Текст книги "Человек и другое. Книга странствий"

Вероятно, мы последнее поколение, которое видит их в природе. На воле их осталось около двух тысяч и, похоже, им уже не уцелеть. Изобилие снимков в сети создает иллюзию, что тигры чуть ли не на каждом шагу. На деле же, увидеть тигра – редкое событие. Даже егеря в тигриных заповедниках, ежедневно патрулирующие лес, видят их в лучшем случае раз-два в году.

За время наших хождений в джунгли мы видели тигра четыре раза. Что само по себе, как изумлялись индусы, невероятно. Это не считая тех случаев, когда не видели, но находились буквально в нескольких шагах. Но одна встреча была особой.

Вернулись мы с Зоей из лесу на рассвете, пережидаем дневной зной, когда звери уходят вглубь – на свои сиесты. И тут я говорю: «Слушай, а где мой нож? Кажется, мы оставили его там, у реки, где присели передохнуть. Сходим, найдем?» И вот идем мы по тропе, лес тихий, нежные краски, бабье лето (январь у них), разговариваем вполголоса о чем-то милом таком, мол, куда эти все имена чудесные делись – бобик, трезор, пиф, джойка… И вдруг вижу – впереди, из-за поворота тропы выходит тигр. И это так неожиданно, впервые и среди бела дня, смотрю и глазам не верю, подношу к ним бинокль (хотя расстоянье между нами в несколько десятков метров). «Тигр», – шепчу. А на тропе там, впереди – прогиб такой, низина, и он в ней плавно так исчезает, весь. И никого, тишь. А бинокль все еще у глаз. Привиделось? И тут он выходит из этой ямы – совсем уже близко – и медленно, как бы нехотя поднимает голову, замер, смотрит. И сквозь бинокль эти глаза его – мутные желтые, как лампады, будто прижаты вплотную к моим глазам. Ему до нас – два-три прыжка. Стоим, смотрим. Он, видно, шел, не чуял нас (мы с подветренной), шел, опустив тяжелую голову до земли, думал о чем-то… Не яркий, как обычно мы его представляем. Блеклый такой ковер, дышит, ребра ходят… И тут – без поворота – просто стоял и нет – скользнул в заросли.

Идем медленно, прислушиваясь, чуть дыша. Останавливаемся у того места, где он скользнул в заросли. А они тут настолько густые, что руку сунешь, и ладони не видно. «Вот, – говорю, – кажется, здесь…» И в ту же секунду, в полуметре от вытянутой руки – я не знаю, как назвать этот звук – рык? взрев? – нет, но будто ты вспорот этим звуком – весь, от пят до волос. Даже не страх, нет его, страха – вымороженная тишина внутри, и пустота. «Назад, – шепчу. И ловлю ее руку: – не спиной!» Медленно пятимся, чуть касаясь земли. И вот уже отошли – примерно к тому месту, откуда его увидели. Выдохнули. Ну вроде бы живы… И в ту же секунду – взрев и за ним еще и еще – рядом, в шаге от нас, из зарослей. И снова пятимся, долго, пока не дошли до края леса. Вон он: вышел вдали на тропу, стоит, смотрит на нас, отвернулся, исчез.

Значит, скользил в зарослях, в шаге от нас, бесшумно, – ни ветка не шевельнулась, ни лист под лапой. И потом этот рык… В себя приходим. Знаешь, говорю, кажется, это еще не конец, что-то должно еще произойти…

И вот мы поднялись на холм. Ты здесь, говорю, посиди в засаде, а я перейду чуть дальше. Перешел, обустроился, смотрю – два оленя выходят на луг, самец и самка, она впереди, а он что-то неладное чувствует, замирает. И идут они как раз в ту сторону, куда скрылся тигр. И исчезают из виду. Пытаюсь спуститься ниже по склону, но там бурелом. И вдруг слышу – душераздирающий крик (оленя?) и тут же (будто в нем, в этом крике, внутри него) – рык. И стихло. Там – внизу, в буреломе, куда спуститься хотел. Сижу, гадаю… И тут – сзади, за спиной, какой-то шорох, приближается… Идет, не видит меня, в руке камень, голова запрокинута, слезы в глазах. Напролом идет, сквозь ветви, не отводя их рукой. Эй, шепчу, я здесь, и прижимаю палец к губам. Стоит с этим камнем, смотрит на меня, глазам не верит.

