Текст книги "Человек и другое. Книга странствий"

В лесу еще темень, предутренний туман тянется меж деревьями. Идут в нашу сторону. Пятнистые. В легких бежевых униформах. Читалы, маленькие олени. Листву разучивают, а впереди – классный руководитель, дерево на голове.

А какой карандаш в детстве был самым чудесным? Да, белый. Белым по белому. А еще вата на елке, маленькие такие щипки, по бедности. Что-то в таком духе предшествовало творенью этих читалов в бежевых фланелевых сорочках с белыми ноликами, нарисованными детской нетвердой рукой. Похоже, левша он был, Боженька, и не старше пяти.

Ходят по лесу, как на уроке природоведения, щиплют воображенье. А мы сидим в засаде – небольшой яме, задрапированной ветками, ждем самбаров – больших умбристых оленей. Каждое утро они переплывают реку и пасутся в этом лесу, а на закате возвращаются на свой остров.

Вот они, вышли, пересекают тропу, а двое – он и она – чуть отстали и медленно поворачивают головы в нашу сторону. Подходят, остановились в нескольких шагах, смотрят. У нее такое лицо красивое, столько в нем нежности и свеченья… Может быть, это Шива со своей возлюбленной? Тоньше солнечной пыли ее лицо. Она ведь сожгла себя, Сати. Стоят, смотрят. В этой утренней сепии они похожи на старинный дагерротип из семейного альбома, на миф о людском счастье.

Ей не терпится подойти ближе, разглядеть, что это там в зарослях. Подошла, пригнула голову, вытянула шею, прямо в глаза смотрит. Затаили дыханье, стараясь не моргать. А он стоит чуть позади, нервничает, вдруг вскрикнул – и нет их, только куст подрагивает…

Солнце восходит, иду вдоль излучины, раздвинул ветки: самка самбара лежит, обглоданная до кости. Пытаюсь сфотографировать. Зачем? То куст мешает, то, если ближе, не входит в кадр. Чуть разворачиваю к себе ее череп, теперь грудная клетка не в том ракурсе, передвигаю…

Да, жила она на острове, может, сестра той, которую мы видели полчаса назад. Сестра или дочь. Лет двенадцать-пятнадцать ей было, по останкам судя. Мужчины на нее поглядывали, когда на рассвете она из реки выбредала, золото брызг отряхивая. А потом стояла в лесу, ветки перебирала, веды, упанишады… Слабенькая была, странненькая в семье. Бродила по лесу, чуть кивая, всегда одна, в стороне. Станет в зарослях, почти не видна, под ноги смотрит, игра света. А солнце вяжет листву над ней, на тонких спицах, вяжет и распускает. Может, она заблудилась немного, стемнело, все уже перешли на остров, а она все еще здесь, к ручью спускается, думает, по ручью вниз, а там уже и река… Или рвал он ее на глазах у семьи, у всего народа, кинувшегося врассыпную? Врассыпную, кроме одного, который встал как вкопанный и глядел, как тот повис у нее на горле и гнул к земле, а потом, когда она стихла, рвал из нее куски горячие. Все было кончено в ней, только глаз, казалось, еще смотрел в небо, подергиваясь. Глаз и губы еще подергивались, когда тот рвал из нее куски, урча над пахом.

А теперь рука, левая, эта, моя, лезет туда, роется в ее смерти, кадр выстраивает, как икебану. Влажная земля, прелые листья. Белый карандаш… Тот, на котором вся ее жизнь держалась.

