Текст книги "Красный террор (сборник)"

Так постепенно шаг за шагом «вздорное обвинение», – по словам Суханова, – «рассеялось, как дым». Следственная власть продолжала по инерции свое расследование, и 22 июля было опубликовано запоздалое официальное сообщение прокурора петербургской судебной палаты о тех данных, который могли быть оглашены без нарушения тайны предварительного следствия и которые послужили основанием для привлечения Ульянова (Ленина), Апфельбаума (Зиновьева), Колонтай, Гельфанда (Парвуса), Фюрстенберга (Ганецкого), Козловского, Суменсон, прап. Семашко и Сахарова, мичмана Ильина (Раскольникова) и Рошаля в качестве обвиняемых по 51, 100 и 108 ст. уг. ул. в измене и организации вооруженного восстания⁵⁰². Органы революционной демократии вновь протестовали против такого оглашения материалов предварительного следствия, ибо – по словам Мартова в заседании ЦИК’а 24 июля – тенденциозные сообщения подготовляют «настроение будущих присяжных заседателей». Забота о беспристрастности была излишня, пелена забвения уже покрывала «сенсации первых июльских дней». «Мы во «Власти Народа» – заключал свою статью 8 июля Гуревич, – не смущаясь ни бранью одних, ни неумным опасением других, будем содействовать разоблачению низких преступников, пробравшихся в среду революционной демократии, будем требовать полного и беспощадного выяснения всего этого страшного дела. Это необходимо для спасения революции, которую большевики довели уже до самого края гибели»… Но «Власть Народа» не избегла общего удела – со страниц газеты постепенно исчезла повесть о «низкой и глупой», по словам большевиков, клевете. Осоргин находил уже вредным «размазывание германской агентуры»… в соответствии как бы с резолюцией ВЦИК’а 4 августа о нездоровой атмосфере, которую создают огульные обвинения в шпионаже…

Таким образом не столько по соображениям беспристрастия и глубочайшего объективизма, сколько по мотивам революционной тактики ликвидировалось дело о «государственной измене» большевиков: после корниловского «мятежа» они получили окончательную амнистию⁵⁰³, и Рязанов с большой развязностью мог требовать в Демократическом Совещании исключения партии к.-д. «из среды общественных учреждений» за «прикосновенность к корниловщине». «Только общество, изуродованное трехлетней войной… воспитанное в рабстве – и могло так поверхностно отнестись к величайшему проявлению государственной измены», – писал впоследствии в Сибири (в омской «Заре» – № 14. 1919 г.) шлиссельбуржец Панкратов, первым поставивший свое имя под июльскими разоблачениями… Надо, однако, сказать, что этому обществу улики против большевиков в то время, очевидно, не представлялись достаточно вескими – тем более, что и официальное сообщение прокурорской власти далеко не всегда было убедительно формулировано и наряду с Warheit заключало в себе дозу Dichtung. И это давало повод не только большевикам, но и представителям других социалистических течений (напр., тому же Мартову) обвинять правительственную власть за то, что к расследованию привлечены следователи, ведшие политические дела в период «щегловитовского неправосудия», о котором так много говорили в заседавшей одновременно Верх. Следственной Комиссии о должностных преступлениях представителей старого режима. Не кто другой, как Короленко, признанный издавна как бы общественной совестью, чрезвычайно ярко высказал сомнения, оставшиеся у него после июльских разоблачений: «большевики, – писал он журналисту Протопопову 23 июля, – принесли много вреда вообще, но – что хотите в подкуп и шпионство вождей я не верю»… «Старая истина, – добавлял наш писатель – нужно бороться только честными средствами, а Алексинский в этом отношении далеко не разборчив» (письмо опубликовано в «Былом», 1922 г.). Может быть, поэтому демократическая печать, и не принадлежавшая к социалистическому лагерю, в свою очередь не очень настаивала перед правительством на ускорении расследования дела о большевиках. Широкое общественное мнение удовлетворилось фактически сознанием, что роль большевиков перед страной разоблачена: «ну, Ленин к нам больше не вернется», – как то обмолвились «Русские Ведомости». Вопрос о роли немецких денег, к сожалению, вновь стал темой преимущественно уличной печати, опошлявшей, пак всегда, вопрос и вызывавшей почти инстинктивное противодействие. Дискредитировали перед общественным мнением серьезность предъявленного обвинения и те легко опровергнутые сообщения, которые стали появляться в газетах о службе видных большевиков (Каменева, Луначарского) в Охранном Отделении. И невольно многие спрашивали себя: не окажутся ли и «немецкие деньги» таким же пуфом?..⁵⁰⁴