Что ж, говорю (это потом уже, когда вернулись к ночи), в рукопашную ты с ним хотела вступить? Выдрать меня или то, что осталось, из его лап? Не знаю, говорит, я в ту минуту не думала… этот крик был оттуда, куда ты ушел.

Вскоре мы оказались на юге Индии, и по пути я неожиданно попал на закрытую встречу с далай-ламой, очень странную, где мы около часа безмолвно смотрели с ним глаза в глаза, сорвав какую-то важную встречу его с монахами, которые шли на нее в Бодхи Гайю, спускаясь с Гималаев. А накануне вечером я подумал: а вот окажись завтра возможность с ним встретиться, поговорить… О чем? Может, спросить, попросить… Нет, ничего не нужно. Разве что вот так молча побыть. Как и случилось. И хотя взгляд этот до сих пор остается для меня загадкой, тогда, после встречи с тигром, все это воспринялось мной, как стакан воды после спирта.

Год спустя мы вернулись в этот же заповедник. Вот тропа, вот то место, где мы столкнулись с ним… Казалось, из жизни это уже ничто не вынет. Вынет. Память вынула. Чем? Словами. Что осталось? Ряженые воспоминанья. И чувство такое, что главное происходит не здесь, а где-то высоко над тобой, где никого нет, но кто-то вглядывается в тебя и пишет.

Бытует расхожее (наше) представление, что встреча со слоном, мол, не так страшна, как, скажем, с тигром. Любой индус скажет: нет ничего опасней встречи со слоном. Особенно, одиноким, в период гона, когда у него взгляд заволочен от слез, и весь он на нерве. Или встреча со стадом, где самки с детенышами. В отличие от столкновений с другими животными, вариантов спастись, если слон начинает тебя преследовать, – нет. И еще – о расхожих ошибках, типа «гремит как слон в посудной лавке». Они движутся в густых зарослях бесшумней бабочки и могут стоять в нескольких шагах от тебя в этих зарослях – незамеченные. Атака молниеносна: 60 км в час – с места. И втаптывают. Или берут хоботом, придавливают ногой к земле и рвут, как ветку.