Вход в мокшу (в отличие от нирваны, чуть светлей и теплей) находится, как известно, в Рамешвараме, городе столь же священном для индусов, как и Варанаси. Расположен он на острове в Манарском заливе, в сорока километрах от Шри-Ланки. Ныне это, скорей, бойкий пгт вокруг взметенного ввысь пирамидального храма с водяным чистилищем в его сумрачном чреве. Тьмы паломников, сдав обувь в гардероб, тянутся цветной скрученной нитью сквозь ушко входа и выпрастываются на выходе преображенными, мокрыми и счастливыми. Внутри храма с его вертолетным пространством, боковыми галереями и закоулками расположено 22 колодца (с разным вкусом воды), к которым выстраивается очередь. На бордюре выплясывает водяной, лет под девяносто, со снежной бородой до пупа и в стрингах. В руках у него шест с ведром, который он сует в колодец и вытаскивает, перехватывая, будто танцует «яблочко», и окатывает в порядке очереди следующего новобранца – веером от живота или сверху вниз. Окатившиеся этой благостью, отходят во тьму и, растягивая тканевые ширмы, переодеваются.

В одном из тихих закоулков храма я увидел сидящего на полу человека, очень похожего на Рогожина из «Идиота». Зыркнув на меня, он снова погрузился в книгу, лежавшую у него на коленях – детскую, для раскрасок, – перекладывая страницы ржавым кухонным ножом.

Что же я делал там в те несколько дней перед тем, о чем будет речь впереди? Из главного, что осталось не в памяти, а в сердце: спасал ослов, терзал пальму и покупал заброшенный дом на пустынном берегу.

Хотя ослов в Рамешвараме и не больше, чем паломников, но и не меньше, чем коров, например. Отношение к ним, в отличие от последних, пренебрежительное, торговцы лупят их палками, отгоняя от лотков. Вообще откуда ослы взялись там в таком количестве и почему только мужского полу – остается вопросом. А где их женщины? Ждут на родине, вяжут и распускают? А эти ходят, слоняются, пожевывают своими теплыми горькими губами, столбенея у витрин. И почему-то много среди них стреноженных и спаренных друг с другом. Так и передвигаются, бедолаги, щека к щеке, подергиваясь, пытаясь синхронно шагнуть связанными ногами. И глаза печальные и отрешенные, фаюмские. А ровно в семь тридцать вечера они сходятся к одной харчевне, где ежедневно хозяин выносит им после закрытия тазы с оставшейся едой. И вот за эти полчаса до выноса площадь перед харчевней заполняется ослами – сотни голов! Ждут, переминаются, возбужденье растет, проявляясь не только прядающими ушами, дрожью тел и глоссолалией переклички, но и растущим ослиным достоинством, которое, удлиняясь и каменея, наконец, упирается в землю, слегка приподнимая их, как на домкрате. А впереди, на крыльце, полководец, вглядывается сквозь стеклянную дверь. А потом они вновь разбредаются по округе, стоят во тьме по одному или по двое, задумчивы и прекрасны, как нестеровские отроки. И вот решил я устроить «Ночь спасенья ослов». Не всех, только парных узников. Накупили мы с Зойкой сладких булок, взял я свой швейцарский перочинный и вышли в ночь. Резали путы, награждали булкой и двигались дальше в поисках следующей пары. А те все стояли, глядя себе под ноги, переживая случившиеся. Вернулись под утро, уснули счастливые, а днем вышли, смотрим: все они снова в путах, щека к щеке.

А пальма росла во внутреннем дворе-колодце того отеля, где мы снимали номер на третьем этаже. И одна из нижних ветвей этой древней могучей пальмы, верхушку которой раскачивал ветер, все время елозила по нашему окну, издавая какой-то нечеловечий стон, жалобу, и скребла по окну, и стучала в него. Мы терпели, как могли, но уснуть было невозможно, и я открыл окно, ухватил ее за эту лапу, пытаясь подтащить ближе, держа в другой руке нож, тот самый, которым спасал ослов, но в ней, этой пальме, была такая силища, что она не только не поддавалась, но вытягивала меня из окна, будто чувствуя этот нож в руке, и так мы препирались, перетягивая друг друга, пока я, наконец, не изловчился отрезать ей эту кисть, которой она скребла по стеклу. А потом до утра она тихо елозила этой культей и прикладывала ее то так, то эдак к окну… Ни сна, ни слов. Ножик, швейцарский.

