Текст книги "Вторая Мировая – война между реальностями"

Этот прогноз блестяще оправдался во время Французской кампании – хотя многие немецкие генералы считали французов крайне опасным противником. Они опасались, что достичь быстрого успеха против французской армии будет крайне сложно – тем более, что вермахт не имел преимущества ни в численности войск, ни в количестве танков и автотранспорта, ни в численности и качестве авиации. Более того, французские танки заметно превосходили немецкие по качеству защиты, а зачастую и по мощности пушек. Встречный бой 16-го немецкого танкового корпуса с 3-й и 4-й французскими легкими механизированными дивизиями под Анну 13 мая 1940 года принес немцам огромные потери. Увы, на ситуацию на главном направлении – южнее Седана – этот бой не повлиял никак. Более того, он научил немецких генералов в дальнейшем избегать столкновений танков с танками, памятуя о том, что немецкие танковые войска предназначены (и оптимизированы!) совсем для другого. К сожалению, этого до сих пор не понимает большинство военных историков, упорно сравнивающих количество танков, калибр их пушек и толщину брони… Ну а эффективное использование немцами зенитных орудий в качестве мобильного противотанкового резерва при отражении английского контрудара под Аррасом заставило союзников отказаться от попыток перехватить инициативу даже там, где у них – как выяснилось потом– были вполне реальные шансы на успех.

В ходе Французской кампании «туман войны» одинаково окутывал обе стороны. Но своими успешными действиями немцы сумели не только перехватить инициативу – они смогли убедить противника в своем преимуществе даже там, где соотношение реальной численности и качества противостоящих сил такого преимущества не обеспечивало. Таким образом, главной целью блицкрига стал не собственно разгром противника, а создание у него впечатления, что любая инициатива заранее обречена на неудачу – то есть надо либо уходить в глухую оборону, либо сдаваться.

Что можно было противопоставить этой тактике? По сути, лишь одно – «никогда не сдаваться!», как гласит подпись к известной карикатуре с цаплей, проглотившей лягушку Жертве блицкрига следует не просто продолжать сопротивление, но сопротивляться активно, сковывая инициативу противника и заставляя его отвлекать внимание и силы от тех мест, где он имеет наибольшее позиционное и ситуативное преимущество. Конечно, если не учитывать заявления демагогов о том, что чрезмерно высоким потерям следует предпочесть сдачу в плен – а затем «пить баварское»… Правда, французы предпочли сдаться, а потом все равно оказались в числе победителей («Как, и они тоже здесь?» – воскликнул Кейтель на подписании капитуляции). Но вывела их в победители отнюдь не судьба, а отчаянное сопротивление тех, кто предпочел глупую, бессмысленную и неэффективную борьбу разумной и осмысленной трусости…

Однако тактика активного сопротивления повсюду при невозможности добиться решающего успеха хоть в каком-то месте неизбежно выливалась в многочисленные, часто разрозненные контратаки, зачастую проводимые без решающего превосходства в силах или против уже укрепленной противником позиции. В итоге они вели к значительным потерям, кажущимся совершенно неоправданными. Действительно, если для успешного прорыва вражеской обороны требуется трехкратное превосходство – чему учат студентов на любой военной кафедре, – то не лучше ли вместо бесплодных и дорогостоящих атак уйти в глухую оборону, заставив противника нести аналогичные потери в атаке наших позиций?

Здесь мы сталкиваемся еще с одним парадоксом блицкрига, ускользающим от понимания многих исследователей. Оборона всегда подразумевает передачу права хода противнику – то есть утрату инициативы. Таким образом, противник получает дополнительное преимущество, причем отнюдь не абстрактное, на словах, а самое что ни на есть практическое. Не скованный необходимостью реагировать на наши действия, он может без помех сосредоточить максимум усилий на направлении главного удара. После чего, даже при отсутствии общего превосходства в силах и средствах, враг без проблем совершает прорыв на выбранном им направлении. В итоге наши войска, старательно избегавшие неоправданных потерь и не атаковавшие без надежды на успех, несут еще большие потери при поспешном отходе либо оказываются в окружении. Те самые войска, которые мы так жалели и тщательно сберегали, избегая бесплодных контратак…

Да, тактика активного сопротивления опытному, а вдобавок численно и технически превосходящему противнику неизбежно влечет огромные потери – но эти потери все равно будут меньше, нежели при полном разгроме, который так же же неизбежно последует, если отдать такому противнику право инициативы.

