Текст книги "Удивительное путешествие и необычные деяния мистера Сайфера"

– Твои шутки оскорбительны для средневековых бестиариев, лошадей с патологиями развития и немного для девиц, – на лице запылённого декабрьского путника плыла улыбка, достойная ребёнка, влезшего в музей шоколада. – Поэтому они мне нравятся.

Далеко впереди от линии горизонта отделился расплывчатый силуэт, который по мере приближения обретал материальность, тяжеловесность и плотность, всё же оставаясь при этом немного миражным видением, которое в пустыне могло бы сулить прохладный оазис, источник воды и пригоршню фиников или даже несколькими финиками больше, а на пустынном шоссе пыльным декабрём могло оказаться заурядным неумытым мотелем с грязными простынями и печальной девицей за стойкой. Следующие стадии, метры и ярды пути наполняли силуэт массой, очерчивали границы, засветили вензелями поверх него неоновый холодный свет, от розоватой дешевизны которого обдавало полуночной безвыходностью лишённой двери кофейни, пока наконец не превратили его совсем явственно в закусочную, сопровождаемую заправочной станцией, этим сердцем Америки, толкающим по бесконечным сосудам кровь её населения. Заправка с закусочной, которые своей однообразной множественностью раскинулись от Сиэтла до Ки-Уэст, разные в крайних точках пути, но такие похожие, если перемещаться между ними постепенно. Каждая заманивает бензином по четверть доллара за галлон, каждая предложит ветчину и яйца, гамбургер и черноту капельного кофе, ещё хранящего горечь его добычи на плантациях соседнего континента, приготовленные одутловатым поваром, могущим посостязаться засаленностью с собственным фартуком, и поданные восковыми руками ненатурально завитой блондинки по имени Мэри, Сара, Лора, с яркостью макияжа, нарастающей так же быстро, как тускнеют её мечты о лучшей жизни. В Джорджии и Миссисипи, вероятно, к дорожной кухне добавится пекановый пирог, в Вашингтоне и Айдахо высока вероятность полакомиться вишнёвым, и везде будет пирог яблочный, с такой же непременностью, как и Понтиак на парковке.

Вот у двери сидит за столом, полным полугодовым рационом африканца, добропорядочная семья, возглавляемая белым воротничком, излишне подчёркивающим уныние его синих брюк, сопровождаемым женой, маскирующей прогрессирующую обесцвеченность нарастающей полнотой, и венчаемая триумвиратом неугомонных детей, возбуждённых путешествием, сладостью сандэ и жирным ароматом кухни. За окном вальяжно расположил своё универсальное тело их Commuter, самодовольно поблёскивающий двухцветным окрасом. За ячейкой американского общества разместился средних лет мрачный тип в потрёпанной лётной кожаной куртке, один из тех, кому в мирной жизни бензедрин, алкоголь и мотоциклетная удаль заменяли радость воздушной схватки с мессершмитом. Или уничтожения Дрездена.

Тип мрачно смотрел на вошедших Сиззи и Адамса; они прошли дальше, и взгляд его так и остался висеть в пространстве, не то полный равнодушия, не то разделяющий сосредоточенность перемалывающих обед челюстей.

Не желают ли джентльмены отведать гамбургер, сэндвич, хот-дог, салат? Может быть, насладиться знаменитым пирогом от Засаленного Пита? Конечно, джентльмены будут счастливы вкусить подобных яств из рук пергидрольной Сьюзи, Дори, Мэгги. В ожидании кулинарного подвига от господина в потрёпанном фартуке они разместились между обладателем пантагрюэлева живота и соответствующего аппетита, облачённого в отвратительно диссонирующую с его красной с прямым козырьком кепкой плотную клетчатую рубаху, в котором безошибочно узнавался рядовой воинства имени Джимми Хоффы, хотя грузовика нигде рядом не наблюдалось, и развязным юношей, который, видимо, одновременно старался походить на беспричинно дикарских героев Брандо и Дина, а также на собственную более возрастную версию, разместившуюся за три стола от него. Все три подражания давались ему из рук вон плохо, что делало его образ гротескным, но с тем вполне индивидуальным.

