Текст книги "Крах династии"

Глава 8

Жизнь на Царском дворе, несмотря на кажущийся покой и степенность, кипела. Как всегда, главные действия разворачивались под ковром. Это было заметно даже непривычному глазу, однако, что на самом деле здесь происходит, понять, не зная всех мелких реалий, оказалось невозможно. Я видел, как шушукаются по углам придворные самого разного статуса, обмениваются взглядами, плюют друг другу вслед, видимо, таким образом за что-то мстя конкурентам, но что к чему, не понимал, да и не пытался.

Наверное, чтобы получать от интриг удовольствие, нужно иметь соответствующие таланты. Чем я, увы, почти полностью обделен.

Единственная здесь моя близкая знакомая Матрена шариком каталась из покоев в покои, что-то решала, кого-то сводила и разводила, и на меня у нее времени не было. Августейшие особы были заняты своими переживаниями, не казали носа из покоев, что еще больше усиливало броуновское движение мелких дворцовых частиц.

Ночное происшествие, как это ни странно, никого особенно не взволновало. Тела убитых стрельцов вынесли еще до рассвета, следствие, если таковым можно назвать краткое мероприятие по опросу свидетелей, провели быстро, в одно касание, и, кажется, никого больше не интересовало, чего пытались добиться покойный Федор Блудов с товарищем.

Я сам решил во всем этом разобраться, попросил конюшего дать мне лошадь, съездить в имение Блудовых. Конюший, как и все чиновники его положения, просьбу выслушал с кислым видом, но новому приятелю государя отказать не решился.

Мне оседлали полукровную молодую кобылу, и я отправился навестить отца убитого сотника, да заодно и своих товарищей. Надо мной не висели никакие обязательства, так что ехать можно было спокойно, никуда не спешить, что давало возможность осмотреть город.

Москва и тогда была великим городом с размахом, своим шармом и особенностями. Конечно, в семнадцатом веке она была относительно невелика и не шла ни в какое сравнение с последующими своими масштабами, но и весь мир тогда был значительно меньше, проще и беднее.

Дешевый строительный материал, лес, определял тип застройки, почти все дома здесь были деревянные. Жилые каменные здания здесь впервые начал строить только в XV веке. Первопроходцем оказался митрополит Иона (до появления патриаршего престола митрополит был главой русской православной церкви). Он первым в Москве заложил на своем дворе каменную палату в 1450 году. Следующим новатором оказался тоже митрополит, Геронтий, он в 1473 году поставил у того же двора кирпичные ворота, а в 1474г. возвел другую кирпичную палату на белокаменных подклетах.

Из светских лиц раньше всего начали строить себе каменные жилища гости-купцы. Первым в 1470 году выстроил себе кирпичные палаты возле Спасских ворот купец по прозванию Таракан. Потом такие же палаты стали строить и бояре. Каменное зодчество начало развиваться «бешеными» темпами. В 1485 г. выстроил себе кирпичную палату Дмитрий Ховрин, в 1486 году его старший брат Иван Голова-Ховрин, за ними отличился Василий Образец-Хабаров. Наконец, и сам государь решил выстроить себе кирпичный дворец на белокаменном основании. Постройка дворца началась с 1492 году.

Казалось бы, что с этого времени каменные или, как их стали называть, полатные постройки должны были распространиться по городу в значительной степени, но это дело подвигалось очень туго. По-видимому, каменные здания представлялись москвичам чем-то вроде тюрем. Доморощенные строители, недалекие в познаниях и опытности по этой части, сооружали толстые стены, тяжелые своды, иногда с железными связями, и такое помещение походило больше на тюрьму или на погреб, чем на жилье. Поэтому москвичи если и строили подобные палаты, то с одною только целью – чтобы на каменном основании выстроить более высокие деревянные хоромы, употребляя это основание, как подклетный этаж, для разных служебных помещений своего хозяйства.

