Текст книги "Красный террор (сборник)"

427

В своих очень интересных воспоминаниях «Война и революция на Украине» (на русском языке была напечатана в журнале «Историк и Современник») Д.И. Дорошенко, занявший пост ответственного комиссара Врем. Правительства в Галиции и Буковине, пожалуй, несколько искусственно подчеркивает только просветительную деятельность СОУ в среде русских военнопленных. Но, несомненно, политическое значение СОУ было в корне подорвано, как изменением принципов русской административной политики в отношении к украинству при вторичной оккупации Галиции (наступление Брусилова в 16 г.), когда ген. губернатором вместо гр. Бобринского был назначен Ф.Ф. Трепов, так и мстительными актами австрийской власти, ответившей массовыми виселицами на «русскую измену галицийского крестьянства».

428

Так впервые было названо имя Ленина. Здесь Алексинский в те времена делал оговорку: «Насчет Ленина константинопольским агентам верить нельзя».

429

Документ этот, помеченный 23 августа 14 г., опубликован в 2 томе «Ленинских Сборников».

430

Немецкого соц.-демократа.

431

«Так как к нам нс раз обращались немецкие товарищи, – поясняет мемуаристка, – с папиным вопросом: нс могли бы мы пробраться в Россию, чтобы там, пользуясь непопулярностью войны, поднять восстание, на совещании (оно было накануне беседы с Фуксом и Гере) принята была следующая резолюции: обратиться в Форштанд (т. е. Ц. К. партии) с просьбой добиться выезда из Германии некоторых товарищей… Но ввиду того, что… существовало ложное представление, будто русские из ненависти к царизму будут содействовать планам Вильгельма (дезорганизация тыла) заявить Форштанду, что разрешение на выезд не может быть обставлено никакими условиями».

432

Финские активисты, по выражению Шляпникова, «горели желанием» помочь русской революции «за счет германского штаба». Они были прекрасно организованы, снабжены деньгами, имели явки на пограничных со Швецией пунктах, паспортное бюро для снабжения документами немецких агентов и пр.

433

В другом месте Шляпников говорит, что Крузе появился у Бухариной, воспользовавшись «случайными знанием адреса». Сама же Бухарина свидетельствовала, что Крузе приехал к ней по поручению ЦК и что она «виделась с ним часто и подолгу разговаривала». Надо полагать, что при конспирации нелегальной партии германский агент из-за границы не так просто уже облекся в тогу посланца Ц.К.

434

По письмам Ленина и Шляпникову эти суммы исчисляются сотнями франков.

435

По возвращении в Россию, Шл., по его словам, получил еще 1000 р. от известного общественного деятеля Браудо. Из этого следует, что Шл. в сущности являлся простым транспортером материалов, пытавшимся неудачно сделать аферу для партии.

436

Переправлял он не только свою партийную литературу, направленную против войны, но и литературу группы Чернова, с которой вошел в сношения через Пьера Оража – будущего левого с.-р. Александровича (Дмитриевского).

437

Троцкий И. Из воспоминаний журналиста / «Сегодня», 20 января 29 г.

438

Алексинский обобщил позже свои обвинении в воспоминаниях, напечатанных в заграничном бурцевском «Общем Деле» № 211 в др.

439

Впрочем, Троцкий сильно преувеличивает форму своего реагирования на тактику Парвуса – в сущности он вносил лишь своего «друга» и былого соратника в «список политических покойников». (Статья в «Нов. Сл.» 14 февр. 15 г.)

440

Речь идет о Н.Д. Соколове.

441

Эти разоблачения таким рикошетом отозвались на восприятии Гуревича, что он невольно даже Алексинского заменил Амфитеатровым.

442

Только в 1917 г. Гуревич узнал, что Фюрстенберг и Ганецкий одно лицо.

443

С Козловским все же Соколов продолжал поддерживать столь тесные сношения, что в 1917 г. Козловский, состоявший от большевиков в Испол. Ком. СРД, жил у него на квартире.

444

Впоследствии Ленин пытался не совсем удачно ослабить впечатление ссылкой на то, что Ганецкий и Козловский не были большевиками (?), а являлись только представителями польской соц.-дем.

445

Имеются в виду открытые выступления против Чернова членов самой партии.