Тело соответствует духу, говорили древние, и как эти бессчётные закусочные вдоль бесконечных дорог были отражением тела страны, так дух её составляли люди, затейливым и странным образом встречающиеся здесь, объединяемые только нехитрой снедью да увядающими руками, её подающими. Недавние потомки изгнанников, бродяг, второго сорта людей, здесь они были самостоятельные люди, хозяева жизни, обретя счастье самим изгонять и определять сортности человечества. «Дайте мне точку опоры…» – говорил Архимед. «Дайте мне… иную точку зрения, и мой мир будет совсем другим» – передразнил его некий позабытый писатель Кватроченто. Люди повсюду и всегда были те же, в тех же алхимических долях хорошие и дурные, счастливые и владетельные, нищие и бесправные, результат же в реторте жизни выходил под воздействием щепотки обстоятельств места и жаркого пламени обстоятельств времени. Для Америки Атлантический океан стал словно переворачивающей изображение линзой: пересеки его, и полуграмотный шинкарь из нестоящего отметки на карте местечка под Луцком становится уважаемым финансистом, и обираемый им дома батрак, которому лошадь была недоступней ковра-самолёта, вылезает из блестящего новизной автомобиля и, провожаемый услужливым швейцаром, входит в банк недавнего шинкаря для открытия очередного счёта; и африканец, подобно Адаму живущий в своей саванне, словно по злому какому-то волшебству становится невольником, оплачивая своей кровью и жизнью кофе своих хозяев и сахар к нему, будто всё вдруг в мире вывернулось наизнанку.

Не меняются только малозаметные, но от этого не менее полновластные истинные хозяева этого броуновского духа жизни, определяющие, кому стать финансистом, белым воротничком, хобо или соратником Хоффы. Прежде они частенько проносились молниеподобно в серебристых Зефирах, обдавая оклахомских оборванцев клубами пыли, будто сама Пыльная чаша следовала за этими людьми, намереваясь тоже побывать в апельсиновых садах Калифорнии. Теперь же уподобляться молнии стало удобнее в Сесснах и Дугласах, только Эльдорадо иногда ещё проносились мимо хобо и беловоротничковых ячеек общества, провожавших их завистливым взглядом и возвращающихся к своим семьям утешать себя и детей спасительными мантрами о благочестии, нравственности и других достоинствах бедности.

Выставляя на стол тарелки, метресса закусочной бросала полные плотоядного интереса взгляды на Адамса, который насмешливо глядел на Сиззи, смотрящего на подаваемую еду безысходно грустными глазами гурмана, которого только могучий голод может принудить съесть предложенное.

– По твоему взгляду можно подумать, – улыбнулся Адамс, отправляя в рот луковое кольцо, – будто ты ожидал тут услаждать своё утончённое нёбо паштетами с трюфелями.

– Нет, – Сиззи дёрнул верхней губой, – просто ожидал уже увидеть что-то южное, ante bellum, усадьбы, плантации…

– …сегрегация…

– …необычную кухню, а тысяча миль одинаковости отсюда до Нью-Брансуика, – вздохнул Сиззи, вертя вилку в руках, – наводит на меня тоску.

– Если ты любишь разнообразие, – Адамс смалывал еду механическими челюстями, – то Каролина весьма неудачное место для путешествия.

– Это всё вынужденно, – вдруг без прежней едкости заговорил Сиззи, – по работе, которая тоже не очень по мне, я-то хотел стать кем-то вроде ренессансного гуманиста, в современном мире это, должно быть, преподаватель философии, истории или литературовед. Но наша с тобой жизнь приходится на интересное, богатое событиями время, и правительство США было слишком занято Депрессией и войной, чтобы позаботиться о жизненном устройстве сироты-полукровки, не имеющего ни корней, ни поддержки, ни особых надежд. Но мистер Рузвельт славно потрудился на благо нашей страны, так что я его особо не виню; хоть мне и пришлось самому проделать часть государственной работы, не будем слишком строги – всё же человек слаб, даже если он Франклин Делано.