А потом, у залива, где я присел, разговаривая с одним маленьким осликом, меня вдруг тронул за плечо некто, сказав: «Дом не нужен?» И мы поехали с ним на его мотороллере посмотреть. Пустынный берег и такая же пустынная морская даль. Сели с ним на песок, между лодкой и просыхающей сетью, чертим, рисуем с ним дом, сад, складываем, умножаем, получается пять тысяч долларов за все про все. И я представляю себе этот дом с башенкой, винтовой лестницей, подзорной трубой – туда, в морскую даль, и баркас на причале, и тропинку к дому, и свет в окне, и – дерево посадить, и книгу писать, и сына родить… У ворот рая. Стер, встал, простились.

На следующий день мы отправились к Адамовому мосту. Это цепочка необитаемых островков между Рамешварамом и Шри-Ланкой. Идти к ним нужно несколько километров по узкой песчаной косе, на острие которой в час заката схлестываются воды двух морей, как в сабельной пенно-кровавой битве. А дальше, за этим схлестом, в метрах ста – белеет первый из этой цепочки островков. Согласно Рамаяне, здесь был мост, построенный войском обезьян Ханумана для того, чтобы Рама смог пройти по нему и вызволить из плена свою возлюбленную Ситу, заточенную демоном Раваной на Шри-Ланке. А согласно другому источнику, это путь Адама, шедшего в обратном направлении – от Шри-Ланки, где был рай, на землю. То есть, выходит, смотря с какой стороны глядеть: с одной – рай, с другой – сад демона. Недавние снимки HACA и радиоуглеродный анализ каменных плит на дне залива вроде бы не отрицают искусственного происхождения этого «моста», датируя его приблизительно тем же «рамаянным» периодом.

И вот идем мы по этой косе, у самой кромки воды, идем в виде некоего троеточия: где-то вдали позади меня Зойка, а впереди – на таком же расстоянии – маленькая фигура индуса в развевающейся на ветру красной шали. И время от времени, то я, то Зойка входим в воду, окунуться, а индус подымается на дюну и присаживается у каких-то полузанесенных песком руин, затепливает свечи, идет дальше. Но вот я наверстываю расстояние меж нами и вижу, что у него нет правой руки. И снова он отдаляется, и так мы идем, трое, то ближе, то дальше друг от друга, каждый в своем мире.

Белая, как до сотворения мира, коса. Бездонная синева над ней. Иду, думаю, разговариваю – с тобой, с собой. Помнишь смерть каракатицы, брошенной рыбаками? Переливчатый студень, врубелевская царевна, она лежала в песке, смерть перебегала в ней, как из комнаты в комнату, передергиваясь на ходу. Гасла, переливаясь и вспыхивая, как Иерусалим, как Небесный град. А глаз ее все смотрел, заволакиваясь. Видно, мир не подпускает ближе, держит в этой черте оседлости – получувств, полужизни. Вот об этом я, понимаешь? О том, к чему человека не подпускают. Ведут стороной, по краю, лицом к стене, на которой мир – живой, нарисован. И как-то вдруг, ни за что, по какому-то недосмотру, ты стоишь на косе, и нет у тебя ни сил, ни опыта с этим быть. Это до слов, до того, как их начали смешивать – краски, чувства, слова. До опыта, и еще не просохли ни воля, ни время. Как же ты здесь оказался, идешь, следы на песке оставляешь, будто ты есть. Край косы впереди. Пена, волн табуны. А дальше? Ничего. Что может быть за краем Индии? Ничего. Голем рассыпавшийся, Адам.

