Текст книги "Человек и другое. Книга странствий"

Еще один случай, когда чудом остались целы. В джунгли мы Зойкой обычно ходили дважды в день – перед рассветом и на закате. На закате нужно было успевать вернуться до темноты, иначе обычные шансы фифти-фифти для таких вылазок сильно смещались не в нашу пользу. Но в то же время эта сумеречная пограничная черта была большим искушением: лес пробуждался, переходил в ночную фазу, поле встреч возрастало, но и риск тоже. И вот мы бывало тянули до последнего с возвращением, успевая вынырнуть из леса в последний момент, уже во тьме. В тот день мы еще были у реки, где-то в двух километрах от выхода из леса, начало смеркаться, мы повернули домой. Тропа возвращения – одна, никак иначе не выйти: справа река, слева – непролазные джунгли. И тут – впереди, из-за поворота появляется стадо слонов – где-то пять-семь. Может, и больше, если растянулись, темно уже, не разглядеть. С детенышами. Одного мы видим точно. Они примерно в трех-пяти минутах их ходьбы от нас. Скорость примерно нашей легкой трусцы. Для решения – несколько секунд, да и тех, похоже, уже нет. Вариантов – два: либо кинуться напролом в ночные дебри – сколько хватит сил отбежать, и там затаиться, ждать, либо быстро уходить по этой же тропе – в сторону противоположную от дома. Куда ведет эта тропа мы на тот момент не знали. То есть, может, и на всю ночь этот путь. И как далеко будет идти стадо по этой тропе – тоже. У нас – ни фонаря, ни… вообще ничего. Выбираем второй. Тропа через какое-то время начинает петлять. Что у нас за спиной мы не видим. Луны нет, тьма абсолютная. Слоны идут так тихо, особенно по тропе, что будь они и в паре шагов от нас, мы бы не услышали. То что в подобных обстоятельствах они, наткнувшись на людей, спокойно прошли бы мимо… ну, скажем, один шанс из ста. Которого в общем-то нет, это так – для воображения. Около часа мы двигались такой полутрусцой с поминутной оглядкой за спину. Лес – по сравнению с дневным – просто ходуном ходил от проснувшейся жизни: шелест, хруст, перемещения, один раз через тропу метнулась тень – кажется, леопарда. Про кабанов и мелочь – и говорить нечего. А потом такое чувство – уже знакомое нам, что начало отпускать – там, со спины (со временем в джунглях это приходит – чувство леса, сродни энергетической ориентации). А потом просвет показался впереди. Вышли на автомобильную дорогу, уже за пределами заповедника.

Как же мы здесь оказались? Случай. Взял за руку и привел. Правда, мы и не упирались. Янам, потом Какинада, потом Ришиконда, а дальше что? Смотрим в карту – а ничего там, тонкая линия вдоль побережья, а куда ведет? Очень меленько. Можешь прочесть? Да, Бимунипатнам.

Стоим под деревом у дороги, голосуем. Машин мало. Скользнул взглядом по стволу дерева: ящик на нем висит. Похож на почтовый. А на нем написано: для пожертвований. А ниже: презервативы, которые вы решили пожертвовать, опускайте вот сюда. И, пожалуйста, заполните следующие параграфы. И ниже – расчерчена таблица: имя, количество штук, дата, подпись. Нет, ты неправильно прочла. Наоборот: это какие-то миссионеры жертвуют, а пользователи заполняют анкету. Такое вот лукоморье. Поднимаем взгляд выше, а там лицо человека в бороде и цветах, Рави Шанкар, написано. 7 января, 21.00, холм № 9.

Борхес в «Синих тиграх» пишет: мы полагаем, что индусы избыточны. Особенно это «мы полагаем» в устах Борхеса, да? Как у Кафки: мы, китайцы, строители Великой стены… Правда, уже через несколько строк Борхес забывает об индусах, а потом и о тиграх, и погружается в математические изыскания. Мы тоже полагаем, что это дерево было избыточным.

И тут как раз автобус тормознул и подобрал нас. Вовремя. А то бог его знает, что там еще могло быть, на этом дереве, повыше.