446

По какой-то скорее уже традиционной партийной pruderie Руднев нс называет имени Чернова и говорит только по поводу обвинений, «пущенных по адресу другого лица», упрекая Никитина в том, что он полностью называет это лицо и «сохраняет анонимат» (публицист К.) в отношении «вполне изобличенного германского агента Колышко». Очевидно, Никитин сохранил лишь терминологию публикации 17 года, когда Колышко почти всегда фигурировал в газетных сообщениях под титлом «журналист К». Юридически в 17-м году не была доказана и вина Колышки, хотя он и был арестован.

447

Надо сказать, что популярный журнальчик «На Чужбине» не был органом грубого пораженчества – того типа, к которому принадлежала ленинская литература. Он говорил о необходимости кончить войну, и в первом же номере цензура вырезала из него две страницы, на которых излагались по циммервальдской программе задачи других социалистов – цензура охотно допускала только изложение задач русских социалистов.

448

На возражение Бунакова Гиппиус в письме в «Дни» (23 мая 28 г.) оговаривала, что слова ее приведены «не буквально, не стенографически, а в общей сводке».

449

Кавычки относятся к тексту «Речи»; курсив мой.

450

Очевидно, в соответствии с этим пожеланием и появилась «На Чужбине».

451

Напр. «То, о чем я говорил в бытность в Берлине». «Общее Дело» № 83 и др.; статьи в «За Свободу» (1927 г.) – «Ленин под покровительством Деп. Полиции и немцев».

452

Рапорт Bint’а на имя Красильникова от 30 декабря 16 г., полученный Сватиковым в бытность его особым комиссаром Вр. Пр. по ликвидации заграничной политической полиции. Донесение напечатано у Алексинского «Du Tzarisme au communisme» (Paris 1919). Сам Бурцев в свое время (в показаниях Чрезв. След. Ком. 17 года – так называемой Муравьевской) весьма скептически отозвался о деятельности Красильникова, которая «сводилась к нулю»: «совсем бесполезный человек», «даром хлеб ел». «Пустое место» – охарактеризовал Красильникова в той же Комиссии другой представитель полицейского ведомства – Климович.

453

У Милюкова, между прочим, можно найти утверждение («Россия на переломе»), что в 1913 г. Ленин в Кракове получил «на издание своих сочинений австрийские деньги» и что в связи с этим «программа большевиков обогатилась новой сверхнациональной поправкой о праве самоуправления (самоопределения?) вплоть до полного отделения». Историк говорит, что получил эти сведения от одного представителя «отделившейся национальности», которому в то же время была предложена австрийская субсидия. Анонимный источник едва ли заслуживал веры. Между тем другой историк – Одинец, со ссылкой уже на авторитет Милюкова, в 1939 г. в «Совр. Записках» безоговорочно повторяет эти более чем сомнительные данные. У Бурцева также имелась тенденция установить известную связь Ленина с австрийским правительством еще до войны (с 1912 г.) при посредстве представителей польских революционных партий.

454

В воспоминаниях полк. Никитина приводится, например, рассказ о мартовском разгроме под видом «охранки» петербургской военной контрразведки. Толпой руководил «выскочивший на свободу» в дни февральского переворота изобличенный неприятельский агент – Карл Гибсон. Специфический характер погрома и Департаменте Полиции отмечает и первый революционный комиссар этого учреждения прис. пов. Кнатц (Катенев) – его воспоминании в заграничном «Голосе Минувшего» кн. 5.

III. Золотой ключ (1917 г.)

Пройдем мимо февральского переворота. История февральских дней не приоткроет крышки таинственного ларца с немецкий золотом. Правда, русский посол в Швеции Неклюдов рассказал в своих воспоминаниях о знаменательной беседе, которую он имел в середине января 1917 г. в Стокгольме с болгарским посланником в Берлине Ризовым, пытавшимся нащупать у него почву для заключения сепаратного мира. Встретив холодный прием, Ризов предостерегающе предупредил своего собеседника: «…через месяц или самое позднее через полтора, произойдут события, после которых я уверен, что с русской стороны будут более склонны к разговорам». «Предсказания русской революции» озаглавила этот отрывок воспоминаний Неклюдова редакция «Архива Рус. Революции», из которого мы и заимствуем приведенные строки (воспоминания вышли на английском языке). Таких предсказаний было немало накануне февральских событий – слишком очевидно было, что России каким-то роком влеклась к катастрофе. Трудно сказать, намекал ли Ризов на какой-нибудь определенный план извне или передавал только широко распространенную в России молву, отчасти связанную с туманными разговорами о дворцовом перевороте, который должен был произойти «перед Пасхой», – так, по крайней мере, записал почти в те же дни в своем дневнике петербургский посол Англии, оговорив, что сведении он получил из «серьезных источников».