Столкновений со слонами у нас было несколько. Я расскажу об одном. Заповедник Раджаджи, верховье Ганга, холмы, лес, один из притоков реки. Мы ходим дважды – до рассвета и на закате. Вылазки нелегальные, прячемся в зарослях, заслышав патрульную машину егерей, но это бывает нечасто. Песок у реки весь испещрен следами леопардов, тигров, оленей. Кучи свежего слоновьего помета. К тому времени опыта ночевок в джунглях у нас еще не было. Мы высмотрели на другом берегу реки небольшую пещерку, прорытую в песчаном обрыве. Кто-то сказал нам, что там жил отшельник, но давно его не видать. И вот в один из дней мы решились переправиться через реку и там заночевать. Переправа через этот бурный поток, волочивший по дну камни, заняла времени больше, чем ожидали. Перебрались, когда начало темнеть. Идем вдоль берега: справа река, слева высокий обрыв, между ними узкая полоска кромки. Луна взошла. Вдруг видим: впереди, за рекой какие-то тени, у самой воды. Приглядываемся: стадо слонов, большое, уже входят в реку. Если, перейдя ее, они повернут в нашу сторону (а только в нашу и повернут – это слоновья тропа, нахоженная ими веками, и мы это знаем, а они редко меняют свою тропу), то жизни у нас осталось минут на пять-семь. И деться некуда, и не разминуться. И проскочить вперед – с рюкзаками, во тьме, по завалам камней – не успеем. Дальше все происходит безотчетно, опережая разум, во всяком случае, мой. Сбрасываю рюкзак, говорю Зое: разводи костер, быстро! И бегу вперед, к ним, становлюсь напротив их переправы, а они уже вошли в реку – слонихи с детенышами, а самец стоит на том берегу у самой кромки, и луна выглянула, освещает его, огромного, с бивнями до воды. Расстояние между нами – метров пятьдесят. И тут я, неожиданно для себя, начинаю кричать, то есть выкрикивать какие-то фонетические глоссы, какую-то тарабарщину, типа – как там у Афанасия Никитина: олло худо, олло акь, олло ты, олло кармиелло, худосеньсень… Мол, я, имярек, человек, существо, небожитель, с этим вот голосом, жизнью, здесь, уж такой как есть… И он вдруг подымает хобот в мою сторону, как бы считывая меня, сканируя, и начинает трубить и бить по воде им. Я кричу – пауза – он трубит, чередуемся: я, он… И стихло, луна скрылась. Оглянулся: там, вдали огонек – вспыхнет, гаснет… Ну вот и все, думаю, вот они, рядом, сейчас обовьют хоботом, порвут, как ветку, и дальше пойдут – на стихнувший огонек. Мы ж для них в этой тьме, как на ладони. И вдруг чувствую – отпускает. Это напряжение воздуха, сковавшее меня, как бы спадает, отпускает. Луна выглянула, осветив реку: никого. Значит, он, отец, остановил стадо на полпути, оставил нам жизнь, и они повернули вверх по течению. Возвращаюсь к Зое, подхожу: в ссадинах вся, царапинах, темные следы от слез, утертых, размазанных. Обнял ее, стоим, прижавшись друг к другу. Шепчет в плечо:…трава и камни… не из чего разжечь, и зажигалку выронила… И дрожит. И так от нее светло на сердце, что и сам дрожу. Развел костер, сидим, смотрим в него, тихо так, и реки не слышно. Огнем и словом, – говорит, – спаслись.

За долгие месяцы наших с Зойкой странствий по индийской глубинке и джунглям это был не первый опыт встречи с аборигенами.

Но вначале – о том, как мы там оказались. Наш индийский друг Джаянт, ткнув пальцем в карту, сказал: «Вот здесь даже из вагона не выходите, однажды я проезжал эту станцию, хотел на перрон выйти, чуть размяться, так меня ружьями назад затолкали… И вообще, в этот штат Андра-прадеш я бы вам не советовал ехать».

Сев в поезд, через сутки мы вышли на той самой станции и, поселившись в каком-то трущобном отеле (в соседнем номере – двухметровый длиннобородый сикх в черно-красном оперении и с саблей на боку), направились искать управление лесного хозяйства. В отличие от прежних поездок, когда мы проникали «куда нельзя» втихую, через заборы (заповедники и пр.), на этот раз я запасся некоторыми бумагами (от ЮНЕСКО и др.) и весело блефовал с чиновниками, – в основном это срабатывало.

Принял нас глава департамента, мы долго и увлеченно водили с ним указками по карте края, рассказывая байки друг другу, пока он не ткнул в какую-то незримую точку на ней: «Вот здесь позавчера деревенские жители поймали и повесили на дереве самку леопарда». За что, спрашиваю. «За то, что она тренировала своего детеныша на стаде коз, выпасаемых в ближайшем лесу. Каждый день, как на уроки его водила».

К вечеру мы уже были в той деревушке. Встречала нас по звонку от этого шефа целая бригада лесников (об этих обэриутах леса и о том, как они возили нас в джунгли показывать зверей – отдельный рассказ. Похоже, в лесу они были впервые и двое суток готовились по учебникам к этому «выходу в свет», как к экзамену). Поселились мы в отдельной избушке на территории их лесничества.

