Текст книги "Удивительное путешествие и необычные деяния мистера Сайфера"

Профессор Мерсьедо общеполитических газет не читал, развлекательных и подавно, поэтому об оскомину всем набивших врагах представление имел смутное, так же, как и о положении в стране и мире в целом. Узнавал он о нём преимущественно в университетских кулуарах, где положение это успевало весьма исказиться, пройдя через призмы культурологических, антропологических, социологических и многих других -ических исканий его коллег. Таким образом, представление Мерсьедо (да и его коллег) о мире было сродни представлению платоновых пещерных узников с дискотечной цветомузыкой вместо костра. Однако скоро и профессору предстояла встреча с неприкрашенной действительностью.

Направляясь как-то на работу из восточной части города, где он обитал, в западную, где находился университет, Хуан Мерсьедо был остановлен возле моста через разделяющую город реку молодыми людьми в военной форме. С изысканной вежливостью молодые люди объяснили профессору, что для пересечения реки теперь требуется пропуск. Мерсьедо вполне разумно возражал, что слышит о таком впервые, однако его место работы располагается на другом берегу реки, что делает её пересечение необходимостью. Молодые люди отвечали, что пропуска выдавались районными управами и что каждый имел возможность таковой пропуск получить. На это отпарировать было нечем, однако надобности идти на работу это тоже не отменяло. Молодые люди заверили профессора в искреннем своём желании оказать такому уважаемому учёному всяческую поддержку. Начались звонки в университет, согласование с каким-то начальством вежливых форменных людей и районной управой; наконец, пропуск был получен, и профессор Мерсьедо продолжил свой путь.

При возвращении вечером домой ему повстречались у моста другие, хотя и очень похожие на утрешних, форменные молодые люди, которые затребовали пропуск. Мерсьедо вынул из кармана давеча полученную исштампованную поперёк и вдоль бумагу. Молодые люди изучили её с тщательностью и прилежанием, после чего в совсем уж куртуазных выражениях объявили, что эта бумага является пропуском с восточного берег на западный, а для пропуска в обратном направлении она, увы, не годится. Профессор Мерсьедо вновь со всей разумностью принялся объяснять, что живёт он на восточном берегу, что порождает необходимость на тот берег попасть, а иного пропуска у него нет. Форменные люди кланялись, сыпали витиеватыми извинениями и расписывались в полном своём бессилии оказать многоуважаемому профессору какую бы то ни было помощь, не смотря на жгучее желание таковую помощь предоставить.

Затем начались долгие звонки в управу, мэрию, соседям профессора, форменному начальству, а также почему-то речному пароходству, которое каким-то образом оказалось связанным с охраной моста. Наконец, пропуск был выписан и с благоговением, как святыня, был преподнесён профессору командиром вежливых молодых людей. Добравшись домой, Мерсьедо заботливо уложил каждый пропуск в отдельный карман бумажника.

В университете он оказался не единственной рассеянной жертвой введённой пропускной системы, что, конечно, легко объяснялось не лучшей приспособленностью академических умов к реалиям будничной жизни. Некоторые Мерсьедовы коллеги даже решили сменить жильё и перебраться к университету поближе, чтобы впредь избавиться от подобных проблем.

Снижалось потребление того и сего, некоторые товары исчезали вовсе, а Мерсьедо едва замечал это, погружённый в изучение модернистской литературы, разбираясь в потоках сознания Джойсовой одиссеи, утраченном каким-то французом времени, да фальшивомонетных экзистенциальных предтечах чумы и тошноты. Заметить изменения ему помогла библиотека. Придя туда однажды в поисках книги про большое количество морских свинок, профессор был огорошен ответом, что таковой книги в библиотеке не имеется. Мерсьедо осведомился, нельзя данную книгу откуда-нибудь выписать? Библиотечная барышня, порывшись в записях, ответствовала, что нельзя, потому что эта книга, как подрывающая основы стабильности строя, подлежит изъятию и забытию, и лучше бы даже вовсе не упоминать её названия.

