Текст книги "Человек и другое. Книга странствий"

После двух дней с этими предельными по риску встречами со слонами я думал: что же дальше, каким же будет третий день? И теперь, когда он уже позади, я мог бы сказать, если бы поддавался эзотерическим мотивациям: эти два дня были инициацией, а третий – дары. Мы оказались тайными свидетелями купания слонихи. Но не просто купания, а неописуемой ее неги и счастья. Боже, что она только не делала, она вываливалась в этом водяном царстве в такую сласть! И на боку, и задом кверху, и заламывая хоботом такие крендели, какие и представить нельзя. И погружалась на дно, и выставляла игривый перископ над водой, и всплывала, и роту нее был до ушей, и не было конца этому счастью. А потом вышла и… не устояв на ногах, снова плюхнулась в рай. А потом, когда уже солнце садилось, вышла и, стоя на берегу, посыпала себя дымящейся в лучах красной пылью.

Вот что я вам скажу. Это лучший храм из всех, что я видел. Высота его – 30 сантиметров. И стоит он – ни для кого, нигде. То есть у озера, за деревней, почти в джунглях. Стоит так, что можно пройти рядом и не заметить. Три тысячелетние каменные фигурки под густым бамбуковым кустом: Гаруда, Шива и две его жены. По ночам здесь бродят слоны и олени. Днем пастухи пасут коз. Когда я привел сюда своих друзей, кто-то из них тихо сказал: вот теперь, здесь, вся Вселенная собралась в точку, в последнюю точку нашего путешествия, и в ней – больше, чем все, что было. А потом мимо проходил мальчик-рыбак и застенчиво попросил нас снять обувь.

Идем по деревушке дом искать (это ежедневные у нас поиски) – навсегда, потому что – вот оно, лучшее место на Земле. И вот сидим на завалинке с одним (уж которым за эти дни) домовладельцем, жена его чай вынесла, комнаты мы посмотрели, разговариваем о том о сем и как-то свернули в сторону этого чудесного ежегодного праздника в январе, когда все мужчины снимаются с мест, покидают семьи и таким вот кочевым братством отправляются на две недели по святым местам, а потом возвращаются домой с подарками для жен, детей. Этот праздник – в Керале и Тамил Наду в основном. И связан он с Айяппаном. И вот мы пытаемся припомнить – чей же он сын? Шивы? Третий? Потому что первых двух знаем. А напротив нас баньян огромный, а вдали по улочке между мазанок вдет женщина в горящем зеленом, и он окликает ее через всю улицу, и она смеется и вдет навстречу, рассказывая на всю ивановскую, что, мол, сын это Шивы и Вишну, и смеется. Потому что Вишну в этой деликатной истории принял облик женщины…

Как невозможно высоки и терпимы звери по отношению к нам. У скольких из них память вся в рубцах и шрамах, нанесенными людьми. Только здесь, по ходу, я знаю десятки чудовищных историй, связанных с любимыми мной индусами. А их, этих историй, на Земле не счесть. И вот когда мы попадаем в самые «райские» места, встречаясь с теми же слонами или тиграми, и внутри у нас вроде бы самые светлые чувства и намерения, и подспудно мы надеемся, что это будет как-то «считано»… то есть в какой-то мере рассчитываем на «чистый лист» в отношениях с ними… ан нет – там уже до нас побывали, там, может быть, уже так кромешно от нас, что один только запах наш вызывает ярость. Боль и ярость. А мы не понимаем – как же так, ведь мы же… вроде бы…

Пару часов назад я прочесывал джунгли в поисках тела N…

Сидели у ручья в лесу, за спиной склон в дремучем кустарнике. Слоны, двое, приближаются, спускаясь к воде. N шепчет: нет отхода, нет отхода наверх, давай уходить, пожалуйста… (Ко всему, еще и день накануне был нелегкий, нервный, и это, видно, сказывалось.) Да, наверно, надо было отойти вместе, но я остался за деревом – понаблюдать, а она вверх по склону начала взбираться, я думал, что будет ждать меня там. Слоны потоптались не доходя до воды, свернули в чащу и исчезли. Поднимаюсь по склону – а нет ее, зову – нет. Вышел на дорогу – тоже нет.

