и здесь эти разоблачении нс представлялись доказательными.