В первый же вечер, когда мы с Зойкой чаевничали на веранде, из подполья выглянула змея ростом с Эдипа и такой же слепоты. Она медленно уползала, поводя головой из стороны в сторону с тихим шипеньем: «твою мать!..» Я шел рядом, пытаясь притормозить ее, палкой перегораживая путь. Она поднимала голову и смотрела в меня невидящим взглядом. Сбежались лесники и, не подходя близко, полосовали лучами фонариков меня, сидящего на корточках рядом с ней, приподнявшей голову и глядящей мне в лицо отсутствующими глазами. «Пиджера! Пиджера!», – кричали лесники. Кто это? – спрашивал я. – Ядовита? «Да, – кричали наперебой, – нет, да-нет, очень!» Я подумал, что вот это они бы и кричали, окажись в раю и полосуя фонариками то древо со змием…

Так мы и коротали дни, служанкой у нас была Бхагилакшми, а опекуном – старый цыган Рамана. На английском в округе не говорил никто. Ночью Рамана повел нас на какую-то каменоломню, в подземный храм на особую пуджу, огненную. Хранителем огня был живущий там, в этой одинокой дыре, уходящей в землю, полуголый и весь заросший, как медвежонок, садху. Зойка была в то время на третьем месяце, и Рамана сказал (то есть жестами показал), что надо бы поддержать будущее.

На следующий день лесники свозили нас к полудикому племени койя, обитавшему в лесу. Там навстречу нам вышли две сестрички, девяностолетние, в незабудочных пеньюарах.

На обратном пути мы видели сидящую у дороги (во все стороны горизонта – ни души) женщину с двухнедельным ребенком: она полоскала его в ведре с холодной водой, и, похоже, оба были счастливы.

Въезжая в деревушку, лесники вдруг остановили посреди нее джип, вышли и, вынув из карманов рулетки, начали обмеры, цель и последовательность которых становилась все более непостижимой: кузов, колеса, тень от колес, дорогу по диагонали, быка, просунувшего голову в кабину, запутывая друг друга этими мерными лентами. Жители деревни огибали их, не обращая внимания. Длился этот перформанс около двух часов под раскаленным солнцем, затем Хармс, Введенский, Олейников, Друскин и Заболоцкий молча сели в машину и доехали до лесничества оставшиеся сто метров.

Ночью я вышел на крыльцо от странного шума откуда-то сверху: с неба во тьме валились какие-то белые жидкие веревки, будто кто-то срезал их там наверху, в непрогляди, над кроной огромного дерева над нашей избушкой. Наутро я понял, что это было: дерево за ночь все поседело, и вокруг него в небе вились рукокрылые женщины, длинноногие, в легких сорочках, и, вскрикивая, запрокинув голову и тормозя крыльями налету, будто моля: «нет!.. нет!..», валились в гнезда в густой кроне.

А разбудил меня, постучав в дверь, мальчик с худеньким ранцем и попросил автограф, протянув мне школьный дневник.

А днем раньше зашел старик и сказал, что он тоже писатель, и поманил рукой – показать свои книги. Я зашел с ним в его конторку, заполненную до потолка пыльными амбарными книгами учета лесного хозяйства. «Вот это все, – сказал, он, обводя взглядом, – я написал за последние 30 лет». И опустил голову со смесью гордости и смирения.

И в общем-то по индийским меркам он прав: любой, обученный грамоте, то есть способный писать, – писатель.

Но что-то я все отвлекаюсь по пути, никак не дойдя до этого индийского шабаша, а попросту – пятничного схода различных близживущих племен с ритуальным умертвлением домашних животных и разгульными пикниками у костров.

