Текст книги "Кивни, и изумишься! Книга 1"

Зло не обладает в моих глазах прежде всего эстетической привлекательностью, оно само по себе мерзостно.

В былые времена, когда случались минуты падения и я отбрасывал прочь всякую мораль, у меня всегда оставалось что-то взамен, эстетическое чувство, что ли, помогавшее мне различать зло.

Сенкевич. Без догмата

Но это не значит, что я добр. Зло, с которым все мы сталкиваемся на каждом шагу, вызывает во мне нестерпимое ответное желание ударить, искалечить, изругать так, чтобы волосы встали дыбом[21]21
  «…Ненависть из-за перенесенной несправедливости, т. е. жажда мести, есть страсть, которая неодолимо возникает из природы человека, и, какой бы злобной она ни была, все же есть переплетенная со склонностью максима разума в силу дозволенной жажды права, аналог которой и есть жажда мести; и именно поэтому она одна из самых сильных и глубже всего укореняющихся страстей; даже когда она, казалось бы, угасла, она все еще оставляет затаенную ненависть, называемую злобой, подобно огню, тлеющему под золой» (Кант. Метафизика нравов).


[Закрыть]; но так как на проявление зла я уже неспособен, желание это бесплодно перегорает во мне, свирепо пожирая внутренности, и оборачивается запоздалыми вспышками раздражения, вздорностью.

…Питать мысль о мести, не имея силы и мужества выполнить ее, – значит носить в себе хроническую болезнь, отравление души и тела.

Ницше. Человеческое, слишком человеческое. II. 60

Мало того, я и не хотел бы быть добрым. Потому что тот, кто отвечает злу добром, либо невосприимчив к мерзости зла и, значит, не возвышается над ним, либо нарочно превозмогает в себе отвращение, и тогда в тысячу раз хуже, злее самого гнусного злодея, как сладенький лицемер, хитрец, раскинувший сети. Я хотел бы, не утрачивая своей способности воспринимать и остро переживать всякое зло, обрести какую-нибудь третью силу, которую мог бы ему противопоставить.

* * *

И все-таки дадено же нам для чего-то сознание. Для того, я думаю, чтобы в первую очередь на себе останавливать и замыкать цепную реакцию лжи и злобы. Не пускать их дальше! Не превращаться в передаточное звено, а тем более – в усилитель.

– …Каждый носит ее, чуму, в себе, ибо не существует такого человека в мире… которого бы она не коснулась. И надо поэтому безостановочно следить за собой, чтобы, случайно забывшись, не дохнуть в лицо другому и не передать ему заразы.

Камю. Чума

Ведь отвечать, согласно Писанию, придется даже за одно только непристойное слово. И в этом – глубокий смысл. Беда не в том, что тебя взвалят на сковородку, а в том, что ни слово, ни даже мысль не проходят бесследно; злое слово увеличивает количество зла в мире, вызывая отдаленные последствия, которые невозможно предугадать и которые отзовутся не только на наших детях, но и на потомках в тридцатом колене.

И еще. Поскольку мы живем в эпоху девальвации труда, надо стараться как можно лучше делать свое дело, очищая его от лжи и злобы; «всяк лутчей промысл да исполнит», – говорили в старину. А если это невозможно (как, например, в журналистике), то лучше вообще от него отказаться. Ибо, как сказал Мачадо, гораздо важнее сделать вещь хорошо, чем даже вообще ее сделать. Такова минимальная мораль нашего времени.

* * *

Удивительная вещь – человеческая память! Чего только в ней не удерживается! Самая пустяковая мелочь, мелькнувшая перед глазами десятки лет назад, вспоминается вдруг со всей яркостью очевидности. Мы помним все, что видели, слышали, знали, чувствовали за свою жизнь, и даже, наверное, многое другое, но воспоминания эти утрясаются с непостижимой гармонией: одни глубже, другие ближе, третьи проваливаются в подсознание, – и находятся в непрерывном движении: одни погружаются, другие всплывают из глубины… Тогда мы говорим: «помню», «забыл».

…Одно появляется тотчас же, другое приходится искать дольше, словно откапывая из каких-то тайников; что-то вырывается целой толпой и вместо того, что ты ищешь и просишь, выскакивает вперед, словно говоря: «может, это нас?» Я мысленно гоню их прочь, и наконец, то, что мне нужно, проясняется и выходит из своих скрытых убежищ.