Беда в том, что в последние два десятка лет в общественное сознание усиленно внедряется мысль о том, что человек несет ответственность лишь за последствия своих действий – но не за бездействие. Тем более что в информационном мире, где сформированное представление о вещи и ее образ в сознании человека значат неизмеримо больше, нежели сама эта вещь или событие, не составляет большого труда (хотя почитается за важное умение) найти тысячу причин, по которым действие не могло быть совершено – даже в тех случаях, когда за бездействие предусмотрена уголовная или служебная ответственность.

При этом как-то само собой подразумеваются, что мирозданием управляют некие мудрые законы[29]29
  Часто персонифицируемые в божестве, именуемом «невидимой рукой рынка».


[Закрыть], которые в отсутствии противодействия им сами обеспечат оптимальное развитие событий. Любая попытка противодействия этим законам мироздания скорее приведет к ухудшению ситуации, нежели к ее улучшению. Оправданием для активных действий может восприниматься стремление к личному успеху на локальном уровне – но никак не сверхличностная цель. И тем более не «счастье всего человечества»: «Дон-Кихот благороден – но все же смертельно опасен» (Александр Городницкий).

В итоге оказывается, что человек, не исполнивший своего долга, но добившийся личного успеха (хотя бы на страницах своих мемуаров), воспринимается как победитель и образец для подражания – даже если его сторона потерпела поражение. Общее поражение отделяется от личного успеха, причинно-следственная связь между ним и невыполнением долга рвется, объявляясь недоказуемой. Логика при этом обычно оказывается крайне проста:

1. Если высший командир потерпел неудачу, то его приказы были неверны и глупы.

2. В таком случае и приказ, отданный нашему «локальному» победителю, был также глуп и бессмысленен.

3. Соответственно, его выполнение привело бы к еще большему ухудшению ситуации.

4. Напротив, мы видим, что отказ от его выполнения привел к пусть локальному, но все же успеху.

5. Вывод – совершенно очевидно и убедительно доказывается фактами, что отказ умного подчиненного от выполнения приказа глупого начальника был совершенно правилен.

Но вернемся к блицкригу. Мы увидели, что одним из важнейших факторов успеха молниеносной войны являлось психологическое воздействие на противника. Но не менее важной была и сбалансированность структуры войск, оптимизированностъ ее под выполнение определенных задач в определенных условиях.

В связи с этим часто возникает вопрос: если немцы экспериментальным путем, на основе боевого опыта пришли к некому «золотому сечению» танковой дивизии, подобрав для нее оптимальное соотношение танков, пехоты, артиллерии и транспорта, то почему же в танковых войсках Красной Армии такое соотношение достигнуто не было? Действительно, даже советский механизированный корпус 1944–1945 годов, по общей численности приближаясь к немецкой танковой дивизии, имел заметно больше танков – но в то же время меньше артиллерии, меньше транспорта, а значит, и менее развитые тыловые службы. Понятно, что автомобилей в армии не хватало – даже после того, как со второй половины 1943 года в войска начали массово поступать ленд-лизовские «Студебеккеры». Однако почему же нельзя было сократить выпуск танков и за счет этого увеличить выпуск грузовиков?

В конце 30-х годов один танк Т-26 по стоимости соответствовал семи гражданским грузовикам ГАЗ-ААА, то есть 10 тысяч «двадцать шестых» теоретически можно было конвертировать только в 70 тысяч грузовиков. Да и это лишь теоретически, поскольку в производстве техники ограничивающую роль играет не только и не столько цена, сколько количество рабочих рук, станочный парк, объем производственных помещений, наконец, возможности смежников по поставкам того или иного оборудования. Так, опыт Горьковского автозавода в 1943 году показал, что вместо одного легкого танка Т-70 или самоходной установки СУ-76 на его базе можно было изготовить всего три грузовика. В 1942 году советской промышленностью было выпущено 12 тысяч легких танков – то есть, очень упрощая, можно считать, что вместо них имелась возможность построить 36 тысяч грузовиков.