Ну вот, ранним пятничным утром, улизнув от наших опекунов, мы и отправились туда на шестиместном драндулете, в котором мы оказались 17-м и 18-м пассажиром, не считая рикши, висящего где сбоку от руля, за пределами драндулета. Подъехали. Вышли…

Как об этом сказать? Вот есть звуковая волна, да? Сильная звуковая волна, которая тебя отбрасывает. Атут – зрительная. И не то чтоб отбрасывала, ослепляла, а с равной силой – и отбрасывала, и втягивала. Трепетанье зрения. Будто зрачок взорван этим разгулом ожившей живописи. Взрыв, а потом уже мир, трепет. И вихляющий след взгляда:

…и текут к жертвеннику со всех сторон: белые быки, запятнанные алыми отпечатками детских ладоней, корабли телег с мельничными колесами, в которых раскачиваются поющие женщины в кольчугах бус на голое, кольца, серьги в ушах, носу, шеи в обручах, фески бисерные на затылках бритых, а в руках петухи, куры, бьют крыльями, а за колесницами – жилистые, будто выкорчеванные из земли, мужчины, приплясывают, бьют в барабаны, дуют в трубы, черных козлов ведут за собой на веревках, те упираются, красную пыль бороздят коленями, а взвинченные обезьяны, с веток свесившись, скалятся, смотрят, как те наматывают круги у святилища, и шаман заходится, красное и зеленое ввысь взметая, кричит рваное, в пыль валится, перекатывается к затону, к жертвеннику, над которым солнце стоит – в пуху, перьях, а они выплясывают в этой бурой пыли, безголовые, бьют по земле крыльями, перекувыркиваются с этого света на тот и обратно, мертвые через живых, и затон, в котором их оголяют, ал и мутен уже, и они, подоткнув юбки, стоят там, полоща, ощипывая и вспевая вдруг этим мокрым гортанным взрыдом, а чуть в стороне веревки натянуты между двух деревьев, на них головы петушиные, лапки висят, будто нотный ряд, а в подлеске – костры, дымы, чаны уже кипят, дети к ним руки тянут, а на жертвеннике черный козел распялен в двенадцать рук, голова задрана, и тесак над хрипящей шеей, только руки, двенадцать их, терракотовых, на иссиня-черном, судорожном, кровь взметнулась, и голова со стеклянным взглядом – отсеченная – стоит на доске, на нас смотрит.

Только потом понемногу зрение начало приходить в себя. Зойка отошла в сторону, присела, дурно ей (и ему, в животе ее) от этой крови, пуха, перьев, жары, запаха жалкой животной смерти и одури этой сплоченной жизни, наяривающей круги.

И вдруг – кто-то кладет на плечо мне руку. Оборачиваюсь. Телевиденье. (Они, оказалось, искали нас по наводке того департамента.) Здравствуйте, говорят, давайте вон к тем деревьям отойдем, там поспокойней. Зачем же, говорю, отходить? Ладно, включают камеру.

И тут меня, что называется, понесло: пух, перья, костры, весь в отблесках, Рамаяну пою с голоса, окружен толпой, глазеют, кур и детей к груди прижав…

А несколько дней спустя, в Какинаде, только с поезда, раннее утро, зашли в булочную, а продавец так изумленно смотрит нас, складывает у лица ладони: «Свами, – говорит, – свами… Только что видел вас по первому каналу. Прекрасная речь, божественная! Я такого об Индии в жизни не слышал». Да, думаю, я тоже, особенно на фоне той куромахии за спиной.

А потом, недели через две, перевалив через горы, мы оказались в глубинке Ориссы, где обитает племя бодо, наиболее аутентичное и, как сказали нам, небезопасное – живут в горах, вдали от людей, к себе не подпускают. Зашли мы в городке Корапут в местный этномузей, а во флигиле сидят архивариусы, пишут про это бодо, которое за горой, сидят, пишут, сплевывая кровавым «паном» в открытое окно. А вы-то их видели, спрашиваю. Нет, говорят, что вы, никогда! – смертельно опасно.

Добирались мы поначалу автобусом, потом каким-то лесовозом, потом пешком. Первых бодо – несколько женщин – увидели сидящими у тропы. Как-то объяснились на пальцах, сфотографировали, не успели отойти, как вдруг оказались окруженными их мутными обкуренными мужичками, вышедшими из лесу. Деньги требуют и, ухмыляясь, водят ножом у лица. Несколько напряженных минут. Уладили, энергетически, без слов и денег.