И вот мы доходим до конца косы и видим, как этот однорукий индус плывет, захлебываясь и исчезая в пене схлестывающихся волн. Выбрался, бежит по островку разболтанно, будто падает и упасть не может, машет этой культей вверх, в небо – кому? Вон он, уже плывет назад, а пролив ревет, все ходуном ходит, только рука из бурунов вскидывается, смерклось, и нет его. Вглядываемся, ходим вдоль берега: нет нигде. Вот и всё.

Сели на песок, молчим. Пора возвращаться. Идем вдоль кромки и вдруг видим: сидит у воды, во тьме, и строит песочный замок, а волна всякий раз смывает эту башенку, и снова строит. Подошли ближе: не замок, лингам возводит, священный, который Рама здесь возводил. Обернулся с чуть виноватой улыбкой, поджав культю, как крыло.

Пальма, ослики, дом… Край света, ворота в рай.

В глазах ее были моча и пепел, конец книги царств. Если б они смотрели с болью, эти глаза, с тоской, гневом, ненавистью… Нет, даже бесчувствия не было в них. Бесприютная шкура елозит по ребрам. Но и под ними – чуждое все, чужое. Исподлобья глядит, желтыми заволоченными. Кажется, даже мухи пятятся. Смрад. Нет, хуже. Жизнь, ты сказала. Жизнь с заплывшим лицом и заволоченным взглядом. Не наша и не ее, – жизнь, сама. Вот что.

Солнце гаснет, а мы все стоим, и она смотрит на нас этим тлеющим трупным, землю скребет под собой, в горсть сжимает и отпускает. И уходит, как на костылях. Обернулась: ни санитаров уже, ни души в мире.

Какой-то птичий заповедник на краю Индии, у океана – забыл и название, и как занесло нас туда забыл… Помню, шли по степи вдоль берега, и винторогие олени в плавком воздухе (за 50 жара) плыли над землей, двоясь и троясь в медленных брачных фуэте, а за ними – вдали – розовый прибой, как мираж, проступивший колонией пеликанов.

Нашел в архиве и не могу вспомнить. Где этот священный баньян в огненном кольце, и что за карусельные ящички вокруг? Для подношений?

Может, это было там, в Андра-прадеш, когда отправились на джипе с обэриутами, переодетыми в индийских лесников – неизвестно куда и зачем? И они то и дело глушили мотор, выходя из машины, и измеряли рулеткой ее, потом тень от нее, потом что-то незримое в стороне, может, воздух… Покачивали головами – всеми десятью, не считая наших, и ехали дальше. А когда дорога кончилась, шли впереди машины, прокладывая путь и разбрасывая камни, деревья, все выше в горы. Где жила одинокая, ныне убитая мать, которая каждое утро водила свое дитя вниз, к деревне, на уроки природоведения. Крестьяне поймали ее и повесили вниз головой на дереве. Самка леопарда. Тренировала отрока на крестьянских козочках. А мы все шли – к могучему тихому водопаду с каким-то билибинским светом за кулисой зарослей. Там, на самом краю рушащейся воды, была «Стопа Рамы». И «лесники» пробирались к ней, балансируя над пропастью, и легли в эту каменную ванну и, как пальцы незримого Рамы, шевелились в ней, молодея.

Может, там – на обратном пути?

Вишнуитский храм, где-то на задворках, в глубинке, горит, и никого вокруг. Вошел, а внутри полумрак, очаг тлеет и повсюду – на полу, в нишах, проходах, завалинках – свалки богов, людей и животных, с оторванными головами, руками, ногами. И тишь.

Вышел, а поодаль, во тьме, под деревом, человек сидит с амбарной книгой, пишет. Год рождения? – спрашивает. Число, время и т. п. Сказал. Он склонился над книгой, пишет. Я постоял, ушел, еще побродил и снова вошел в этот храм, сижутам и вдруг слышу: барабаны, трубы, струнные… – разухабисто так, как у Бреговича, и доносится эта музыка откуда-то извне, за стенами храма, но будто его развихривает, как в центрифуге… Вышел.