Августин. Исповедь. X. 12

Если же мы вспомнили бы сразу все неприятности, разочарования, обиды, унижения, страхи, беды и горести, сопровождавшие нас в жизни, и само наше мучительное появление на свет, – мы бы с ума сошли от отчаяния.

В Переславле-Залесском

Ливень застал меня у Сорокасвятской. Церковь стоит над устьем Трубежа, я долго шел к ней мощеными улочками Рыбачьей слободы.

Воскресный день клонился к вечеру, и переславцы в своих длинных моторных лодках целыми семьями и компаниями удалились в простор Плещеева озера. В полукилометре от берега лодки сбились в кучу: там, очевидно, совершалось «гулянье».

Гроза подкралась незаметно и вдруг опрокинулась – с громом, молниями, градом и ураганными порывами ветра. Сначала с совершенно ясного неба упало несколько тяжелых капель, потом сразу все потемнело, и началось…

Я не стал изображать из себя Бетховена – встал под дерево.

Я скрывался под деревом, хотя струи пробивали крону насквозь, и только считал секунды, отделяющие вспышки молний от громовых раскатов, да еще крестился внутренне. Секунд становилось все меньше, вспышки следовали одна за другой, и все слилось в сплошном грохоте.

Захваченные грозой моторки панически врывались в Трубеж. Их выбрасывало на берег, и люди, голые и в прилипшей одежде, кидались искать укрытия под деревьями. Но порывами ветра и секущим градом их отрывало от деревьев и несло дальше… Оторвало и меня и занесло под колокольню Сорокасвятской. Мы прятались там с голым дрожащим пацаном, а вокруг все бушевало, и грохот града по железным крышам стоял такой, что казалось, они вот-вот разлетятся на кусочки. На моих глазах мгновенно возникали громадные лужи – желтые, кипящие бесчисленными фонтанчиками, – но следующим порывом ветра их сдувало, выплескивало начисто из земных впадин. Природа неистовствовала.

И так же внезапно, как налетело, все кончилось. Все разом стихло, не стало ни молний, ни града, и, как ни в чем не бывало, выглянуло солнце. Эффект был настолько поразителен, что мы с пацаном, не сговариваясь, рассмеялись.

Вокруг зазвучали голоса, смех, люди повылазили из своих убежищ. На Трубеже из затонувших лодок вычерпывали воду, пытались заводить моторы… Все тронулось дальше с того места, на котором пресекла гроза. Вышел и я из-под колокольни и продолжил свою работу, постепенно обсыхая на солнышке.

На другой день в раннем автобусе мужики говорили, что в окрестных деревнях слышали только гром, а ливня не было.

– Озеро притягивает, – объяснил кто-то.

Автобус вез меня в село Троицкое, километров за двадцать от города, а возвращался я на попутке и к девяти был уже в Переславле.

Дымное лето

И вот в одно прекрасное утро, сидя в номере паршивой угличской гостиницы, я вдруг понял, что еще немного – и я с ума сойду от такой жизни.

Я только что вернулся из Улеймы и, сидя на койке, перезаряжал фотоаппарат. Жара стояла страшная, под Угличем, как и под Москвой, горели леса, торфяники, повсюду стлался дым, чувствовался запах гари, и приходилось рано вставать, чтобы работать, пока солнце не поднялось высоко.

Я действительно выдохся, но не от жары и не от ходьбы, – теперь я чувствовал усталость, едва приступив к делу. Три года не отдыхал по-человечески, считая за отдых такие вот экспедиции. Они-то сами по себе и хороши, но, как всё в слишком большом количестве, приедаются. (Этим летом, правда, между двумя экспедициями удалось вырваться в Польшу на месяц, но и там я занимался тем же самым.) Я жил именно такой жизнью, о которой мечтал когда-то; все сбылось, не отрицаю, «и штормовка, и кепка», да не сбылось только самое главное – то, что я забыл включить в список: мастерство и уверенность в том, что моя работа кому-нибудь нужна. Мне в первую очередь.

Может быть, потому, что нет пока результатов. Вся работа идет вслепую и, весьма возможно, не приведет никуда. Значит, нужно вооружиться терпением и верой. Но в это именно утро я почувствовал, что необходим перерыв.

Внезапно дверь номера распахнулась, и влетел белоголовый сильно загоревший парень в красивом спортивном костюме.

