Текст книги "Речка звалась Летось"

Осознав, что я не понимаю до конца, что она говорит, Маша даже слегка опешила:

– Что, не рассказывал никто?

– О чем?

– Ох, дура я… Ну да сказавши «а», говори и «б». Как ушли вы с Танькой за Летось, а Колька вернулся, парни наши сразу языки-то распустили, шутят, издеваются: хорошо ли мол, твою женушку сейчас е…, иди проверь, не надо ли помочь-подержать. Так Тамара на них цыкнула: «Что, дурни, разболтались! Николай вон всю сердцевину от яблочка-то отъел, а гений наш и огрызком не погнушался – не побрезговал, за честь счел! Это кто еще кого унизил!» – тут они языки в жопу-то и втянули. А видел бы ты, как родня папки твоего покойного словам таким обрадовалась, чуть не аплодируют, песья кровь… А Николай-то, между прочим, и в самом деле отжился. Мотоцикл раздобыл где-то, ездит повсюду, девок молодых катает да трахает, доволен, улыбается опять всегда, как раньше. Говорят, этим летом уже и свадьба новая у него будет: нашел, стало быть, по себе.

На следующий перекур, еще подвыпив, Маша все же не удержалась:

– Да, ведьма, что сделаешь. Мама моя, Руслана Ивановна, так и говорила: мне на замену будет. Она-то, Руслана, ведьма могучая была. Но боялась очень: слышал ведь, что происхождение ее стремное да темное, и так все думают, что не обошлось, мол, без нечистой силы – тут только начни ворожить, недалеко и до беды: в Летоси утопят. Поэтому только самым-самым близким, тайна из тайн. Вот как молода она была, двух девок родила, сестер моих, Ираиду и Настю. Папа все сына требовал, так она говорит: извини-прости, не могу сына родить. Только девок могу, дак куда нам еще. Так он все не верил; в конце концов, как с войны вернулся, согласилась: ладно, давай, вдруг получится. Уже за сорок было. Так вот я родилась – у Ираиды-то уже двое было, племянник и племянница, что старше меня, тетушки своей. Ну, расту, горя не знаю. Как четырнадцать исполнилось, жду, значится, Летоси с нетерпением: кому не хочется попробовать в первый-то раз? Дождалась своего часа: июль на дворе, первая свадьба вот-вот. Тут мама мне и говорит: «Что, за Летось пойдешь?» – «Пойду, – говорю, – в своем праве». – «В праве-то в праве. А не жалко девичество неизвестно кому отдать? За Летосью-то не угадаешь, как сложится, кто тебя оприходует. Есть ведь, наверное, парень-мужичок, о котором мечтаешь? Почему ему не отдать?» – «Не получится», – отвечаю. Не хотела говорить, да мамаша раскрутила: правильный очень, за Летось не ходит, не пьет. Ну, она и говорит: «Все будет. Летось вон послезавтра, а завтра мы с папой из дома на целый день уйдем. Я так сделаю, что в обед мужчина тот, мечта твоя, к нам в избу-то и зайдет, найду повод, не беспокойся. Ты его встретишь и, сама понимаешь…» – «А как это? А если не получится?» – «Почему не получится: жизнь – штука простая! Догола разденешься, к постели уже разложенной подведешь, так прямо все и объяснишь: не хочу, чтобы девичества кто другой лишил. Все и сладится, не бойся». Так все и было.

Я вдруг абсолютно точно понял, кто Наташин отец: это же однорукий Иван Афанасьевич, учитель истории, фронтовик. Девчонки всегда от него прямо-таки балдели – иногда не чисто платонически, стало быть. Как я школу окончил, так он и умер, сердце. Рано, чуть-чуть даже до пенсии не дожил. А ведь всю войну прошел, восемнадцатилетним пареньком призванный. В сорок пятом руку осколком отрезало…

