Текст книги "Человек и другое. Книга странствий"

Пришло письмо от вождя племени бодо – Бхубана Даса. Племя это обитает в Земле Семи Сестер, на границе Индии и королевства Бутан. Бхубан пишет мне: дорогой брат, мы наконец продвинулись по намеченному тобой плану и добились от властей постановки вопроса о придании нашему лесу статуса заповедника. На совете племени мы решили назвать его Зоя – в честь твоей спутницы. Поскольку вы были первыми иностранцами в нашем краю. А еще мы сейчас открываем школу для наших детей, которую так же назвали Зоя. Приезжайте как можно скорее, немедленно. Вы настоятельно необходимы для открытия и других важных действий. Все наше население помнит вас и горячо ждет. Та плантация роз, которую мы посадили после вашего отъезда и назвали Зоя, за эти пять лет разрослась и благоухает на всю долину. С любовью, ваш брат и сестра – Бхубан и Абани.

Что сказать об этом? Все это чистая правда. В то время, двигаясь по наитью от заповедника к заповеднику, мы оказались в этом затерянном краю, где, как узнали мы, еще можно встретить в природе последних на земле золотых лангуров (один из исчезающих видов обезьян), вот их-то мы и искали. А жили в заброшенном лесничестве, вокруг которого на сотни километров долгие годы не стихала гражданская война – почти незримая – только на дорогах и в деревнях вывешивались простыни со списками убитых. По одну сторону от нас где-то в часе ходьбы находился блокпост, по другую – земли короля Шилорая (несколько столетий назад король исчез, но жители деревушки до сих пор перестилают его постель, проветривают светелку, меняют цветы на столе и ждут его возвращения). А за деревушкой – плантация «дойных» деревьев, они стоят перебинтованные, а на ветвях сидят золотые лангуры. Вот туда мы и наведывались. И не только туда, исследовали округу, ее хмурые непроходимые холмы. Управляющий лесничеством, которого звали Брахма (в индуизме – творец вселенной), жил в городе, а к нам приезжал раз в неделю. И вот однажды он появился с Бхубаном и двумя его племенными телохранителями. Слух о нас дошел до них, и они позвали нас к себе погостить, показать лес. Так мы оказались у них, на горной границе с Бутаном.

Полночи мы просидели у костра со старейшинами племени. Переводил Бхубан, единственный из них, относительно владевший английским. Выезд в лес наметили на пять утра. Двумя джипами (отказаться от второго – с женщинами и полевой кухней, которая должна была нас ждать в долине по выходу из леса, – не удалось), мы выехали в полдень.

Описывать этот умопомрачительный перформанс объезда всех дворов деревни со сбором провианта, утвари и женщин – отдельный рассказ.

Наконец мы вошли в лес – четверо отборных племенных чингачгуков, вождь и мы. Лес, видно, не из богатых фауной, да еще и в полдень – был совсем тих и пуст. Что с каждой минутой все более напрягало вождя, понукавшего следопытов. Для племени это было делом чести, если не жизни, – предъявить нам изобилие диких животных в их краю, а значит, можно надеяться, что в будущем здесь откроется заповедник и большие перспективы. Но нет зверей. Как ни рыщут чингачгуки – нет их. Лежка медведя – да, была, заросла. Следы слонов у болотца – да, топтались когда-то. Вождь нервничает, мы переходим с шага на рысь, и как-то незаметно обороты все увеличиваются, и вот мы уже несемся сломя голову, проламываясь сквозь джунгли: впереди – два брата-следопыта – секут заросли полуметровыми тесаками, прокладывая путь, за ними – я, их пятки летят мне в лицо, за мной – вождь, за ним Зоя, замыкают два зверобоя. Час, два, три этого безумного гона сквозь лес, по холмам, по болотам, дебрям. Куда? Поначалу я думал – к слонам, чей отдаленный трубный рев вроде бы слышали эти лесные братья (жуткие лица у них – будто из обугленного камня, и только глаза в этом камне живые). Но нет слонов, лишь пятки этих двух киборгов летят в лицо. Мне бы остановиться, прекратить это безумие, да и Зоя – она же на третьем месяце! Но где она? Не обернуться, нет головы на мне, просто амок какой-то, транс, в котором мы мчимся сквозь лес – в не зачем, в никуда. Пять часов этого чеса. Просвет, обрыв, рухнули на обрыве, в себя приходим. Долина, дымок, полевая кухня. Пришли. А женщины нам: тигр тут был, видели? Вон туда ушел. Это было последней каплей для племенных: сели на землю, ни есть, ни говорить не могут, глаза отводят.