– Слушай, – обратился он ко мне, – купи костюм! В Казань надо срочно возвращаться, а денег не высылают. Купи!

Он начал раздеваться.

– Бери, не пожалеешь. Хороший костюм, немецкий. Я его в нашем обкоме, в закрытом распределителе достал. Семьдесят платил, тебе за десятку уступлю. Не пожалеешь, точно. Ну, берешь, что ли?

– Погоди, – сказал я. – Как же так сразу-то? Дай подумать. У меня реакция медленная…

– Ну, бери за семь!

– Давай, – сразу согласился я.

Вот тебе и «медленная реакция».

(Кстати, о реакции. В Толгский монастырь из Ярославля я отправился рейсовым катером. Расписания накануне не удосужился узнать, потерял в ожидании рейса все утро, поэтому работу в монастыре закончил только к вечеру. Вышел к пристани – катера уже не ходят. Остается, значит, автобус. Скорым шагом, несмотря на усталость, совершил двухкилометровый марш на Толгоболь, к шоссе. День воскресный, и на автобусной остановке скопилась изрядная толпа возвращавшихся в город дачников. Настроение у толпы напряженное: рейс – последний, а желающих уехать слишком много. И вот автобус показался. Явно переполненный, осевший на рессорах, с висящими в дверях гражданами, он даже задерживаться понапрасну не стал – прокатил мимо ожидающей толпы и приостановился метрах в ста пятидесяти, чтобы высадить кого-то из местных. В слепой, отчаянной надежде толпа ринулась к автобусу. Я не спеша двинулся вслед за всеми, ни на что, собственно, не надеясь. Автобус тронулся, и люди, опомнившись, стали замедлять бег и останавливаться. В этот-то момент я вдруг резко рванул за набиравшим скорость автобусом и, обогнув растянувшуюся толпу, на ходу ввинтился в его забитую телами дверь[22]22
  «Быстрота реакции, – говорил наш тренер Юрий Леонидович Казаков (которого я вспоминаю с благодарностью), – главное качество, необходимое человеку в современной войне. Ни одно из всех спортивных единоборств не развивает его так, как фехтование. И особенно фехтование на саблях».


[Закрыть].)

…Костюм я купил, он и сейчас на мне. Особенно куртка хороша: на тоненькой пластмассовой молнии, с широким рубчатым воротником.

С парнем мы подружились и вместе вышли на улицу.

– Может, обмоем покупку? – предложил я.

– К сожалению, не могу, Сережа. Побегу за билетом. Смываться надо. Будешь в Казани – звони, заходи запросто. Место всегда тебе устрою, свожу куда хочешь…

Мы попрощались, и я направился в кафе. Не знаю, зачем я туда пошел. Сел около входа на скамейку и стал ждать. Я сидел на самом солнцепеке, ничего, впрочем, не ожидая.

Надоело мне до смертельной тошноты болтаться по уездным гостиницам, предъявлять бумажки, штурмовать переполненные автобусы в толпе разъяренных матерящихся мужиков, которые сметают по пути женщин и детей, тащиться многие километры пешком, фотографировать церкви, описывать до мельчайших подробностей их фасадное убранство, срисовывать, напрягая глаза против солнца, архитектурные детали и профили, за целый день не присаживаться ни разу, перекусывать в омерзительных столовках и не видеть всему этому конца. И, главное, заниматься этим исключительно на свой страх и риск, не получая не только поддержки, но хоть какого-нибудь одобрения со стороны понимающих, да и самому не испытывая ни малейшей уверенности в успехе… Короче, я перезрел и готов был свалиться с ветки.

Так вот, значит, сидел я на солнцепеке, на лавочке у входа в кафе, ничего не ожидая, и познакомился с двумя местными мужичками, Володей и Сашей. Это хорошо – быть в чужих местах одному, потому что все окружающее так легко за тебя цепляется…

Сначала я познакомился с Володей. Он опустился рядом со мной на скамейку и некоторое время не обращал на меня внимания. Он бурчал что-то себе под нос и выкрикивал приветствия проходящим в кафе. Они отвечали ему довольно кисло, как видно, не особенно радуясь этой встрече. Очевидно, он все же отметил мое присутствие (я поймал несколько косых взглядов в свою сторону) и угадал во мне чужака, потому что, видя, что парад ему не удался, вдруг принялся без всяких предисловий давать мне пояснения о каждом, кто проходил мимо нас. Он всех знал, и все знали его, как это бывает в маленьких городах, где на второй день уже начинаешь узнавать людей на улице.