Следствие о большевиках тайна, – все еще сообщал 1 августа журналистам новый министр юстиции Зарудный. Один за другим сменялись в правительстве руководители ведомства юстиции, следственный механизм при каждом из них но той же инерции продолжал действовать – даже за две недели до большевистского переворота, еще 11 октября допрашивался Милюков. Но какое это могло иметь значение, когда не только главные обвиняемые были в бегах, но правительственной властью под незначительный налог в 15 т. руб., высчитываемых уже «керенками», были освобождены в 20-х числах сентября Суменсон, а в начале октября Козловский (под залог в 5000 р.), т. е. были освобождены те, против которых был собран непосредственно уличающий материал⁵⁰⁵. Следствие превратилось в фикцию, а эта фикция дала только возможность сотрудникам Ленина сказать: «арестованные были выпущены из за отсутствия улик» и назвать документы польских дней «переверзевскими фальсификациями» (слова Бухарина на московском процессе с.-p.). Большевистские историографы предпочитали, однако, обходить стороной эти «фальсификации».

–

Подводя итоги, можно ли объективно присоединиться к выводу, сделанному Керенским, сказавшим, что Временное Правительство установило летом 1917 г. измену Ленина и его ближайших сотрудников? – нет, на Временном Правительстве лежит значительная доля вины за то, что расследование преступления большевиков не было доведено до конца и покрылось флером отчасти общественного забвения. На этой почве возникла в некоторых кругах роковая для последующего хода русской революции концепция, что Временное Правительство, находясь в зависимости от советов, своим авторитетом покрыло большевиков. Совет «не позволил расследовать обвинение, выставленное против большевиков», – категорически и безоговорочно записывает Бьюкенен в своем дневнике.

Остается до некоторой степени психологической загадкой, как мог лично Керенский, сделавшись главой правительства после польских дней, допустить или вернее примириться с фактической ликвидацией дела о большевиках. Единственное объяснение можно найти только в том, что сам Керенский до известной степени поддался «советскому» гипнозу о грядущей контрреволюции, что и отмечено в воспоминаниях английского посла. Действительно характерно, что глава правительства в речи, произнесенной во ВЦИКе 13 июля, ударным пунктом избрал угрозу подавить самым беспощадный образом всякую попытку восстановить монархию, а не искоренение большевистской «измены». В своих воспоминаниях Керенский придает делу большевиков такое значение, что говорит: «несомненно все дальнейшие события лета 1917 года, вообще вся история России пошла бы иным путем, если бы Терещенке удалось до конца довести труднейшую работу изобличения Ленина и если бы в судебном порядке документально было доказано это чудовищное преступление, в несомненное наличие которого никто не хотел верить именно благодаря его совершенно, казалось бы, психологической невероятности». Сам Керенский связь большевиков с немцами доводит до полной договоренности между сторонами, – далеко выходящей за пределы уплаты денег в целях развала России по представлению одних и получения их для осуществления социальной революции в представлении других. Керенский готов даже установить прямое координирование обоюдных действий – ударов на фронте и взрывов внутри страны. Эту неразрывную связь он видит и в июльских событиях, последовавших за тарнопольским прорывом. Керенский рассказывает, что при личном обходе боевых позиций на западном фронте у Молодечно он застал солдата, читавшего газету «Товарищ» (одно из изданий германского командования на русском языке), в которой «недели за две» до петербургских событий сообщалось о них, «как уже о совершившемся факте». Керенский мог бы процитировать еще откровенное по своей циничности более позднее письмо Ленина, писавшего 26 сентября Смигле (письмо было направлено доверительным путем в Выборг) о подготовке октябрьского переворота и толкавшего Смиглу на выступление в Финляндии ввиду ожидаемого немецкого десанта. В письме к Смигле, между прочим, заключалось весьма двусмысленное предложение: «наладить транспорт литературы из Швеции нелегально» (IV т. «Ленинского Сборника»). Ленин предусмотрительно просил Смиглу сжечь это письмо, но Смигла просьбу его не выполнил⁵⁰⁶. По словам Керенского, за десять дней до октябрьского восстания правительство из Стокгольма получило аналогичную июльским дням прокламацию немецкого происхождения. До некоторой степени все это соответствовало действительности. Недаром министр иностранных дел Австро-Венгрии Чернил после октябрьского переворота писал одному из своих друзей: «Германские военные… сделали, как мне кажется, все, чтобы свергнуть Керенского и поставить на его место нечто другое».