Можно не сомневаться, что немецкая агентура должна была ловить рыбу в мутной воде, провоцировать всякого рода беспорядки и разжигать народные страсти в момент начавшейся смуты. И, конечно, не без основании ген. Алексеев в телеграмме главнокомандующим фронта 28 февраля писал, что «быть может» немцы проявили «довольно деятельное участие в подготовке мятежа». Подобная догадка, однако, чрезвычайно далека от того, чтобы признать февральскую революцию продуктом немецкого творчества, как склонны к тому некоторые из современников-мемуаристов. «Внутреннее» убеждение Гучкова, Родзянко и многих других, что из Германии к нам в заготовленном виде вывезены были даже документы образца довольно знаменитого «приказа № 1», не принадлежит к числу серьезных исторических аргументов, заслуживающих рассмотрения по существу⁴⁵⁵. Это аргумент почти того же порядка, что и сообщение, передаваемое в воспоминаниях небезызвестного инж. Бубликова, который в свое время был назначен Временным Комитетом Гос. Думы комиссаром по железным дорогам и сыграл активную роль в дни революционной пертурбации, – ему компетентные люди в Стокгольме говорили, что последний министр внутрен. дел царского режима Протопопов сговаривался здесь с немецким посланником в Швеции бар. фон Люциусом об устройстве революции в России дли заключения сепаратного мира с Германией…

Историк пока не имеет в своем распоряжении почти никакого материала для того, чтобы конкретизировать даже те догадки, которые могут быть подчас признаками довольно обоснованными, – напр., наличие какой-то тайной посторонней руки, направлявшей в определенное русло кронштадтские события первых дней революции и руководившей теми «подозрительными типами», о которых говорят многие очевидцы и которые призывали к избиению офицеров, к погрому и к захвату казенных денег («народного достояния»). Но что здесь от немцев и что от возможной полицейской провокации, видевшей в анархии разложение революционной стихии? Насколько осторожным приходится быть в этом отношении, показывает та ошибка, которая допущена была в предфевральские дни лидером думской оппозиции Милюковым и которая не была исправлена нм уже в качестве первого историка революции. Я имею в виду открытое письмо его, обращенное к петербургским рабочим и призывавшее воздержаться от участия в день возобновления сессии Государственной Думы 14 февраля в демонстрации перед Таврическим Дворцом, провокационные призывы к которой исходили «из самого темного источника». Недостаточно в то время осведомленный, как политический деятель, о характере рабочего движения, лидер думской оппозиции не разобрался в фактической стороне этого «самого темного момента, в истории русской революции» – в действительности указанные призывы, хотя и анонимные, исходили от так называемой «Рабочей Группы», образовавшейся при Военно-Промышленных Комитетах, т. е. шли от соц.-демократических элементов, наиболее умеренных и «оборончески» настроенных⁴⁵⁶. Расшифровывая уже позднейшие «догадки» историка, один из биографов Милюкова, вернее автор юбилейной статьи, пытавшийся изобразить только одну из «самых блистательных», но и «парадоксальных» страниц этой биографии (роль Милюкова при попытке сохранить монархию в дни февральского переворота) замечает: «Мысль его достаточно ясна: он подозревал, что таинственным источником, из которого шло руководство рабочим движением, был германский генеральный штаб»⁴⁵⁷. Характерно, что записка Охранного Отделения от 1 февраля приписывала инициативу демонстрации 14 февраля главарям прогрессивного блока.

Если «германские деньги» и «сыграли свою роль в числе факторов, содействовавших перевороту», то искать эти деньги, конечно, надо в среде деятелей той группы руководителей рабочего движении, которая «вместо хождении к Таврическому Дворцу с резолюцией в Думу» пропагандировала уличное выступление «под красным знаменем революции», чтобы «одним ударом снести Государственную Думу и царское самодержавие» (Шляпников). Но большевистские круги в России в те дни были еще невелики и неавторитетны – очевидно, в их распоряжении и не было тогда каких-либо значительных денежных средств. Только революция, когда «пудовик» свалился с сердца ген. Людендорфа, тайно мечтавшего о смуте в России, изменила всю конъюнктуру, и по праву новую главу нашего повествования можно назвать «пломбированным вагоном» – слишком велико было значение этого акта в последующих судьбах страны.