– А это милиционер, следователь, – показывал он на невзрачного дядьку в кепке. – Только его уволили. Вот за это, – щелкнул он пальцем по горлу.

И в таком духе – о каждом. Время было обеденное, и весь город дефилировал мимо нас. Некоторые подходили, перекидывались с Володей шуточками и здоровались со мной за руку.

– А это дядя Саша! – вскричал он. – Здоров, дядя Саша! Иди сюда, знакомься. Золотые руки, – шепнул он мне, – жестянщик. Он тебе из какой-нибудь консервной банки что хошь сделает. Хошь – «Москвича», хошь – «Волгу».

Дядя Саша подошел и присел рядом с нами. Он был морщинистый, в очках с круглой металлической оправой, – пролетарий начала века.

– Что, стреляем?

– Давай рубль, – обратился к нему Володя. – Сережа, двадцать копеек найдется? Давай сюда. Я пошел.

– Завелся Володька, – сказал дядя Саша. – Хороший был мастер, да, видишь, совсем спился. А я вот уже заработал сегодня десятку, имею я право выпить? Имею, точно. А на него ты не смотри, что алкаш: таких людей поискать…

Володя вернулся, хороня под пиджаком большую бутылку дешевого портвейна. Мы выпили ее тут же, в кафе, где к нам присоединился мрачный верзила, с которым у меня уже не было времени знакомиться. Пивший до этого в одиночестве водку, он пересел за наш столик и угостил нас своим салатом. Потом он налил нам из своей бутылки по полстакана. Меня разобрало, и я понял, что сегодня же уеду отсюда.

Мы скинулись и купили еще бутылку. Мы выпили ее на кладбище, сидя на старых могильных плитах. В десяти шагах от нас, в кустах, парочка занималась любовью.

– Смотри ты, и ребенка с собой привели, – заметил дядя Саша неодобрительно.

Мы допили нашу бутылку, потом мужчина подошел к нам и сказал:

– Вы простите, ребята, такое дело… Живем в одной комнате, стены фанерные, ну что будешь делать!

– Да ладно, – сказали мы. – Садись.

Он был немолод, костляв, угловат, сильно пьян и, разговаривая, все прижимал руки к груди. Какие-то мысли из него рвались, что-то задавленное в нем кипело, и он торопился высказаться, брызгая слюной и корчась, страдая от бессилия слов. Жаль, я плохо слышал его, потому что занят был разговором с Володей, лишь дядя Саша, обернувшись, сообщил:

– Сережа, ведь он об искусстве говорит…

Подошла жена костлявого, Володя сказал ей:

– Ты бы хоть спину, что ли, отряхнула.

И, вскочив, с шутовским усердием принялся чистить рукавом ее платье. Потом мы расстались с ними.

– Хороший человек, – подытожил дядя Саша убежденно. – Поверишь, Сережа, люблю тех, у кого есть задушевное…

После этого мои спутники замыслили угостить меня угличским пивом.

– Ты такого нигде не сыщешь. Ни тем более в Москве.

В поисках пива встретили Володиного приятеля – уж не помню, как его звали, – и разговорились с ним. Это был мужик лет сорока, невысокий, плечистый, с разбитым лицом. Он рассказал нам, что его избили, когда он, пьяный, заснул под забором.

– Если бы Ленька со мной был, он бы довел меня, конечно. Знаешь ведь, что мы с ним – как братья. Но я же не на дороге свалился – я в сторонке прилег, к забору, не мешал никому. А они – сонного, ногами… И часы сняли, помнишь мой браслет?

– Вот, Сережа, видишь, какие гады бывают, – повернулся ко мне дядя Саша. – Это все сопляки, шпана, их у нас в Угличе – как собак нерезаных.

– Ничего, – сказал приятель ровно, – сосед мой Василий Семеныч видел их, он мне их покажет. Каждый вечер, говорит, приходят на нашу улицу, к бабам своим.

– Ты на них в суд не подавай, – посоветовал дядя Саша, – ты сам суди.