Идут вокруг храма – четверо, в затылок, полуголые, с дудками и барабанами, приплясывая, викидывая коленца, как бродячие циркачи, смолкли, юркнули в храм и через несколько минут выходят оттуда – молча, деловито, в цивильных костюмах, с портфелями, скрылись во тьме.

Есть одно божье создание, у которого полная непереносимость нас – как вида. Вот и в цирке их нет. Тигры на тумбах сидят, сквозь горящие кольца прыгают. А леопардов нет. Хоть с грудного воспитывай, не поддаются. Говорят, суфии их приручали, ходили с ними. Давно это было. И еще неизвестно, кто с кем ходил. Кто кого первым вводил в транс. Борхес пишет, что на их шкурах – письмена Бога. Красиво. Но какого? Уж не нашего. Он еще будет взвешивать, затаившись в ветвях, вниз глядя – пропустить тебя или прыгнуть. А почему колеблется? Страх? Нет. Хоть всей деревней иди на него с ружьями и мотыгами. Нет страха. Ничего нет, кроме холодной ярости. И презренья, как на флаге у Лермонтова, к огнестрельному оружью. У меня надолго осталась отметина на переносице от его лапы. Спасла камера, удар пришелся по объективу. Я и не заметил, как и откуда он прыгнул. Доля секунды, лицо в крови, и он исчезающий. Мол, не снимать здесь, тварь!

Сюжетов всего четыре, говорит Борхес, не бывший в Индии. Черная корова с белым воротом сидит в асане посреди дороги, копытца на груди скрестила и смотрит поверх голов вдаль. Не сюжет важен, говорят индусы, а музыка нулей.

Встреч было несколько. Расскажу об одной, может, не самой яркой, но почему-то именно она всплывает в памяти первой. Оказались мы в каком-то заброшенном краю, на востоке Индии. И решили наведаться в один полузоопарк, полузаповедник. Уже хотя бы из абсурдности его местоположения – вдали от всего на свете, ни для кого. Вошли. Ни души, и спросить не у кого. И никаких ограждений у зверей нет, только естественные преграды, да и те – якобы. Где-то на исходе нескольких часов блужданий там, пытаюсь вспомнить – где же на карте были змеи отмечены? Кажется, здесь. Озираемся. Никаких помещений. Поляна. Несколько рытвин. Подходим к одной из них. Кобра, написано на табличке. Где? Яма, метров десять в диаметре и глубиной полтора. Дно ровное, трава, песок. А посреди – деревце, невысокое. Если стать у края, крона его на уровне глаз и чуть дальше, чем вытянутая рука. Ни стекла, ни изгороди, просто яма с деревцем. Обходим ее, вглядываемся. Вот они. У ствола, под корнем. Две, переплетенные, неподвижные, едва различимы. Индийские кобры. Хочу сфотографировать. Сел на корточки на краю, ищу ракурс.

Идет по тропе, худенький, в брезентовой робе, на плече грабли. Приблизился, что-то говорит на телугу. Руками развожу, не понимаю, показываю, что хочу снимок сделать. Спрыгивает вниз, сует грабли под дерево, зацепил, тащит. Слава богу, хоть деревянные грабли, не металл. Это потом доходит. А тут стою в оторопи. Выпрастываются из зубьев, вскидываются, вскипают. В шаге от его ног. А он оборачивается ко мне, машет рукой, мол, спрыгивай, хороший снимок. Нет-нет, отмахиваюсь. А он все спиной к ним, давай-давай, и как бы щелкает камерой у лица. И тут, я уж не знаю, как, зачем, спускаю ноги в эту яму. А они взвились – одна напротив другой, и стоят, в капюшонах, вибрируя, как под током, не сводят друг с друга глаз. И та, что чуть покрупней, резкими бросками жалит ее, меньшую. Нет, воздух жалит – в миллиметре от ее кожи. Холод в глазах, рот скошен, ядом давится. Служитель все еще спиной к ним, в шаге. Ну что? – на камеру кивает. Обернулся, ткнул в них грабли, отбросил их друг от друга. Выбрался из ямы, отряхнулся, ушел.