То, что было ясно австрийскому дипломату, не могло проникнуть тогда в толщу народного сознания. Такая концепция была чужда значительной части русской интеллигенции. Когда ген. Алексеев в заседании 15 августа московского Государственного Совещания говорил о немецких марках, которые «мелодично звенели» в карманах тех, кто «выполнял веления немецкого ген. штаба», это уже не производило должного впечатления и скорее вызывало раздражение в левом секторе Совещания. О немецких деньгах не вспомнили и в дни октябрьского большевистского переворота. Вопрос оставался открытым – все в той же стадии судебного расследования, которым удовлетворилась в июле общественная совесть. Жизнь не стояла на месте и не могла, конечно, ждать объективных результатов трехмесячных изысканий правительственных следователей. Лучшей иллюстрацией к сказанному может служить сцена, отмеченная стенографическим отчетом о втором нелегальном заседании московской Городской Думы, распущенной новой властью и собравшейся 15 ноября в здании Университета Шанявского. В зале, где происходило заседание, появляется отряд красноармейцев во главе с комиссаром Брыковым, предъявившим требование Военно-Рев. Комитета очистить помещение. С разных скамей раздаются голоса: «Сволочи, шпионы немецкие, мерзавцы». Председатель собрания с.-р. Минор предлагает перейти в другое помещение. Прис. пов. Тесленко заявляет протест: «Мы все в своей продолжительной работе, в борьбе с разными предателями и слугами самодержавия, а теперь слугами немецких миллионов, которыми являются Ленин и Троцкий, неоднократно подвергались насилию… Мы должны просить председателя оставаться спокойно на своем месте и продолжать заседание, пока не будет применена физическая сила». С.-д. (объединенец) Яхонтов, присоединяясь к предложению Тесленко, однако решительно протестует против «неуместного» выражения представителя партии к.-д. о том, что мы имеем дело с «предателями и изменниками». Тесленко: «Они шпионы, потому что имеются судебные законно-установленные акты, признающие их шпионами». Председатель: «Я снимаю этот вопрос с дальнейшего обсуждения. Вопрос о том, кто шпион или не шпион, есть дело суда. Мы не призваны этого разбирать».

И в драматический момент торжества силы над правом люди все еще старались сохранить псевдоисторическое чувство объективности! Во имя этой кажущейся объективности Чернов в позднейшем (21 г.) открытом письме Ленину вспоминал, как он считал долгом чести защищать его перед петербургскими рабочими, «оклеветанного и несправедливо заподозренного», хотя отчасти и «по собственной вине, в политической продажности».

Случилось так, что те, кому в июле предъявлено было обвинение в «измене», в ноябре оказались у власти… Почти через год, в октябре 1918 года, в Америке появился сборник документов (в количестве 70), разоблачавших всю подноготную «германо-большевистского заговора». Документы получены были зимою 1917/18 г. в России правительственным агентом «комитета общественной информации» Соединенных Штатов, Сиссоном. Они в подлинном смысле были сенсационны, так как устанавливали очевидный факт неоспоримого получения денег большевиками. В предисловии к официальному изданию сообщалась, что вашингтонский комитет располагал или подлинниками этих документов или фотографиями с них. Так обстояло с первыми 54 номерами. В приложении воспроизводилось 15 документов, быть может, еще более значительных по содержанию, но относительно их делалась оговорка, что воспроизводятся здесь лишь копии, сделанные на пишущей машине и распространяемые в России в антибольшевистских кругах. Эти копии, как можно было предполагать по циркулировавшим слухам, исходят от контрразведки Временного Правительства или даже от разведки еще царского времени. Подлинность их при сопоставлении с «оригиналами», подлинники которых доставлены Сиссону, не вызывали никаких сомнений у публикаторов.