Кроме того, было изготовлено 13,5 тысяч средних и 2,5 тысячи тяжелых танков. Считая средний танк по 6 грузовиков, а тяжелый – по 10–12, и напрочь забыв о том, что производство тяжелой гусеничной техники можно «конвертрировать» в производство легкой колесной техники лишь с огромным трудом и большими потерями, мы получим в общей сложности 150 000 грузовиков, которые можно было бы произвести за 1942 год, полностью отказавшись от выпуска танков. Причем отказавшись не только на этот год, но и на всю будущую войну – ибо при обратном налаживании выпуска танков практически все пришлось бы начинать с нуля…

Что бы нам дала такая реструктуризация производства военной техники? За весь 1942 год Красная Армия имела в своем составе (считая и потери) 470 000 единиц автотранспорта – в основном грузовых автомобилей. Таким образом, отказываясь от производства танков и от танковых войск вообще, мы бы смогли улучшить подвижность своей армии всего на треть – и все равно не подошли бы к немецкому уровню моторизации.

Мы видим, что результат не оправдывает затрат. Более того, существует правило: если ты не можешь ликвидировать превосходство противника в какой-либо области, следует не пытаться любой ценой сократить это превосходство, а сделать ставку на создание собственного превосходства в другой области – и навязать противнику соперничество там, где ты будешь сильнее. Советский Союз был сильнее Германии в масштабах танкового производства[30]30
  Не будем, впрочем, забывать, что даже это превосходство ограничивалось достаточно узкой областью – количеством выпущенных машин, но отнюдь не их качеством. Советские танки могли превосходить немецкие по табличным параметрам – но были заметно менее надежны и ремонтопригодны. Немецкие танки были значительно более удобны в использовании, имели лучшую «эргономику», более качественную оптику и радиоаппаратуру, лучшую внутреннюю баллистику орудий. Однако это в буквальном смысле обходилось немцам весьма недешево – и по своей относительной стоимости, и по трудоемкости производства немецкая техника (не только бронетанковая) была во много раз дороже советской. Войну недаром называют «торговлей металлом» – в этой торговле Советский Союз использовал рыночные законы куда более умело и успешно, нежели Германия, противопоставив массовое производство дешевого товара штучному производству товара высококачественного.


[Закрыть] – и постарался полностью использовать это преимущество, переведя «моторизованную» войну в плоскость войны «танковой».

Эта война имела свои особенности. Созданные в 1942 году новые советские танковые и механизированные корпуса не были приспособлены к длительным автономным действиям в тылу противника – то есть их можно было облегчить, значительно уменьшив численность артиллерии и личного состава. Таким образом сильно облегчалось управление соединениями – немаловажный фактор при отсутствии у командиров достаточного опыта маневренной войны.

Зато большое количество бронированных машин придавало танковым и механизированным корпусам Красной Армии высокие ударные качества, позволяя использовать их как для до прорыва вражеской обороны, так и в качестве мобильных противотанковых резервов. Большое количество танков в корпусе (свыше 200) позволяло посадить на броню треть, а то и половину своей мотопехоты – таким образом не только отпадала необходимость в значительной части автотранспорта, но вдобавок ударный кулак корпуса становился гораздо более маневренным, нежели немецкая танковая дивизия, обретая несравнимо большую проходимость. Безусловно, этот маневр ограничивался пределами автономности танка – боезапасом и дальностью хода по пересеченной местности. Однако быстро выяснилось, что уже в оперативном тылу противника появление большого количества советских танков вызывает моральный эффект не меньший, чем появление немецкой танковой дивизии во французском или советском тылу в 1940 и 1941 годах.

Очень быстро выяснились и недостатки советских танковых корпусов. Одним из главных оказалась их невысокая автономность, в результате чего передовые части корпусов сплошь и рядом оказывались в немецком тылу без топлива и боеприпасов. Однако в случае развала немецкой обороны на исход сражения это уже не влияло – тем более что у немцев обнаружилось еще одно слабое место. На протяжении всей войны они всегда были склонны сильно преувеличивать численность противника, особенно же сильно эта особенность стала проявляться в период неудач. Для немецких военных, свято уверенных в своем качественном превосходстве над любым противником, психологически было гораздо проще объяснить любое свое поражение многократным количественным перевесом врага. В результате мощь прорвавшихся в немецкий тыл танковых группировок тоже преувеличивалась, а за этим следовала избыточная реакция – против таких группировок сплошь и рядом бросались подвижные резервы, которые с гораздо большим эффектом можно было использовать в другом месте.