Ну, правда, потом, после трапезы, когда пошли по следу тигра, видели мы и золотых лангуров, и птиц-носорогов… Так что к вечеру настроение наладилось и по возвращении мы расселись у костра и сочиняли письмо министру, а Зою увели в дом маленькие – до груди ей – женщины, и вывели переодетую – в ослепительной дохане: она стояла смущенная и счастливая под их голубиное воркованье – как Эйфелева башня в огнях.

А неделю спустя, к нам в лесничество прибыл микроавтобус полный даров, собранных племенем. Чего там только не было – от кувшина сметаны, этой индийской невидали, собранной всем миром по чайной ложке – до многометровой ткани, сотканной муравьями (из которой потом я пошил себе рубаху). И уже вернувшись в Москву, мы получили письмо от Бхубана – о плантации роз – тех самых, куст которых нам так понравился у его дома, и он отправился в Дели – специально за семенами, а теперь все радуются, глядя на эту плантацию «Зоя», цветущую по сторонам дороги в деревню.

В поединке с тигром силы их примерно равны, потому, как правило, тигр вступает в бой с ним лишь в отчаянном положении.

Столкнулись мы с ними дважды. И оба раза в Анамалаи – небольшом, практически непосещаемом (особенно иностранцами) из-за своей удаленности заповеднике на севере Тамилада.

Поселились мы в небе, в хлипкой избушке, раскачивавшейся среди верхушек деревьев на своей длинной рассохшейся лестничной ноге. И ночью мангуст (мы все гадали – не крыса ли) рылся в нашем рюкзаке, грыз банку с «бхудрой» – ананасовым вареньем, листал паспорта…

А потом мы перебрались в домик на земле, и нас повел в джунгли проводник по имени бэби. Так и значилось в путевом листе: «Бэби». Им оказался нерослый дядька с закопченным лицом ребенка и тесаком за поясом.

Мы знали по опыту, что ходить в джунгли с проводником и надеяться на реальную встречу с дикими животными – пустое дело. Даже увидев их – пустое: реальность не терпит посредников.

Потому на следующий день мы улизнули в джунгли сами, затемно, до рассвета. Я помню тот запах – змеиный – от всего, он преследовал нас повсюду. Змеями пахла трава, воздух, деревья, ладони, простыни, на которых мы спали… А змей не было.

Это был могучий сумрачный лес на холмах, местами непроходимый – ни для ног, ни для лучей, с ярусами лиан, мхами и гигантскими валунами. Где-то вдали с верхушек деревьев доносились надрывные крики черных обезьян-ревунов – казалось, висящих на этих воплях. А потом, на закате, мы вышли из дебрей на длинную, чуть накрененную поляну с косым светом заходящего солнца, и вдруг – прямо перед нами – ее пересекли… нет, перелетали, не касаясь земли, как в замедленной съемке, эти многотонные создания в белых носочках, на костяных пуантах. Проплыли в воздухе, как по команде повернув к нам головы, затмевая свет, и скрылись.

Тут и стемнело. Возвращаясь, мы заблудились. А потом сидели в какой-то низине, в горящей танцующей тьме – в облаке светляков. А искали кого в том лесу, чем мы бредили, помнишь? Да, Багирой, она там, по слухам, была. Черная кошка в черном лесу. И слоны, и медведи, и соты дикого меда, висящие на верхушках деревьев, как гамаки…

А потом, когда уже начало светать, мы вернулись, но на подходе к нашему домику, где всегда дежурило это пятнистое оленье стадо… Замерли. Самка гаура, цвета этой же предрассветной тьмы, приближалась заросшему каменному бассейну с остатками дождевой воды. Она приближалась к нему, а за ней на ломких ногах едва поспевал детеныш – нескольких дней от роду. Она опустила голову в бассейн, но вода была далеко, а детеныш потерял равновесье и ухнул туда. Тонул и выпрыгивал, и скользил по бордюру шеей, а мать, тычась в него, пыталась ему помочь, но рук нет, и получалось – сталкивала его назад, вниз. А мы стояли шагах в двадцати, за кустами, и я было рванулся к ним, но ты меня удержала, помнишь?