В первой серии можно было прочитать, например, протокол изъятия большевиками 2 ноября 1917 года (в архиве министерства юстиции) из досье «измена» товарищей Ленина, Зиновьева и др., распоряжения германского имперского банка от 2 марта 1917 года о денежных суммах, ассигнованных Ленину и Ко для пацифистской пропаганды в России; а в приложении находилось уже прямое указание о количестве германских марок, вносимых на счет Ленина в Кронштадте, или уведомление от 21 сентября Фюрсенберга-Ганецкого об открытии в Стокгольме варбургским банком, по распоряжению Рейхсбанка, счета на «предприятие тов. Троцкого». В основных документах имелось и «весьма секретное» сообщение представителя Рейхсбанка комиссариату ин. дел в Петербурге о переводе в январе 18 года 50 мил. руб. в распоряжение Совета народных комиссаров для покрытия расходов по содержанию красной гвардии и агентов-провокаторов, т. е. свидетельство, что и после захвата власти большевики продолжали получать деньги от немцев.

До официального опубликования содержание части «документов» было сообщено газетами, и тогда же было высказано сомнение в их подлинности – вернее утверждалось, что здесь налицо определенный подлог. В силу этого документы были переданы на рассмотрение специальной комиссии в составе двух профессоров, Джемисона и Гарнера, которые и вынесли компетентное суждение: относительно первой серии нет никаких оснований сомневаться в их аутентичности; в отношении же копий, данных в приложении, нет полной гарантии их точности, но по существу нет и никаких оснований отрицать их подлинность. С таким заключением комиссии экспертов документы и были опубликованы информационным комитетом в Вашингтоне. Оставим совершенно в стороне возражении, которые были сделаны в печати, и противоположную аргументацию экспертизы американских специалистов. И то и другое не имеет значения, ибо и критика и защита подлинности сводилась преимущественно к мелочам, к номенклатуре учреждений, к второстепенному вопросу о старом и новом стиле и т. д. Обе стороны по существу мало разобрались в чуждых им делах и отношениях. В результате этого формального исследования текста ничего нельзя было сказать – ни о подлинности, ни о подложности документов⁵⁰⁷.

Реабилитация вашингтонского собрания материалов о большевиках комиссией экспертов делу не помогла. Издание было уже опорочено, и на него постепенно перестали ссылаться. Установившееся мнение в среде иностранцев, критически разбирающихся, можно было бы охарактеризовать словами Массарика: «не знаю, сколько за них дали американцы, англичане и французы, но для сведущего человека из содержания сразу было видно, что наши друзья купили подделку». Для нас гораздо большее значение могут иметь суждения русской стороны и особенно суждение авторитетного историка Милюкова, совмещавшего в своем лице и знания компетентного политика, который вращался в самой гуще современных событий. Вот что писал Милюков по поводу американских документов 3 апреля 1921 года в «Последних Новостях»: «В конце декабря 17 г. в штабе добровольческой армии в Новочеркасске был получен из Петрограда со специальным курьером ряд документов, являвшихся дополнением к тем, которые были напечатаны в дни июльского выступления большевиков… Ссылки под документами не оставляли никаких сомнений в происхождении этих документов. Это были данные, приобретенные агентами союзной разведки. Документы носили все внутренние признаки достоверности». Милюков приготовил комментарии к ним, но не мог их напечатать, так как Ростов был взят большевиками. Речь идет о тех самых «документах» (конечно, только о копиях), которые напечатаны в американском издании в приложении⁵⁰⁸. Статья Милюкова служила предисловием к серии очерков небезызвестного журналиста Е. Семенова «Германские деньги у Ленина», напечатанных в «Посл. Новост.». Этот человек «не нашего лагеря», как охарактеризовал его редактор газеты, и оказался тем посредником, через которого Сиссон приобрел документы. Семенов рассказал, как он, в качестве заведующего редакцией «Демократического Издательства», созданного межсоюзной комиссией пропаганды во время пребывания в Петербурге французского министра социалиста Тома (апрель – май 17 г.), вошел в сношения с разными представителями «союзных учреждений» и миссий и при содействии «известного экономиста, редактора распространенного органа печати», который пел определенную кампанию против германского шпионажа, прежде всего передал, в феврале 18 г., Сиссону для правительства Соединен. Штатов список нескольких тысяч названий фирм и имен агентов, работавших в России и за границей⁵⁰⁹. Список был получен из «определенных нейтральных источников». Надо иметь, однако, в виду, что не только орган упомянутого «экономиста», но и «Вечернее Время», сотрудником которого состоял Семенов, и суворинская «Маленькая Газета» давно уже и систематически занимались розыском во время войны подозрительных «немецких» фирм. Они опубликовывались в подходящий момент на страницах указанных газет, и эти публикации подчас стояли на грани шантажа – так было, по крайней мере, в Москве, с московским «Вечерним Временем»⁵¹⁰.