В итоге немецкие танковые командиры получали Железные и Рыцарские кресты и возможность для написания хвастливых мемуаров – но сражение при этом оказывалось проигранным, в немалой степени именно из-за того, что танковые резервы вермахта вместо выполнения своей основной задачи занимались тем, что в шахматах именуется «пешкоедством». Не будем забывать, что советский танк, в отличие от немецкого, был дешевым расходным материалом, а численность личного состава в подобных отрезанных группировках, как правило, изначально была весьма незначительной.

Очевидно, что для действий на стратегическую глубину ни танковые, ни механизированные корпуса образца 1942–1943 годов не годились. Поэтому с лета 1942 года советское командование начало формировать специальные танковые армии, состоявшие как из танковых, так и из пехотных соединений. Средством передвижения для последних должен был стать автотранспорт армейского подчинения – как и планировалось теоретиками середины 30-х годов.

Все неудачи или неполные успехи танковых армий формирования 1942 года были с лихвой искуплены действиями 3-й танковой армии в январе-феврале 1943 года. Пройдя за полтора месяца около 300 километров, 60-тысячная армия в ходе трех последовательных операций захватила 100 тысяч одних только пленных. Потери армии также оказались весьма высоки – безвозвратно было потеряно 300 танков и около 15 тысяч человек (четверть от первоначального состава армии и порядка 20 % от всех прошедших через нее людей). Однако эти потери не шли ни в какое сравнение с масштабами достигнутых успехов: до сих пор ни одна советская армия не достигала подобных результатов, и даже победа под Сталинградом стала результатом совместной деятельности нескольких фронтов. Более того, чтобы остановить 3-ю танковую армию и отбросить ее из района Харькова, немцам пришлось ввести в бой 2-й танковый корпус СС – элитное соединение, превосходящее ее по всем параметрам, включая количество танков и численность личного состава.

Летом 1943 года советские танковые армии в соответствии с полученным опытом были переформированы по новым штатам, обеспечивающим еще более высокую подвижность. Теперь они стали практически полным аналогом немецких моторизованных (танковых) корпусов. Аналогов немецких танковых групп (танковых армий) советское командование не формировало – отчасти все из-за той же нехватки автотранспорта, отчасти потому, что осознавало трудности с управлением столь сложными войсковыми объединениями. Иногда помимо танковых армий отдельные фронты формировали подвижные или конно-механизированные группы, состоявшие из нескольких танковых или механизированных корпусов, усиленных пехотными и кавалерийскими соединениями.

В целом советский вариант блицкрига отличался от немецкого более упрощенной структурой подвижных объединений, меньшим количеством артиллерии в подвижных войсках и в целом гораздо меньшей их автономностью. В то же время недостаток артиллерии отчасти компенсировался ударной мощью танков, а сравнительно малая автономность – заметно более высокой подвижностью в оперативной глубине вражеской обороны. В результате там, где немецкий танковый корпус оказывался скован пуповиной «панцерштрассе», советская танковая армия получала гораздо большую свободу действий, пусть и на заметно меньший период. Более того, советскому варианту «блицкрига» оказалось гораздо труднее противостоять – именно из-за сокращения разрыва между флангами танковой группировки и наступающих за ней пехотных соединений, а также из-за отсутствия чрезмерно длинных и крайне уязвимых коммуникаций.

Конечно, при этом глубина наступательных операций Красной Армии оказывалась заметно меньше, чем у вермахта в эпоху «Барбароссы», а их результат выглядел гораздо скромнее. Но и эпоха «молниеносной войны» к этому времени уже отошла в прошлое…

Сюжет третий. Блицкриг в Европе

I

Вопреки распространенному мнению, в сентябре 1939 года Германия не была по-настоящему готова даже к борьбе с Польшей, не то что к войне на два фронта. Гитлеровские стратеги ориентировались в своих планах на 1944 год, в крайнем случае – на 1942-й. К началу вооруженного конфликта в Европе основу немецкого бронетанкового парка составляли танкетки Pz.I и Pz.II, на фоне которых даже чехословацкая модель 38(t) производила благоприятное впечатление. Танков Pz.III и Pz.IV было очень мало[31]31
  Ha 1 сентября 1939 года германские танковые войска насчитывали 1445 Pz.I, 1223 Pz.II, 98 Pz.III, 211 Pz IV, 219 35(t), 76 38(t) и 5 штурмовых орудий Stug I – иными словами, из 3277 единиц броневой техники свыше 80 % представляли собой танкетки и легкие танки.