–

В мою задачу не входит подробное повествование о тех обстоятельствах, которые сопровождали возвращение Ленина в Россию после февральского переворота. По чьей инициативе возникла среди русских эмигрантов, находившихся в Швейцарии, мысль о проезде через Германию? Большевики любят подчеркивать, что инициатива была Мартова, предложившего добиваться обмена политических эмигрантов на интернированных в России немцев, так как интернационалисты, внесенные в международные контрольные списки, не пропускались, при «попустительстве» Временного Правительства, Францией и Англией.

Исполнительный Комитет Совета Р.Д. в Петербурге получил от имени образовавшегося в Берне Эмигрантского Комитета через Копенгаген телеграмму, в которой заключалась угроза, что если проект обмена на интернированных немцев не будет осуществлен, то «старые борцы» сочтут себя вправе «искать других путей для того, чтобы прибыть в Россию и бороться за дело международного социализма». Намек был ясен. Но все-таки это было будущее, которого выжидать ленинцы не намеревались, ибо полагали, что отсрочка «грозит причинить величайший вред русскому революционному движению». Когда прошло две недели и ответа из России не было, «мы решились сами провести названный план», – так заявили в официальном коммюнике, напечатанном в «Известиях» («Как мы доехали»), представители прибывшей в Петербург 3 апреля первой группы эмигрантов из «запломбированного вагона» – их было 32 человека во главе с Лениным. «Другие эмигранты, – замечало коммюнике, – решили подождать, считая еще недоказанным, что Временное Правительство так и не примет мер для пропуска всех эмигрантов».

Итак «решили сами провести названный план», т. е. проект соглашения двух правительств о взаимном обмене заменить односторонним согласием Германии пропустить через свою территорию интернационалистов – формальных граждан воюющей державы. Предварительные переговоры о возможности соглашении при посредстве отчасти министра швейцарского правительства Гофмана повел один из руководителей Циммервальда швейцарский с.-д. Гримм – тот самый, который позже появился в России, как посредник но сепаратному миру, и был выслан Временным Правительством⁴⁵⁸. Ленин сообщил посреднику, что его «партия решила безоговорочно принять предложение (с чьей стороны?!) о проезде русских эмигрантов и тотчас организовать эту поездку». Численность этой «партии» была не очень велика – на первых порах Ленин насчитал «10 путешественников» (напечатано во II т. «Лен. Сборн.»). Другие отказались следовать прямолинейной линии большевиков: «меньшевики требуют санкции Исполн. Ком. С. Д.», – телеграфировал Ленин Ганецкому. По-видимому, при таких условиях Гримм уклонился от ведения переговоров⁴⁵⁹, и на сцене появился другой швейцарский интернационалист Фриц Платтен, в руки которого перешло все «дело». Платтен, – продолжает цитированное коммюнике, – «заключил точное письменное условие с германским послом в Швейцарии, главные пункты которого сводились к следующему: 1) едут все эмигранты без различия взглядов на войну, 2) вагон, в котором следуют эмигранты, пользуется правом экстерриториальности… 3) едущие обязуются агитировать в России за обмен пропущенных эмигрантов на соответствующее число австро-германцев, интернированных в России».

Такова суть официальной версии, данной большевиками. Ее надо облечь в соответствующую плоть и кровь. Немецкие источники склонны поездку Ленина превратить в «посылку» Ленина, как выразился ген. Людендорф в своих воспоминаниях: «Наше правительство, послав Ленина в Россию, взяло на себя огромную ответственность. Это путешествие оправдывалось с военной точки зрения: нужно было, чтобы Россия пала». Вслед за Людендорфом более определенно высказался и ген. Гофман: «Разложение, внесенное в русскую армию революцией, мы естественно стремились усилить средствами пропаганды. В тылу кому-то, поддерживавшему сношения с жившими в Швейцарии в ссылке русскими, пришла в голову мысль использовать некоторых из этих русских, чтобы еще скорее уничтожить дух русской армии и отравить ее ядом». Через депутата Эрцбергера он сделал соответственное предложение мин. ин. дел… Так осуществилась перевозка Ленина через Германию в Петербург!