Газетная кампания находилась в тесной связи с деятельностью тогдашней контрразведки – трудно сказать, кто кого инспирировал. В архиве последней (речь идет о петербургской контрразведке) имелись, например, «огромные тома» дел о мародерах, шпионах, «подозреваемых и шпионстве», «тайных германофилах» и т. д., в списки которых люди зачислялись чаще всего по расовому признаку, по фамилии, по тайному доносу. По показаниям одного из сотрудников, данным в апреле 17 г. («Былое» 1924 г. № 26), для девяти десятых этой публики не было никакого основания занесения их в «список подозрительных», размеры которого должны были служить лишь признаком «продуктивной работы». «Под пьяную руку» чиновники признавались: «всего бы проще вписывать в этот список всех жителей по «Всему Петрограду», исключая лишь особ двора». Вероятно, «ренегат» дал некоторую карикатуру. Но все-таки, очевидно, не было надобности инициаторам кампании 18 года искать каких-то «нейтральных источников» – они были под рукой. Я остановился на этой стороне дела только потому, что свидетельства, выходящие из литературной среды такого показного «патриотизма», сами по себе не имеют для меня большой достоверности.

Семенов со своими друзьями, пристроившимися «чиновниками» в Смольном, в дальнейшей организует «правильное получение сведений о деятельности большевиков». «Чиновники», находившиеся в Смольном, передавали организации Семенова все «интересные бумаги», поступавшие от разных «комиссаров, большевистских учреждений и германского штаба». Вначале риск, связанный с работой, заставлял ограничиваться «копиями», но в конце концов удалось наладить «съемку фотографий с документов», причем «наиболее боевые и интересные документы» передавались «на одну ночь» и к утру «возвращались на свое место». «Иногда» передавались и оригиналы документов. А то коллегам Семенова и ему самому удавалось проникать в Смольный с фотографическими аппаратами и чуть ли не на глазах Урицкого снимать документы. При переезде Совета Народных Комиссаров в Москву члены семеновской организации применили ловкий прием. Заметив, в каких ящиках находятся интересные документы, они сообщили матросам, оберегавшим ящики, что в этих ящиках спрятано золото. В ту же ночь большинство ящиков было изломано – так якобы удалось похитить оригиналы некоторых документов. Кроме того, «другая наша организация, чисто военная, – сообщает Семенов, – ухитрилась отвести прямой провод с линии Брест-Литовск – Петроград и перехватывать таким образом все сообщения».

«Разумеется, – добавляет рассказчик, – мы, члены организации, не получали ни копейки из сумм, которые шли на добывание «документов» и которые в общем должны были идти в фонд, каковой мы определили в размере таком, чтобы в среднем досталось каждому работнику на месте по 5000 руб. на случай необходимости бегства»… «Я должен, однако, сказать, – продолжает Семенов, – что к этому делу, выражаясь вульгарно, примазывались разные дельцы, которые не только торговали нашими же документами, но и сочиняли свои. Дело было так. Уже в ноябре я дал кое-какие документы одному крупному титулованному деятелю для пересылки в Новочеркасск. Этот деятель снял себе копии для продажи знакомому посольству, где мне об этом немедленно сообщили… Некоторые из работников передавали на свой страх и риск также фотографии и своим знакомым из других более мелких организаций… Таким образом копии и фотографии стали попадаться в руки большевиков и господ из юсуповского дворца. Немцы и большевики начали тогда пускать в обращение не только подложные документы, но и фальсифицированные настоящие»… «Наша организация, конечно, не могла отвечать за все документы, фотографии которых распространялись разными спекулянтами и большевистскими и немецкими агентами». Такое объяснение дается тем циркулярным копиям, которые курсировали в России и попали в приложение к американской серии⁵¹¹. Им противопоставляются документы – «около 50», которые Семенов лично передал Сиссону, указав и степень их достоверности и источник их происхождения. Получив документы, американский правительственный агент 3 марта уехал в Америку. Семенову также было предложено поехать за границу и заняться разоблачением большевиков, но Семенов отказался, так как не мог «оставить Россию в разгар борьбы». Семенов отправился на северный фронт гражданской войны и там, среди других «правых», подрывал антибольшевистский фронт, возглавленный «левыми». На повторное предложение американского посла Френсиса, в начале 19 года, поехать в Америку, Семенов снова уклонился, так как не мог оставить Архангельска. Приходится об этом пожалеть, ибо Семенов мог бы оказать большую услугу вашингтонской комиссии по разъяснению смысла и значения документов. Не крылась ли, однако, подлинная причина непонятного отказа в другом? – в том самом, о чем говорит Массарик в своих воспоминаниях.