А потом подъехали егеря на джипе и не знали, что делать. И она не знала. А он все бился в этой палой листве темной воды, выскакивал, скользил головой по бордюру и падал. А когда егеря пытались выйти из джипа, она кидалась к ним и поддевала рогами бампер, вскидывая машину вместе людьми, как спичечный коробок. И это длилось так долго, что стало совсем светло, и вдруг он выскочил – стоит, дрожит на подкашивающихся ногах, и они уходят, как и пришли: она впереди, чуть обернувшись, глядя, как егеря, высыпав из машины, бегут по лугу, ликуя, кидая вверх ружья, обнимаясь, падая в траву, и солнце восходит. Помнишь?

Ты-то всё помнишь, только нет тебя.

Странная вещь, непонятная вещь… Оглядываясь на свою жизнь, прочти прожитую, я вспоминаю как лучшее в ней не детство, которое было счастливым, не женщин, не книги, не дружбу, не города и события, не детей, не родителей и не творчество… а джунгли Индии. Вот и весь смысл, затмевающий все, что было в моей жизни и говорящий: вот для чего ты пришел в этот мир.

Для чего же? Чтобы в сумме несколько месяцев бродить по лесу? Быть с животными, видеть их, чувствовать и ради этого рисковать жизнью? И дело совсем не в адреналине – у меня более чем хватало этих ситуаций и без леса. А в том, что нет и не может быть другого входа в этот лес, ставший тем чувством жизни, той его полноты и подлинности, которую не давало ничто другое.

И вот я уже несколько лет, отсиживаясь… даже не в людях (а где?), думаю: куда ж себя деть после этого чувства? Некуда. А вернуться в то, что было, вряд ли возможно. И не потому, что «в ту же реку…». А потому, что дальше, кажется, просто некуда. Некуда быть ближе к слонам, когда стоял на пути их стада и остался жив, некуда ближе чем ревущий в лицо тигр или прыжок леопарда с отметиной оставшейся на моей переносице от его лапы. И еще десятки случаев, когда жизнь балансировала на грани. Куда дальше и сколько можно испытывать терпенье этих ангелов-хранителей, если они есть?

Но тогда я был со спутницей, той единственной, с кем все это делилось до недостижимых пределов родства и счастья. И я был рядом с ней тем бесстрашным и светлым мальчишкой, с которым ничто не могло случиться, и лес нас берег – за чуткость, за смелую радость…

Нет нас теперь. Все эти годы нет. И я думаю, отсиживаясь в этом небытии – вернись я туда один… Лес за версту это чует: кто ты и что с тобой. Нет, не страх смерти меня останавливает. А то, что так и будем стоять, уже все отдав друг другу, на расстоянии стоять, в немоте, вчуже.

Маленькая железнодорожная станция в горах, на перевале. Пустынный перрон, внизу, в долине, текут облака. Один поезд в сутки, проходящий, стоит пару минут. И эта старуха каждое утро идет встречать его. Из неоткуда, в не зачем. Очки с телескопической диоптрией то и дело падают, она склоняется до земли, пытаясь поднять их, опираясь на палку, глядя на них почти слепыми глазами. А потом садится на асфальт перрона и водит у лица открытой вверх ладонью. Думают, нищенка, дают милостыню. Она кивает, улыбаясь. Кому, чему? Не людям, кажется.

Снилось, что я лечу, лечу… и эта вселенная, где лечу световые годы, – ее лицо. И там, в самом начале мира, лежит – я и слова не подберу – не уязвимость, не открытость… Такая незащищенность, какая, должно быть, не знакома ни одной из форм жизни. Там начало. А иначе ничто на свете не могло лечь в его основу. Силы бы не хватило, крепости. А потом уже эта улыбка – облетающая, тополиная.

Индия, 2015-16

У меня пока нет ни опыта слов, ни опыта джунглей сказать о происходившем со мной неделю назад на севере Индии, в заповеднике Раджаджи. Остается верить в невероятное: звери перестали видеть во мне человека. Сейчас я в 2000 км к югу в заповеднике Бор, в домике главного егеря края Сурии Кумара Трипати, то есть сыночка воскресного солнышка, который дал мне в департаменте ключ и секретную карту. А в джунгли вчера я ходил с егерем по имени Fate (Рок, Судьба). А завтра иду со школьным учителем-змееловом-орнитологом, поймавшим в деревне 3000 змей. Сейчас взошла луна, где-то рядом ходит тигрица, вскрикивают олени. На кухне под столом у меня ружье и запас еды на несколько дней. За домом присматривает немой Арун, исчезающий на ночь. С Новым годом!