Так поступили и в государевом дворце. Не только в XVI, но даже и в XVII столетии подобных каменных палат можно было насчитать в Москве всего лишь сотню-другую. Мостовые, да и то только по большим улицам, были бревенчатые или из байдашных (половых) досок, весьма способствовавшие распространению пожаров. Только к концу XVII столетия стала распространяться мысль, что городу необходимо строиться из кирпича. В октябре 1681 г. последовал государев указ, повелевавший безопаснее устраивать на полатном строении кровли, а по большим улицам и у городовых стен Китая и Белого города вместо погоревших хоромы строить непременно каменные, причем разрешено кирпич отпускать из казны по полтора рубля за 1000 штук с рассрочкою уплаты на 10 лет. В сентябре 1685 г. этот указ был повторен со строгим приказанием на полатном каменном строении «деревянного хоромного строения отнюдь никому не делать, а кто сделает какие хоромы или чердаки (терема) высокие, и у тех то строение велеть сломать». Тот же указ дополнялся любопытной заметкой: «У которых дворы ныне погорели, и они б на дворах своих делали каменное строение безо всякого переводу (остановки), не опасаясь за то ничьих переговоров и попреку». Стало быть, общее мнение почему-то осуждало такие постройки.

Пока же из сотни другой каменных домов на глаза мне попалось не больше десятка, да и то дома эти были маленькие, угрюмые, действительно напоминавшие то ли казематы, то ли бункеры. Затевали такие строения скорее всего чудаки и оригиналы, чтобы таким образом выделиться из общей массы.

Моя конная прогулка кончилась возле палат Блудовых. Я сразу пошел в «нашу» светелку. Из моих клевретов на месте оказался только Ваня Кнут, который по малолетству и провинциальности ничего о событиях в царском дворе не знал. Пришлось идти на разведку, в доме царили страх и уныние. О том, что Федька покусился на государя, знали уже все и боялись жесткой опалы. И то, что до сих пор ничего не произошло, не прибыли для разбора из Разбойного приказа дьяк с подьячими, еще больше пугало домочадцев Блудовых. Как известно, простите за тавтологию, неизвестность чаще хуже самого наказания.

Я пошел к старшему Блудову. Боярин Семен Федорович уже вполне отошел после приступа почечных колик, но несчастье с сыном опять уложило его в постель. Мой, как представителя царствующего дома, приход его напугал. Блудов поднял голову с подушки:

– Здравствуй, Алексей Григорьевич, – поприветствовал он меня по имени-отчеству, чего раньше, во время наших встреч, не делал.

Я вежливо ответил.

– Федька-то, слышал уже? Надо же, что выкинул подлец!

– Не только слышал, но и видел, – сказал я, не уточняя подробностей происшествия, – не знаешь, кто его подослал?

– Откуда! – плачущим голосом воскликнул Семен Федорович. – Я бы сам с него живого шкуру спустил! Другие дети как дети, а этот шалопут с детства выродок. Все ему денег было мало, на красные наряды не хватало! Теперь, того и гляди, под опалу попадем, всех по миру пустят!

– Это вряд ли, – попытался успокоить я, – царь Федор милостив, не станет напрасно невинную кровь лить. Только и ты, Семен Федорович, помоги, попробуй узнать, кто сына нанял на цареубийство.

Сколько я понимал в людях, Блудов действительно ничего не знал про аферы сына. Однако положение в городе представлял и тут же выдвинул версию:

– Поди, от царевича Дмитрия такое идет, многие его в Москву ждут. Наверное, кто-то захотел перед ним выслужиться.

– Вот мне и нужно знать, кто. Поможешь? А я постараюсь, чтобы опалу на вас не насылали.

– Помогу, чего же не помочь. Я за царя Бориса уже раз голос отдавал, помогу и его сыну.

На том мы и разошлись. Я вернулся во дворец, теперь уже на своей лошади, ведя царскую кобылку под уздцы. Не нравилось мне каждый раз, когда было куда-то ехать, кланяться конюшему.

Ко времени моего возвращения царское семейство уже собралось в своем дворе. Первым делом я навестил Марью Григорьевну, справиться о мигрени. Царица только махнула рукой. Однако выглядела она значительно лучше, чем тогда, когда я увидел ее впервые.

– Голова-то у вас болит или нет? – все-таки спросил я.

– Что голова, когда тут такие дела! Да и Ксения совсем занедужила, еле вечерню выстояла. Ты, голубь, сходи к ней, проведай. Я смотрю ты, хоть и наш, а лучше немецких лекарей в болезнях понимаешь.

– Конечно, схожу, сейчас же, – пообещал я, с радостью про себя отметив, что предсказания карлицы сбываются.