А ее тем временем на дороге егеря подхватили и увезли в деревню – разбираться. Наплела им с три короба, выскользнула и в другой джип – назад мчится, торопит водителя, а уже темень, слоны выходят на дорогу, картинки в ее голове кидает как на ухабах – от худших к… Да и где она будет меня искать во тьме, в джунглях, лежащего… Старается о лучшем думать: вот стоял бы он там, в деревушке той, на дороге, ловил бы попутку…

А я и стою там, все уже знаю про нее и давно бы вернулся, да слон рядом в зарослях пыхтит, крутит уши деревьям. И тут джип подъезжает, вернее, вылетает, полоснув фарами, из-за поворота: N…

Вот крохотное чудо, которому 34 миллиона лет. Мышиный олень. Самый древний олень, первородный, от которого все другие ветвились. Размером он с некрупную собаку, ноги как у свинки, во рту маленькие клыки. Одинок, застенчив, моногамен, за все эти миллионы лет не менялся. Я знал о нем, но увидел впервые – здесь. Он стоял в кустарнике горестно и почти недвижно – похоже, все эти 34 миллиона лет.

А теперь перейдем к ошеломлениям. Пять ошеломительных открытий. (Из тех же «невозможных», как и показанная мной в прошлом году наскальная живопись 5000-летнего возраста, открытая местными змееловами, или дольмен времен Стоунхенджа на пустыре, о котором знают лишь козы и тихий мумбайский профессор, грезящий об экспедиции.) А теперь по порядку. Оказавшись в чудесном заповеднике на юге Индии, я подумал: а не изменить ли маршрут и программу для моих гостей, чей приезд был уже на сносях, и не привезти ли их после океана сюда – в джунгли. И, получив от них согласие на эту головокружительную авантюру, начал готовиться. Что касается программы для джунглей, она была вроде бы ясна: сафари и поездки по округе – к местным лесным племенам. Но не хватало еще чего-то вроде храмов, особых мест… Тем более что это земля тамилов, дравидов, один из истоков цивилизаций. И вот где-то на задворках сети я вдруг натыкаюсь на неприметный блог некоего индуса, который проехался по деревенской глубинке приграничного штата Карнатака и поместил у себя снимки увиденных им храмов. Смотрю я этот блог и столбенею от снимка к снимку. А под снимками у него – несколько слов: имя храма, примерный возраст, ну и еще несколько фраз, если повезло разведать. И вот мы уже едем в эту деревню. По пути водитель все норовит свернуть на каждой развилке, говоря, что знает десятки храмов в этой округе – не хуже тех, куда едем (о которых он ни сном ни духом). Я тоже знаю (их, индусов, представления о ценностях) и потому не поддаюсь. И вот мы въезжаем в деревню, где должны быть три из помеченных мной храмов… Скажу, что после третьего дальше жить было некуда – и у ошеломления есть предел, но поехали и в четвертый, последний. Проселочная, поля, впереди никакого жилья. Спрашиваем у крестьян в поле, они долго не понимают, о каком храме в той стороне, куда указываем, может идти речь, нет там ничего… но потом что-то проясняется. И вот мы въезжаем на маленький аккуратный хутор, посреди которого…

Я не знаю, как все это описать, и как показывать – тоже не знаю. Разве что несколько деталей и фрагментов – именно так, как он и открывался – через них. Через них и через ощущение небывалой красоты, тепла, света и многомерного многоярусного простора. Даже не скажешь, где, собственно, сам храм, это какой-то очень живой, теплый и тихий космос – с храмами, дворами и двориками, галереями и большими пустынными залами с рощами колонн, и все это переходит в сторону окраины деревни – к джунглям, священным деревьям, у которых лежат тысячелетние обломки – маленькие алтари… Друзья мои все разбрелись по этим бесконечным пространствам: кто-то – у «поющих» колонн главного входа, кто-то – у пятикомнатной галереи, где в каждой из просторных келий стоят большой лингам и йони, в каждой из пяти они сделаны из другого камня. Кто-то взобрался на крышу одного из «крыльев» храма, и там бог весть откуда взявшиеся дети уже вплетают большие желтые цветы в волосы нашим женщинам…