Ошеломлённый, Хуан Мерсьедо вышел на улицу. Теперь он вдруг заметил, что вместо весёлого смеха и фланирующей улыбчивой молодёжи улицы полнились мрачными вооружёнными людьми и блокпостами. Яркость красок, бушевавшая здесь совсем недавно, сменилась однотонной мрачной подавленностью; люди ходили, вжав головы в плечи и озираясь напуганно и стыдливо, словно не были они больше хозяевами родной страны. Крадучись между блокпостов и пронзительных взглядов патрулей, Мерсьедо думал, как же всё могло дойти до такого, неужели все эти люди не видят и не понимают, что они оказались под гнётом, который куда проще не допустить, чем из-под него потом выбраться.

Все эти люди… а сам, сам он, уважаемый профессор Мерсьедо, тоже пропустил такую чудовищную метаморфозу. Размышляя над этим, он вдруг вспомнил стародавние эксперименты про медленное сваривание в кипятке лягушки. Открытие было таким неожиданным, что он остановился посреди улицы, тут же притянув пристальные взоры форменных людей. Заметив это, профессор пошёл дальше. Все вокруг были лягушками, не замечавшими постепенных маленьких изменений, пока не стало слишком поздно. А если кто-то отдельный и замечал… вдруг Мерсьедо стал припоминать своих коллег, внезапно отправленных в командировки в отдалённые края или на пенсию. Может быть, они заметили и имели неосторожность об этом сообщить.

А сам он, проведя последние годы в анабиозе своих академических исследований и отвлечённого умствования, попросту всё это пропустил, и теперь увидел сразу конечный результат. Но умствования дали ему богатство знаний и роскошь аналитического ума. Он быстро вспомнил все известные ему из истории диктаторские режимы, к чему они приводили и чем заканчивались, и решение пришло мгновенно. Ещё по пути домой он продумывал, каким путём лучше добраться до границы, восстанавливая в памяти все изученные карты и атласы автодорог.

Дома профессор быстро собрался, обойдясь только небольшим саквояжем не вызывающих подозрений размеров, аккуратно уложил документы, рассовал по карманам деньги и имевшиеся ценности. Сверившись ещё раз с картой, профессор вышел из дома и не торопясь направился к одной из окраинных станций железной дороги. Ранним утром он сошёл на одинокой платформе в глухом посёлке у самой границы. Здесь никаких патрулей не наблюдалось, а наблюдались только мрачного вида истаскавшиеся местные, которые с настороженным и слегка затравленным любопытством украдкой разглядывали непривычного человека в хорошем костюме.

Нагловато ввалившись в деревенскую управу, Мерсьедо заявил, что он – известный столичный писатель, верно, все читали его недавние рассказы, вроде «Удивительное путешествие синьора Сайферо», он был опубликован в «Патриотической литературе во славу Отечества». Глава управы, почёсывая косматую голову, откликнулся в том духе, что в последнее время им не вся почта доходит вовремя, однако в свободное от добывания еды для городских прощелыг время вся их деревня, разумеется, с удовольствием зачитывается всякими модными столичными писателями. Мерсьедо, выразив свою благодарность в таких витиеватых выражениях, что управский глава едва ли что-то из них понял, объявил, что желает присмотреть в здешних окрестностях землю для постройки дачи; «чтобы, знаете, иметь возможность работать в тишине и покое, в окружении замечательных людей из простого народа, которые соль земли, основа благосостояния и носители нашей прекрасной богатой культуры». Грубое лицо под косматой причёской аж покраснело от натуги понять, не скрывается ли в этой тираде какая-то ирония или издёвка. Так и не сумев в этом разобраться, глава выразил от имени всей деревни, какая великая эта для них честь – быть избранными в качестве окружения для работы знаменитого писателя, а также любопытство – не может ли он быть чем-то для этого полезным?

Беспокоиться не стоит, профессору нужен всего лишь на несколько часов автомобиль, чтобы покататься вокруг и осмотреться. Разумеется, всё будет соответствующе вознаграждено. После того как разодетый гость, получив ключи от видавшего виды грузовичка, покинул управу, глава с большим облегчением испустил длинную тираду витиеватой ругани в отношении городских хлыщей, столичных франтов, газет, журналов, всех, кто их пишет и читает, а заодно тех невиданных доброхотов, что присоветовали этому писателю построить здесь дачу.