Завершение монолога Адамс встретил с полуоткрытым ртом и замершей в руке вилкой:

– Ну и нагл же ты, приятель, – произнёс он почти с восхищением.

– А по мне, просто говорю, как есть. Не было у меня родителей, которые могли бы влезть в долги, чтобы отправить меня в колледж, государство не дало мне даже обучаться в толковой школе. Не говоря уж про социальные навыки, хорошую еду и пристойную одежду. Поэтому для достижения обычного мещанского благополучия, дающегося каждому американцу за то только, что он американец, мне пришлось приложить усилий больше, чем нужно, чтобы управлять… скажем, какой-нибудь европейской страной.

– Что-то мне подсказывает, что не очень-то у тебя сложились отношения с этим благополучием.

– Это верно, – важно кивнул Сиззи, – оно скучно почти как заседание городского совета или местного отделения какой-нибудь партии. Поэтому я стараюсь приложить ещё немного усилий, чтобы вырваться из пролива между Сциллой ненавистной работы в каком-нибудь офисе и Харибдой пригородного дома, где ждёт семья во главе с женой, чувства которой давно остыли…

Замолчав, он принялся сосредоточенно поедать содержимое тарелок, словно забыв о своём недавнем гастрономическом разочаровании. Адамс задумчиво смотрел то на него, то на водителя грузовика, грузно проследовавшего к стойке и завладевшего там сальным вниманием пергидрольных глаз метрессы, то на юного гризера; потом перевёл взгляд на висевшие над стойкой часы, быстро очистил свои тарелки и принялся за кофе, придав взгляду, снова вернувшемуся к соседу по столу, некоторую нетерпеливость. Сиззи доел не спеша и откинулся на спинку сиденья с видом человека, как минимум переплывшего Ла-Манш, протянул руку к чашке, и произнёс много менее едко:

– Признаюсь, сытость даже мещанство делает менее ужасным. Но в моём детстве она была редким гостем, так что отвращение моё к белому воротничку вполне понятно. Хотя кто знает, быть может, через десяток лет сытости, я и полюблю пригородные дома, откуда на работу надо ехать за сто миль.

– Хорошо, через десять лет напиши мне, чем дело кончилось, а сейчас мне пора, путь ещё не близкий. Поедешь со мной или будешь искать другого любителя попутчиков с антибуржуазными ценностями?

Сиззи с готовностью поднялся, и принялся выкладывать на стол монеты:

– Поехали, где ещё мне найти обладателя такого сарказма, тем более, у меня тоже дела в том направлении, и они сулят мне хороший прибыток, так что я готов поспешить. Последние слова были обращены уже в спину выходящему из-за стола Адамсу. Королевским жестом бросив на стол последние две монеты, Сиззи направился следом, на ходу отвесив издевательски церемонные полупоклоны сальному повару и такой же парочке на стойке.

– Росинант, я вижу, готов вынести двоих, – пафосно произнёс он, разваливаясь на пассажирском сиденье, – так что не будем сдерживать его рысь, – и простёр вперёд руку жестом Антония.

В брошенном водителем направо взгляде читалась смесь гнева, одобрения и насмешки:

– А всё-таки что за таинственные дела у тебя, что ради них надо ехать на попутках в одном пальто? – спросил он у Сиззи, провожавшего взглядом закусочную, будто дом родной.

– Я работаю на один аукционный дом, торговля антиквариатом, предметами искусства, и мне надо найти одного человека – он вроде эксцентричный коллекционер или что-то такое, – у которого может быть много ценных предметов, которые на аукционах уйдут за хорошие деньги. А я получу с этого свой хороший процент.

– Аукционный дом? Антиквариат? – усмехнулся Адамс, – то есть ты старьёвщик?