– Что с ней такое, ума не приложу! – продолжила сетовать мать. – Здорова была, а в последние дни, краше в гроб кладут.

– Царевне покой нужен, а ее беспокоят, – поделился я своими наблюдениями.

– Кто же ее, сердешную, беспокоит? – встревожилась царица.

– Народу в вас в Царской палате очень много, кто храпит, кто громко дышит, вот царевне выспаться и мешают. Сегодняшней ночью что было! Шум, гам, разговоры, разве молодой девушке отдохнуть?

Честно сознаюсь, обманывать чистую, наивную женщину мне было стыдно, но я в себе успешно переломил укоры совести и продолжил ее подталкивать к нужному решению:

– Ей полная тишина нужна, чтобы никого рядом не было.

– Да где ж у нас такое тихое место найдешь? Надо же, как ты меня, голубь, озадачил! Разве что в теткином дворце пусть спит, там уже который год никто не живет.

– Что за теткин дворец? – не понял я.

– Иринин, малый золотой дворец, что у Грановитой палаты.

Я догадался, что речь идет о сестре Бориса Федоровича, царице Ирине, вдове Федора Иоанновича.

– Это было бы хорошо, там царевне Ксении точно никто не помешает, – похвалил я мудрое материнское решение.

– Только как же она там одна-то будет? – тотчас забеспокоилась мать. – Время теперь лихое, мало ли что может случиться!

– А вы велите поставить снаружи стрельцов, а внутри с ней пусть карлица Матрена ночует, она маленькая, от нее и шума мало.

– А как ей худо станет, при болезни-то?

– Ну а я на что? Буду сидеть в сенях, покой царевны беречь. Да и защищу в случае чего.

Идея Годуновой понравилась, и она пошла советоваться с сыном. Однако тому было не до болезней сестры, он явно впал в депрессивное состояние и на все, что ему говорили, не слушая, угрюмо кивал головой. Парня было жаль, но помочь мне ему было нечем.

Когда мне показалось, что все благополучно решилось, неожиданно возникло непредвиденное обстоятельство. Во дворце покойной царицы несколько лет никто не жил, следовательно, там и не убирали, да и обветшал он без присмотра порядком, так что мать забеспокоилась, можно ли там поместить больную девочку. Мне пришлось брать инициативу в свои руки и срочно организовывать там «коммунистический субботник».

Ничего не понимающие слуги при свечном освещении, спешно разогнали пыль по всем покоям, так что вскоре стало возможно эвакуировать туда больную. Сама Ксения вела себя непонятно смирно, ничем не интересовалась, покорно шла туда, куда ее вели, так что я начал подозревать, не больна ли она на самом деле. Наконец все организационные и протокольные мероприятия были выполнены, дворцовые девушки под ручки отвели царевну в теткин дворец, и я изнутри запер за ними двери. И вот мы остались втроем!

Всем было немного неловко, даже Матрена вела себя необычно тихо, медленно двигалась и всячески старалась не шуметь, Ксения, так и не выйдя из роли больной, понуро сидела в спальне своей покойной тетки, а я так и вообще чувствовал себя последним негодяем.

Пожалуй, в такую странную ситуацию я попал впервые в жизни. Главное, я не знал, что от меня ждут. Вернее будет сказать, не представлял, как довести ситуацию до желаемого финала и, главное, как это сделать. Сложно тащить в постель девушку, за которой даже толком не ухаживал.

– Ну, что будем делать? – бодро, с интонациями массовика-затейника, спросил я, усаживаясь рядом с царевной.

Ксения скорбно вздрогнула и отодвинулась от меня на край лавки. Похоже было, что я зря мыл шею, теперь придется теперь, как дураку, ходить с чистой. Однако сдаваться было рано.

– Рассказать тебе о будущем? – спросил я, пересаживаясь с девушкой на соседнюю лавку.

– Расскажи, – бледно улыбнулась она.

– Мы все живем в каменных домах, – начал я, не представляя, что может быть понятно и интересно средневековой девушке в таком далеком будущем.

– Все? – переспросила она. – В пещерах?

– Нет не в пещерах, а в очень больших теремах. И окна у нас большие.

О телевизоре и сотовом телефоне можно было умолчать, как и остальных благах цивилизации, вроде повозок без лошадей, коврах-самолетах и прочей чертовщине.

– Окна-то у вас цветные? – поинтересовалась она.