– Поздно вечером, даже ночью уже, приходит мамка домой, а я вся, как медный грош начищенный, сияю. Она меня со всех сторон руками обвела, ощупала и говорит: «Да, Машенька, все сбылось, как и должно было. Беременна ты дочерью. Она мне на замену будет». Ну я в слезы, ясное дело: «Зачем, ты, мама, со мной это сделала, а я, дура, тебя, ведьму, послушалась! Как же я теперь?! У тебя вон еще две дочери старшие есть, замужние, взрослые, могла бы их припахать, меня-то, девчонку, зачем?» Долго она ничего не говорила, только меня все по голове гладит, вместе со мной о своем плачет. Как отревелись обе мы вволю, отвечает: «Эх, не можешь ты, Машенька, сейчас понять, что такую дочь, что там внутри у тебя, иметь – это же счастье великое. Потом поймешь. И не каждой ведьма может-то ремесло свое передать. Этого тебе и вовсе никогда не понять. Передается колдовская наука от бабушки к внучке, да не к каждой – ну это-то всем известно, а сколько есть еще того, что никому, кроме ведьмы, и то не всякой, неизвестно. Я тоже долго не знала, не понимала. А как поняла… вот тебя родила, для того, чтобы внучки дождаться. Ну да ждать больше не могу – рак меня, почитай, уже съел почти. Прости. Но на самом деле не за что мне у тебя прощения просить: все только для твоего же блага. Судьба у тебя такая была: этим летом за Летосью забрюхатить. А против судьбы не попрешь, не изменишь. Но можно поправить. Я вот чуток подправила. А что мала ты еще – пустое это дело, неважное: и родишь, и школу закончишь, и дальше учиться будешь, и все у тебя будет хорошо, и других детей еще, сколько захочешь, нарожаешь. А эта дочка тебе, поверь, не помешает. Не виновата я ни в чем. Но все равно прости». «Прощаю», – шепнула, а мама повторила: «Она вместо меня будет. Теперь могу помирать спокойно». Потом подвела она меня к постели, на которой мы миловались, и вытащила из-под матраса свой послед, с которым родилась. Страшно мне было на него смотреть, и вспоминать не хочу. «Вот, – говорит, – свидетель. А теперь сжечь его надо», – пару поленец в печи собрала да и сожгла. Вот и вся история, как Наташка-то появилась.

Через час-полтора Мария Петровна, пьяная уже, пожалуй, на последней грани приличия или даже чуть-чуть за ней, о другом разоткровенничалась. Ну, о том, что она про своего мужа рассказывала, как он к Тамарке-иудине в открытую уже ходит – хотя и старше та, и некрасивее, – умолчу. А вот по сути:

– Наташка-то должна через неделю-две родить, а Анжелка через две-три. Надеюсь, старшая дочь все ж младшую опередит, как положено оно, хотя и какая на самом деле разница. А как Анжела родит, мы все сразу в посольство американское идем. Ты знаешь, наверное, что Виталик там и для Юрика место нашел, уезжают они?

– Знаю. Очень хорошая позиция, белой завистью завидую.

– Угу. А меня Наташка вызывает с внуком сидеть; то есть формально не сама вызывает, какого-то важного чина попросила мне личное приглашение прислать, премии какой-то высокой лауреата. Говорит, в посольстве отказать не посмеют. Она уже работу себе нашла, по своим драгоценным камням, хорошо оплачиваемая, говорит, только вот как с сыном быть. Я не хотела, да раз мужик мой загулял, решила – поеду я. Плюс завод, на котором бухгалтерствовала, тоже окончательно загнулся. А еще – стыдоба какая! – мужа она мне там присмотрела, даже не одного: сама, говорит, выберешь. Ты, мол, баба красивая и нестарая, чего в нашей глуши пропадать? Родишь еще даже, если захочешь! А что?! Мне всего сорок. Мамка моя старше была, как меня родила. Посмотри, как я, – ничего? – пьяная Маша задрала платье много выше колен и медленно, со смаком, повернулась передо мной на все триста шестьдесят пять градусов, прошлась взад-вперед, да еще и понаклонялась в разные стороны, ноги картинно поотставляла.

– Очень сексапильно, – искренне ответил я, – огромной массе мужиков понравится, даже из молодых.

И позволил себе, пожалуй, излишний и необязательный комплимент:

– Я – не исключение. Жаль, что мы с ва… с тобой, Маша, не за Летосью сейчас.

– Да, там мы хорошо бы помиловались, как у нас говорится: дочку хотел поять, да рад был и мамку пахать. А может, будем считать, что Летось прямо здесь протекает?

Показывая воображаемую реку, Маша обвела левой рукой окружающее пространство, а потом положила мне ее на плечо и, глядя прямо в глаза, на минуту, не больше, запустила правую руку под платье…

Больше ничего не было. Надеюсь, никто не сочтет эту сцену за супружескую измену ни с ее, ни с моей стороны. Или все-таки есть пуристы?