– Да уж будь спокоен…

И мы пошли дальше – искать пиво. Нашли, наконец, бочку: в очередь за пивом встал, кажется, весь город. Спутники мои, протиснувшись сквозь толпу, мигом отыскали знакомых и вскоре вернулись, неся пол-литровые банки с шапками пены.

Пиво действительно оказалось превосходное. Мы, уже сильно покачиваясь, двинулись дальше. Солнце пекло затылок. Впереди нас шли по улице два молодых парня.

– Вот они, Сережа, вот они, поганцы, которые нам житья не дают, – сказал дядя Саша.

– Давай врежем им по разу, – предложил я.

– Ночью недавно со смены я возвращался, – продолжал он, не слушая. – Подходит ко мне один такой: прикурить, говорит, дай. Я протягиваю ему коробок, а он: нет, говорит, ты сам, говорит, зажги. Понял? Пока я буду спичкой чиркать, он мне – по роже… Ну, я, как держал коробок в левой руке, а правой, ребром ладони, вот в это место ему! Он как упал, так, сука, и не шевельнулся.

– Послушайте, – сказал я. – Я вот что решил. У меня тут дела кой-какие остались. Я пойду сейчас, а через два часа вернусь. Ждите меня у кафе. Через два часа, ясно? Я угощаю.

– А ты точно придешь? – подозрительно спросил Володя.

– Придет, – заверил его дядя Саша. – Такие не обманывают.

С Угличем все-таки надо было разделаться перед отъездом. В голове у меня шумело, я с усилием переставлял ноги. Улицы проплывали нарочито замедленно. Я добрел до Корсунской церкви, сфотографировал и записал все, что было нужно, преодолевая искушение плюнуть на нее, просто вычеркнуть из списка. Потом спустился к пристани и то же самое проделал у церкви Флора и Лавра, после чего забросил аппарат и блокноты в гостиницу и помчался в кафе.

Они ждали меня там, на той же самой лавочке, в окружении своих приятелей. На лавочку уже пала тень. Увидев меня, Володя поднялся. Я сунул ему трехрублевку – последнее, что у меня осталось, за вычетом денег, отложенных на билет. Он побледнел и спросил сипло:

– Так ведь это же на белую?..

– Я же сказал – угощаю.

Видно, давно ему так не везло, он так и сорвался с места. А мы с дядей Сашей отправились занимать столик. Я взял себе копеечный обед, так как со вчерашнего дня не ел ничего, а им – по салату. И вот мы пили водку, и закусывали, и беседовали на прощанье.

Они, видно, успели еще хватить, пока дожидались меня. Я это сообразил, когда увидел, что дядя Саша, покончив с салатом, взялся за мое второе. А когда Володя стал придвигаться ко мне, хватая меня за рукав и угрожающе вопрошая: «Ты зачем сунул мне эти деньги? Что ты этим хотел показать?» – я понял, что и тут я обманулся. Я поднялся из-за стола и сказал:

– Я выпить с вами хотел, вот зачем. Я думал, вы поймете меня. Я отдал все, что у меня осталось… Я бежал к вам…

Дядя Саша что-то примирительно бормотал, цепляясь за Володю. Я повернулся и вышел из кафе.

Я, в общем, тоже был хорош, все у меня перепуталось. Времени оставалось мало, но я все-таки побежал на другой конец города – прощаться со здешней моей подругой. Потом кинулся в гостиницу, собрал манатки и поехал на вокзал. Через полчаса я уже спал, завалившись на багажную полку плацкартного вагона, подложив куртку под голову. Я ехал в Москву, к маме; к Молчушке, которая в это время ехала мне навстречу из Коктебеля; к сынишке, который ждал меня у моря. Я ехал обратно, я – возвращался.

В Коктебеле

29.08.1972. И вот, спустя двенадцать лет, я снова в Коктебеле. Двенадцать лет! Любопытно соотнести то и теперешнее и поразмыслить над тем, что произошло за это время.

Произошла, фактически, жизнь.

Весь мой дневник, за исключением первой тетради, укладывается в этот срок. Хорошо, что я вел его, пусть и с перерывами. Потому что, хотя Стендаль и говорит, что боялся осквернить выпавшие ему на долю минуты счастья, описывая, анатомируя их, мои лучшие минуты становились, благодаря дневнику, еще восхитительнее и даже худшие представали как ничего себе.

…В тебе, душа моя, измеряю я времена… и когда измеряю их, то измеряю не самые предметы, которые проходят и прошли уже безвозвратно, а те впечатления, которые они произвели на тебя.