[Закрыть]. Не хватало авиации. Хотя армия сравнительно давно перешла на воинскую повинность, преодолеть «болезни роста» при развертывании стотысячного рейхсвера в миллионное войско не удалось, и боеспособность пехоты оценивалась как недостаточно удовлетворительная. Через несколько дней Ф. Гальдер, начальник Генерального штаба сухопутных сил (ОКХ), запишет в своем дневнике: «Той пехоты, которая была у нас в 1914 году, мы даже приблизительно не имеем». С другой стороны, Гальдер всегда отличался известным пессимизмом. Вдобавок те же самые слова про свою пехоту могли бы сказать командующие противников Германии – если бы осознавали это…

Германия могла выставить на поле боя 98 дивизий, из которых 36 были практически не обучены и недоукомплектованы. Эти последние (без танков и почти без авиации) составляли Западный фронт, который должен был оборонять рубежи Германии (в частности, промышленный район Рура) от предполагаемого наступления союзников, силы которых оценивались в 80–90 полнокровных дивизий. Все, что могло активно сражаться, вермахт направил в Польшу, обеспечивая на востоке превосходство в силах, значительное, но не решающее. Обычно историки оценивают его в 62 дивизии против 39, 1,6 миллиона человек против 1,0 миллиона, 6000 артиллерийских орудий против 4300. Однако по моторизованным войскам и авиации преимущество вермахта было более значимым: 2800 танков против 870, 2000 самолетов против 407. Фактически на востоке оказались все германские танки и самолеты.

Понятно, что Германия должна была броситься в безоглядное наступление на востоке и добиться там решающих успехов раньше, нежели союзники преодолеют сомнительной ценности укрепления «линии Зигфрида» вдоль западной границы и выйдут к Рейну. То есть задача польской армии сводилась к тому, чтобы сохранить боеспособность в течение ближайших двух недель.

К этой очевидной картине соотношения сил добавлялось несколько не вполне очевидных факторов. В 1914 году обе стороны могли рассчитывать на безусловный нейтралитет Бельгии и Голландии. В 1939 году Бельгия, формально остающаяся нейтральной, была связана с Францией и Великобританией сетью соглашений и по расчетам ОКХ вполне могла пропустить союзные войска через свою территорию. Это создавало дополнительную интригу на Западном фронте: при таком раскладе моторизованные части союзников могли охватить правый фланг германской армии и опередить ее с выходом к нижнему течению Рейна. С другой стороны, неопределенной оставалась позиция Советского Союза, интерес которого к Польше был вполне очевиден.

Польское командование исповедовало самый опасный для слабейшей стороны военный принцип: «все прикрыть и ничего не отдать». Предполагалось защищать всю территорию страны, включая «данцигский коридор», а против Восточной Пруссии при благоприятных обстоятельствах – наступать. Нам, знающим «конечный результат», этот план представляется безумием; он и был таковым, но в безумии все же имелась своя система. Польша находилась под сильным влиянием французской военной школы, которая исходила из принципиальной недопустимости разрывов в линии фронта. Поляки прикрыли свои фланги морем и Карпатами и полагали, что смогут удержаться на такой позиции довольно долго: считалось, что немцам потребуется по крайней мере две недели, чтобы сосредоточить артиллерию и осуществить локальный тактический прорыв. Столько же времени будет необходимо союзникам для того, чтобы – большими силами! – перейти в наступление на Западном фронте. В результате общий оперативный баланс маршал Рыдз-Смиглы счел для себя положительным.

Немцы исходили из того, что война должна быть короткой, как удар молнии («блицкриг»). За две недели польская армия должна быть полностью уничтожена, а страна оккупирована. Этот план строился на широком использовании авиации, и прежде всего пикирующих бомбардировщиков, на которые возлагалась задача «проложить дорогу» подвижным соединениям. ОКХ не использовало танки для усиления пехотных дивизий. Почти вся бронированная техника, способная перемещаться по полю боя, была сосредоточена в пяти корпусах – 14-м, 15-м, 16-м, 19-м и горном. Эти соединения должны были найти слабые места в обороне противника, преодолеть ее сходу и выйти на оперативный простор, выигрывая фланги польских армий. В дальнейшем предполагалось решительное сражение на окружение и уничтожение, причем пехотные корпуса должны были действовать против фронта противника, а подвижные части – атаковать его с тыла.