В сопроводительной статье Милюков очень высоко оценил комментарии к источникам происхождения американских документов, которые дал Семенов. «Статьи г. Семенова ставят весь вопрос на совершенно новую почву», – писал Милюков. – Их вывод совпадает с убеждением, которого я все время держался⁵¹². Документы подлинны: по крайней мере подлинна большая часть их, а относительно другой должно быть произведено при участии г. Семенова дальнейшее расследование».

«Если бы показание Семенова было известно раньше, то не было бы никакой нужды искать какое-либо другое доказательство, что Ленин получал германские деньги. Доказательства все содержатся в этих документах, давно известных, но до сих пор незаслуженно игнорировавшихся»… Признавая за разоблачениями Семенова несомненно «выдающийся политический интерес», Милюков заканчивал статью словами: «Их значение во всяком случае чрезвычайно важно для истории, которой отныне возвращается право – пользоваться заподозренными документами, внутренняя достоверность которых была для меня лично и ранее вне сомнений».

Получив это «право», Милюков в качестве историка революции 17 года в III вып. своей «Истории» (1923 г.) пользуется американскими документами, сделав, однако, оговорку, что он пользуется теми из них, которые в вашингтонском издании напечатаны в приложении «мелким шрифтом». Данные эти собраны, – утверждал Милюков, – вероятно, русской и иностранной разведкой. Именно те документы, о которых комиссия экспертов сделала специальную оговорку и к которым должны быть отнесены слова Семенова о фальсификации, Милюков несколько неожиданно счел наиболее достоверными⁵¹³.

Первый же документ из основной группы, о котором выше упоминалось, при рассмотрении его по существу повергает в полное недоумение. Он не выдерживает элементарной критики. 16 ноября 1917 г. по поручению комиссариата иностр. дел уполномоченные последнего доводили до сведения Совета народных комиссаров, что, согласно решению совещания народных комиссаров (Ленина, Троцкого, Подвойского, Дыбенко, Володарского), ими произведена выемка из архива министерства юстиции в досье об «измене» товарища Ленина, Зиновьева, Козловского, Колонтай и др. распоряжения имперского банка за № 7433 2 марта 1917 г. о предоставлении денег Ленину, Зиновьеву, Каменеву, Троцкому, Суменсон, Козловскому и др., для пацифистской пропаганды⁵¹⁴. Затем были проверены все книги Ниа-Банка в Стокгольме, в которых имелись счета Ленина, Троцкого, Зиновьева и др., открытые по распоряжению немецких банков. Книги были переданы некоему тов. Мюллеру, специально командированному из Берлина. Уведомление в Совет нар. комиссаров было подписано Поливановым и Залкиндом. Приведенный документ должен быть сопоставлен с другим, значащимися под № 3 и воспроизводящим «протокол» 2 ноября 1917 г. об извлечении из архива Департамента Полиции, по распоряжению Совета нар. комиссаров и по приказу представителей немецкого штаба в Петербурге, циркуляра ген. – штаба от 9 июня 1914 г. о мобилизации немецкой промышленности и циркуляра 28 ноября об отправке во враждебные страны специальных агентов для уничтожения материальных складов противников.