Августин. Исповедь. XI. 36

Той осенью в Коктебеле шли съемки «Алых парусов». Впервые тогда из окна феодосийского автобуса на подъезде к поселку я увидел внизу Голубой залив – действительно, ярко-голубой в этот вечерний час, – и баркентину посередине – под огненными в лучах склонившегося к Кара-Дагу солнца парусами. Зрелище незабываемое! И в дальнейшем, бродя с этюдником по берегу, то и дело сталкиваясь со статистами в рыбацких ботфортах и зюйдвестках, я наслаждался своей причастностью (пусть косвенной) к романтической «феерии». Я даже записался в массовку, но простыл и не смог явиться на съемку.

В один из дней мы с мамой поехали в Старый Крым, в гости к Н. Н. Грин, и остались у нее на ночь. Скрепя сердце, Нина Николаевна постелила мне на той самой кровати, на которой умирал Александр Степанович. На следующее утро (я успел сделать этюд старокрымской улочки) она вместе с нами отправилась в Коктебель – ей захотелось побывать на съемочной площадке. Среди декораций экзотической деревушки Каперны Нину Николаевну (и меня заодно) знакомили с режиссером А. Л. Птушко, с И. Ф. Переверзевым (Лонгреном), Олегом Анофриевым (Летикой) и другими. Мы просились на баркентину, но в море было волнение, опасное для шлюпки. Посмотрев немного на съемки, мы пошли в гостиницу знакомиться с Настей Вертинской, моей ровесницей, исполнявшей роль Ассоли. Нина Николаевна с Настей расцеловались – Ассоль бывшая и Ассоль теперешняя, – и я присутствовал при этом историческом поцелуе!

Сколько мне было тогда? Всего семнадцать. Боже мой, какой же я был дурак! А впрочем, я завидую себе – тогдашнему.

Я был счастлив тогда, хотя и не поступил в институт. Теперь-то понимаю, что именно поэтому был счастлив: выбор оставался за мной. (Я даже как будто нарочно оттягивал момент окончательного выбора, пренебрегши подготовкой к вступительным экзаменам и полностью доверившись судьбе.) Поэтому я и в армии был счастлив: выбор по-прежнему оставался за мной. Я был хозяином, чувствуя, по выражению Толстого, «ту на один раз данную человеку власть сделать из себя все, что он хочет»; все ключи были у меня, в одной связке. Теперь передо мной длинный, прямой, постепенно сужающийся коридор; я могу выбросить и последний ключ. Всё, ставки сделаны, ставок больше нет. Остается только сожалеть о множестве неотпертых дверей, мимо которых я прошел, безрассудно бросая свои ключи. Возвращаться – поздно и не по правилам.

5.09.1972. Так вот, жизнь произошла. Работа в театре, Худ-граф, армия, университет… Это всё – эпохи. Сколько новых людей, кроме школьных товарищей! (От школы остались только Дементий и Американец, да еще Гарюха, переехавший с семьей в Ленинград.) Встреча с Молчушкой, наша любовь, долгое ожидание, пока я вернусь из армии, потом поженились. У нас родился и вырос сын. Вот они, вехи прожитой жизни. Другие вехи: умерла бабушка, умер «молдавский» дедушка, умерла Екатерина Ильинична, Молчушкина мама. Это лучшие люди, каких я знал. И вот я снова здесь, с мамой, с Микой. Только что встретил на пляже Мишку Осипова (Полковника Фана): он приехал сюда с женой и дочкой. Он сообщил мне, что где-то здесь бродит Монес. Тогда, в 60-м, мы ничего не знали друг о друге, а теперь нашему тамбовскому товариществу уже десять лет. Действительно, жизнь. Мне уже под тридцать.

Время не проходит впустую и не катится без всякого воздействия на наши чувства: оно творит в душе удивительные дела.

Августин. Исповедь. IV. 13

А море такое же синее, а горы такие же рыжие, как тогда, и я кажусь себе мошкой, появившейся на миг, чтобы бесследно исчезнуть. Здесь расплющиваются воспоминания.

Так обманывает нас время под маской пространства…

Шопенгауэр. Афоризмы житейской мудрости

Особенно запахи беспощадны. Вдохнул сегодня острый запах водорослей около камней по пути в Лягушачью бухту и понял, что ничего не произошло.