В себя прихожу. Одна – все еще там, внизу, в той же стойке, лицом к стволу дерева. Как к стене. А второй нет. Вглядываюсь в крону, в каждую ветку. Нигде нет. Смотрю на ту, у ствола-стены. Стоит. Лицом в стену. Взглядом в нее, в упор. Мел на капюшоне, полустертый, как на школьной доске. И никого за спиной. Сад, окна, птицы поют… Вот она! На расстоянии руки, в листве, заплелась вокруг ветки и смотрит на меня оттуда. Два холодных немигающих глаза.

И вспомнился рассказ нашего свами о кобре: вползла в дом ночью и ужалила роженицу, на девятом месяце, спящую, в лицо. Здесь (прогуливаемся с ним по Ришикешу), вон в том доме. А факир, знахарь, говорит: только в госпиталь не везите, нельзя ей вводить сыворотку, я все сам сделаю, я знаю, что и как. Не поверили ему, муж повез. А этот знахарь ему цветок дает, на мальву похож, и себе такой же сорвал, это наша, говорит, с тобой связь будет. Как телефон. Когда я буду говорить здесь в этот цветок, ты там, в больнице, свой цветок к уху поднесешь и будешь слышать меня. И вот лежит она в реанимации, в коме, а муж в коридоре сидит с этим цветком у уха. А факир здесь, за двадцать километров, стоит, окруженный людьми, и вдруг глянул на этот цветок в руке и говорит: всё, ввели сыворотку, скончалась. И вот проблема, оживляется свами, как хоронить ребенка – вместе или отдельно? То есть как, говорю, отдельно – вырезать его из ее живота, что ли? Помолчал, улыбнулся: нет, конечно. Это же смерть от укуса кобры, а она священна. Как и невинность. Это здесь лучший удел. Таких не кремируют, а опускают в реку, как святых.

И напоследок – в новостной ленте индийской прочел на днях: «Храмовая королевская кобра бросилась накормившего ее священнослужителя и тут же в судорогах, плюясь кровью у его ног, умерла. Змею отвезли к ветеринару, который не обнаружил в ней каких-либо физических отклонений».

Девять осликов, каштановых, на перекрестке. Сосчитал. Ближний – жалобный, чуть покосившийся набок, вздыхает, воздух пощипывает. Второй – облезлый, пыльный, стоит, как чуланчик, прислушивается, прижав голову к ребрам: что там? А вдруг инструмент? Третий – под трансформаторной будкой стоит, точнее, не будкой, а разлапистой башней, оплетенной проводами в искрящих обмотках. Стоит под ней, думает. Видно, не первую жизнь. Переминается и опять замирает: почему – он? И почему – здесь. Судьба? Взгляд упирается в воздух, как в стену. У четвертого – полторы головы, стреножен с пятым. Движется вскоком, чуть под углом к себе, как сломанный, деревянный, выпавший из карусели. Шестой булку стащил, бежит, палка его догоняет по воздуху, и на углу еще добавляют ему по ребрам палкой. Стал под деревом, лбом к стволу, с булкой в зубах, подрагивает. Двое подходят к нему, смотрят на булку, то так поведут ухом, то этак. Уши – как бурсаки на дороге. Ушли. Один замер на полпути, в лужу смотрит. Губы – теплой корочкой и горчат в углах. Оголяет зубы, разглядывает. Глаз обижен, косит. Что он видит? Закон божий? Он не то чтоб застрял на лестнице видов, но как-то стал ее поперек, как запруда печали. То к небу подымет глаза, то потупит. Будто он скроен из разных тел, судеб, полузабытых, уже ненужных. А девятый где? Сижу, чешу его за ухом. Прислушивается, сардоник.