Около полудня Мерсьедо добрался до затерянной в зарослях тропы чуть ли не инкских времён, всеми позабытой и благодаря этому ведшей в соседнюю страну мимо патрулей и постов. Сам он о ней вычитал некогда в каком-то истёртом атласе и теперь по-детски радовался, что видит наконец то, о чём так узнал так давно. Граница в этих лесах пролегала только на карте, поэтому отметить, когда он попал в соседнюю страну, которая чуть менее, чем его родина, славилась военными переворотами, и чуть более – культурными достижениями, было едва ли возможно. Наконец он приблизился к близнецу покинутой утром деревни. Люди здесь были чуть менее унылы, поля и скот чуть более тучны, но в окружившей его толпе он услышал то же ворчание про городских дармоедов. Пройди к председателю деревенского совета, путешественник заявил, что он – знаменитый профессор Хуан Мерсьедо и хотел бы возложить свои знания и академический опыт на алтарь процветания этой замечательной страны, которую теперь он хотел бы иметь в качестве родины.

Председатель слегка затосковал от подобных оборотов речи и, несколько раз переспросив и основательно расчесав затылок, наконец сказал, что, верно, такими вопросами должны заниматься те люди, которые… в общем, какие-то важные столичные люди. Стало быть, профессору необходимо в столицу. Мерсьедо кланялся, и говорил, что буде найдётся в этом селении добрый человек, не жалеющий своего времени, чтобы проводить его до ближайшей железнодорожной станции, его, профессора, благодарности, не будет предела, однако часть её выразится материально. От таких оборотов несчастный председатель совета отчаянно раскраснелся, пробурчал что-то ответно-вежливое и объяснил, по какой дороге надо ехать до станции около трёх вёрст.

Через несколько часов профессор был уже в столице. Улицы её живо напоминали ему весёлые сцены из его юности, кругом были беззаботные лица, и не видно было вооружённых людей. Важные люди в министерстве миграционной политики приняли его радушно, однако уклончиво отвечали, что не уверены в своих возможностях предложить ему аналогичную работу в местном университете; всё это не так просто, надо подтвердить его квалификацию, собрать документы, бумаги, «сами знаете, столько всегда бумажной работы», а кроме того… Кроме того, рабочий день подходил к концу, и вежливые важные люди предложили ему зайти завтра.

Выйдя из министерства, Хуан Мерсьедо постоял и огляделся. Его вчерашний порыв решительности угас, и вдруг он понял, что, в сущности, не знает, куда ему идти и что делать, по крайней мере, до завтра, да и что делать после. Смутно он представлял, что надо найти гостиницу. А ещё он с некоторым восхищением подумал вдруг о тех людях, что переезжали через океан, в совершенно неизвестный мир, не имея ничего за душой, и как-то же устраивались. Опустив руку в карман пальто и поворошив банкноты, профессор Мерсьедо направился через улицу к светящейся вывеске бара. Из глубин своей социальной дезориентированности он вспомнил только, что в случае сложных жизненных ситуаций и жизненной неопределённости социальный протокол предписывает пойти в бар и пропустить стаканчик.

Заказав обед и стаканчик писко, Мерсьедо с любопытством оглядывал давно не виденную им обстановку питейно-социальной единицы общества. То, что в юности, совсем, в сущности, недавно, казалось солидным и значимым времяпрепровождением, теперь выглядело карнавалом уныния и парадом разочарования людей, ничего лучшего не имеющих, чем просиживать в прокуренной полутьме среди товарищей по несчастью однообразия пустой жизни. Принимаясь за тарелку ароматной касуэлы, профессор вспоминал стихи русского поэта про тамошние кабаки, где так же грустят по впустую растраченной жизни под аккомпанемент сифилитика-музыканта, и дивился, до чего, в сущности, одинакова жизнь, что здесь, под пальмами и в окружении огромных пёстрых попугаев, что в неведомой холодной стране, где уныло леденеют клёны.