Реальные политики в Германии, конечно, довольно отчетливо представляли себе в то время, что одной красивой словесностью о братстве народов в жестокое время войны действовать нельзя. Немецкая демократия приветствовала русскую революцию. В перспективе рисовался мир, ибо теперь борьба будет идти, – писал «Vorvârts», – не с царизмом, а с союзом демократических народов». «Пальмовую ветвь» соц.-демократии не отбрасывал и государственный канцлер, говоривший в рейхстаге: «Мы не хотим ничего другого, как скорейшего заключения мира… на основе одинаково почетной для обеих сторон… Мы увидим, желает ли русский народ мира… Мы будем следить за событиями хладнокровно с готовым для удара кулаком» (цитирую по тексту Суханова). Едва ли немцы «трепетали» в первый месяц после переворота в уверенности, что революция в России «развяжет и сорганизует народные силы для победоносного окончания войны»⁴⁶⁰; более вероятно, что в Германии правящие круги скорее разделяли дореволюционную схему первого министра иностранных дел Временного Правительства, говорившего с кафедры Государственной Думы еще в марте 16 г. о том, что «революции в России непременно приведет… к поражению». В этом смысле они и готовы были содействовать революции во вражеском лагере и тем более воспользоваться «временным замешательством» в жизни страны, чтобы «сломить сопротивление» (слова из воззвания Временного Правительства 9 марта). Отсюда логически вытекало сочувствие немецких военных сфер деятельности русских циммервальдцев. Германское правительство имело полное основание надеяться, что «крайние социалистические фантазеры» усилят в России хаос и что вследствие этого Россия будет вынуждена заключить мир⁴⁶¹. Людендорф, однако, считал необходимым подчеркнуть, что инициатива в сущности исходила от рейхсканцлера и что высшее командование не было будто бы запрошено по этому погоду. Из полемики, возникшей в 1921 г. между Людендорфом и Брокдорф-Раппау по поводу статьи первого, появившейся в «Militaг Wochcnblatt» в связи с разоблачениями Бернштейна, было названо и имя того, кто попал на счастливую идею «прогнать дьявола при помощи черта» и подорвать русскую революцию посредством анархии, – это опять неизменный Парвус-Гельфанд. Министр иностранных дел германской республики не возражал против таких утверждений, он протестовал лишь против приписываемой ему «подготовки переворота» в бытность его послом в Копенгагене. Непосредственное участие Парвуса в подготовке ленинской поездки подчеркивал Керенскому и Эд. Бернштейн (статья Керенского в «Новой России» 37 г.): мысль, внушенная Парвусом копенгагенскому послу, нашла поддержку в министерстве иностранных дел у бар. фон Мальцана и у деп. Эрцбергера, стоявшего во главе поенной германской пропаганды. Они убедили канцлера Бетманльвега, и канцлер предложил Ставке осуществить «гениальный маневр», предложенный Парвусом (может быть, не без участия начальника разведывательного отдела при главной квартире полк. Николаи)… Парвусу «гениальный маневр» мог быть подсказан и самим Лениным через Ганецкого или обратно через того же Ганецкого сообщен Ленину. В конце концов довольно безразлично, откуда исходила инициатива отдельного звена двухстороннего плана.

«Полупризнания» немецких генералов, по выражению Керенского, пожалуй, сами по себе еще ничего нс говорят об «измене» Ленина, т. е. не служат подтверждением формального соглашения между двумя сторонами. По мнению Троцкого, все дело сводилось к «стратегии», и из двух стратегов: Людендорфа, разрешившего Ленину проехать, и Ленина, принявшего это разрешение, Ленин видел «лучше и дальше». Мы только что видели, как приблизительно повествует немецкая сторона. Посмотрим, как официально смотрел на дело сам Ленин. 17 марта он писал «дорогому товарищу» Ганецкому, что «приказчики англо-французского империалистического капитала и русского империализма Милюков и Ко способны пойти на все – на обман, предательство – на все, на все, чтобы помешать интернационалистам вернуться в Россию». Надо осуществлять как будто бы план Мартова: «Единственная без преувеличения надежда дли нас, попасть в Россию, это – послать, как можно скорее, надежного человека в Россию, чтобы путем давления Совета Р. и С.Д. добиться от правительства обмена всех иностранных эмигрантов на немецких интернированных». Но как убедить немцев? Ленин очень принципиален: «пользоваться услугами людей, имеющих касательство к паданию «Колокола», я, конечно, не могу», – писал Ленин Ганецкому. Несколько, пожалуй, наивно было писать так лицу, можно сказать прилепившемуся к издателю «Die Glocke», – пусть далее по внешности только те коммерческие аферы Парвуса. Это, конечно, тактическое предупреждение. По-другому рассматривать невозможно. Письмо Ленина предполагалось переслать в Россию партийным товарищам, которых надо было убедить, что единственная возможность прибыть в Россию – через Германию, и что ничего зазорного в этом не будет: интернационалисты сохранят чистоту риз и ни к какому сомнительному посредничеству не обратятся.