То, что произошло сегодня, думаю, с живыми не случалось. Вероятно, и с мертвыми тоже. Я был между двух тигров – вплотную. Уцелел я, наверно, благодаря безумию – пойдя прямо на них, «в лоб». А вчера я видел единорога – или того, кого мнило под этим Средневековье. Вот так закончился год и начался.

Сидел на дереве – низкорослом, с окошками в листве – посреди луга у озера. К закату вокруг меня было уже около сотни оленей – самбары, пятнистые и голубые нильгау – те, ради которых я готов сидеть все свои жизни. Я жду, когда подойдет самец – этот мифический, мерцающий доисторическими временами великан – на близкое расстояние. Будь у меня вторая жизнь, я бы ее посвятил этим неизъяснимым созданиям, стал бы их Геродотом, и если бы со временем боженька благословил, они бы немного заговорили через меня и написалась бы книга, настоящая, не для нас.

Свою ночь рожденья провел в джунглях – в домике, который обустроил на дереве (о детские мечты!), и звери до рассвета меня поздравляли, счастье!

А вчера случилось невозможное – лучший из немыслимых даров (ты больше, чем просят, даешь): я видел то, что мало кому доводилось, и сфотографировал то, что, возможно, еще никто не снимал, – битву двух нильгау, двух неизъяснимой красоты исполинов райского сада. Я читал об этих ритуальных битвах. Мол, становятся на колени и мерно «чокаются лбами». Тут же было совсем другое – битва едва ли не насмерть, молниеносная, переходящая в битву на коленях, когда один вздымал над собой могучую тайну другого, в котором трепетал Создатель. И пыль клубилась солнечная. А третий, молодой, стоял рядом, под деревом, смотрел. А потом тот, побежденный, побрел к озеру, пройдя в двух шагах от меня, обернулся с удивлением и поплыл на ту сторону, остужая пыл и печаль.

За эту неделю произошло астрономическое количество событий – ни сил, ни возможности описать сейчас. После того как я надрал задницу одному из министров лесного хозяйства и он пытался отвечать мне тем же с отчаянной грациозностью, я все же добился своего и проник в самое сердце огромного и таинственного заповедника Мельгат, куда попадали считаные. Потом была не менее странная многокилометровая и безлюдная крепость за облаками в том же заповеднике, построенная неизвестно кем и когда и лишь перестроенная в XV веке. С символичным именем Нарнала, где на дне озера лежит философский камень. Были огромные первобытные бизоны в джунглях, потом в заповеднике Нагзира ночное бдение на сторожевой вышке над лунным озером в ожидании леопарда, были неожиданные встречи в краю Гондия, где постреливают. Теперь я в маленькой деревушке Брахмапури, в округе которой 27 тигров и 65 леопардов, сбежавших из заповедника Тадоба и вот уже несколько лет живущих здесь, таская коров и людей. Деревушка, где их осело больше всего, называется Кали. Нарочно не придумаешь. А заместителя главного егеря зовут Гита. А сам егерь – Гашиш (без первой буквы).

Сижу сейчас на громадной сказочной веранде фантасмагорического туркомплекса, который мне подарили на неделю или на сколько захочу. Невероятный замес ашрама, Болливуда, Диснейленда и черт знает чего. И ни души, гряда холмов, джунгли, двое слуг у озера под деревом. У меня два люкс-номера в разных маленьких замках. А главное – построил его доктор философии профессор Джесвал, реальный дворец которого – на подъезде к деревне. И вот сижу я на веранде под статуей Гаруды и думаю о здешней тигрице Т-11, которая несколько дней назад съела человека. Случилось это как раз напротив лесной фотокамеры слежения. Я видел снимки. Съела и сидела потом над останками четыре часа недвижно, как в трансе от происшедшего. Голова человека лежала отдельно, объеденная, лицом вверх. Это первый случай с этой тигрицей. Что в ней происходило? Четыре часа, тишь, бабочки…

Красноголовый ибис (или Индийский черный ибис), Pseudibis papillosa. Что сказать об этих египетских птицах Тота? Или, по преданию, той птице, которая после потопа вывела Ноя к Евфрату? Вот любопытное, но малоизвестное. В брачный сезон они объединяются в несколько пар и вьют гнезда, как правило, на священных баньянах или пипалах, никогда не совокупляясь на земле. В этот брачный период их серые клювы и ноги розовеют.