– Частично, но это только в области мебели, посуды и прочих интерьерных штук, а в искусстве сейчас мода, а значит, высокие цены, на современные вещи. Не скрою, в основном это мазня хуже детской, и надо быть полным идиотом, чтобы просто смотреть на неё, не то что платить за это большие деньги.

– То есть ты умудряешься продавать людям что-то отвратительное за большие деньги, убеждая их, что это высокое искусство?

– Ты неверно на всё это смотришь, приятель, – Сиззи улыбнулся отечески мягко, – всё почти до противоположности иначе. Есть люди, которым надо потратить кучу долларов, но так, чтоб иметь возможность этим похваляться. Картины для этого подходят идеально, потому что показывать их кому-то легко, а вот оценивать – сложно. Поскольку все эти снобы хотят, чтоб у них была картина какого-нибудь никому неизвестного безумного морфиниста, будто Стом и Вермеер висят у каждого второго на стене, потому что иначе не выделиться. По каким уж признакам их привлекает та или иная мазня или куча глины, которую они величают скульптурой – это выше моего разумения, но какие-то критерии всегда есть: то бесформенные цветные пятна, то ломаные в плясках Святого Витта линии. Так что моя задача просто находить им соответствующих девиантных творцов. В результате эти нувориши получают то, чего добивались, художник получают деньги и иногда даже славу, я получаю свои скромные комиссионные, кажется, вполне благородное дело.

– Дааа, – протяжное согласие Адамса сопроводилось одобрительными кивками, – с такой точки зрения и впрямь недурной бизнес. А почему этого коллекционера надо прям-таки искать, разве он не выставляет гордо свои картины во дворе?

– Странно, но хоть собирательство искусства кажется позёрским занятием, многие его адепты ведут весьма закрытый образ жизни. Мне вот про моего босс сказал только имя, и что он «где-то на юге, мы точно не знаем». Зовут его… – задумчивый прищур, – как-то… – похлопывание по карманам, – где-то у меня лежит бумажка, на которой записано, но имя вроде немецкое, то ли Цапфер, то ли Санфер, так что придётся потрудиться, спрашивая у всех подряд, не знаком ли им эксцентричный коллекционер, возможно иностранец.

– И каков твой план? У меня дела во Флориде, так что Росинант к твоим услугам только до туда.

– Спасибо, добрый рыцарь, – Сиззи умудрился даже в машине отвесить издевательский полупоклон, – Флорида достаточна южна, тепла и приморска для начала моего нелёгкого поиска.

Длинные пальцы изящным движением выудили из кармана пузырёк бензедрина, отправили в ограниченную тонкими губами бездну очередную таблетку, и снова начали свой нервический танец.

На ничем, кроме таблички, возвещавшей о смене штата пребывания её читающих, не примечательном участке шоссе от машины, стоявшей на встречной полосе, лениво отделился массивный средних лет шериф, и так же лениво механическим жестом остановив запылённый Dodge, направился к нему обречённой походкой человека, не сумевшего избежать неприятных и постылых обязанностей. Он наклонился к окну машины словно бездушный робот законности с зеркальным забралом очков вместо живого лица; опустив стекло, на него взирал Адамс с доходящей до идиотизма улыбкой человека, встретившего вдруг старого друга, на лице, Сиззи же истуканом смотрел вперёд на дорогу, спрятав в карманы свои неугомонные пальцы.

– Доброго дня, офицер! – зубы Адамса заблестели отражением в шерифских очках. Их обладатель устало вздохнул, переместив жвачку на другую сторону челюсти, и устало покивал, что можно было принять за приветствие.

– Вы с севера? Куда направляетесь?

– Да, офицер, еду к морю, решил отдохнуть и погреться, а у него, – он кивнул на Сиззи, – что-то вроде творческой командировки.

Сиззи выглянул из-за Адамсова плеча и с холодной учтивостью кивнул шерифу. У стража законности неожиданно появилась мягкая улыбка:

– Прежде чем пожелать вам хорошего отдыха, я всё-таки посмотрю ваши документы, у нас тут что-то вроде усиления службы, так что…

– Конечно, – перебил его Адамс, доставая права, – это же в целях безопасности, слава богу, у нас не коммунизм с его контролем и…

– Да, – шериф нетерпеливо поморщился, не давая договорить, – повезло нам, – он взял права и паспорт из длинных пальцев Сиззи. Слыхали, – спросил он, рассматривая документы, – у вас на севере какой-то чудак оставил пенсионерам Packard. Просто взял и оставил.

– Мы слыхали, – из-за плеча вновь вырисовалась голова странного антикварщика, – что это была своеобразная компенсация за угнанный у пенсионеров Ford.

Зеркальное забрало лёгким движением отреагировало на слегка издевательски прозвучавшую реплику; на бесстрастном лице закона только губы слегка улыбнулись:

– Если так, то это лучшая сделка со времён покупки Луизианы. И обращаться в полицию этим старикам стоит, только если они хотят вручить этому парную корзину печенья размером с тот самый Форд.

– Вдохновляющая речь, сэр, – мягко улыбнулся Сиззи, откидываясь опять на сиденье.

– Совсем вы, янки, с ума посходили, – подытожил шериф, – то машины дорогие у вас раздают, то какие-то душегубы объявляются. Вот в Нью-Йорке кто-то убил босса мафии. Так я думаю, что полиция и федералы должны быть рады, ну, открыть дело для вида, отрапортовать газетчикам, что, мол, работаем в поте лица, тем более, что убийца этот будто вампир – и не видел его никто, и следов никаких. – Он воровато осмотрелся на пустынную трассу, наклонился ближе к окну, и, заговорщицки понизив голос, продолжил, – в такой ситуации лучше бы федералы сами ещё кого-нибудь расстреляли, как Малыша Нельсона, свалили всё на этого неуловимца, да и концы в воду.

Адамс выглядел удивлённым, Сиззи, слушая представителя власти, согласно кивал и улыбался почти с нежностью; «Вот это действительно вдохновляющая речь», – произнёс он, но так тихо, что едва ли его кто-то расслышал.

– А нам теперь ищи этого ассасина, или как там его, – к зеркально забральному роботу вернулся прежний отстранённо-деловой тон, – а известно про него только имя; да и раз он такой уж ловкий, не поедет же он так просто по федеральному шоссе… да вообще по дороге. И уж тем более не покажет настоящие документы. – Он протянул Адамсу права и паспорт, однако не выпустил из пальцев, когда тот за них взялся. – Ну да такая у нас служба, вместо того, чтобы быть дома с женой и ребятишками, стоишь тут всеми забытый в пустой надежде поймать кого-то, кто, по большому счёту, оказал обществу услугу. А вам хорошей дороги, поедете дальше до Флориды?

– Да, полагаю, до Дайтоны или даже Лодердейла.

– Будете в окрестностях Брансуика, попробуйте пекановый пирог, на всём Юге лучше не сыскать.

Пальцы его разжались, выпуская документы, рука подняла блестящую завесь очков, и скрывавшееся ими лицо вдруг стало человечным и мягким, в глазах светило сожаление – то ли о том, что не может он вместе с ними поехать на юг за пекановым пирогом, то ли о том, что он вынужден искать кого-то неуловимого, и может, вовсе не существующего, на пыльной трассе, тоскуя по семейному вечеру в уютном окружении жены и детей. А может, сожалел он, что как ни тяни свою службу на пыльном шоссе, а придётся вечером возвращаться к надоевшей давно жене в опостылевший дом. Адамс взял документы, забрало опустилось, вновь сменив человечье лицо маской робота, черты осуровели, без остатка стерев следы улыбки настоящего человека.

– Счастливого пути, наслаждайтесь Персиковым Штатом.

– Спасибо, офицер! И вам хорошего дня! – весело откликнулся Сиззи форменной спине, тяжело и грустно удалявшейся поперёк пыльной пустой дороги, затем под любопытным взглядом спутника с цирковой ловкостью подбросил в воздух очередную таблетку, с цирковой ловкостью поймав её на лету губами, и блаженно развалился в кресле. Тихое шуршание колёс незаметно ускорялось, упрямо продвигая машину на юг; солнце по правую руку с неуклонной медленностью начинало клониться к закату.

– Поначалу мне показалось, – заговорил Адамс, – что шериф тебе не очень понравился.

– Не сам он, – живо откликнулся Сиззи, – мне вообще не по нраву вся эта система.

– Что-то не так с нашим устройством округов?

– О, с округами у нас всё в порядке, отличные округа. Просто я считаю порочной и вредной систему, при которой с одной стороны от преступления удерживает только страх наказания, а с другой стороны, толкает на преступления, не давая возможности заработать на жизнь честно.

– Не давая возможности? – глаза Адамса сузились, – ты хочешь сказать, что всякие подонки, нападающие на девушек в переулках, или чёрные, колющиеся морфием, а потом режущие прохожих, – они это делают потому, что мистер младший Форд не даёт им крутить гайки на своих заводах?!

– Нет конечно, я не об этом. Всё же таких преступлений меньшинство, куда чаще кто-то просто крадёт часы, которым цена полтора доллара, а то и бельё с верёвки, а всё чтобы купить хлеба.

– Или бурбона.

– Возможно, но у того, кто, голодая, предпочтёт виски хлебу, вероятно, так дрожат руки, что едва ли он способен что-то украсть. В любом случае, даже при очень сильной любви к выпивке, едва ли кто-то станет рисковать своей свободой, будь у него возможность заработать доллар, чтобы потратить его на насущное – будь то хлеб или лунный свет.

Адамс задумчиво кивал головой, словно осмысляя новый взгляд на привычные вещи:

– Если у кого-то нет возможности заработать на хлеб, может, тюрьма не худший для него выход – и кормёжка, и кров, хоть и не рождественская индейка от любящей бабушки.

– Не индейка, это ты верно говоришь, – протянул Сиззи с улыбкой, мягкой и полной самодовольства охотника, долго загонявшего добычу, и уже подведшей её к невозвратным флажкам. – Но есть ли смысл человека, независимо от причин и мотивов, укравшего полуторадолларовую безделушку, сажать на три года в тюрьму, кормить его, поить, одевать, лечить, охранять и тратить на это тысячи долларов. Неужели нельзя дать этому несчастному какую-нибудь работу и кусок хлеба вместо того, чтобы содержать все эти тюрьмы, которые только развращают и тех, кто сидит, и тех, кто охраняет, плодят насилие и злоупотребление? А для всяких настоящих патологических преступников, сумасшедших и прочих маньяков лучше подойдут психиатрические лечебницы.

Адамс молчал под довольным и немного насмешливым взглядом спутника, словно поражённый очевидной и изящной простотой его мысли, заслоняемой обыденностью привычек, давностью обычая, авторитетом религии, прессы и государства, поражающей наивностью этой максимы, скрываемой от разрушающего её простого размышления, точно солнце за пеленой туч.

– Признаюсь, – наконец сказал он задумчиво, – никогда не думал об этом с такой точки зрения.

– Разные точки зрения приводят к свободе мышления, а для стабильности общества, пусть не в лучшем его виде, но кое-как работающем, куда полезнее единообразие, единоначалие и предписанное чинопочитание.

– Но нельзя ведь заставить человека не видеть проблемы, или не думать о ней, или просто примерять разные решения, как-то осмысливать другие возможные варианты ситуации, что ли, – Адамс выглядел смущённым, взволнованным и немного растерянным.

– Совсем заставить, может, и нельзя или весьма непросто, но и нужды нет. Достаточно постепенно, с детства, приучить человека думать известными шаблонами: мы верим в бога, нам служат и нас защищают, честно-верно-неподкупно, коммунизм – воплощение зла; может быть, для жителей Айовы ещё и что-то вроде «южная ветвь среднезападного пресвилютеранства – единственная истинная вера».

– То есть и коммунизм не плохой?! – глаза Адамса подозрительно сузились.

– Может, и плохой, только по объективным причинам, а не потому, что так говорит Фрэнк Стэнтон. Да и определение плохой-хороший – тоже зависит от точки зрения, скажем, для нас коммунизм плохой, а для вьетнамцев или конголезцев, может, он получше власти колонизаторов.

– Хорошо, – Адамс кивал в задумчивой согласности, – но есть же культура с какими-то своими устоявшимися представлениями и нормами, есть образование – нельзя же отказаться от образовательных программ и учить каждого по-своему?

– Культурные догмы вполне себе условны, к тому же ещё и переменчивы, сегодня в моде бриолин и плавники, недавно был гуги, до того свинг и квадратные плечи, – Сиззи пожал своими узкими нетерпеливо и безразлично сразу. – А с образованием всё совсем просто: надо давать практические знания о реальном мире, которые позволяют решать реальные проблемы, делать жизнь лучше, накормить голодных, приютить бездомных и так далее, а не плодить законников, которые только и могут тёмными словами рассуждать о туманных вещах.

– Этих последних я и сам не люблю, – согласился Адамс. – Но что прикажешь делать со всем этим? Не с самими даже легионами адвокатов, страховых агентов и продавцов подержанных автомобилей, а с системой в целом? Не станут же они сами себя выбрасывать на улицы, вроде той книжной вдовы федерального маршала, которая сама себя отконвоировала в федеральную тюрьму.

– Мне казалось, то была жена плантатора, которая сама себе всыпала десяток плетей. Но ты прав, такое только в книгах бывает, а в жизни всё это будет долго и непросто.

– Но всё-таки как именно это должно происходить?

– Я всего лишь неоправданно дорого продаю сомнительные произведения вроде бы искусства, у меня нету ответов на все вопросы, – нежность улыбки слегка смягчала сарказм Сиззи. – Но в целом, думаю, надо начинать с работы над общественным сознательным, или как там это называется у психиатров; отучить людей мыслить догмами и шаблонами, сместить акцент с пустословия на реальные решения проблем. Скажем, если в каком-нибудь отдалённом городке нет водопровода, действительным решением стала бы работа инженеров, гидрологов, строителей, результатом которой будет конкретный проект, с чертежами и расчётами, а не бессчётные заседания городского совета, где местные политиканы деревенского масштаба будут поливать грязью своих коллег, принимать пустые резолюции и переводить бумаги на целый лес невинных деревьев. Жаль, я не умею строить акведуки.

За границами их уютного внутридоджевого междусобойчика учащались и уплотнялись, набирая массу и силу реальности, урбанистические пейзажи, слегка уярчённые южным колоритом и много – дешёвым неоном кричащей рекламы. Возьми DeSoto, такой абсурдно большой, что в нём можно почувствовать себя одиноким, и расплатись за кредит своим будущим; чтобы машина не стояла без дела, возьми дом в пригороде, такой огромный, что в нём можно разместить три поколения твоей семьи, и так далеко от города, что всё твоё время поглотится дорогой и едва ли полезной работы, так что ты не будешь видеть и те поколения семьи, будущее которых уйдёт в оплату за кредит по дому. Потом повзрослевшие дети съедут на ещё более огромных машинах в ещё более большие и отдалённые дома, оставив тебя в пустом одиночестве машины и дома. Но неон и тут знает выход: купи радиолу, холодильник размером с дом твоего дедушки, распоследнюю модель телевизора, чтобы творения Пэта Уивера заменили тебе театр, чтение, общение и самую жизнь. Если тебе вовсе не жаль будущего потомков, и дом твой этим не заполнить, не волнуйся, наша страна выиграла великую войну и создала самую передовую науку и промышленность, так что нам вполне по силам произвести достаточно хлама. Ещё несколько лет, и, возможно, тебе придётся купить для хлама ещё один дом, в пригороде подальше. Купи-купи-купи-купи, неон плохого не посоветует.

Зазывная реклама перемежалась упаднической роскошью варьете, баров, кабаре и редкими шпилями церквей, предлагающих по привлекательной цене лживый опиум во спасение. Километры кричащих вывесок, радостно предлагающих постылости и диковины, приторно лакирующих вымышленный ими мир разноцветных и разномастных воротничков, успешных адвокатов и телепроповедников, и ни одной библиотеки, музея или другого источника неудобной правдивости бытия.

– А может быть, человеку вообще свойственно заменять решение проблем болтовнёй об этом? – протянул задумчиво Адамс, на дорогу бесстрастно взирая. – Всё же, куда проще обсуждать постройку акведука, чем её осуществить. Зато сколько значимости себе можно придать, когда говоришь, небрежно перекинув через плечо тогу: «Изволите ли видеть, любезные шевалье, это дивное сооружение, для транспортировки воды хитроумно предназначенное, не только означенную воду принесёт нашему славному городу, но и многие известность и почёт, которыми отметится в веках наш доблестный городской совет, в мудрости своей принявший такое хитромудрое решение».

– Будь это свойственно человеку «вообще», – Сиззи отвечал устало, будто путник, переходом утомлённый, – мы бы так и жили в глинобитных хижинах по берегам больших рек и даже вряд ли обзавелись бы тогами. Вот уж античным шевалье и джентри точно было свойственно решать проблемы на самом деле, посуди: водопроводов, мельниц, кузниц и прекрасных дорог было в достатке, тогда как адвокат был так редок, что его хоть в цирке за два сестерция показывай, а страховой агент встречался не чаще, чем теперь йети.

– Я бы лучше встретил йети, чем страхового клерка, – согласно кивнул Адамс.

– Может быть, большинство людей, – Сиззи, казалось, не услышал замечания спутника, – просто ищет пути попроще для самоутверждения и того, что они считают успехом, языком-то трепать большого ума не надо, это не дорогу построить; а раз большинство людей, похоже, ума как раз не великого, цивилизацию движет вперёд малая часть человечества. Даже не малая, а часть малой части способных, кто смог получить образование, не отчаяться и не сдаться в мире продавцов подержанных авто, ядерных пылесосов или телевизоров в одном корпусе с газонокосилкой.

– Но если большинство таковы, разве исправишь их какой-нибудь новой школой без присяги флагу или колледжем, где будут преподавать преимущество строительства атомной электростанции перед рассуждением о значении электричества в деле борьбы тринадцати колоний за независимость?

– Может, и не исправить, – Сиззи выглядел устало, беспокойные пальцы его замедлялись, – но возможно, это кого-то отвратит от гибельного пути к карьере коммивояжёра. Или во всяком случае, научит их не мешать другим двигать мир вперёд.

– А это твоё «вперёд» – это всё-таки куда? Что-то подсказывает мне, что Тамерлан и Мопассан смотрели на это совсем по-разному.

– Конечно, по-разному, приятель, – в голосе проповедника общечеловеческого прогресса силами технократов слышалась нарастающая усталость. – Они же принадлежали разным временам и культурам, и вообще, времена меняются, и люди вслед за ними, только вот времена выбирать нельзя, можно только в них прожить, «применяясь к текущему моменту», как говорят наши политические гуру. Может, и направление движение человечества меняется, и не всегда оно ведёт к прогрессу, – усталость в голосе Сиззи понемногу начинала граничить с отчаянием, – но всё-таки какое-то движение есть, есть что-то, что заставляет нас вылезти из пещер и построить города, сменить шкуры на двубортный пиджак, упряжку цугом на кадиллак, а теперь вот ещё запускать исследователей в космос.

– Может, всё это побочный эффект от животного желания захватить побольше, скажем, древний инженер изобрёл новый способ производства каменного топора, чтобы ловчее отобрать у соседа землю, женщин и скот, и этим же топором смог срубить себе избушку.