Продолжила она с того же места:

– Вот и Наташка так говорит: здесь мужиков-миллионеров хоть отбавляй, а баб хороших нету, тебя не хватает… Я даже английский учить взялась – без толку, правда, не запоминаю ничего. Так она говорит – успеешь, там выучишь. Пока пусть женихи русский учат. Начали, мол, уже.

Каким-то холодком на меня повеяло: «Выше Москвы сидеть хочет – и будет сидеть!» Сидит уже…

Через два дня, когда гости разъехались, мы с Таней наконец-то опять смогли нормально провести вечер и ночь, о чем соскучились. У меня, правда, накопилось много работы, и я сидел допоздна. Таня заснула. Но, когда я ее разбудил, укладываясь рядом, она вдруг встала и, сказав: «Ночник не выключай. Подожди минуточку. Сейчас всю правду про меня узнаешь», – ушла в ванную.

Вернулась же в каком-то странном образе – из индийских фильмов: в пестро-разноцветных, довольно длинных, почти шароварах, трусах с блестками, веревками и стекляшками и держа в руках подобный же лифчик:

– Ну как?

– Во всех ты, кумушка, нарядах хороша… Но это из какой же жизни, Шехерезада ты моя? Сказку из «Тысячи и одной ночи» рассказывать будешь? Или танец живота исполнять? Так он у тебя слишком большой сейчас.

– Танец живота? Какая блестящая идея, – Танечка сделала несколько изящных движений, – да, великоват животик для танца… Но обязательно буду учиться, как только, так сразу, обещаю. А пока… именно что почти что сказку. Только вначале… иди сюда… подожди, я к тебе сейчас шехерезадом повернусь… только осторожно, ради Бога, осторожно…

Потом мы улеглись, и вот что она рассказала. Вначале долгое введение:

– Гарнитурчик этот, что я сейчас надевала – цыганский, подлинный. Он на моей маме был, когда мной забеременела. Лифчик не ношу – мал он мне, а трусы… У первой красавицы жизнь знаешь какая противная: каждый про тебя гадости рассказывает, нелепые подробности выдумывает; на словах-то вроде и не верит никто, однако лучшие подруги нет-нет да и не удержатся, начнут те подробности уточнять: свои, мол, все, скажи… А ты при этом девственницей до двадцати с хвостиком остаешься, потому что каждый шаг под контролем. Мой папа, когда мама умерла, не хотел жениться, так мир заставил: за Первой Красавицей строгий пригляд нужен (здесь Таня явно копировала Тамару). Ну так что остается? Улучишь момент, трусы эти, в которых тебя зачали, наденешь и представляешь себя одновременно и собой, и мамой своей, и еще не пойми кем – осторожно только очень, – и о цыганском бароне или еще каком хорошем парне мечтаешь… Непередаваемое ощущение, сам понимаешь, в такой-то одежке. Я вот решила эту традицию продолжить – дочкам понравится, не сомневаюсь. Трусы розовые – ты помнишь – Наташе подарю, когда вырастет. А эти – новой дочке (мы знали уже, что девочка будет; имя пока не согласовали) по наследству, от бабки еще, достанутся – будем считать, что сегодня это случилось: первая брачная ночь, как-никак. Теперь слушай, что моя мама мужу, и только ему, и только после свадьбы, передать велела, страшную клятву с меня взяла, что тогда, и только тогда, расскажу. Коле вот не сообщила – сам знаешь почему, помнишь, что произошло, – тебе передаю.

Пошел основной текст:

– Мама моя русская красавица была. С косой русой до попы, синющими глазами огромными, а с какой фигурой… да что говорить. За Летось ее не пускали – нельзя Первых Красавиц.

– Как и тебя…

– Как и меня. Так вот вышла она замуж, а детей нет. Лечиться пыталась, но никак. Ну да народ у нас и тогда неглупый был. Знал, что на женину бесплодность одну одна мужнина приходится. От этого обыкновенно Летось лекарством служила, но ей вот нельзя было. И ведьмы не нашлось, чтобы должок назад вытребовать. А на случай такой еще одно средство имелось. Если кто за Летось не хочет, или не пускают, или уж позарез тайна нужна, то в те годы цыгане тут кочевали еще. И они не только коней подковывали да по-мелкому подворовывали, но и еще одну платную услугу оказывали. Недорого брали. И тайну гарантировали. Придет к таборщику баба вечерком, потолкует, денежку в платочке передаст. Ну а тот ей цыгана молодого да красивого, мальчика почти, на несколько ночей назначит, место укромное укажет: веселись, бабонька, оплачено. Ну вот и мама моя пошла, гордость, стало быть, в карман, и в табор.