…Возвращались лесной тропой, уже смеркалось. Девочка лет пяти с каким-то фарфоровым мертвенно-взрослым лицом выглянула из-за дерева. Или слегка набеленным? И опять – из-за другого дерева. Как же она переместилась? И смотрит таким странным взглядом… как маленькая упавшая с неба судьба. Чуть впереди, и ждет.

Я очень взволнован, любушка. Я нашел своего бога. Он был у меня в детстве. А потом, года в три, я, видно, как-то отвлекся. Ну и он, наверное. А теперь – вот, я узнал его. Такое счастье!

Где ж я нашел его? В Ориссе (той, что в шашки букв играет с Россией), в Индии, посреди волошинских голубых холмов. Храм Джаганнат (одна из ранних ветвей индуизма), на горе стоит, пуст. Голова на пороге, а тело в тени, лежит, в детский бубен постукивает. А во дворе боги стоят. Много их, и все они вместе – один. Как о них скажешь? Чем? Или слова, или бог. И с чего ему жизнь отдавать за нас, а не муравья или куст сирени? Цацы такие? А вот в Джаганнате – и муравей, и мы, и куст сирени. И взвинченная радость. Но – в напряженной тишине, зловещей. Там шаровые молнии в нем ходят, как церемониймейстеры, в пустынных залах, и свет густой клубится, там, под маской. А с виду – кукла, пугало, пришелец, цыганским золотом расшит. Плюмажи, бисер. Стоит, таращит очи, и нож улыбки прячет, но так, чтобы ты видел, где лежит. А сам сияет, весел и любим. Мол, я не я и песня не моя.

Кто ж они? Сны Параджанова, снящиеся Кустурице, снящемуся Кецалькоатлю? – И тут есть Ындейская земля… олло худо, олло акь, олло ты, олло кармиелло, танъгресень, худосеньсень… Как ты сказал – самоварные бабы небытия? А который из них твой? Тот – из нежно-зеленой глины, завернутый в простыню, как Катулл в бане, губы цветочком, а глаза распаренные? Глянь – еле сдерживаются от смеха, а надуты, как смерть. А голова все лежит на пороге, поглядывая на нас, бубном обмахиваясь.

Трусики свои ты вывесила сушить в гостинице, а наутро мы съехали и забыли о них. Любимые, одни у тебя такие. Может, бог с ними?

Странствуя по Индии, мы старались, по возможности, огибать города и всяческие места с большим скопленьем людей, предпочитая малопосещаемые заповедники и аутентичную глубинку. На две трети мы выуживали информацию из Интернета, карт, разговоров с лесниками, случайными попутчиками и т. п., а на треть двигались по наитью. И вот оказались мы на западном берегу, в заброшенной рыбацкой деревушке, решив там несколько дней передохнуть, поплавать. Деревушка была мусульманской, в стороне от дорог, иностранцев там отродясь не видывали. На гостинице, вернее, на занесенных песком и заросших лианами ее развалинах, красовалась обмелевшая надпись: «Благодать божья». На пороге лежал мальчик, который на наши вопросы лишь мотнул головой: мол, заходите… и снова прикрыл глаза. В этих бесхозных развалинах, кроме нас, жил директор бродячего цирка, похожий на хорошо прокопченного усатого силача Поддубного. Весь день он наматывал круги по деревне и ее округе на своем цирковом джипе, обклеенном афишами, и орал в рупор о предстоящем представлении. В это же время по деревне водили храмового слона, готовясь к особому празднику, сродни «дню благодарения». Слон этот обходил все дворы, и в каждом, согласно ритуалу, крестьяне нашептывали ему в ухо свои горести и печали, которые он, медиум, по идее, передавал наверх. Так они и кружили по деревне – слон и Поддубный на джипе, а мы шлялись вдоль берега, а к вечеру, разобрав на дрова очередную полуистлевшую в песке лодку, разводили костер рядом с развалинами Благодати и жарили рыбу на кокосовом масле.