Я сильно умираю. От счастья. В тот день я подобрался довольно близко к лугу, где паслись сотни оленей – самбары, пятнистые, нильгау и др. И просто почти открыто сидел, привалившись к коряге. Сидел, смотрел. А потом увидел ее. Эту маму с ребенком (самбары) я наблюдал уже не первый день. Они очень выделялись из общего ряда, если он вообще существует. Все время держались в стороне от других и проходили сквозь и между ними, будто не замечая, оставаясь в каком-то медитативном далеке от всего. И даже когда на лугу возникала тревога и все звери уносились с луга, эти двое словно не слышали, продолжая свою внутреннюю жизнь. Даже самцы нильгау, покидавшие луг последними, глядели на них издалека через плечо – то на них, то в ту сторону, откуда возникла тревога.

И вот эта мама с ребенком задумчиво так и неспешно приближается, подходит вплотную ко мне и заглядывает в лицо. Стоит и смотрит. И я сижу смотрю на нее снизу вверх, стараясь не моргать. А ребенок чуть позади нее, просто ждет – мама занята. Не отшатывается, не вскрикивает, не бьет копытом о землю, передавая сигнал соплеменникам. Смотрит почти на расстоянии дыхания и медленно отходит. Малыш за ней. Они переходят в тень под дерево – шагах в десяти от меня, и там начинается то, что я снимал в течение часа. Ребенок стоит и глядит на озеро в дымке, а она что-то нежно нашептывает ему на ухо, то прильнет щекой (как на иконах Умиления), то кладет ему голову на шею, и они стоят, прикрыв глаза, чуть подрагивая, века идут.

Возвращаясь уже в темноте, думал: был бы я Адамом, не давал бы имен. Потому и рай, что невербален. Да и какие имена он мог давать исходя из словаря, в котором нет опыта утрат, а стало быть, жизни. Словаря детского лепета. Но это уже о другом.

Несколько слов о «грязной», «нищей» и «несчастной» Индии.

Маленький продувной домик с одним классом на 10 детей. Это все детское население деревушки в 15 домов, стоящих на вершине горы, куда не ходит никакой транспорт и только текут облака сквозь отсутствующие окна. При этом образование – высшая ценность, а профессия учителя – у вершины иерархии. Так заведено тысячелетиями. От Упанишад, от понятия «свами» и ученика, брахмачарьи. Потому зарплата учителей в Индии – одна из самых высоких. В глухой деревушке учитель начальной школы получает 45 000 рупий. При том что чай, например, – 5 рупий, обед – 50-100, билет через всю Индию на поезде – 1000. То есть при всем желании такие деньги потратить просто невозможно, разве что развешивать на деревьях. Они и развешивают – на деревьях будущего, вкладывая в детей, образование и т. д. А в той школе на 10 детей – два учителя. Два! И государство выделяет им дополнительные гранты. И начальное образование для всех бесплатное.

Я был во многих школах там – и сейчас, и раньше, и выступал там, говорил с детьми и учителями, но об этом потом. А сейчас пару слов о медицине. Есть бесплатная – для всех, и есть платная. Первая ничем не хуже, на себе испытывал. Что касается цен на вторую. В частной клинике с европейским оборудованием и зеркальной чистотой, без очередей и бумажных волокит – для любого пациента (хоть ты марсианин) прием у специалиста – 100 рупий (чуть больше одного евро). И не просто прием и диагностика, а еще и оказание помощи, перевязка, например. Прием не в клинике, а у частного врача – 50 рупий. Дальше. В аптеках вам продают не упаковку, а ровно столько (таблеток, например), сколько вам нужно. Если одну таблетку, то аптекарь и отрежет ножницами одну. ВСЕ медикаменты можно брать без рецептов. И перечень этих чудес можно продолжать еще долго.

Засим откланиваюсь и доброго всем здоровья и трансформаций!