Принял ее таборщик седой, потолковал. Потом еще одного совсем уж глубокого старика позвал, осмотрели ее вместе, как лошадку али корову, ощупали – а что делать: за тем и пришла, терпи, милая. Друг с другом по-цыгански долго что-то обсуждали. Таборщик ей и говорит:

– Мы с тебя, красавица, денег не возьмем. Но и мальчика молодого не дадим. А приедет к нам через два дня один очень важный цыган, типа барон баронов. Немолодой уже, седой слегка, но силы мужской в нем еще, може, и поболе будет. К нему ночью прямо в шатер пойдешь, что цыганки скажут, оденешь. Все, что он тебе прикажет, делать будешь. И сколько ночей скажет приходить, столько будешь приходить. Добровольно должна согласиться. Согласна ли?

И смотрит так, словно гипнотизирует взглядом. Цыгане это умеют. Как тут откажешься? Прошептала чуть жива:

– Согласна.

– Добровольно согласилась, не принуждал, не неволил?

– Добровольно.

– Ну а раз добровольно, то вот тебе мое цыганское слово, – и вытаскивает из сапога нож кривой, прямо к горлу приставляет. А левой рукой голову за волосы крепко держит – это чтоб, если сознание потеряю, не порезалась бы, не дай Бог. – Если обманешь, на нож поставим. Иди теперь, мойся: вижу, полны уже трусы божьей росы. Послезавтра сюда придешь.

Прихожу, ни жива ни мертва. Цыганки все с меня сняли, какой-то бесовский свой пояс да трусы с веревками, с блестками, одели, в шатер втолкнули. Сидит там на топчане мужчина лет пятидесяти. Щуплый такой, тихий:

– Ты, стало быть, русская красавица?

Молчу, не знаю, что сказать. Да и страшно. Кивает он:

– Может быть, может быть. А зачем одежду такую надела?

– Бабы ваши заставили.

Покачал он головой:

– Во шалавы… – а потом добавил, – а может и неплохо это: русская красавица, да в цыганском тряпье. Иди сюда, раз пришла.

На ложе завел, раздел, все как положено. Тихий он какой-то и ласковый, я и бояться перестала. И дело это делает словно лениво, но твердо. Так четыре ночи меня звал. Я ему и пела, и танцевала голая, когда просил. Даже в бубен побила, хоть и не умею. На последнюю, пятую, говорит:

– Понравилась ты мне, Машенька. На прощание делаю тебе дорогой подарок.

А я стою уже одетая в свое все, ухожу вот-вот. И как вытащил он нож засапожный, да вверх руку занес, я, доча, сразу в обморок упала, не помню ничего. Он удержал. Страх смертный, ни с чем его не сравню. Потому сразу поняла, каков он, цыганский подарок, и чем мне за грехи сейчас воздастся. Вся жисть в момент промелькнула… Этот-то цыган, он другой совсем, не тот таборщик седой, что тебя пугает, да сам еще больше боится. Он пугать не будет и сам ничего не боится. Ему человека зарезать – как ресницей моргнуть. Барон баронов…

Ну вот. Как в сознание прихожу, лежу на ложе одетая, как была, а он рядом сидит, по волосам распущенным гладит, успокаивает:

– Ну, Машенька, обидно даже, что ты можешь подумать, что я с бабой воевать способен. Я тебе нож хочу подарить. Не смотри, что неказистый, без стекляшек там разных. Это нож настоящий, цыганский. Заклятый да заговоренный. Кровью напитанный. Им не пугают, баб да скотину не режут. Им душу вынимают. Тебе, бабе, он, ясно дело, ни к чему. Если сына родишь – ему, как вырастет, отдашь. Если дочку – отцу детей ее. Этот нож, как бить будет, сам руку поведет. Да им и бить-то не надо: туфта-падла всякая, как только достанет, сразу учует, обоссытся да разбежится. Ну, а если равного встретит – значит, судьба такая: на ножах… От судьбы не уйдешь.