Прежде всего возникает вопрос: кто такие Поливанов и Залкинд, выполнявшие столь ответственное поручение уже начиная со 2 ноября, т. е. в первый день, когда, может быть, Троцкий появился в комиссариате ин. дел. Вот как сам Троцкий рисовал на вечере воспоминаний 7 ноября 1920 г. обстановку в первый день своего комиссарства – в полном соответствии с тем, что мы знаем с другой стороны: «Когда я один раз приехал, причем это было не в первый день, а дней через 5–7 после взятия нами власти, то мне сказали, что никого здесь нет. Какой-то князь Татищев сказал, что служащих нет, не явились на работу. Я потребовал собрать тех, которые явились»… «Но, – признает Троцкий, – я ушел несолоно хлебавши. После этого Маркин⁵¹⁵ арестовал Татищева, барона Таубе и привез их в Смольный, посадил в комнату и сказал: «Я ключ достану через несколько дней»… и когда Маркин вызвал меня дня через 2, то этот Татищев провел нас по всем комнатам»…⁵¹⁶ При Маркине «терся молодой человек лет 25, без руки, фамилия его, кажется, Поливанов, приват-доцент… работал он не на секретных ролях. Кто рекомендовал его Маркину, не знаю. Там был из партийных Залкинд. Маркин его более или менее усыновил. Но потом оказалось, что Поливанов был членом союза русского народа… обнаружил… большое пристрастие к спиртным напиткам и даже были сведения, что он принимал разные приношения». Вероятно ли, что Поливанов мог исполнить ответственные поручения, да еще стоять по подписи на первом месте по сравнению с Заклкиндом? Вероятно ли, что 2 ноября в указанной обстановке представители комиссариата иностр. дел могли уже изымать копии из архива департамента Полиции? Зачем немцам надо было, если они даже фактически это могли, проявлять такую необычайную спешность по изъятию циркуляра своего генерального штаба на другой день после крушения гатчинского фронта, т. е. наступления отряда Керенского – Краснова на Петербург, когда большевики отнюдь нс чувствовали себя еще победителями, и им не было дела до старых циркуляров, к тому же, как мы знаем, еще в 15 г. опубликованных французским министерством иностранных дел и свидетельствующих лишь о подготовке Германией войны? Подобный «протокол» 2 ноября составлен быть не мог – это ясно. Также совершенно невероятно и уведомление Совета, народных комиссаров об изъятии, произведенном не позже 16 ноября, из досье «измена Ленина» распоряжения Рейхсбанка от 2 марта 17 г. Непонятно, почему изъятие это было произведено по инициативе части членов Совета народных комиссаров, к числу которых документ относит и лиц, не входивших в состав управляющей головки (напр., Володарского). Надо предположить, что «педантичный нотариус» революционного дела почему-то вдруг снова проявил необычайную наивность, открыто поручив неизвестному ему Поливанову изъять самый компрометирующий документ. Еще большее легкомыслие надо допустить со стороны отошедшего в небытие Временного Правительства, которое на полках архива министерства юстиции, в папке об измене большевиков, имело убийственный документ против Ленина и молча хранило его. Надо допустить болезненное ослабление памяти членов Временного Правительства и деятелей контрразведки, настаивающих так определенно на преступности руководителей большевизма и умалчивающих в своих позднейших воспоминаниях о тех прямых уликах, которые были в их руках. Поливанов и Залкинд уже 16 ноября могли проверить официальные книги стокгольмского банка – допустим даже «большевистского», как утверждает комментатор американских документов, отмечая приезд в Петербург в январе 18 г. одного из директоров Ниа-банка, американца Олафа Ашберга. Все это так несуразно, нс говоря уже о самой довольно таки странной комбинации имен в документе от 2 марта, что нс стоит подвергать текст дальнейшей критике. Как этот «документ», так и многие другие, поражают своей неряшливостью, которую можно объяснить только непритязательностью мало в чем разбиравшихся и наивных покупателей. Некоторые фамилии, которые появляются на фотографических пленках, как, например, Механошин, Иоффе (документ № 3) в значительной степени объясняются случайной возможностью для фальсификаторов доказать аутентичность той или иной подписи и придать авторитет всему документу (у Семенова имеется и соответствующий рассказ о такой «случайной возможности»).