Прибыли. Ума не приложу, как описать это место. Куда прикладывать? Одна улица, она же единственная. От нее закоулки виляют – вниз к океану, вверх на холм. Длина улицы – минут десять медленным шагом. Начинается она, по идее, продолжением дороги, которая ведет к этому месту. Идея есть, а дороги нет. Любой мало-мальски оперившийся шторм из нее вьет веревки. Не говоря уж об осенних изуверах, не оставляющих от нее и нитки, – чистый эйдос. Других дорог нет, если не считать ту асфальтированную тропу, которая шарахается влево в самом конце улицы. А шарахается она, потому что перед ней вспененный залив с узкой горловиной, через которую перекатываются волны. Дорога прядает влево, но с этим испугом уже ей не справиться. Да и куда ей себя длить? Залив размывает перспективу.

Станем в центре этой десятиминутной улицы. Над нами муниципальная башня, на ней часы. Для одной стороны улицы на них четверть седьмого, для другой – полтретьего. Так и живут – в двух временах. Ни то, ни другое реальному не соответствует. Те, у кого четверть седьмого, – портные, аптекари и парикмахеры. Дома двухэтажные: на втором живут, на первом лавка, без фасадной стены, просто проем, где сидит, например, портной и строчит на местном зингере. Где ж эти люди, кому они шьют, если портных – треть населения? А по ту сторону времени – продуктовые лавки, харчевни. А базар – в межвременье, под башней.

Взойдем на холм и посмотрим сверху. Белокаменная Ницца. Где же эти дома, улицы, раскинувшиеся вдоль побережья и взбегающие по холмам? Необъяснимо.

Ладно, попробуем к океану выйти. Попробуем, потому что эта прямолинейная улочка ничем его присутствие не выдает. Идет себе параллельно ему, из никуда в ниоткуда, и, кажется, понятия не имеет, что он рядом. Свернули и оказались в районе неприкасаемых, пробираться нужно едва ли не сквозь хижины. Вышли.

Вышколенная европейская набережная. Ни души, ни соринки. Фонарь, под ним скамейка, индеец сидит, перья в голове, смотрит на волны, лошадь привязана к дереву. Гуси переходят дорогу, не сходя с места. Кусты, заросли. Люди, полуголые, бегут – кто с камнем, кто с копьем, кто тетиву натягивает. Лужа в лилиях. Хижина, женщина на пороге, чешет волосы, олень напротив, смотрит на нее, чуть набок склонив голову. Аист над ними – взлетел с дерева, но не летит.

Назад, на набережную. Лодка посреди дороги, в ней человек двадцать, гребут веслами по асфальту, привстали, вперед глядят: что-то там невероятное впереди, – рты распахнуты, кричат, видимо. А из волн по молу Ганди идет, черный как смоль, сияет. Точнее, не сам идет, а его ведут на веревке – мальчик, такой же черный. На берегу человек в костюме, очках, белый, газету читает. А перед ним, в луже, – русалка, держит в руках русаленка. Как тот – газету. За деревом – Шива со всем своим пантеоном живых и мертвых, а чуть поодаль – животные, замерли, от тигра до муравья.

Дальше. Конкистадор на коне, тоже из океана. Меч в руке вскинутой. Сломан, один огрызок, на нем ворона сидит, вспорхнула. Рыба на берегу, мифическая, величиной с дом, рот разинула: входи, Иона. Дальше. Поляна, дети в траве и на дереве. Тропинка, поворот, кусты раздвинули: Христос, овечки… Назад, ручей, пригорок: битва. Греки, Елена, троянский конь…

Сели на берегу, молчим, неподвижны, как те фигуры. С нескольких шагов и не отличишь. Кто ж сотворил эту несусветную фантасмагорию? Местный Пиросмани? Таможенник Руссо? И – не главное, конечно, но все же – для кого? Ведь никого вокруг. Лишь паруса вдали скользят в дымке.

Идем по набережной. Старик на парапете, сидит на корточках, ладонями голову обхватил, седые волосы взметены ветром, сигара во рту. Отлично сделано, как живой. Прошли мимо, обернулся: нет его. Вон он, по песку идет.

Вот если бы в ту нору, куда Алиса упала, перед тем упала ВДНХ. Так примерно, да? И еще что-то. Типа вон тех огненных пирамид или громадных буев… Что это за странные терракотовые конусы в конце набережной, за оградой?