Вся эта концепция до начала войны ни разу не была проверена на практике и смотрелась не слишком убедительно. Даже немецкое военное руководство сомневалось в ее действенности, свидетельством чему служит выделение 10-й танковой дивизии из состава 19-го танкового корпуса в «непосредственное подчинение» командующего Группой армий «Север» и создание отдельной танковой группы «Кемпф», не включенной в состав танковых корпусов.

Некоторую пользу немцам принесло привходящее обстоятельство: в сентябре отмечалась 25-я годовщина сражения под Танненбергом, где в 1914 году Людендорф окружил и уничтожил большую часть 2-й русской армии генерала Самсонова. В этой связи немцы имели возможность перебрасывать войска в Восточную Пруссию под предлогом участия в намечающихся торжествах.

Польская кампания 1939 года

Сражение началось в первый же день войны. Часто пишут, что поляки не закончили сосредоточения. Это верно – но немцы также не завершили мобилизацию, да и не могли они решить эту задачу в столь краткий срок.

Сразу же выяснилось, что располагать войска в «Польском коридоре» было самоубийством: южный фланг армии «Поморже» был глубоко охвачен наступающими немецкими частями, причем армия, зажатая между Западной и Восточной Пруссией, не имела пространства для маневра и могла лишь ждать своей судьбы, оставаясь на занимаемой позиции.

К 3 сентября «коридор» был перерезан, немецкие войска в Западной и Восточной Пруссии образовали единый фронт. Теперь группа армий «Север» могла действовать против стратегического фланга и тыла польских войск, развивая наступление вдоль Вислы. Еще более остро развивался кризис на юге, где немецкие танковые части форсировали Варту. Армия «Краков» была отброшена на северо-восток, армия «Лодзь» охвачена с обеих флангов, резервная армия «Прусы» внезапно атакована на своих тыловых позициях, армия «Познань», так и не вступившая в бой, отсечена от основных сил.

Польская армия, уже к 4–5 сентября потерявшая управление и разрезанная на отдельные очаги сопротивления, тем не менее продолжала отчаянно сражаться, в то время как немецкая пехота отнюдь не демонстрировала чудес храбрости. Однако это не имело уже никакого значения: оказалось, что Польше нечего противопоставить новой немецкой военной доктрине, воплощенной в танковых дивизиях и бомбардировочных эскадрильях.

Президент Польши Игнатий Мосьцицкий покинул столицу уже 1 сентября. 5 сентября за ним последовало правительство страны. 7 сентября главнокомандующий польской армией маршал Рыдз-Смиглы перенес свою штаб-квартиру в Брестскую крепость, а уже 10-го отбыл из нее на юг. 15 сентября главнокомандующий оказался в Коломне на румынской границе, где собралось и остальное руководство страны.

Ни страной, ни армией они уже давно не управляли, а с некоторого момента и не пытались это делать. Командование отдало войскам приказ «держаться до конца». Войска по мере сил и желания это и делали; там же, где ни сил, ни желания не было – разбегались или сдавались в плен. Послевоенные польские историки приложили все усилия для того, чтобы воспеть героев и забыть о разбежавшихся. Это создает несколько искаженное представление об уровне и масштабах реального сопротивления польской армии в сентябре 1939 года. В результате мы хорошо знаем названия героически сражавшихся соединений и имена их командиров – но слабо представляем, где были остальные соединения польской армии вместе с их командованием. Вот пример: «Германские войска с 18 сентября начали атаки против Модлина… С сентября началась систематическая авиационная и артиллерийская подготовка штурма Модлина. Нехватка боеприпасов, продуктов и медикаментов вынудила командующего гарнизоном генерала Томме 29 сентября капитулировать»[32]32
  Михаил Мельтюхов. Советско-польские войны. Военно-политическое противостояние 1918–1939 гг. М.: Вече, 2001. С. 275.


[Закрыть] Простите, это как? Крупнейшая крепость, которая по определению снабжена всем необходимым на много месяцев осады, капитулирует через 10 дней после подхода к ней противника, через 5 дней – после начала бомбардировки и еще до начала штурма!

Впрочем, воспевать было что: все же Варшава отчаянно оборонялась с 9 по 28 сентября, организованное сопротивление последних войск на косе Хель прекратилось 2 октября, оперативная группа «Полесье» капитулировала после ожесточенных боев только 6 октября. Но все рассказы о том, что отдельные батальоны сражались вплоть до зимы – безусловный миф. Уже со второй недели операции немцы начали переброски войск на Западный фронт. На востоке их интересовал только Львов: необходимость отдать его Советскому Союзу, перешедшему границу Польши 17 сентября, вызвала крайнее неудовольствие генералов. Гальдер называет оставление Львова «днем позора политического руководства».