Петербургским ленинцам, отошедшим в значительной своей части в первые дни революции (особенно с момента прибытия из ссылки Каменева) от заветов учителя и подвергшимся влиянию общего психоза первых дней революции⁴⁶², казалось, что Ленину удастся пробраться менее экстравагантным путем. «Ульянов должен приехать немедленно. Все эмигранты приезжают свободно. Для Ульянова имеется специальное разрешение», – телеграфирует Шляпников Ганецкому. Но на другой день после отправления телеграммы появилась «тревога за благополучный исход поездки» – ведь приказчики англо-французского империалистического капитала способны «на все… на все, на все». Шляпников вновь телеграфирует: «не форсируйте приезда Владимира. Избегайте риска». Между Петербургом и Стокгольмом завязываются оживленные сношения, о чем Шляпников рассказывает в своей книге – воспоминаниях «Семнадцатый год». 10–11 марта выехал специальный курьер – способная на «конспирацию» Стецкевич. Ей управляющий делами военного округа подп. ген. штаба Гельбих помимо градоначальства в «несколько минут» добывает разрешение на выезд за границу и провоз «имущества партии»⁴⁶³.

Курьер повез письма Ленину и «специальное устное поручение требовать скорейшего его приезда в Россию». Стецкевич благополучно вернулась 20-го из Стокгольма, привезла письма Ленина и «целый ряд предложений и проектов переправки» Ленина от Ганецкого. Каковы были эти проекты Шляпников не говорит… Ганецкий сумел использовать для переписки и министерство того самого злобного «приказчика» империалистов, от которого Ленин ждал всяких напастей. Он использовал посольскую почту – и через миссию отправлял в министерство иностранных дел запечатанные пакеты, которые миссия не осматривала и которые, как надеялся Ганецкий, петербургские товарищи будут получать «нераспечатанными»: «вероятно, господа эти будут еще стесняться». Ганецкий просил непременно «подтвердить» телеграфно («все-таки осторожно») получение пакетов…⁴⁶⁴

В одном на писем, приводимых Шляпниковым (24-го), Ганецкий считал, что проект «Ильича» «пронести нельзя». «Вы во всяком случае не предпринимайте пока никаких шагов, покуда не получите от меня телеграммы. Лишь только окажется, что он иначе проехать не может… я дам телеграмму… Тогда вы поймете, что Исп. Комитету Совета Р.С.Д. надо действовать вовсю для всех швейцарских эмигрантов но плану Ильича». Петербургские товарищи уже настроились на определенный лад, и бюро ЦК «полностью» одобрило план возвращения на родину через Германию, хотя и учитывало, что этот проезд будет «использован всеми шовинистами», но другого пути не видно. Вновь посылается Стецкевич. Ради «спешности» и «конспирации» от «меньшевиков» ее посылали только с рекомендательными письмами одного Шляпникова к комендантам Белоострова и Торнео. Рекомендация оказалась недостаточной, и в Торнео Стецкевич обыскали, но все-таки через границу пропустили. Курьеру был дан приказ: «Ленин должен приехать, каким угодно путем, не стесняясь ехать через Германию, если при этом не будет личной опасности быть задержанным». С курьером было послано и «немного денег».