Подошли. Кладбище. Пирамидальные надгробья от земли до неба. Запрокинули головы, читаем эпитафии. Целая глава, готическим, старонемецким. Нет, датчане. Здесь покоится дитя моря – последняя строчка. 1675 год. И ниже – череп и кости. Да-да, говорит из-за спины старик, тот, с сигарой, да-да, это пиратское кладбище. А тут, ведет нас между могил, англичане лежат, а здесь швед, хороший камень, дорогой…

Каждое утро этот старик открывает ворота и на закате их запирает. Вход бесплатный. Посетителей нет. Целыми днями год за годом он бродит от гробницы к гробнице, протрет камень, перечитает надпись, посидит рядом, выйдет на берег, пересчитает волны, вернется, глянет на солнце, пора обедать. Вроде в море их хоронили, пиратов, да? А тут такие мавзолеи величественные. Даже у Тамерлана поскромнее, я видел, в Самарканде. И где – на краю земли, на пустыннейшем из берегов. Датчане. Времена Шекспира. Доест, раскурит сигару, смотрит, как рыбаки на щепках с домотканым парусом возвращаются из небытия.

Сворачиваем в переулок. Бескрайний баньян растет, под ним муравей сидит, книгу читает. Близорукий, в больших очках, почти носом водит по ней. Утром шли – в той же позе сидел. У колонки девушки набирают воду, в очередь, во рту щетки зубные. Пифия местная, идет-поет, на голове корзина, из нее рыбий хвост свесился. Нищий квартал, – рис на костре готовят, огромный чан, на всю округу, пересыпают его из одного в другой, паром всех заволакивает: там рука, здесь голова, не от этих рук, развеялась пелена – под тобой дети сидят, как под елкой. Океан за хижиной, как чернец, – бос и черен, колуном машет, улыбку прячет.

Брошенка – какое слово щемящее! Так и осталось неясным, что там случилось в джунглях, – обычно, слоны детей не бросают. Егеря подобрали его в лесу, двухмесячного. Я почему-то так и вижу его – сидит на поляне (именно сидит, с разведенными ногами и опущенной головой) и трогает своим тоненьким, еще непослушным хоботом одуванчик у ног.

Поселили его в деревне, в простенке, напротив хижины погонщика, живущего на краю леса у входа в заповедник.

В соседнем простенке жила великая слониха Арундати, изредка возившая в лес случайных туристов – одна-две ходки в месяц. А остальное время они так и проводили вдали от людей: 70-летний погонщик, сидящий на пороге своей ветхой лачуги, и напротив него – Арундати, его ровесница, с которой он не расставался с детства, и теперь этот двухмесячный сирота, которого назвали Йогин.

Познакомился я с ним недели две спустя, как он появился в деревне. Он бегал по кругу в своем загоне на еще нетвердых ножках, сам себя забавляя этой рысцой, и вдруг останавливался, глядя на этот описанный круг, на свои следы, изумленно и трогательно покачивая головой, как маленький пифагор. Я подошел, он протянул ко мне хобот и приставил к груди, будто слушая сердце, а потом обнял и притянул к себе, чтобы мы смотрели друг другу в глаза. Так мы и стояли, очень долго, казалось, и дышали, и смотрели в глаза. А потом он вздохнул и побежал, подняв хобот «чайничком», показывая, что он умеет.

Я тогда был не один, а со своей австрийской спутницей. Она тоже подошла к нему, и он водил хоботом вдоль ее очертаний, не касаясь. И замирал. Как мальчик, чуть заигравшийся с женщиной и вдруг притихший у тайной черты.

А потом его повели купать на лужайку, поливали из шланга. И он умирал от счастья, ноги его не держали. Я тоже взял шланг, а он выхватил его у меня и стал поливать – и меня, и себя, и все вокруг, и запутался в нем и повалился, дрыгая ногами, попукивая и заливаясь смехом.

А потом я пошел в магазин и купил ему ведерко молока и банку ананасового варенья. Молоко он быстро выпил, а банку схватил, поднял высоко над головой и побежал по лужайке по кругу. Бежит, смеется и банку над собой вертит. А потом я на хлеб намазывал ему это варенье, и он ел и все время норовил мне помогать намазывать, и мы оба уже были перемазаны этим вареньем, я ему даю, он берет, ко рту подносит, а потом передумывает и мне протягивает, прямо в рот тычет, я говорю, что уже съел, что теперь его очередь, а он головой мотает, и глаза блестят озорные.