– Вот он, нож этот, – Таня вытащила сверток из-под дивана. – Теперь твой. Что с ним делать, не знаю. Храни. Сыну передашь. Если у нас с тобой не получится, то Виталику.

Потом она добавила:

– Еще одна история про нож этот есть, последняя. Мама боялась его дома держать: нож-то от убийцы, цыган говорил. Ну, сам понимаешь, приметы там всякие… Но и выбросить тоже боялась. Ничего умнее не придумала, как пойти с Маруськой кривой посоветоваться. И вот, рассказывала, как к порогу-то ее подошла, та войти не дала, кричит: «Прочь! Прочь отсюда, не смей входить! Никогда с этим ножом ко мне не приходи: все помощники мои в страхе разбегаются: более сильный идет!»

Мне осталось рассказать еще о четвертой свадьбе: Марии Петровны, Маши, с Уинстоном, что происходила примерно через три года после моей собственной, возле Праги в арендованном замке. Город был выбран как нейтральная территория, куда могли приехать и американцы, и россияне, а из нашего поселка родню доставил специально зафрахтованный автобус. А поскольку два этих мира, две системы: прилетевший бизнес-классом из Америки и приехавший с берегов Летоси на автобусе, разумели друг друга крайне плохо – чтобы не сказать, что не разумели совсем, – с целью создания хоть какой-нибудь между ними прокладки на свадьбу были также щедро (в буквальном смысле: за счет организаторов) приглашены русскоязычные друзья-интеллектуалы Машиных зятьев, то есть Виталика и Юры, с женами, типа меня с Таней. Я не видел Юру чуть меньше, а Виталика – чуть больше трех лет, так что было о чем поговорить, встретившись за день перед самим мероприятием. Виталик получил свое PhD[4]4
  Philosophy Doctor – кандидатская степень.


[Закрыть], еще с полгода отработал вместе с Нобелевским лауреатом, а потом ушел на вольные хлеба, основав свою IT[5]5
  Informational Technology – информационные технологии (англ.).


[Закрыть] -компанию: в указанное время, меньше чем через два года после основания, она насчитывала уже пятнадцать занятых. Юрик тоже собирался перейти туда сразу по получении своего PhD, то есть месяца через три-четыре. Виталик звал и меня, но я отказался: я уже твердо решил, что свой путь буду торить в науке.

Наташа работала в компании по добыче, переработке и перепродаже алмазов и других драгоценных камней; Уинстон был ее CEO[6]6
  Chief Executive Oficf er – директор или президент (англ.).


[Закрыть], а его восьмидесяти с копейками отец Джон, тоже приехавший на свадьбу, – основателем и все еще главным акционером. Она, по делам компании, регулярно посещала Антверпен, Южную Африку и Россию: и крупнейший завод по огранке алмазов в нашем областном центре, и Якутию; с ней мы встречались часто – приезжая в Россию, она останавливалась вначале у нас. (Мы смогли, назанимав у кого только можно денег, купить трехкомнатную квартиру в Подмосковье.) Для работы в России компания – то есть реально Наташа – наняла и мою маму – та тоже, уволившись из школы, все время моталась и в Якутск, и в совсем уж какую-то тамошнюю глушь, непременно заезжая и к нам в Москву, – а с недавних пор и далее того: в момент свадьбы, на которую она была приглашена, но не смогла попасть, мама находилась в Намибии. Большую часть зарплаты она отдавала нам на погашение долга по квартире, благодаря чему (ну и мы с Таней кое-что ведь тоже зарабатывали) к этому моменту мы уже почти расплатились с долгами.

Бизнес по драгоценным камням, как я уже сказал, был семейный, и большинство присутствующих с американской стороны были одновременно и родственники, и сослуживцы Уинстона. Быстрая карьера Наташи уже попортила многим из них жизнь, костью стояла поперек горла, а выход ее мамы замуж за президента и главного наследника – а на самом деле уже рождение ею дочери, Джейн-Татьяны (родители настаивали на равноправии имен), пятью месяцами раньше, пробивал в этом семейном бизнесе абсолютно неприкрываемую брешь… (я поневоле вспомнил своих троянцев-тройчан). Поэтому никаких причин любить ни нас, ни тех, кто приехал с Летоси, у этих ребят не было, и они смотрели на остальную публику с неприязнью, если не сказать с ненавистью – у хороших актеров тщательно скрываемую, у плохих – слишком заметную; а бездетная и незамужняя сестра Уинстона Джанет – с откровенно подчеркиваемой (другие не могли себе такого позволить, поскольку это чувство не разделялось ни Уинстоном, ни его отцом).