Так обрабатывалось постепенно партийное мнение в России. Первоначально «остроумная идея проезда через Германию нам как то нс приходила в голову», – откровенно признает Раскольников. Вероятно, получив фактически апробацию от членов партии, участвовавших в Исполнительном Комитете Совета Р. и С.Д., Ленин и пошел сепаратным путем… На этом сепаратном пути едва ли «услужливый Платтен, доставивший в Россию Ленина» (выражение Плеханова) сыграл значительную роль – едва ли он «исхлопотал» Ленину «право проезда через Германию», как сообщала телеграмма, предусмотрительно посланная в газеты из Стокгольма 2 апреля. Керенский справедливо назвал эти переговоры «бутафорскими»⁴⁶⁵. Даже если отказаться от предположения закулисной договоренности между Лениным и Парвусом, то надо признать, что «исхлопотать» согласие Германии ничего не стоило – она без больших колебаний приняла чье-то предложение, если его не сделала сама. Один из участников всех этих предварительных переговоров в Швейцарии, депутат германского рейхстага, с. д. (социал-демократ) Пауль Леви, циммервальдец и эмигрант-спартаковец, позднее коммунист, вышедший в 1921 г. из состава партии, рассказал в Берлине в одном интимном обществе в присутствии Б.И. Элькина детали о поездке Ленина в Россию в 1917 г. Элькин, как указывает его статья «История пломбированного вагона» («Посл. Нов.» 2 марта 30 г.), «на другой день» занес рассказ Леви в свою записную книжку. Вот в основных чертах содержание этого рассказа, как передан он Элькиным. «Вскоре после получения в Швейцарии подробных сведений о революции в России Пауль Леви отправился с Радеком из Цюриха в Берн, чтобы повидаться с Лениным и поговорить с ним о событиях в России и о его, Ленина, планах. Ленин сказал им, что хочет ехать в Россию. Но не знает, как это сделать. У него был план проехать через Германию с чужим паспортом под видом слепого. Леви разъяснил ему, что это грозит расстрелом⁴⁶⁶. В разговоре был возбужден вопрос о возможности официального пропуска через Германию, и Леви условился с Лениным, что он, Леви, попытается выяснить, не согласится ли германское правительство пропустить через Германию Ленина и его друзей. Леви обратился к бернскому корреспонденту «Франкфуртер Цайтунг» с просьбой поговорить с германским посланником⁴⁶⁷. Журналист обещал поговорить и сообщил затем Леви ответ посланника: он немедленно снесется с Берлином. На другой день вечером Пауль Леви находился в Народном Доме. Его позвали к телефону. У телефона оказался германский посланник. Он сказал ему, что ищет его по всему городу. Ему необходимо знать, где можно в ближайшие часы найти Ленина: дело в том, что он, посланник, с минуты на минуту, ждет по телефону окончательных инструкций по его делу. Леви был поражен: дело Ленина не терпит отлагательства даже на завтра? его, Леви, эмигранта, спартаковца, «ищет по всему городу» посланник германской империи, обращается к его помощи? и все это – чтобы оказать услугу Ленину? …Уже по выражению голоса говорившего с ним посланника Пауль Леви видел, как важно было это дело для германского правительства… Леви разыскал Ленина и передал ему слова посланника. Ленин тотчас же лихорадочно принялся за составление целого перечня условий перевозки. Он ставил условия – все они принимались».

В рассказе Леви Платтен даже не фигурирует, и этим самым роль его сводится в дальнейшем по меньшей мере к формальному посредничеству. Действует активно сам Ленин. Конечно, это только рассказ, сохраненный для нас по записи слушателя, – рассказ не авторизованный. Как таковой, мы и должны его принимать. Есть в нем штрих, который нельзя не отметить. Один из присутствующих, скрытый в рассказе Элькина под псевдонимом Г., человек, пользовавшийся авторитетом и имевший большие связи, утверждал, что ему определенно известно, что как раз в это время у Ленина появились большие деньги…⁴⁶⁸

«30» эмигрантов из «пломбированного вагона», проходившего немецкую зону, усиленно подчеркивали в интервью, данном корреспонденту П.Т.А. и напечатанном 2 апреля в стокгольмской «Политикен», что их сопровождал через всю территорию Германии «секретарь швейцарской с.-д. партии, вождь левого крыла и известный антимилитарист Платтен», что немецкие власти «точно выполнили принцип экстерриториальности» – не было «никакого контроля паспортов и багажа» (какое это могло иметь значение), и что «ни один из чиновников не имел права входить в вагон» – переговоры с представителями германской власти, сопровождавшими поезд (три германских офицера), вел Платтен. Эмигранты «запломбированного вагона» не вели «никаких переговоров о мире с германскими социалистами». Правда, попытался в вагон проникнуть от имени профсоюзов «главная сводня» при Парвусе Янсен, но был с негодованием отвергнут, – утверждает нелегально проскользнувший через Германию в пломбированном вагоне «польская овечка из габсбургского стада», как сам себя называет К. Радек. Он написал также воспоминания о поездке 17 года – более интересные по своему заголовку: «О том, как большевистская бацилла была открыта немцами, и как она была переброшена ген. Людсндорфом в Россию» («Правда» XI.21).