Можно, конечно, отключить западное полушарие и просто раствориться в этом космосе храма или лечь, как кот, на его припеке и урчать мантры. Можно – и, пожалуй, лучше бы. Но я все хожу с настоятелем этого храма, чудесным Нагендрой, и он рассказывает, а я тихо схожу с ума. Потому что это храм Тримурти, каких мало, то есть Троицы – Брахмы, Шивы и Вишну. И, что совсем уж редкость, – прежде всего Брахмы, творца мира, Брахмы, у которого практически нет храмов (его дивное закулисье в индуизме – отдельная тема) и изображения которого очень редко можно найти, а тут – множество. И не только его, но и тех, кто причастен к дням творенья: первослона, например, или Ману – первочеловека. Вообще с храмом этим одни вопросы и тайны. Ему можно и жизнь посвятить, его исследованию. Никакой информации. Начиная с возраста. Явно за тысячу, но когда, как? Да и Тримурти ли это храм, когда вдруг Нагендра проговаривается: храм Сурии, вот он, Сурия, и показывает на барельеф, а это – Агни!

Ладно, навстречу просьбам, особенно Кати Морголь из Беларуси, расскажу немного. Но прежде надо сказать, что эта тварь – единственное, от чего я всю жизнь приходил в тихий ужас (и это еще не то слово). И в то же время всю жизнь не отводил от нее взгляд. А в прошлой Индии впервые взял кобру и держал за хвост в поднятой руке. После этого опыта тот свет для меня – лютики.

Да, так что же, милая Катя, ты хотела бы услышать? Заползают ли змеи в деревни и дома? В предыдущей поездке я познакомился с одним деревенским учителем, по совместительству змееловом. Так вот он за 12 лет отловил в своей крошечной деревне и выпустил в лес около 3500 змей. То есть, говорю, 300 в год? Да, отвечает, в основном в сезон дождей.

Ты спрашиваешь, приползла ли эта двухметровая кобра сама к нашему дому? Нет, хотя могла бы, но другая (на днях одна проскользила в двух шагах от меня, у озера). А эту кобру принес змеелов по имени Мурли. Я с ним познакомился накануне в деревне, пили чай, он показывал снимки в своем мобильном. На одном из них он держал одной рукой большую кобру поперек туловища лицом к лицу, в 10 сантиметрах. Я спросил: как же так? Он приблизил вплотную ко мне лицо и начал играть бровями: а вот так! Не ужалит, говорит, у нее, когда глядит на это, происходит разбалансировка внимания. (Бровями! Вот так – вверх-вниз, левая-правая, а она смотрит, и голова кругом у нее идет, едва сознание не теряет. Ну и ну! Ай да Индия, ай да сукин сын!) А тебя кусали прежде, спрашиваю? Да, говорит, восемь раз. И призадумавшись: или девять. В тот же день, когда он повез на мотоцикле выпускать эту пойманную им в деревне кобру в лес, его цапнула другая кобра – юная, и отвезли его в больничку. Откуда он вышел через пару дней и гоголем ходил по деревне с очередной пойманной змеей. Я знаю змееловов, но этот уж слишком на публику работал, да и работа ужас как самонадеянна и расхлябанна, а змеи, Катя, любят самозабвенную точность.

Что касается кобр, змееловы говорят, что с ними работать сравнительно просто. Из положения «стойка» атакует она обычно только вниз под углом. Поэтому удерживание ее внимания на уровне поднятой головы (рукой или тряпкой, например, или покачиванием колена перед ней из стороны в сторону), говорят, не опасно, она не может сделать длинный выпад, только вниз – к ступням, потому змееловы в крепких высоких ботинках. (Мне нравится это их «обычно». Обычно мы тоже… например, по ночам спим.) А вот кто по-настоящему страшен – гадюка Расселла: молниеносный бросок без предупреждения и в любом направлении. Скорость броска в 20 раз короче секунды. А яд самый страшный у крайта: парализует все, кроме мозга, человек с виду мертв, но еще живо его сознание, он слышит, что происходит. Таких не раз хоронили заживо.