– Нет, прозрачные.

– А у нас, чай, цветные!

– У нас тоже есть цветные, только редко у кого.

– Значит, все, как и у нас.

– Зато Москва стала такой большой, что ее на хорошем коне за два дня не обскачешь.

– Это плохо, что же вам, земли не хватает, если вы так кучно живете?

– Почему, земли достаточно, только многие хотят жить там, где побольше людей.

– Тоже как у нас, все хотят за стенами селиться, набегов бояться! А царь у вас кто?

Вопрос оказался на засыпку. Хвастаться нашими президентами не приходилось. Люди они, конечно, хорошие, достойные, всенародно избранные, но, как мне кажется, без державной харизмы.

– Царь у нас не постоянный, его выбирают на четыре года.

– Как же так можно?

– Так все решили, а то попадется какой-нибудь, вроде вашего Ивана Грозного, половину страны перебьет.

– Да, батюшка рассказывал, грозен был Иоанн Васильевич! Много невинной крови пролил! У вас-то такого, поди, не бывает?

Ответил я не сразу. Говорить правду не позволяла гордость за свое время. Не выдавать же было тайну о людоедах, ни за что, ни про что сожравших миллионы человеческих жизней, тиранов, по сравнению с которыми средневековый Иван Грозный выглядит мальчишкой и щенком. Пришлось врать с листа:

– У нас тишь и гладь, да Божья благодать. Народ добрый, степенный, все трудятся в поте лица, оттого и живут хорошо. Воровства нет и в помине. В бояре попадают умнейшие люди, а не всякая случайная шантрапа. Дьяки и подъячии пекутся исключительно о благоденствии народа, а не о своей выгоде, потому хорошо всем: и пастырям, и овцам. Православные иереи сплошь схимники и аскеты, живут идеей и постятся круглый год. Особое уважение мы оказываем старикам. Те, как сыр в масле катаются.

– Это хорошо. У нас тоже старших уважают. Значит, не оскудела Русская земля на добро? По Божеским законам живете?

– А то, как же, как в– заповедях написано, так и живем: не убиваем, не воруем, не прелюбодействуем. Конечно, в семье не без урода, бывает, что отдельные холопы балуются, но редко.

– А стрельцов у вас много?

– Вот чего много, того много. И стрельцов, и стражников. Но они у нас очень хорошие, только с финансированием у них постоянные проблемы, Все время их командирам денег на дачи не хватает.

– А зачем они вообще нужны, если вы по заветам живете? – спросила Ксения, не поняв про финансирование.

– Не знаю, я же не царь, это он утверждает бюджет и штатные расписания.

– Чего утверждает? – не поняла царевна.

– Сколько рати набрать, сколько стражников.

– Так вы, значит, все время воюете?

– Нет, не все время, скорее, изредка. Большей частью со своими украинами.

– А зачем же вам большая рать?

– Чтобы соседи к нам из зависти не лезли.

– Степняки?

– С ними давно покончили, про ногайцев уже и вспоминать перестали. А что касается крымчуков, то те сами на нарушения прав человека жалуются. Требуют отделения и независимости.

– Значит, соседей боитесь?

– Нет, мы не вообще кого-то боимся, а так, на всякий случай рать держим, чтобы нашего выборного царя больше уважали. К сожалению, без этого никак нельзя.

Постепенно Ксения втянулась в разговор и переставала смотреться ягненком перед закланием. Даже глазки заблестели. Вот, что значит царская дочь, попробуй, расшевели нашу современную девицу разговорами о политике!

– Может, медовухи тяпнем? – разошелся я. – Что так просто вечер коротать!

– Где ж ее, медовуху, сейчас найдешь, – вмешалась в разговор Матрена. – Царица во дворце держать не разрешает, молодой царь хмельного в рот не берет...

– Ну, думаю, это не проблема. Были бы две вещи – деньги и желание.

– А я еще медовуху не пробовала, – созналась Ксения.

– Так зачем дело стало? Сейчас организую!

Я оставил женщин скучать в одиночестве и отправился проверять не практике выдвинутый постулат. На дворцовом крыльце стояли два картинно застывших стрельца со скрещенными бердышами.

– Парни, нужна медовуха, – сказал я. – Срочно!

Стрельцы встали в позицию «вольно», расслабились.

– Достанете?