В один из дней нас, что называется, повело – наитьем: собрав рюкзаки, мы двинулись какими-то окольными дорогами с запада на восток Индии, а куда конкретно – бог весть. Где-то через сутки пути мы оказались единственными пассажирами в весьма странном автобусе, который стоял на пустыре, в стороне от деревенской автостанции, и вдруг рванул с места с оглушающим ревом, и в течение всего дня несся по осевой и встречной на скорости сверхзвукового истребителя. Вывалились из него мы уже во тьме, непонятно где, а на следующий день оказались в небольшом малопосещаемом заповеднике Анамалаи, где поселились в кроне высокого дерева – в ветхой избушке с прогнившей лестницей… Ну так я не дойду до Ламы, надо бы все это пролистать.

В общем, потом нас «повело» дальше и, наконец, мы приехали в Патну (Паталипутру), один из древнейших городов мира, стоящий на реке Сон и рожденный, по преданию, из магии. Не знаю, как сейчас, но в начале 2007-го туристов в Патне было не густо, во всяком случае, мы не видели ни одного. И в отели без особого разрешения департамента не селили, да и с ним, видимо, тоже. Договорились в каком-то закоулке, втихую, дав сверху. Съездили в пригород в храм сикхов, помедитировали с ними и пообедали. На обратном пути рикша спрашивает: «В Бодх-Гайю?» К стыду своему, мы понятия не имели тогда, что это всем известное место неподалеку от Патны, где Будда получил Просветление, сидя под деревом. Ну бывают такие пробелы (и не такие тоже).

Нельзя сказать, что мы воспылали желаньем съездить туда, но в округе никаких заповедников не было и мы сели в вечернюю электричку. Рикша привез нас с вокзала на какой-то постоялый двор на краю безжизненного поселка. Хозяин с лампадой в руке, проводив нас в номер и уже уходя, обернулся: «Он уже здесь». Кто? – переглядываемся. «Далай-лама. Четырнадцатый. Разве вы не к нему?» Да-да, говорю, конечно. «Завтра в девять утра церемония (произносит длинное сочетание букв), если у вас нет пригласительных, то в час дня – открытая встреча под деревом Будды. Спокойной ночи».

Вышли поужинать. Темень, ни души вокруг. Вдали – ступы в призрачной иллюминации, как Рождество на планете Плюк. Единственная харчевня еще теплится у дороги, уже закрывается. Двое сидят за уличным столиком, подсаживаемся к ним. Миловидная француженка и пожилой тибетский монах. Она собиралась в Монголию (сесть, говорит, на лошадь и – вдаль, в даль, горизонт за горизонтом…), остановилась в Индии на пару недель, прошло три года, как она здесь. А монах живет в скальном монастыре на высоте 3500, ветер гудит в оконный проем вымороженной келии, как в горлышко бутылки. Трудно, говорит, спим одетыми, одежда и во сне снашивается – месяц, и нет ее. Да и разве это одежда? Смотрит на мои кроссовки. Немецкие, да? Другое дело, качественные! Я, говорит, четыре пары сносил, пока шел сюда на эту встречу завтрашнюю, три месяца шел. И не я один, завтра увидите…

Вернулись в номер. Знаешь, говорю, я на минуту представил себе невероятное: завтра, то есть уже сегодня, у меня каким-то образом происходит встреча с Ламой. С глазу на глаз. И вот я вслушиваюсь внутри себя, и не слышу – ни его голоса, ни своего. Тишь. Вот он, вот я, и какой-то коридор внимания. И всё. Нет у меня их – ни вопросов, ни просьб, ни желаний. И тогда я подумал: а если не с ним, а несколько повыше, там. Прислушался: нет, и там их нет у меня. Понимаешь? Что же тут непонятного, говорит Зойка, ты посмотри на себя. И улыбается.

Вышли наутро: неузнаваемо всё. Со всех сторон тысячи паломников текут к площади. И этот поток подхватил нас, не выбраться, и вынес к воротам, уже запертым, и тройному ряду охраны перед ними. И тут я, не понимая зачем, говорю: ты подожди меня здесь, я скоро. И, проталкиваясь сквозь толпу, исчезаю в каких-то опустевших переулках. Навстречу монах, кивает мне, мол, чтоб шел за ним. Петляем, входим в какой-то дом, вынимает из стола пригласительный, на одного, говорит, впиши свое имя, и уходит. Возвращаюсь, даю Зойке, впиши, говорю, и иди. Нет, улыбается, это твоя история, а моя – здесь.

Вошел. Человек триста сидят рядами перед сценой, монахи, особо приглашенные. Церемония в связи с передачей какой-то сакральной реликвии, лама Цейлона привез ее. К сцене не подойти – охрана сплошной линией. Пересек зал, стал у стены, слева от сцены. Ламы входят, впереди Далай, под желтым зонтиком, сложил, взошли на сцену, расселись. Далай кивает, приветствует всех, обводя зал слева направо с этим мудрым черепаховым выражением лица, доходит до меня и останавливается, продолжая кивать, улыбаясь. Я отвечаю ему кивком и улыбкой, а он все продолжает не сводить с меня взгляда. То есть понятно, что кивает он не мне, а кому-то рядом со мной. Смотрю: никого рядом нет. И так длится десять секунд, двадцать, минуты, десять, двадцать…

Уже давно идет церемония, ламы поочередно встают, подходят к нему, склоняются, он не поворачивает к ним головы, и вообще сидит вполоборота к залу, продолжая смотреть мне в глаза, кивать и улыбаться. Ламы сменяют друг друга на трибуне, произносят речи, но зал давно уже лишь вполглаза следит за этим, а полтора глаза обращены к нам, к этой линии взгляда между нами.

Да, первые минут десять я чувствовал некий ток по этой линии, а потом стал испытывать некоторую неловкость от происходящего и, хотя понимал, что это уже совершенно излишне, все же вынул ручку и на пригласительном хотел было черкнуть ему несколько слов, но споткнулся на первом. Как обратиться? Ваше… Выпало из памяти. В общем, пишу: «Дорогой друг…» И несколько слов о себе, о моем проекте арташрама в Ришикеше, и предложение, если он не против, увидеться, поговорить. Нелепость, конечно, все уже произошло, говорю я себе, но все же несу ему эту записку. Охрана расступается, я даю ему в руки, он поверх записки продолжает улыбаться и кивать мне, глядя в глаза.

Возвращаюсь. Из-за кулисы выходит его секретарь, склоняется ухом, лама нашептывает ему, продолжая кивать мне из-за его головы. Секретарь исчезает и спускается с другой стороны сцены с коробкой, подходит ко мне, произносит длинную речь, шепотом, зал прислушивается, взгляды обращены к нам, на трибуне, кажется, уже последний лама что-то неуверенно договаривает, поглядывая на нас. Его святейшество, шепчет помощник, просил передать свою благодарность, что Вы здесь, что он рад Вашему творческому пути и желает… Ну в общем, много еще нашептывал в этом духе. И коробку эту с молитвенными сладостями вручает в подарок. И приглашает к дереву Будды к полудню, а потом, если его, Далая, не увезут, может, и поговорим, шепчет помощник. А Далай кивает и улыбается: да-да, мол, всё так.

Второй час уж пошел. Наконец, закончили. Вышел. Зоя ждет меня за воротами. Ну как церемония? – спрашивает. Похоже, говорю, мы с ним ее сорвали. С кем, смеется, с далай-ламой? Да, говорю, личная встреча, личнее не бывает. Ни слова не произнесли. Конфетку хочешь? В золоте, серебре.