Спокойной ночи, Катя.

Похоже, в последние годы меня сильно отнесло в сторону от людей. В сторону… надеюсь, человека, но какого-то другого. Вот вчера я разбирал очередную папку индийских фотографий – около тысячи снимков одного дня в рыбацкой деревне. В основном люди. Удалял лишнее, оставлял лучшее. Примерно 700 снимков удалил, остальные оставил под вопросом – до следующего захода. А сегодня взял другую папку – там около 500 снимков слонов в джунглях, снятых в течение 15 минут, то есть почти видео – в режиме безостановочных стоп-кадров. И всё. Не то что сократить не могу ни снимка или все уж такие шедевры – нет, конечно. Но на каждом западаю, и – века идут… И дело не в наслаждении, созерцании, тихом разговоре, медленном огне… нет, сложное чувство. Сложное, как небо. По эту сторону, с людьми, я испытывал это чувство считаные разы: с одной женщиной, двумя-тремя книгами…

Ладно, вот. Хоть и не собирался второпях делиться этим очень особым переживанием. Но вначале к этому вчера написанному тексту я кое-что важное добавлю. Храм, о котором пойдет речь, называется Mulathaneshwara, и, поскольку никакой информации об этом чуде света нет, я сегодня пытался что-то прояснить хотя бы в отношении его имени. Нигде ничего. И только в словаре санскрита я обнаружил, что это слово имеет семь значений и все они… Но прежде скажу вот что. Когда я впервые увидел этот храм, он стоял на безлюдном краю деревни, у пустыря, с пальцем у губ. Тих и заперт. Странное чувство – будто тихо оглушило, будто он взял тебя незримо, приблизил и отпустил, – так я и уходил, чуть пошатываясь, не очень сознавая, что же произошло. А через три недели, когда я вновь приехал сюда, храм этот вдруг распахнулся и втянул в свою сердцевину: там шло таинство…

Так вот, на санскрите Mulathana означает Обитель Бога, а точнее – его колыбель, исток, дом. Безвестная, на пустыре, на отшибе мира Обитель Бога, его исток.

А вчера было вот что. Свернув в переулок, я кивнул стоящему у плетня индусу, он тихо сказал: быстрее, там все началось. И мы вошли. Маленький, врытый в землю (вернее, вырытый из нее) храм, где почти ничего не изменилось со времен Ригведы, то есть с начала времен. Тихое, накрывающее с головой чувство живого открытого космоса, воткнутого в землю. Но оказалось, что это только начало.

Их было двое: один сидел на полу и читал книгу гимнов и мантр, нараспев, лицом к камню, огню, колонне, а потом – алтарю нагов. Другой очень быстро (но с той скоростью точности и ладности движений, когда кажется, что все происходит как в замедленной съемке) перемещался от огня к алтарю и оттуда – между людьми – к углам храма, к фигурам богов, украшая их тканями, цветами, поливая молоком, обнося огнем, возвращаясь, прошивая собой пространство дивным узором (но боже, как же он мыл, пеленал, кормил и умащивал Шиву! И подпевая, и воркуя, и щебеча руками вокруг него. Так родное дитя лучшая мать на свете не голубит). Людей было немного, но в этом небольшом храме, как в подземелье, казалось, что он весь наполнен (как наполнен был хлев в Вифлееме). И слепящий свет из дверного проема лежал косяком на темном полу, и девочка в солнечном платье вдруг начинала кружить по нему – то во тьме, то на свету, незримая. И все причащались огнем, зачерпывая его ладонями и притворяя к щекам. И потом – годы спустя – начала доноситься музыка – с той стороны земли: это у входа, когда я вышел, уже сидели музыканты (табла и дудка), и дхармы музыки вились из них и вокруг, как пчелы.

И – я не знаю – от избытка всего этого волшебного и такого простого и теплого, явного мира, где бог – ближе печного горшка, я начал приплясывать и кружить по двору – без земли под ногами, в воздухе, с суфийским вращением и перебором всей рощи ног под собой: о радость, радость, дети мои, не обижайте ее в себе и вокруг, пока ангелы печали сучат из вас нити!

Пару индийских сотен лет спустя зашел в ленту фб и первое, что увидел: сегодня – День писателя и сегодня же – День природы. Интересно. Что же я чувствую, посвятив сближению в себе того и другого годы и годы и чем дальше, тем острее понимая, что путь этот по-прежнему темен и безлюден? «Не то, что мните вы, – природа» – как сказал Тютчев – и смолк.

Я смертельно тоскую по дому, по родине – вот этой, с этими простыми рыбачками чище света; с этими жилыми хижинами лодок, вросших в землю и увитых лианами; с этими неспешными буйволами из «Махабхараты»; с руинами форта великого короля Шиваджи, где можно в тиши под луной жарить на костре морского угря или ската; с этим домом в 50 шагах вправо, моим домом на краю света у самой кромки океана, и живущей в этом доме семьей рыбака, который младше меня, но которого я зову «папа», потому что он – плоть от плоти этого океана и вросшего в землю корабля; с этой фантасмагорией рыбного рынка на песке гавани – если пройти влево 200 шагов; с этим флотом фелюг в тысячах разноцветных флагов и огней, нарисованных детским карандашом; с рваной кисеей цапель вдоль берегов; с этими письменами арабской вязи мелкой рыбы, разложенной на камнях пирса на просушку; с дивными храмами – за плетнями и под деревьями – не сосчитать их в этой маленькой деревне; с песнопениями в ночи на слова поэтов XII века; с барабанами и огнями блуждающих по округе свадеб; с людьми, от еле заметной улыбки которых земля из-под ног укатывается – навсегда; с этим взглядом – в любую сторону, – в котором тысячелетья бродят, как те коровки или облака; с этим чудом каждого необъятного мгновенья в ореоле светлого безвременья.

Когда я возвращался из Индии в Мюнхен, самолет 40 минут не мог зайти на посадку, все кружил в грозовом фронте. А потом вдруг ослепительная вспышка в моем иллюминаторе – молния. Я не большой специалист в этом, но, кажется, шарахнула прямо в самолет – и именно туда, где я сидел. То ли самолетная защита сработала, то ли разряд был совсем рядом, не дотянувшись. То ли Индия схлестнулась в небе со своей страной-антиподом.

ИНДИЯ, 2017-18

Да что ж это такое творится – я ослеп от счастья, контужен им, и ноги мои не касаются земли, как их ни прижимай к ней. Ну невозможно это – вот так идти поутру по деревне, и все – знакомые и не – одаривают тебя этим непереносимо несбыточным дуновеньем головы из стороны в сторону, и ты, отвечая тем же, видишь, как распускаются их лица в такой улыбке, какая нам, в нашей смертной вселенной не снилась и не уготована никогда. И столько в этой улыбке настоящей открытости и света… И я прекрасно понимаю, что, говоря «настоящей», ни один по ту сторону Индии не понимает, о чем и до какой степени идет речь, не обольщайтесь. Но и не в улыбке дело, это лишь отраженный свет того, что мы давным-давно утратили, а может, и не имели. Того, ради чего и был сотворен этот мир. И если когда-то и суждено ему исчезнуть, то последними уйдут (и именно отсюда, потому что больше нигде этого не осталось в такой живой естественной силе): вот эта свобода – легкая, как воздух, бесстрашная и бескрайняя, и эти боги в печных горшках – куда более настоящие, чем те, о которых вздыхал Мандельштам, и этот лад – и тела и духа, и – главное – этот неизъяснимо чуткий лад их связи с живой энергией по всем полям жизни, и та безоглядная готовность прийти всей округой, всем миром на помощь в беде – свой ли ты, или пришлый. И в той настоящей мере, которая по нашу сторону ожидаема лишь от кровно близких, да и то не факт. А тут – и это проверено на своей шкуре и не раз – это отнюдь не доблесть, а ежедневный быт – для любого. И это легкое дуновенье головы, и эта улыбка, за которую я пойду на смерть. Не на словах, а всей жизнью – за Индию, за мой дом, мой народ, последний на земле, тот, ради которого и приснился этот мир.

Проснувшись в нашей рыбацкой деревушке, где тысячелетья все еще бродят в обнимку и поют на все лады света и цвета, мы сели на веселые продувные брички и понеслись по ухабам сквозь джунгли по-над океаном – к храму Ганеши, который лет сто назад накрыло штормом, и жители деревушки на руках перенесли его на вершину холма и собрали заново. Там мы нашептали на ухо волшебному Ганеше свои упования и козьей тропой спустились к безбрежным пустынным пляжам, где и купались и шли вдоль, и снова купались, а потом на древнем челне переправились через устье индийской Леты и на таратайке вернулись в нашу деревню, где уже кипел в гавани рынок, от которого рыдали б фламандцы со всем их средневековьем, и купили большую акулу на новогодний пир, и еще для салатов – кальмаров, креветок и омаров. И нарядили на нашей веранде, о которую бьют волны прилива, а отлив оголяет первозданную землю, вместо елки – пальмовые ветки, поставили их в горшок, обряженный в сари, и развесили на ветвях диковинных рыб, среди которых – Рани (принцесса) с красной чешуей, и еще россыпи индийских украшений… И сотворили напиток бессмертия, чудесную сому – из не скажу чего. И стол ломился снедью, а над столом на крюке висел волшебный мешок, куда три дня тайно складывались подарки… А потом, к полуночи, взяв пару сотен свечей, коврики, сласти и фрукты, переместились в тишайший храм Шивы и начали выстраивать пространство из горящих мандал и узоров ранголи перед волшебным хлевом Нанди, стоящим между шивалингамом и деревцем тулси, за которым лежала во тьме влажная йони. И вдруг из соседней хижины потекли индусы – семья ключников этого храма, и молча с тихими улыбками влились в наши старания, выкладывали горящие свастики, рисовали мерцающие миры, и это стало вдруг такой естественной единой семьей с ними… а потом, когда они поняли, что нам надо немного побыть наедине с собой, они так же тихо растворились во тьме. Вот такой был у нас Новый год, и наутро, казалось, мы возвращались с далекой-далекой звезды, и прошли века чудес…

Нет, не так, еще раз. Скажите, готовы ли вы умереть или намерены выжить? Дело в том, что сегодня в моей родимой индийской Махараштре празднуют Новый год – Гуди Падва. И в честь этого я сейчас расскажу, как мы с новогодней группой праздновали 2.5 месяца назад. Держитесь же, камикадзе наслаждений, идущие на смерть!

Нас было 9 человек из разных стран. Утро началось за завтраком на нашем кампусе – в одном шаге от океана, 15 шагах от руин форта короля Шиваджи, и в трех от молитвенного ритуала вокруг священного деревца тулси – с колокольцами, огнем и пеньем семьи рыбака – в доме, где мы живем. О завтраке не буду говорить – зачем же убивать сразу, я еще вас помучаю. Отмечу лишь ее благородие Простоквашу, местную, домашнюю. А также джем из лучшего на свете манго «альфонсо», который не дают даже в раю ангелам, чтоб не истекли закатным солнцем, а еще – с ума сводящий кофе с Голубых холмов Нилгири, ну и тогда уж – божественной рифмой к нему – белый сыр «панир», о прочем не будем. Ах да, еще «сон-папри» – воздушная халва с кешью напросвет, как буквицами Рамаяны. И вот после завтрака мы садимся на три брички «тук-тук» и едем в очарованную даль вдоль океана, где ни один, прости господи, чужеземец не осквернил собой первозданный мир.

И проезжаем деревушку Пачпандари, длиной в одну улицу и шириной во всю жизнь. Где все хижины распахнуты настежь и видны насквозь, где во дворах вялится серебро рыбы риббон, похожее на арабскую вязь, где свадьбы идут косяком – с женихами-невестами на лошадях и передвижной иллюминацией у пляшущих на головах, где дети не стареют никогда, где живут торговки рыбой в ослепительных сари, с неизъяснимо молодой кожей и хриплым пиратским голосом, отправляющиеся с просоленными корзинами дважды на день на развеселых таратайках в нашу деревню Харни на светопреставление рыбного рынка. Где нас все знают и любят. Но мы едем дальше – через мосты переправы, через джунгли – в деревушку Анджерла (упомянутую в эпосе) на холм, где стоит храм Ганеши, перенесенный жителями на руках, в ладонях, по камню – с побережья, где его когда-то разнесло ураганом. И шепчем в ухо Ганеше наши тайные упованья, и оставляем ему любимый цветок ибикуса. А в храмовом пруду черепаха играет со священным ожерельем из рудрака. И, перекусив в знакомой харчевне на холме с видом на океан, спускаемся по джунглевой тропе на пустынный – в обе стороны горизонта – пляж, каких на земле нашей, похоже, почти не осталось. И купаемся всласть. Вода – 25, воздух – 27. И ни души. Только необитаемый остров Суварнадурга – чуть левей, в дымке. Тот, куда мы на лодке плаваем проводить дни. А потом мы идем, не одеваясь, по кромке океана, как в первые дни творенья, и доходим до устья реки к переправе на долбленых челнах с шестом – таких, как тысячи лет назад, и под пенье муэдзина переправляемся на тот берег, глядя на вросшие в мангровую зелень по берегам брошенные баркасы. И возвращаемся на наш кампус готовить новогодний ужин. С ранка принесены: акулы, кальмары, лангусты, креветки (величиной с полторы ладони в длину, а не ваши миниатюрные «королевские»), сказочная разнорыбица (10 сортов на уху) – и все это живое, только что из океана. И вот одни из нас готовят рыбу, другие – салаты, третьи заняты фруктами (не буду вас терзать), четвертые – изготовлением пьянящей амброзии из 18 ингредиентов, включая травы… назовем ее медовуха. А пятые наряжают кампус. Елка у нас из трех пальмовых ветвей (если вы понимаете, о чем я). И украшена рыбой – настоящей, в том числе – золотой. А венчает – краб морской. И браслетами мерцает, и сережками, и цепочками, как морская царевна. И горит, неопалима. И две козочки домашние ходят, разглядывают, ммм…эээ – говорят, млеют. И флаг индийский висит, и котлы кипят, и океан у ног, и форт короля за плечом. А под потолком на крюке висит мешок из ослепительного сари. А в нем подарки, которые каждый из нас складывал туда тайно – для других. Чтоб в назначенный час вынимать их вслепую и раздаривать, наряжая каждый подарок пожеланиями. А потом, ближе к полуночи, наступает главное. Мы берем коврики и идем во тьму: куда – никто не знает. На плече у меня рюкзак, в котором 108 свечек и еще кое-что. И вот мы в тишайшем дворике деревенского храма, он за спиной, а перед нами – домик-стойло Нанди, ваханы Шивы, а слева – каменный столб Шивалингама, а справа – деревце тулси, а за ним – Йони, и вот этот чудесный бычок Нанди стоит между мужским и женским началом мира, а за его спиной – незаметный маленький храм Ханумана, царя обезьян, там безымянная горит во тьме лампадка. И расстилаем перед Нанди коврики, кладем фрукты. И вот уже выкладываем из свечек мандалу перед домиком Нанди (а он смотрит своими живыми сказочными очами), рисуем узоры (ранголи) вокруг на земле. Но что за диво: из тьмы, из прихрамового дома – тихо, почти незаметно – к нам подсаживаются женщины, старики, дети и с молчаливой улыбкой уже выкладывают с нами мандалу, зажигают ее, рисуют ранголи – как будто тысячу лет мы здесь, с ними, как одно, единое. И таинство, и волжба, и вдруг коровки выходят из тьмы и ложатся поблизости. И тишь, звезда над домиком, как там, в Назарете…