– Так нельзя пить хмельного, царский указ. Батогами бить будут, – с чувством сказал один из караульных.

– Да брось ты, какие еще батоги, за бутылку плачу ефимку да столько же за труды. Достанете?

– Ну, если подумать, то можно попытаться, а много нужно?

– На троих.

– Нет, столько нету. Если одну баклажку...

– Неси баклажку, не хватит, еще сбегаешь.

– А чего ее нести, она вот она, – сострил он, действительно вынимая из-за пазухи литровую баклагу. – С деньгами не обманешь?

– Держи, – сказал я, передавая монеты и принимая булькающий сосуд. – Хорошая?

– Матушка делала, для себя!

– Если понадобится, еще достанешь?

– Наше дело служивое, были бы деньги, – ответил за товарища второй стрелец.

– Спасибо, ребята, счастливого дежурства, – пожелал я, запер изнутри дверь и вернулся к дамам.

– Достал? – с безвременной, вечной интонацией надежды спросила Матрена, как только я появился в комнате.

– А то? – не без национальной гордости ответил я, выставляя сосуд на стол.

– Так быстро? – удивилась представительница власти, введшей в стране сухой закон.

– Есть чем закусить? – спросил я шутиху.

– А то! – в тон мне повторила она и заразительно засмеялась.

Ксения, не выдержав напора общего веселья, тоже прыснула в кулачок. Мне показалось, что лед в наших отношениях если и не тронулся, то слегка подтаял.

Начались суетливые приготовления. Маленькая Матрена как колобок каталась по полу, задумчивая царевна без толку переставляла на столе скромную серебряную посуду, обнаруженную здесь же в комнате в незапертом сундуке, я делал самое простое – выполнял женские команды.

Наконец стол был накрыт, и мы чинно уселись на свои места.

Медовуха в теплом, живом свете восковых свечей казалась янтарной. Ксения с некоторым испугом принюхивалась к незнакомому напитку.

– Ну что, за все хорошее?! – предложил я, поднимая тяжелый кубок.

– Дай Бог, не последняя, – откликнулась Матрена, продемонстрировав, что все наши застольные присказки своими корнями уходят в глубокую древность.

– Сладкая, – поделилась наблюдением Ксения, отпив несколько глотков ядреного зелья, – только вкус какой-то странный.

– Нормальный вкус, – ответила карлица, принимая в себя количество медовухи, явно не соответствующее соотношению граммов на вес тела. После чего потребовала, чтобы я дополнил «бокалы».

Напиток оказался довольно крепким, градусов двадцати, что заставило меня призадуматься. Если мои дамы будут потреблять его в заданном карлицей темпе, то ничем хорошим для них это не кончится. Я же буду чувствовать себя малолеткой, спаивающим девочку, чтобы воспользоваться ее беспомощностью.

– Ты, Матрена, можешь пить, сколько хочешь, а царевне пока хватит, – сказал я, после того, как и второй тост прошел без ощутимого зазора времени. – Вы лучше закусывайте.

– Это почему? – вскинулась Ксения. – Хочу пить и буду пить!

Непривычный хмель уже ударил в ей голову, глаза засияли, в голосе появились несвойственные истеричные ноты.

Я понимал, что после того, что навалилось на бедную девочку, ей необходимо как-то снять напряжение, расслабиться, но и вполне представлял, как она будет чувствовать себя завтра утром.

– Куда нам торопиться, ночь длинная, давайте пока лучше споем, – предложил я.

– Давай, начинай! – легко согласилась Матрена.

– Я вам спою, – начал говорить я, еще не зная, что скажу дальше, – я вам спою...

Ни одной подходящей случаю песни я не знал. Их эстетика так отличалась от нашей, что подобрать песню, которая может понравиться, было почти нереально. В голову ничего, кроме городских романсов девятнадцатого века, не приходило. Однако даже такие мелодичные как «Отвори осторожно калитку» или «Средь шумного бала», для них были слишком сложны и непривычны.

– Я вам спою, – третий раз пообещал я и, наконец, выбрал, самое что ни есть народное, – «Во поле березонька стояла».

Не знаю, что, мое ли замечательное исполнение, в чем я несколько сомневаюсь, алкоголь или сама песня так растрогала слушательниц, что они забыли о медовухе, пригорюнились и заворожено слушали мою импровизацию на тему о несчастной березке.