Что ж, вероятно, с появлением Джейн-Татьяны Джанет действительно теряла больше всех. Вспоминается такой момент. Где-то вскоре после начала свадебного пиршества пожилая негритянская няня внесла главную участницу церемонии – Джейн-Татьяну – в зал, надеясь незаметно передать Маше, но не удалось: гости с Летоси потребовали показать всем. Уинстон, гордо держа дочку в руках, прошелся по залу, останавливаясь перед каждым столом: девочка смотрела на более чем пеструю публику без всякого испуга, с радостным удивлением. Лишь потом он отдал ее Маше, и та исчезла на полчаса в специально отведенной комнате – чтобы покормить. Тяжелый и недобрый взгляд Джанет на девочку совершенно не могла скрыть ее напускная улыбка…

Ну так вот, в некий момент приглашенный оркестр со скрипками, арфой и духовыми заиграл медленные танцы (а как невероятно несколько ранее звучали под его аккомпанемент частушки – без них не обошлось – никогда такого не слышал!), и публика стала танцевать. Однако только свои со своими: два мира, две системы никак не смешивались. Мы с Юриком, Виталиком и еще парой-тройкой ребят сказали друг другу, что пора нам, стало быть, приступать к выполнению роли прокладки – зря, что ль, поили!

Я решил не пасовать перед трудностями и направился прямо к Джанет:

– Разрешите вас пригласить?

(Я не буду, без излишней надобности, мучить вас здесь английским, давая большинство фраз в адекватном переводе. You и производные от него я перевожу вы или ты в зависимости от того, как чувствую). Джанет было около пятидесяти, она была стройной, долгие часы проводящей в фитнесе, и вполне еще привлекательной стерильной чисто западной красотой с прекрасно ухоженной кожей и идеально ровными белейшими зубами в большом хищном рту, чрезмерно, однако, наштукатуренной. Всеми силами стараясь выпендриться, она надела на себя разных колье, сережек и брошек, костюмов от Диора и часов на многие десятки тысяч долларов. Меня, на фоне моего двухсотдолларового пиджака, это не смущало.

Женщина такого не ожидала. Она не сразу решила, что ответить, но согласилась, силясь согнать с лица печать неприязни и напялить некое подобие улыбки. Получалось плохо, немногим лучше, чем с Джейн-Татьяной.

Я сказал (в глубине души, конечно, издеваясь) Джанет несколько комплиментов: как хорошо она выглядит, как со вкусом и прекрасно одета, мы все завидуем, но только почему так одинока, почему так грустна, ведь мы все веселимся и молодые так счастливы, хорошо бы присоединиться… Она пыталась сдержаться, кивая и повторяя thank you very much, this is too generous[7]7
  Большое спасибо. Это очень любезно (щедро) (англ.).


[Закрыть] на все мои комплименты, но политеса хватило ненадолго, истинные чувства брали свое, и через несколько минут Джанет не удержалась:

– If you wanna fuck me, if you’ve already decided to fuck me, say this straight[8]8
  Если вы хотите вые… меня, если вы уже решили вые… меня, скажите это прямо (англ.).


[Закрыть]: я очень серьезно рассмотрю ваше предложение и, по всей видимости, приму его. Потому что мы уже поняли, что вашей компании, – она кивнула на Наташу и Анжелу, в этот момент стоящих в центре летосьских и что-то бурно с ними обсуждающих, – а вы в ней, это очевидно, далеко-далеко не последний; так вот вашей компании, если она чего-то по-настоящему хочет, нет смысла возражать. Тогда зачем же откладывать? Не лучше ли согласиться сразу? Так хоть можно оставить себе иллюзию, что это был твой собственный выбор, даже, если хотите, что это была моя инициатива.

Я не сразу нашелся, что ответить; точнее, я сразу, конечно, хотел ответить чем-то резким и малоприличным, но не зря брал уроки восточных единоборств – сосчитал до десяти, потом до ста – и как ни в чем не бывало продолжал без видимых эмоций вести ее, в меру своего умения, в медленном танце. Лишь когда танец очевидно приблизился к концу, я спокойно и с улыбкой ответил:

– Я бы с удовольствием принял ваше предложение, но я женат. А у нас, в России, как вы знаете, я надеюсь, также как и у вас в США, тоже gender equality[9]9
  Равенство полов (англ.).