Запах был точно такой же, как в детстве, когда я впервые увидел море.

Детство – хорошая память: мне грустно и хорошо, и совсем не зря колесить тысячи верст, чтобы угодить в детство.

Пильняк. Китайская повесть

7.09.1972. Купанье до завтрака. Потом с Осиповыми на пляже. Надвинулась гроза, но обошла стороной. Зоя со Светкой ушли, а мы остались, соорудив себе укрытие из надувного матраца и подстилок, – трое мужчин, – Мику положив в середину. Через его голову Полковник, изменив обычной скрытности, рассказывал мне о своих служебных проблемах, а я ему – о том, как мы с Молчушкой в сопровождении наших варшавских приятелей Михала Сандовича и его жены Марыси весь июль мотались по Польше.

Попросили у пограничников бинокль и смотрели на военные корабли на горизонте.

Полковник пришел к нам после обеда, когда Мика отдыхал, а я работал, и, дожидаясь, пока я закончу, уснул на диване. Потом я отослал Мику на пляж к маме, а Полковник заторопился домой. Мы попрощались, условившись о завтрашней встрече, после этого уселись на диван и еще час проговорили о поэзии и музыке – о том, чего я был начисто лишен последние годы.

Почему-то именно с поэзией и музыкой связалось у меня представление о потерянном времени. Я предпочитал терять его перед телевизором, расширяя образовавшуюся в жизни пустоту. Эти годы прошли тупо, бессмысленно, я совсем забыл, что такое вдохновение – те горячие творческие толчки в груди, которыми отзывается душа на малейшее внешнее изменение.

Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю.

Римл. 7: 15

8.09.1972. Мама с Микой отправились на экскурсию в Судак и Новый Свет на «Вите Коробкове». Отплывали они при большой волне, а возвращались уже в настоящем шторме. И качку, и сильный ветер на открытой палубе, среди укачавшихся пассажиров, Мика, говорят, перенес как настоящий мужчина, категорически отвергнув всякие заботы о себе. Я встречал их на пирсе в темноте, и мы вместе пошли на «Воздушные приключения». После окончания фильма мы с Микой достойно завершили этот день приключений, перемахнув (чтобы не терять время, проталкиваясь в толпе к выходу) через высокую стену летнего кинотеатра. Я поймал Мику, смело прыгнувшего на меня со стены.

Потом мы с ним стояли на нашем балконе, слушая доносившуюся из пансионата музыку: там показывали фильм «Ромео и Джульетта». Я растрогался: эта мелодия Нино Рота сливается для меня с образом Дашеньки, которая поставила для меня запись в тот день, когда я последний раз был у нее и пытался объясниться с нею.

…Он снова слышит эту восхитительную арию, и она вызывает в нем трепет; отныне наслаждение для него навсегда связано с этими нежными звуками…

Стендаль. О любви

Бесплодная погоня

На Краков оставалось мало времени, и свидание с ним получилось меланхолическое.

Я мечтал об этом городе с детства. Я видел его во сне, видел себя на его улицах, на узкой и мокрой от дождя торцовой мостовой, очевидно, запавшей в память из какого-то фильма. Но времени было в обрез, поэтому, посвятив полдня архитектуре, я решил оставшееся до отъезда время бесцельно шататься по улицам, просто отдаваясь внешним впечатлениям. Мы вместе пообедали в ресторане – Михал, Марыся, Молчушка и я – и разошлись в разные стороны, договорившись встретиться вечером у нашего «трабанта».

Я увидел ее, едва выйдя из ресторана, и, словно меня толкнули, сразу же пошел за ней. Ее фигурка с обнаженной, по теперешней моде, талией, ее красивые загорелые ноги, ее походка, ее ни с чем не сравнимое изящество не могли так просто мелькнуть в моей жизни и исчезнуть навсегда. Я решил хотя бы сфотографировать все это.

Она зашла в магазин. Я встал при входе и изготовил аппарат к съемке, но, когда она вышла – и прошла совсем близко от меня, как раз в нужном ракурсе, – затвор оказался невзведенным, и я, подняв аппарат, в досаде тут же его опустил.