Я говорю об импровизации потому, что знал всего лишь один куплет песни, и остальное пришлось придумывать по ходу дела, да еще и переводить на старорусский язык.

– Бедная березка, – сказала Ксения, вытирая слезы.

– Давайте выпьем, – добавила Матрена, – а потом еще споем.

Она подняла двумя руками чашу, исчезла в ней с головой и сделала несколько больших глотков. Царевна покосилась на меня и только смочила губы. Потом обе по-бабьи подперли щеки руками и запели что-то непонятно грустное, тягучее, заунывное, но вместе с тем трогательно чистое. Я просто не знаю, как все это описать. Такую песню нужно слышать, а не пересказывать впечатления. Вроде бы все в ней было просто до примитивности, но что-то так цепляло за душу, что на глаза невольно наворачивались слезы.

Первый голос, Матрены, был нереально высоким, второй, Ксении, ниже, мелодичнее, вместе же получалась такая необычная полифония, что я и думать забыл о своих коварных замыслах, сидел как дурак, глотая непролитые слезы, и изнывал от жалости к самому себе, к царевне, ко всему человечеству.

Песня отзвучала и стала слышна тишина. Только изредка в нее вкрадывался треск свечи и наше неосторожное дыхание.

– Налей мне еще, и я пойду спать, – будто просыпаясь, попросила Матрена.

Я вылил в ее кубок остатки медовухи. Шутиха подтянула его к себе, наклонила и, как прежде, держа обеими руками, не торопясь, допила.

– Какая я пьяная, – жалобно проговорила она заплетающимся языком. – Вот и встать не могу, отнеси меня.

Она как-то разом скисла, сомлела и едва не свалилась со скамьи. Я перенес ее в соседнюю светелку, положил на широкую лавку, прикрыл одеялом и вернулся к царевне.

– Никогда не пила хмельного, – извиняющимся тоном сказала Ксения, – голова кружится.

– Тебя уложить? – коварно предложил я, чувствуя, как у меня от волнения пересохло во рту.

– Не нужно, я сама, – отказалась девушка, – . просто помоги дойти до лавки.

Она поднялась, я обнял ее за талию, невольно прижал к себе, помог дойти до заваленной перинами широкой лавки.

– Ноги как ватные, – пожаловалась царевна. – Ты не знаешь, почему батюшка запрещал пить хмельное? Мне нравится.

– Потому и запрещал, что всем очень нравится. На Руси всегда так, один царь запрещает, следующий разрешает. Правда, толку от этого никакого.

– Не нужно меня раздевать, я так спать буду, – попросила она.

– Удобней же раздетой, – убедительно сказал я, – не оставляя незаметных попыток освободить девушку от одежды.

Однако Ксения тактично высвободилась из моих рук, вытянулась на постели.

– Расскажи мне еще что-нибудь о вашем времени, – попросила она.

Момент для воспоминаний был самый что ни на есть неподходящий, но я сдержал естественный порыв, памятуя вечную аксиому, что лучше час потерпеть, чем потом всю ночь уговаривать, взял себя в руки и отсел с постели на скамью.

– Что тебе интересно узнать? – демонстрируя голосом легкое разочарование, тем не менее, доброжелательно, спросил я.

– А песни у вас поют?

– Песни? Поют, да еще как. С утра до вечера. Чего-чего, а трубадуров, менестрелей, бардов, скоморохов и гусляров у нас пруд пруди. У нас вообще так: одна половина народа поет, другая танцует.

Ксения внимательно на меня посмотрела, пытаясь понять, говорю я серьезно или шучу, потом спросила:

– Ты обиделся?

– Нет, с чего ты взяла, – тоном, не допускающим двоякого толкования, ответил я.

– Глупенький, не нужно обижаться, если ты так хочешь, то иди сюда...

Предложение было хорошее, но, учитывая место на своей лавке, которое указала царевна, но самое лестное.

Я пересел на самый край, у нее в ногах.

– А о чем ваши песни?

Единственное, что я вспомнил в тот момент, был как-то слышанный шлягер: «Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже».

– Разные поют, о березках, айсберге в океане, но, в основном, о любви.

– А что такое любовь? – задала она вытекающий из разговора вопрос.