«Удар в спину», который Советский Союз нанес Польше, до сего дня вызывает справедливое негодование поляков – но надо заметить, что война была проиграна ими на две недели раньше. К 17 сентября речь шла лишь о стадии «post mortem»: Польское государство было уничтожено, и речь шла только о дележе «польского наследства». Заметим здесь, что действия Германии и СССР, положивших конец «уродливому детищу Версальского договора» (как выразился Молотов, перефразируя слова Пилсудского, сказанные о Чехословакии), нашло некоторое понимание даже на Западе. «Во всяком случае, создан Восточный фронт, на который Германия не осмеливается напасть», – так оценил создавшуюся ситуацию прагматичный Черчилль. И в любом случае англо-французское военное руководство не сделало для помощи Польше ничего.

II

Однако польская победа вермахта резко изменила ситуацию в Европе. Прежде всего, солдаты вермахта ощутили доверие к своему руководству, а генералы – к новому способу ведения войны. Западные союзники оказались в ситуации, которой всеми силами стремились избежать: им предстояла прямая вооруженная схватка с Германией. Советский Союз получил временную свободу действий в Северной и Восточной Европе.

В последующие месяцы воюющие стороны развернули борьбу за так называемый «скандинавский плацдарм». Мотивация, которой они руководствовались, была совершенно различной.

Гитлер до самого последнего момента не предполагал, что Великобритания и Франция, так легко сдавшие Чехословакию, начнут войну из-за Польши. В течение десяти-двенадцати дней над Рейхом висела тень стратегической катастрофы – тем более грозная, что вывести из боя части и соединения, перемалывающие польскую армию на Варте и Бзуре, не представлялось возможным. Отделавшись легким испугом, Гитлер 6 октября предложил созвать мирную конференцию, но эта инициатива была публично отклонена Западом. В возникших условиях Гитлер решил сокрушить оборону союзников во Франции и сделать это как можно быстрее, пока военные руководители союзников не извлекли надлежащих выводов из польской компании и не воплотили эти выводы в новые организационные и тактические схемы.

Как бы то ни было, Гитлер торопил командование вермахта, требуя немедленно начать наступление на Западе. Но вермахт также нуждался в паузе для реорганизации, к тому же погода осенью 1939 года не способствовала действиям авиации. Начало операции непрерывно переносилось, и к началу января 1940 года это стало уже походить на сцену из фарса, когда бандит десять раз подряд заносит дубину над головой ничего не замечающего добропорядочного горожанина, но всякий раз что-то мешает ему нанести удар.

Союзники не обращали особого внимания на действия немцев, считая свой фронт непреодолимым. Они и в действительности занимали очень сильную позицию, опирающуюся на долговременные укрепления «линии Мажино». Целая группа армий оставалась в резерве, имея задачей ликвидацию любых «неизбежных на войне случайностей».

Со своей стороны союзники полагали, что германская приграничная «линия Зигфрида» также труднопреодолима – во всяком случае, ее штурм будет сопровождаться значительными потерями. Свои надежды они возложили на блокаду Германии, бомбардировки и пропаганду. Но блокада не была вполне герметичной, и уже 19 сентября Черчилль обратил взор к Норвегии, предложив нарушить ее нейтралитет постановкой минных заграждений в ее территориальных водах. С этого дня начинается предыстория короткой и бурной Норвежской кампании 1940 года.

Советский Союз воспользовался предоставленной ему свободой действий для значительного расширения своих границ в Европе. Осенью 1939 года была официально аннексирована восточная часть Польши (Западная Украина и Западная Белоруссия) и одновременно приобретены важные стратегические позиции в Прибалтийских государствах. В ноябре началась Финская война.

Нет никакого сомнения в том, что И. Сталин решал задачу «собирания» потерянных в революционные годы земель Российской Империи. Но и определенные стратегические резоны в его действиях также были. Разумеется, трудно было предполагать возможность самостоятельного наступления финской или эстонской армии на Ленинград (в головах некоторых «горячих финских парней» такие идеи имели активное хождение в 1918–1920 годах). Но в условиях большой коалиционной войны – с Германией, с Польшей или с западными державами, – наличие столь глубоко вдающихся в территорию России стратегических плацдармов представляло серьезную опасность.