В другой раз я не успел снять крышку с объектива, в третий – ее заслонили прохожие. Я знал по опыту, что если с первого раза не получилось – пиши пропало, но все же продолжал идти за нею, держа аппарат наготове. Я торчал перед витринами магазинов, в которые она заходила, или на противоположном тротуаре, делая вид, что любуюсь фасадом; потом снова шел за нею. Потом мне стало казаться, что она заметила мое неотвязное преследование, не могла не заметить, всякий раз натыкаясь на меня при выходе из магазина, – и это меня окончательно сковало. Я шел за ней, как в бреду, как в кошмаре, не в силах оторваться и отстать.

Она прошла всю Флорианскую и свернула в улицу Св. Яна. Я шел следом. Я видел, какими глазами смотрели на нее мужчины. Один из них, так же как я, пошел за нею. Он долго шел, заслоняя ее от меня своей желтой рубашкой, потом догнал ее и, идя рядом, что-то сказал ей. Она покачала головой, и он отстал. А я все шел. И время моего свидания с Краковом стремительно уходило…

Наконец натянутые нервы не выдержали, я остановился и потерял ее из вида. Но пока я стоял, огорченный, опустошенный, на маленькой площади, она вдруг опять прошла мне навстречу, причем с удивлением, как мне показалось, на меня взглянула: мол, куда же ты пропал? – и я, как заведенный, тупо двинулся следом.

Она была – вылитая Дашенька, моя высокая тоска, печаль просветленная, вот почему я шел за нею.

Я шел за ней бульварами вдоль старых крепостных стен. При переходе Westerplatte, пережидая поток машин, я стоял рядом с нею, и она, оглянувшись, опять внимательно на меня посмотрела. Тогда я решился. Будь что будет, подумал, подойду и прямо попрошу разрешения ее сфотографировать. И может быть, познакомлюсь. И может быть…

Я стал быстро настигать ее и раскрыл уже рот, чтобы произнести первую заготовленную фразу: «Przepraszam bardzo, Pani…» – но тут, на улице Bohaterow Stalingradu, она вдруг ускорила шаг и на ходу вскочила в тронувшийся автобус.

Вся моя жизнь, как мне кажется, преломилась в этом маленьком событии, и вот что я думаю. Может быть, не зря прошли эти несколько часов бесплодной погони в городе, о котором мечтал с детства? Может быть, был в этом какой-то высший смысл, непонятный «деловым людям», который оправдывает меня?

Не отрицаю, он выглядит дураком. Но если вы думаете, что он чувствует себя дураком или, во всяком случае, что мысль о допущенном промахе занимает его всецело, то вы недостаточно изучили богатую романтическую натуру героя этой притчи. Его ошибка была поистине завидной, и он знал это… Именно здесь, мне кажется, таится главная проблема философии…

Честертон. Ортодоксия

Ну, что бы было, если бы?..

Неудача вознаградила меня за пошлое намерение.

* * *

15.09.1972. Я подбирал их, как козыри, в течение последних двух лет. И когда настал момент, пустил их в дело. Но из четырех сыграл только один, да и тот не совсем удачно.

А ведь нашелся еще и пятый, и уж он сыграл. Да как сыграл! Подвернулся неожиданный случай, вот я им и воспользовался.

Я познакомился с нею в Рыбинске, в очереди за билетами на «Ракету». Я был пьян и, стоя в очереди, то и дело оглядывался назад – на девушку с короткими кудрявыми волосами и задорным носиком. Она в ответ щурилась довольно игриво.

Бывают такие встречные взгляды, исполненные невинного лукавства… они передаются и схватываются столь молниеносно, что вы почти не в состоянии сказать, которая из сторон является источником заразы.

Стерн. Сентиментальное путешествие

Когда подошла моя очередь, я взял два билета до Углича и один из них протянул девушке:

– Держи, чего стоять-то…

Повернулся и пошел за своими вещами. Она догнала меня.

– Деньги возьмите, спасибо вам!

Теперь я отчетливо вспомнил ее лицо, ее тело, а то ведь совсем позабыл. Она очень мило картавила на «л». Таня (так ее звали), авантюрное, беспечальное существо, окончив училище в Ярославле, по распределению ехала в Углич преподавать в городской музыкальной школе, а по дороге погостила у родственников в Рыбинске. Она потом вспоминала со смехом, как «романтично» мы познакомились. В Угличе по вечерам мы ходили в кино, потом я провожал ее до дома (она снимала комнату в одноэтажном домике на окраине), а на третью ночь уже лез к ней в окно.