Я уже было, открыл рот, собираясь разразиться пространной речью на эту волнующую всех, за очень редким исключением, тему, но вовремя остановился и перевел разговор из философского в прикладной:

– Это когда мне очень хочется тебя поцеловать.

– Да? – деланно удивленным голоском спросила она, однако не предложила тут же осуществить желаемое.

– И когда тебе хочется того же.

– Да? – повторила она, лукаво кося своим фиалковым, лучистым взглядом.

– Да, – подтвердил я и взял ее руку. Та нерешительно дернулась, но не смогла преодолеть слабое сопротивление моих пальцев и спряталась в моей ладони.

– Ты знаешь, ты очень красивая! – отвесил я не самый изящный комплимент, извинительный потому, что тема восхваления женской красоты в эту эпоху еще не стала общим местом. Наша современница, ничтоже сумняшеся, тотчас же подтвердила бы такое утверждение, как бы далеко оно ни отстояло от истины, Ксения же смутилась:

– Скажешь тоже, что такого у меня красивого?!

– У тебя? – онемев от возмущения, воскликнул я. – Да ты вся чудо!

В тот момент, да и теперь, когда описываю этот эпизод своей жизни, я был искренен, как никогда Царевна был действительно так хороша, что захватывало дух. Тогда же, слегка хмельная, раскованная, с разрумянившимся оживленным лицом, в необычно соблазнительной позе, словно утопающая в пуховой перине, с головой, лежащей на высоко взбитых подушках, она была просто вне конкуренции. А если еще участь то, что было скрыто под бархатным сарафаном, но отчетливо виделось манящим рельефом и Дорисовывалось разгоревшимся воображением, то пусть простят меня представители сексуальных меньшинств и женоненавистники, но такое же совершенство природы я наблюдал только у других прекрасных женщин.

– Не знаю, по-моему, я самая обычная, – скромно произнесла Ксения, с юной жадностью ожидая бурного, развернутого опровержения.

Конечно, за мной дело не стало. В тот момент мне как никогда мешал скудный запас старорусских слов. Однако и того, что я смог наскрести в уголках памяти, девушке хватило за глаза. Думаю, такого потока комплиментов она еще не получала никогда. Увы, строгие домостроевские правила очень сильно обедняли эмоциональную сферу человеческих отношений. Впрочем, и в наше время достаточно примитивных людей, цельных натур, которые не умеют в своих любимых видеть ни богинь, ни возлюбленных.

– Я тебе не верю, ты смеешься надо мной, – шептала царевна, стыдливо отстраняясь от моих ищущих губ и рук.

– Как только я тебя увидел, сразу понял, что ты будешь моей, – шептал я, блуждая пальцами в хитросплетении старинных застежек и завязок. – Милая моя, прекрасная царевна!

– Мне стыдно, задуй свечи, – задыхаясь, отвечала она, изгибаясь в порыве первой неосознанной страсти. – Задуй свечу, на нас Господь глядит!

– Он за нас только порадуется, – шептал я, – он же всеблагой и всепрощающий. Бог это сама любовь!

Может быть, с точки зрения канонов христианской церкви я и грешил вольной трактовкой божественного начала, но мы все-таки были не на вселенском соборе, а в постели, так что особой греховности в своих словах я не усмотрел. Что тогда Бог, если не высшее проявление любаи!?

Наконец мы оба освободились от стесняющих одежд. Мое жадное, воспаленное воображение наконец насытилось созерцанием Ксениных совершенств. Свечи продолжали гореть, и прекрасное юное женское тело покоилось в моих объятиях. Царевна была создана для любви. Женская страсть, как молодое вино, кипело в ее сильном, готовом к материнству теле.

– Раздави меня, сделай мне больно, – молила она, не в силах насытится сладкой болью слияния.

Кажется, в нежности и искусстве любви я превзошёл самого себя. Это свалилось на нас обоих так внезапно, что недавние расчеты, как легче соблазнить Ксению, казались мне теперь такими пошлыми, что я, чтобы избежать самоедства, больше об этом не думал. Да и то правда, что этой ночью нам было не до самоанализа. Я старался оберечь девушку от обычных в ее первом опыте неприятных ощущений, она же, напротив, кажется, хотела жертвенной боли, то ли из стремления заглушить ей укоры совести, то ли так повышая остроту ощущений.

Наконец, не насытившиеся, просто смертельно усталые, мы распались и уснули.