[Закрыть]. Так что, если я приму ваше предложение, моей жене придется принять слишком много предложений, мы не можем себе этого позволить.

Мой намек на взгляды, бросаемые американцами на Таню, был очень прозрачен – даже я ловил их многозначительные взгляды, а она… Вспомнилось, как перед свадьбой Таня спросила у Наташи:

– А как одеться? Поскромнее, чтобы…

– Ни в коем случае, – перебила та, – так, чтобы все запомнили. Пусть знают наших.

Тане не требовались для этого десятки тысяч долларов.

И закончил:

– Но, если ваше предложение серьезно, я могу познакомить вас с холостыми прекрасными парнями. Они будут искренне рады принять его. И заметьте, это будет действительно ваша инициатива.

Эти слова совпадали с последними аккордами. Джанет, бледная от ненависти и с перекошенным от злобы лицом, покинула зал со всей скоростью, которую позволяли ей высокие каблуки и длинное узкое платье.

У меня не было времени жалеть об этом небольшом инциденте, который все равно ничего не мог изменить в происходящем: в конце концов, она первая вышла за рамки социальных условностей: как вы с нами, так и мы с вами. Движимый своей миссией, я продолжил танцевать с американками – те, что попадались теперь, не были столь воинственны и, в общем, проявляли, или по крайней мере хотели проявлять, к гостям из России даже некоторый не только абстрактный, но и вполне конкретный интерес.

Об одном из этих танцев следует сказать особо. Не знаю, какое чувство толкнуло меня к совсем-совсем простой, малосимпатичной и малоинтересной на первый взгляд девушке в очках, чье имя оказалось Линда, но выбор был совершенно правильным. Ясно было, что девица отнюдь не глупа и под простушку лишь канает:

– Что вы такое сказали нашей несравненной Джанет, что она выбежала, как ошпаренная?

– Поверь, абсолютно ничего: только что глупо быть одинокой и грустить, когда все остальные так радуются.

– А, вы задели за нерв. Вот и Майкл тоже говорит… Мы тут, как расселись, смотрим, значит, с недоумением на ту вашу компанию из России, – Линда кивнула на летосьских, – наш Майкл и предлагает: давайте, ребята, поиграем. Кто это, по-вашему? Дайте определение. Ну тут все начали по́шлые свои и глупые шутки… Майкл слушает-слушает, а потом говорит: «Да, ребята, я был о вас лучшего мнения. Знаете, кто это на самом деле такие? Это будущие хозяева!»

Ну мы все в смех сразу… а потом каждый смеется, да через несколько секунд и понимает, что смешного-то нет ничего. Вот так, не поверите, на полусмехе все и замолкли. А Майкл продолжает: «Что, съели? Вы, балбесы, не смейтесь, а идите-ка лучше сдавайтесь. Кто первый придет, может, почетные условия капитуляции и вытребует. А то потом поздно будет: ежели кто дурак и сразу главного не понял, то на фиг дураки компании-то нужны, а? Не жалко их! – И далее: – Да поторопитесь, а то Janet Magnifqi ue[10]10
  Великолепная Жанет (фр.).


[Закрыть] вас опередит! Зачем, думаете, она приехала, хотя сами знаете, что шеф ее неделю назад из кабинета выставил и в офис пускать запретил? Чтобы первой сдаться, самые почетные условия получить!»

– Из кабинета выставил?.. А почему, как ты думаешь?

– Не знаю я, мелкая сошка, к начальству не вхожа. Слышала, будто стала требовать у Уинстона, у шефа, у брата, брачный контракт заключить… Мы думали, не приедет она, хоть приглашена, конечно. И в самолете ее со всеми не было… но вот сами видите. Что, она с вами в самом деле капитуляцию обсуждала? А вы вот ее прогнали, не вышло, стало быть.

Я поколебался, но все же сказал:

– Капитуляцию, говоришь… Гм, гм… Да, пожалуй, можно и так сказать… Но слишком много запросила.

– А вам, стало быть, даже от нее только безоговорочная капитуляция нужна? Остальным и надеяться не на что?