Вспомнив о необходимости ночлега, Мресьедо собрал в кулак все свои социальные навыки и, приводя бармена в замешательство витиеватыми оборотами речи, узнал, что в двух кварталах отсюда есть вполне приличная гостиница, где профессор сможет устроиться с почитающимися его статусу удобствами. Доканчивая ужин, Мерсьедо вспоминал когда-то изученные карты этого старинного красивого города, сожалея, что уже стемнело и город не осмотреть, к тому же, книжные лавки уже закрыты, а почитать у него с собой нечего. Отвлекали от грустных этих мыслей ещё более грустные гости заведения. Расплатившись, с щедрыми чаевыми сверху, профессор, пальто запахивая, вышел на вечернюю улицу, чувствуя вместо ожидаемого волнения от такого серьёзного шага, как эмиграция (к тому ж столь внезапная), странное облегчение и азарт новизны.

Гостиница была в меру прилична и снабжена телеприёмником, к которому обратился вместо книг неуютно себя чувствующий без потока информации профессор. Телеэкран изливал мишурную пошлую музыку вперемежку с вопиюще абсурдными антинаучными объяснениям тех и других явлений и неизбежной политической пропагандой, маскирующейся невинно под видом вечерних новостей и политических разговорных шоу. Зрелище было притягивающе отвратительное, и Мерсьедо провел некоторое время, бездумно щелкая кнопками пульта, не замечая перехода от одного безликого канала к другому.

Отчаявшись увидеть что-то стоящее, профессор выключил экран, достал блокнот, и уставился в него в надежде, раз уж есть время, сделать некоторые намётки к давно задуманной работе об эпистемологическом квантовании онтологической сущности бытия. Перо заскользило по бумаге, излагая основные тезисы того, что вскоре должно было стать блестящей диссертацией, и вероятно, основной академического признания в новой стране. Но несанкционированное пересечение границы и начало новой работы превысили предел сил одного дня, и Хуан Мерсьедо уснул с раскрытым блокнотом в руках.

Утром профессор вновь направился в миграционное учреждение, где важные люди, вежливостью напоминавшие тех, что недавно не пропускали его через мост в родном городе, витиевато принялись выражать ему своё почтение, рассыпаться в похвалах его академическим заслугам и сетовать на непреодолимые бюрократические препоны. Из их слов выходило, что бумажные формальности примерно имеют неотменимость и силу физических законов. Мерсьедо, немного взбодрённый куртуазно-замысловатой речью важнецов, в тон им отвечал, что, вероятно, столь многоопытные в государственных делах люди способны справиться с такой невеликой сложностью, как натурализация всего одного, хотя и выдающегося, профессора. Важнецы, призадумавшись в картинных позах, отвечали, что это только со стороны обывателя их работа кажется едва ли более чем тасованием бумаг, на самом же деле дело их куда серьёзнее и сложнее. Впрочем, может быть, начальство постарше и впрямь могло бы…

И начался путь в министерских лабиринтах от одного чиновника к другому, и каждый следующий, рангом повыше предыдущего, был тучнее и важнее, и говорил всё более туманно, сбивая с толку даже Мерсьедо, изощрившего свои язык и ухо в многословных философских диспутах, и каждый посылал его к следующему. Последние чиновники от великой своей важности едва помещались за огромными столами, за которыми вряд ли когда-либо что-то писали, и высказывались в том духе, что «в данный момент переживаемой нашей страной эпохи преобразовательных перемен означенной стране имеют быть полезными научные работники всяческих дисциплин, даже тех, которые не оказывают непосредственного влияния на процесс производств товаров народного потребления, однако нельзя не заметить, что на данном историческом этапе развития нашего общества имеет место существование объективных сложностей, которые…».

Зевая, Мерсьедо покинул министерство, чуть не физически ощущая испытанное от его ухода большими людьми за ещё большими столами облегчение, и направился обедать. За обедом его посетила мысль, что, в сущности, не так уж необходимы ему местные документы, во всяком случае, нет в этом срочности; в конце концов, труд его интеллектуален, а как могут разуму послужить преградой какие-то бумажки или их отсутствие? Насыщенной обедом и ободрённый этой мыслью, профессор отправился в библиотеку, намереваясь поработать над своим эпистемологическим трудом.

В библиотеке ему был преподан урок важности документов – без читательского билета невозможно было получить книгу, получить оный билет было невозможно без местного паспорта. Слегка сбитый с толку этим открытием, Мерсьедо решил направиться в книжную лавку, приобрести необходимую литературу, и поработать у себя в гостинице. Мир книготорговли разочаровывал кричащей яркостью обложек, скрывающих вопиющую пустоту содержания, шаблонными романами, бездарной фантастикой и чудовищно нелепыми разоблачениями вселенских заговоров змеечеловеков, пришельцев и атлантов. Побродив между полок и с каждым шагом всё более ощущая себя словно в хлеву, профессор поспешил на улицу, уверяя себя, что, конечно, должны найтись и приличного ассортимента книжные лавки.

Остаток дня до ужина Мерсьедо рыскал по городу в поисках таковых. Кое-какие лавки и впрямь были поприличнее, другие – ещё хуже первой, но в целом и среднем всё было полно беспросветной бездарной пошлостью. Удалось приобрести только пару справочников и энциклопедий, призванных помочь профессору в вечерних трудах под мигающий свет обеззвученного телевизора.

Утро вновь было посвящено общению с министерскими важнецами, исхитрявшимися в слащавой канцелярской вежливости пуще прежнего. На вопрос профессора, нельзя ли ему выправить хотя бы читательский билет, ему ответили, что, конечно, они будут безмерно рады оказать уважаемому учёному такую услугу; но учёный, как человек разумный, безусловно должен понимать, что таковая услуга может быть ему оказана только по исполнению основополагающих условий, каковые состоят в предварительном получении документов.

Ошеломлённый кафкиански непреодолимой абсурдностью ситуации, Мерсьедо присел на ступеньках министерского крыльца и крепко задумался – того ли он хотел, спешно покидая родину, где, как теперь казалось, всё не так уж отличалось от нового местопребывания. В обоих случаях он не мог получить нужных ему книг, хотя и по разным причинам, в одном месте были военные патрули, зато в другом не было дома; непростое выходило сравнение. Не зная, чем себя занять без возможности работать, Мерсьедо решил направитьсяя в университет, посетить какие-нибудь лекции в качестве вольнослушателя.

Рассеянно, как в родном университете, он поднялся наугад в одну из аудиторий, не глядя в расписание, и расположился на заднем ряду, изрядно смутив и заставив притихнуть, уткнувшись в тетради, рядом сидящих студентов. Шла довольно скучная лекция о диалектической синергетике триады противоречий, и Хуан Мерсьедо, размышлявший о чём угодно, но никогда – о том, как обойти систему, задумался, нет ли ему возможности поступить не «как положено», а добиться цели, избежав изнурительной министерской вежливости с неявным результатом в смысле получения документов.

Через несколько минут, не желая прерывать читавшего лекцию коллегу, Мерсьедо написал соседу по парте записку с вопросом, не окажет ли ему уважаемый студент услугу брать иногда в библиотеке необходимые ему книги на его, студента, читательский билет. Опешивший студент утвердительно закивал, забыв даже написать что-то в ответ. Разобравшись с первой проблемой, воодушевлённый Мерсьедо подумал, что он всегда сможет заработать частными уроками или же написанием статьей, всё-таки он известный учёный, пусть и без документов. Он всё думал, и его счастливая улыбка только усиливала смущение рядом сидящих студентов.

Время шло, множились исписанные страницы захватившего профессора труда, библиотекари удивлялись всплеску интереса студентов к заковыристым философским трактатам, и Хуан Мерсьедо, занимаясь любимым делом и позабыв о бюрократической абсурдной непреодолимости, был вполне счастлив. Недели через три, поборов наконец бумажных монстров, министерские важнецы звали уважаемого профессора, чтобы с долженствующим почётом вручить ему свежеотпечатанный паспорт, но он так и не пришёл, погружённый во взятые на чужой читательский билет книги.