Потом я уехал, а когда на через год вернулся, он узнал меня издали и побежал навстречу. И так длилось годы – я уезжал, приезжал, он рос, ему уже было около пяти лет, когда от несчастного случая погибла Арундати. Погонщик похоронил ее, посадил баньян на ее могиле, жизнь его опустела. Йогина передали другому хозяину, с каменным лицом (из тех камней, о которые ножи точат). Теперь Йогин стоял, отгороженный от людей, в цепях, на другом конце деревни, пришел того первого гона (мужской течки), когда они становятся взвинчены и неуправляемы, взгляд заволоченный, мутный.

Я подошел к нему уже в темноте. Йогин, Йогин! – зову. Видно, он не узнал меня, да и кого узнать мог, сам уже едва узнаваем. Отшатнулся, взметнув цепи, как на качелях, и лбом в грудь двинул. Я отлетел на несколько метров, но устоял на ногах. Йоги! Присел, зову его: Йоги! А он смотрит, слезы текут, узнал, и головой мотает: нет, нет…

Этот крохотный заповедник, который никто никогда не посещает, находится на границе Асама и Нагаленда (того самого, где, по слухам, то ли людей едят, то ли овсянку). Эти семь небольших, не совсем индийских штатов еще называют «земля семи сестер». «Сестры» хорошо вооружены и серьги сверкают по всему телу – и у живых и у павших. Поскольку это своего рода этнический котел, где локальная племенная партизанщина не стихает ни на день.

Занесло нас туда, как обычно, по наитью. Плюс наводка Айболита Казиранги (крупнейший заповедник в Ассаме). Поселились мы в одинокой избе на краю джунглей, предъявив в местном лесничестве важные бумаги (ЮНЕСКО и пр.), которыми я запасся в Москве. Прочесть их лесники не могли, но печать и качество бумаги впечатление произвели.

Сами лесники жили в полукилометре от нас и поначалу пытались опекать, сопровождая в лес с ружьями наперевес и следопытской театральщиной, распугивающей всю округу. От них мы избавлялись, уходя в джунгли еще затемно, до рассвета. Сложнее было с приставленным к нам поваром, который гремел кастрюлями и поминутно пытался объясниться с нами на пальцах по поводам – от кулинарных до метафизических (что нередко было единым). Наконец, мы избавились и от него.

Но радость наша была недолгой. В военной части, узнав о нашем существовании, решили выделить нам ночную охрану: каждый вечер подъезжал джип с пятью головорезами в камуфляже, они бесшумно проникали в маленькую соседнюю с нами голую комнату и неподвижно стояли там вдоль стен в темноте, а наутро грелись на поляне у костра, поджидая свой джип. За несколько дней они не произнесли ни слова, в том числе и в ответ на наши не бог весть какие приветливые «здрасте». Наконец, нам удалось отбояриться и от них, позвонив в часть и наплетя какой-то грозно доверительной ахинеи.

И вот мы остались одни в этом крохотном, богом забытом заповеднике. Основные жители его – серебренобровые индийские гиббоны, эти длиннорукие певчие летуны. А кроме них, из крупных – леопарды, несколько слонов, носорогов, и гигантские белки. Лес лиственный (сал, тик), труднопроходимый (плющ, лианы, топи). Ближайший поселок – в пятнадцати километрах, до дороги нужно идти по джунглям. В поселке мы покупали у рыбаков свежую рыбу Ру (или Рух), они торгуют, сидя на корточках, разложив рыбу на земле, по вечерам – с керосинками. Рикши после захода солнца ехать по этой пустынной лесной дороге в сторону Нагаленда отказываются. Полдороги мы идем с рыбой по джунглям, потом костер, сонные лори в отблесках, припавшие к стволам деревьев, как детки к стоеросовым мамкам, тишь, перемежаемая фонетической возней ночных джунглей, угли, рыба, картошка, пир, сладкий, чумазый и непробудный сон. А перед рассветом нас уже нет.

Кружим по лесу с запрокинутыми головами, прислушиваясь, ища хулоков – исчезающих серебренобровых гиббонов. Вот они, летят по небу, чуть касаясь верхушек деревьев, перехватывая их руками-ногами. Собственно, лишь руки-ноги их и летят, а тело – маленькое, как рюкзачок, едва поспевает за ними.

И-йе-хууу, и-йе-хууу, – летят, перехватывая незримые ветви, и деревья отшатываются за их спинами. Бегут, будто раны голосом задувают или лампочки вывинчивают на лету. Руки бегут, и за ними едва поспевают легкие котомки тел. Стихли, сидят на ветвях, как затемнения на рентгеноснимке. Он, она, трое детей, маленький лес в оцеплении людей, деревень – вот и весь их мир, чтоб кружить по нему, как на пуантах взвинченных. И вдруг стихать, прижавшись щекой к стволу, глаза прикрыты.

Черная бурка и брови серебряные – мужчина. А женщина – в светло-охристой шубке, лицо в гриме, как в театре Кабуки. Тушь, белила, немного охры. Горьковатая скобочка рта. И глаза – прикипевшие изнутри к этой маске. То ли черной мадонны, то ли белого мима, будто касание мирам иным.

И-йеху, и-йеху – поют они на лету, а мы бежим под их взволнованным неземным гомоном, запрокинув головы. И вдруг тишь. Просека, насыпь, узкоколейка. Сидят на ветвях, глядят на ту сторону, а там – как в зеркале – они же сидят на верхушках, смотрят. Одна семья, расколотая этой железнодорожной насыпью навсегда. Не перейти им ее. Потому что они, хулоки, эти ласточки человекообразные, не могут ходить по земле.

И я вспомнил того Айболита Казиранги, девочку он выхаживал, с ее младенчества. Та упала, тронув в лесу провода под током. Кома. Три года провел с ней. Теперь клеть построил, просторную, высоко в небе эту клеть повесил, на дереве. Подымает еду ей лебедкой. Ждет, когда из-за гор придут гиббоны, единственная в этом краю семья. Мальчик там есть, в этой семье, свободный, ищет пару. Каждое утро приходит к ней, трогают через прутья друг друга, пальцы соединяют, смотрят в глаза, молча. А в тот день, когда доктор нас взял с собой, этот седобровый мальчик сидел в стороне, на дальней ветке, а она меж прутьев глядела ему в спину. Он что-то к груди прижимал ладонями, алое, как уголек, и, чуть обиженно вытягивая губы, кидал на нее краткие взгляды через плечо. Цветок это был в ладонях. Цветок мандара.

И-йе-хууу, и-йе-хууу…

Зойка тогда была то ли где-то в начале, то ли в конце четвертого месяца беременности. И вообще мы тогда не очень понимали, когда же это зачатье случилось, и подначивали друг друга непорочным. Позади было пол-Индии, джунгли, заповедники, она держалась молодцом, закусывая приступы тошноты яблоками – там, где удавалось их добыть. И вот мы оказываемся в жутком городке Гувахати на границе Бенгалии и Ассама, в гостиницы там без особого разрешения не селят, ни туристов, ни даже индусов там не встретишь. Потоки грязи текут по улицам, схлестываясь, волоча людей и автобусы. Мы добираемся на остров Умананда, который посреди Брахмапутры, там маленький монастырь, в саду его нашли себе приют последние золотые лангуры. А на обратном пути к вокзалу (вдруг солнце выглянуло, преобразило всё) спонтанно решаем наконец разведать – кто ж все-таки там в животе у нее, у нас. Кружим по улочкам, и вот – вывеска на доме на курьей ноге. Входим, спуск во тьму, судя по обстановке – доктор, если он и есть там, то скорее всего с кухонным ножом и градусником, вряд ли что-то большее можно ожидать. Перед нами в очереди – девочка, школьница, с удивительным тихим осенним лицом. Потом нас ведут по каким-то голым катакомбным коридорам, тишь, ни души. Доктора зовут Хазарика, мужчина, лет сорока. Входим в кабинет: европейский хай-тек. Зойка на кушетке, мы с Хазарикой у монитора. Он тычет в монитор и подскакивает на стуле: танцует, видишь, вот ноги, вот голова, вот лицо – смеется, он смеется, видишь?! И мы с ним обнимаемся и тоже смеемся, похлопывая друг друга. А Зойка смотрит на нас с кушетки с умилением, как на полных идиотов. Мальчик, четыре месяца. Потом, уже в Крыму, врачи с завистью и изумленьем разглядывали эту ламинированную детальную карту теста с цветными снимками.

Пять лет назад отправились мы с Зойкой и нашим двухмесячным младенцем в Индию. Билеты у нас были только в одну сторону, виза – годовая с возможным продлением. Приехали мы в Ришикеш, поскольку знала нас там уже каждая корова. Где-то с месяц мы переметывались от жилья к жилью, выбирая. Потом осточертело и «гульнули на все», тем более что средств к существованию на горизонтах не предвиделось, и сняли роскошь во дворце, утопающем в садах над Гангой. Мраморные полы, тишь, садовник, служанка, интернет, европейская мебель, служба доставки из магазина на тук-туке. Все это, конечно, чудесно, но без джунглей, безоглядных дорог и нашей веселой цыганщины мы подкисали. Особенно я, Зойке хватало радостей и забот, мне тоже, и все ж. А малыш расцветал. Но где? – в гуще поселка, в карусели коров, обезьян и всего на свете, а как только возвращался в наш дворец махараджей – закатывал истерики, вскидывая обиженный палец в сторону окна: туда, туда!..

И однажды мы не сдержались и все же пошли в джунгли. На несколько дней сняв номер в той маленькой лесной гостинице, где останавливались в прежние годы. Понятное дело, что не в глубь леса, а только с краю – так, потоптаться, поглядеть, повспоминать…

Вон там, в полукилометре отсюда, мы в прошлом году столкнулись с тигром – средь бела дня, вплотную, на расстоянии полушага… Вон там, но отсюда не видно, мы влезли поутру, еще затемно, на высоковольтную башню, перед тем до смешного замеряя безопасное расстояние – не достанет ли нас хоботом слон. А вон там мы с ними столкнулись – с целым стадом, они шли прямо на нас, отрезав нам путь назад, а уже темнело, цена жизни была в районе полуминуты… А там… Но только одно перечисление всего, что произошло с нами в этом лесу, хватило б на месяцы.

И – переглянувшись, мы все ж решили чуть углубиться в лес, еще совсем светло было, ну, может, не до затоки, но до поворота тропы, там на лугу, если тихонько подойти, можно увидеть маленьких пятнистых оленей (читалы), а повезет – и больших умбристых самбаров. В общем, шаг за шагом – и все в дарах и счастье: и олени, и орлы, и свежий помет слонов, и птицы райские и все на свете. Присели на нашей просеке, Зоя грудью кормит, и вдруг видим: выходит – ослепительный, невероятный, из первых дней творенья, цвета бутылочного стекла темно-синего, огромный, до неба – нильгау, абсолютная иллюзия мифического единорога, когда он поворачивается в профиль. Замерли, не дыша, а Лёнька сосет и глазом на него косит. А тот медленно, едва касаясь земли, проплыл над просекой, и к реке, за куст. Подхватили Лёньку и за ним, на цыпочках. А нет его! Нигде нет, но и исчезнуть ему здесь некуда.

Присели, Лёнька травку рвет, есть пытается, а мы смотрим в одну точку – чуть правей его головы, там на песке след – размером с его голову. Острые края, может быть, полчаса назад он был здесь – тигр. Может, и сейчас здесь, за вот этим кустом за спиной. А уже темнеет, и стремительно темнеет, как это всегда в джунглях – как занавеску задергивают. И луна в облаках. Но вон уже огни моста, а за ним наш постоялый двор. Но мы еще в лесу, почти на выходе из него. Кабанчик, вернее, тень его, перебежала просеку. Идем. И вдруг – слева, из зарослей, метрах в десяти от нас – раскатистый тигриный рык. Те немногие, кто знает, что это за звук, поймут. Замерли. Стоим лицом к лицу, Лёнька в рюкзачке между нами. И тут – второй, ответный рык – справа, с луга. А мы стоим как раз между ними. И тут Лёнька начинает хныкать, я прикрываю ему рот, Зойка чуть укачивает его, секунды идут, как годы. Ну вот и всё, думаю. И показываю ей глазами: идем, потихонечку, идем… Выдохнули у моста.