С какой обескураживающей улыбкой она на меня смотрела… Нельзя было не смутиться, я даже, вопреки своим правилам, пошел на игру на понижение:

– Да я-то здесь при чем? Я Наташе, Анжеле и Марии Петровне не родственник, никто вообще…

– Вы сами-то верите в то, что говорите?

Убила, ничего не скажешь; слава Богу, танец закончился.

И что вы думаете? Минут через десять после этого разговора, то есть где-то через час после демонстративного ухода, Джанет вновь появилась, на этот раз в вызывающе короткой юбке и блузке с большим декольте; все брошки-бриллианты были по-прежнему при ней. Она подошла прямо ко мне – ей удалось стереть выражение ненависти со своего лица; теперь оно было более-менее нейтральным:

– Познакомьте.

Я подумал с минуту и спросил:

– Je crois que vous parlez français aussi, n’est ce pas[11]11
  Я полагаю, что вы говорите по-французски, не так ли (фр.).


[Закрыть]?

– Bien sûr. Français de Flaubert[12]12
  Разумеется. На французском Флобера (фр.).


[Закрыть].

– Ну, такого уровня я вам не обещаю, но Николай, говорят, был хороший ученик. Английского он не знает. On y va[13]13
  Пошли (фр.).


[Закрыть]!

Я слегка сжал ее ладонь и вот так, за руку, привел в самый центр компании с Летоси. От неожиданности вся она замолкла в некоем ступоре. Я подошел к Коле, Ираидиному внуку, на несколько лет младше меня, и, не заморачиваясь, слышат ли другие, сказал:

– У девушки понятные намерения, так что действуй смело и решительно. Считай, что вы за Летосью и что июль, а не май, черт возьми, сейчас на дворе! Не обращай внимания на блестки и мишуру, – а впрочем, я понял, что Коля все равно не осознает их стоимость; здесь был явно не в коня корм, – вспоминай французский – мама говорила, что ты был хорошим учеником, – а потом перешел к делу:

– Je sius heureux de te présenter Janet, et je suis heureux de vous présenter[14]14
  Я рад представить тебе Жанет, и я рад представить вам… (фр.).


[Закрыть]…

– De te présenter[15]15
  Представить тебе (фр.).


[Закрыть], – поправила она.

– De te présenter Kolya…

Через двадцать минут Джанет, взяв Николая под локоть, как купцы и купчихи на картинах Кустодиева, с непостигаемым для меня чувством смотря куда-то ввысь, выводила его из зала, стараясь сделать этот акт как можно более заметным для всех. Американская аудитория была откровенно растеряна и подавлена. Волею случая я стоял в этот момент опять рядом с Линдой, так что она смогла, с победительной улыбкой, сказать мне:

– Without reservations![16]16
  Безоговорочная (англ.).


[Закрыть]

Вскоре после этого я счел необходимым подойти к Колиной маме:

– Анастасия Михайловна…

– Настя, – поправила она.

– Настя, вы меня извините, может, я был и не прав. Джанет попросила меня познакомить ее с одним из наших холостых парней… с в общем-то ясными намерениями. Вот я и решил…

Она махнула рукой:

– Решил, и хорошо. Что ж теперь! Не знаю уж почему, но не любят Кольку моего девки. Цельный год, почитай, у него подруга одна была, думала, поженятся уж, пора ему, армию отслужил… ан недавно рассталися. Пусть теперь в объятиях американской злыдни утешается. А намерения ее – их за километр видать. Она сейчас, поди, под парнем старается, как доярка-стахановка под коровой, аж сережки бриллиантовые из ушей вылазят. Только вот… – начала она, но от дальнейшего разговора ее отвлек приход к нашему столу невесты, Маши, и мы втроем начали обсуждать новости о летосьских родственниках; долго, минут тридцать-сорок.

Хоть я и не знал половину из тех, кого обсуждали, я был доволен перерывом: по жизни меня никак не назвать излишне общительным экстравертом, и миссия вытанцовывания американок меня уже изрядно утомила. Кстати, надо сказать, что нашими усилиями два мира, две системы уже начали чуть-чуть взаимодействовать: без отбоя алмазники приглашали на танец не только Таню; также и некоторые девицы с Летоси, и даже некоторые американки, в том числе, к моему удивлению, и малозаметная Линда, пока еще осторожно, но уже пошли в ход. Когда Маша, наконец, отошла от нас, Настя вернулась к тому, что хотела сказать: