Текст книги "Человек и другое. Книга странствий"

Он буквально ткнулся своим пятаком в «пятак» объектива моей камеры. А поскольку, выскочив из зарослей, он не ожидал этого столкновения, а я сидел на корточках, прижав к лицу камеру, еще издалека завидев его с большим его семейством, которое он потом оставил у подъема на эту заросшую тропу, чтобы разведать – все ли спокойно наверху… В общем, ткнулся и стоял, закипая, мерясь пятаками, не зная, вступать ли в поединок с этим крупным хряком напротив себя или ретироваться. А я все никак не мог его сфотографировать, поскольку физиономия его не вмещалась в кадр, а «отъехать» я не мог. От встречи остался снимок, где между нами еще был небольшой зазор.

Райский луг, маленький индийский заповедник Бор – лучший на свете из всего, что я видел. На луг этот спозаранку выходят неисчислимые звери, разные, и я. С каждым днем пытаясь подобраться ближе к этой чудесной сцене, куда из-за лесных кулис, окаймляющих луг, они выходят, чередуясь, как в чудесном спектакле: то пятнистые олени заполоняют луг, то на смену им приходят большие самбары, то нильгау – и текут друг сквозь друга, как в игре в «ручеек». Меж ними семенят многодетные кабанчики, обмахиваются своими веерами павлины, скользят мангусты, а птицы, садясь на оленей, играют в дерматологов.

Иногда по лугу проносится тревога – ветром по колосьям – и все бегут, но на полпути останавливаются и, повернув головы, вглядываются в примерещившееся. В демона, вновь оборачивающегося божьим днем.

Подбираюсь все ближе к первому ряду. Вначале я облюбовал егерский «мочан» – настил на дереве с лесенкой на него, потом нашел древесного великана, сожженного молнией так, что внутри образовалась полость с окнами на четыре стороны света, там и стоял – и вот теперь пробрался на сам луг и сел открыто, привалившись спиной к коряге. (Тут главное – занять место до появления животных, тогда они будут воспринимать вас как единое с этой корягой, то есть как не человека. Что это – преобладание образного мышления над логическим? По этой же причине они менее тревожно реагируют на джип, считывая не отдельно людей в нем, а машину в целом.)

Посреди луга есть «миргородская лужа», в нее хаживают самбары – как правило, обросшие густой шерстью мужчины. И валяются в ней часами, как в сакских грязях. Помимо прочего, она помогает избавиться от паразитов. Женщины же окунают в нее только ноги – маникюр, педикюр, то да се. А эти мало того что изваливаются до безобразия, так еще и, выходя, похоже, считают себя неотразимыми женихами.

Этого ветерана лужи я заприметил еще в первые дни. Он вышел из нее, будто только что созданный из текучей глины, и сразу пошел клеиться к барышням. Но все как одна его игнорировали, отворачиваясь, продолжая щипать траву. Он и так подъезжал к ним, и этак… Пока в порыве отчаяния не попытался взгромоздиться на одну из наиболее благоуханных красавиц. Но та была настолько занята сбором трав, что, вильнув задом, смахнула с себя этого глиняного адамиста.

Я смотрел на него и вспоминал молодого Гоголя, лежавшего в сакских грязях, Гоголя, панически боявшегося всего хтонического, окончившего жизнь в тазу с пиявками на носу. И мнился мне луг с расхаживающими по нему мавками и панночками…

А на следующий день я снова увидел его, одинокого, в колтунах просохшей на нем и свалявшейся грязи; он горько слонялся по лугу в этой шинели, как Башмачкин.

Скажу сразу крамольное: лучшие, настоящие, вернее, последние дети на Земле – здесь, в Индии. Когда мир еще жив, весь, страшен и светел, когда каждый двор – мироколица и за каждым углом – остров сокровищ, когда дружба насмерть, а в глазах счастье, когда они на рассвете текут в школы – по горам и лесам, за тридевять земель, взявшись за руки, щебеча и сияя, когда каждый сызмальства ладен и весел и умеет все на свете – то, что мы утратили и читаем в старинных книгах – про жизнь на живую нитку. Когда вся она – бессмертное приключение, легкое и нездешнее, не требующее вовлеченности и самоотдачи до полной гибели – потому что это само собой.

Ладно, я могу эти песни долго петь. И наверное, тут есть что-то и от ностальгии по тому детству, которое было и у меня. Но сейчас я о другом. В этом моем путешествии по Индии между джунглями меня почему-то часто приглашали выступить в школах. Могли бы, наверное, и куда-нибудь в другие места, но в тех деревушках и маленьких городках, кроме школ, было, похоже, некуда. Я выступал в очень разных школах: от маленьких, заброшенных за облака, куда никакой транспорт не ходит, до залов на несколько сотен детей в колледже с профильным английским, от школ для адиваси (лесных людей) до городских праздников на площадях. А в одной из школ у меня было 10-15 выступлений подряд с переходом из класса в класс.

Так вот, несмотря на то что в большинстве мест эти выступления пытались организовать «торжественно и чудно», со сценой, кафедрой и цветами, я эту праздничную официальность тут же старался отбросить и вовлекал детей в разговор о жизни и смерти, о главном, о смыслах. И с юмором, и всерьез. И – боже – как же они вовлекались!

Не без курьезов. Ну например, когда я спросил: «Что же самое главное в жизни?» – первой ответила девочка лет девяти (из первого ряда): «Хорошие манеры!» Правда, когда я пошел в зал, передавая микрофон в дальние ряды, все стало на свои места. Интерес, сказал мальчишка, главное, чтобы жить было интересно – как настоящее приключение.

А в школе для адиваси (о, какие же у них невозможно прекрасные лица!) я с порога спросил: а кто из вас видел тигра? Лес рук. (А это как раз та местность, где уже много лет большие проблемы с тиграми, сбежавшими из заповедника в эти скудные и безлесные края, в том числе случаи тигриного людоедства.) И вот я предлагаю им поднять руку за то, чтобы этих проблем не было – ни тигров, ни горя, ни смерти (которая, возможно, коснулась и этих семей), ни этих проблем. Или – пусть будут? Две-три руки – на первое предложение, лес – на второе.

И вот проходит уже минут 10-20, мы говорим уже совсем о другом, о том, что их учитель – вовсе не учитель, а вон деревце за окном, но и оно – не деревце, а облако, которое – вон та девочка в третьем ряду слева, как тебя зовут? – но и ты – не ты, а мой голос, который не здесь, а во льдах Антарктиды… и так до бесконечности, и обо всем этом догадались давным-давно – в Индии и написали в Упанишадах: «Тат твам Аси» – «Ты есть То». И положили в основу мира…

И тут я поворачиваю голову и вижу девочку в чудесном платье и с дивным, очень нездешним лицом; она смотрит, кажется, в никуда, сидя со все еще поднятой рукой. Ты что-то хотела сказать?

Я, говорит, за тигров… за жизнь.

Подошел к ней, обнял, поднял над собой: вот, говорю, это мир – настоящий, родной – значит, мы будем живы.

А потом, уже в какой-то другой школе, после всего во дворе ко мне подошел мальчик и спросил: а какое самое сильное впечатление было у вас в жизни?

И я задумался.

Этой истории 12 лет. В этом простенке у хижины погонщика на краю джунглей прежде жила великая слониха Арундати («прана Вселенной»), я знал ее много лет, и ближе из не людей у меня никого не было. Погибла, мы ходим на ее могилу с Мохаммед-Ханом, там растет из ее тела баньян.

А тогда, после ее смерти, в этот простенок перешел Йогин – слоненок, которого подобрали в джунглях, когда ему было, как этой девочке на снимке, около трех месяцев. Я поил его молоком, купал, разговаривал, а когда приехал год спустя, он узнал меня издалека и бежал навстречу, обнял хоботом, слушал сердце, трогая лицо…

А потом, еще годы спустя, когда у него начался «трудный период» созревания и слезы застили взгляд, он не узнал меня и с разбегу пнул так, что я отлетел на несколько метров, но приземлился на ноги, а он потом все извинялся…

Сейчас он стоит в соседнем простенке – 12-летний слон. Семь лет мы не виделись, и узнал он меня не сразу, постепенно, по голосу, а потом уже трогая.

И вот теперь эта девочка – Рани (что означает «принцесса»), такая же, как он, брошенка, сирота. За ней ухаживают, кормят молоком, но она стоит, грустно глядя перед собой, чуть кивая в это «никуда».

И тут – я не знаю, что произошло и как это объяснить, – я просто подошел и сел рядом, чуть в сторонке… и началось! Будто я мать родная и даже еще родней. А потом уже и я сдержаться не мог. И рассказали друг другу всю жизнь, без слов. А потом в избытке чувств она пыталась привалиться ко мне попой, изнемогая от счастья. Индусы, ухаживавшие за ней, стояли в изумлении: такого они не видели.

У меня было несколько встреч с тиграми. Но две из них – совершенно особые. Первая – восемь лет назад, я бы сказал, у предела. И сейчас – вторая: за.

О первой я пытался писать не раз, и ничего не получалось. Как странно. За почти сорок лет письма мне худо-бедно удавались какие-то достаточно тонкие и сильные переживания, в том числе биографические. И о джунглях тоже. Но здесь – как черт водит – всё не о том, не так.

Ведь дело не в том, кто где стоял, сколько шагов было меж нами и прочий «протокольный кошмар». Не в этом ведь дело. А в чем? В моем внутреннем состоянии? В тот момент оно было нулевым (как Хармс говорил, ноль – это вовсе не то, что вы думаете, говоря: ноль): предельно спокойное внимание, концентрация и рассеивание в одном (как разреженный воздух на вершинах), в каком-то смысле в эти мгновенья работает автопилот, человек выходит. То есть описывать воздух?

Я помню этот взгляд, когда я повернул голову, вдруг почувствовав его. Он лежал в нескольких шагах от меня, почти невидимый в траве, глядя в упор. С небольшого пригорка на обочине тропы. У меня на поясе нож, вот и все. Игрушка.

Я помню, как медленно приблизил камеру к лицу и пытался навести фокус, но мешали стебли травы перед его лицом. А он все лежал недвижно и смотрел, положив голову на лапы. Видны были лишь глаза и уши. Меж нами было меньше одного прыжка, доля секунды. А я все повторял про себя: черт, черт – из-за этого фокуса – и в остальном, казалось, был совсем спокоен. Но другим спокойствием. И тут он скрылся в траву – там кустарник за обочиной, густой, как стена.

И вот с этого места история переходит за предел, откуда не возвращаются.

Я пошел на него – просто, что называется, в лоб. В эти кусты, где к тому же, в отличие от него, я уж совсем ничего не вижу. А он, понятное дело, никуда не ушел, перелег рядом и следит. Я это знаю, как и то, что нападают они, как правило, со спины. Слежу за верхушками кустов, где дрогнет… но что это даст, даже если б увидел?

И тут он возник (вспыхнул) – в шагах десяти впереди, в просвете между кустами, обернулся, рыкнул, исчез.

Я медленно делаю два шага назад, и то, что происходит на втором, доходит до меня лишь потом, реверсом. Он вздымается едва ли не из-под моей ноги и, как кажется, чуть не зависает надо мной, стоя на задних лапах, и уже уносится в сторону.

Я инстинктивно отшатываюсь, и тут же с другого боку вскакивает второй. И проламывается сквозь кусты за первым.

То есть оба уже лежали вплотную, «взяв» меня с обеих сторон. И я не знаю, что тут меня спасло, что их удержало… Вернее, что удержало этого, первого, за которым рванул второй.

Тигр, вопреки нашим заблуждениям, – существо неконфликтное и будет всячески избегать агрессии, в отличие от леопарда, пока остается для этого возможность, до последней черты. Которую я перешел. Чистое безумие, не оставляющее уже никаких шансов. Идя «в лоб», заявляя права на территорию, агрессивно вытесняя его (их), сократив дистанцию до двух-трех шагов, что уже явно за чертой.

Когда потом я разговаривал с одним опытным егерем, мы не могли найти объяснений, почему они себя так повели. Разве что отчасти дело в том, что они «вели» меня на протяжении часа перед тем, играли в слежение, пока я не видел их. Будь эта встреча неожиданной для них, дальнейший сценарий был бы наверняка другим.

Но все это совсем не о том. Как написал я в «Адамовом мосте»: думал, что из жизни это уже ничто не вынет. Вынуло. Память вынула. Что осталось? Ряженые воспоминания.

Оказался я по наводке одного егеря в деревушке Брахмапури (что можно перевести как «божье местечко»). Что ж мне сказать про эту недельку длиной в несколько лет?

Это там на меня несся в ночи, мерцая «баскервильими» глазами, черт знает кто – думал, что леопард. Шел петлями, то влево, то вправо, а я пытался высветить его фонарем, а потом он вдруг рванул прямо на меня и шагах в двадцати резко свернул и исчез.

Это там посреди деревушки стоят тесаные болванчики идолов впритирку друг к дружке, как маленький батальон, под детским навесом. Оказалось, бога этих людей в деревушке зовут Ма. А каждая пара к свадьбе заказывает у резчика своего идола-оберег, вот они и стоят там, и с ними разговаривают в урочные дни.

Это там, на задах британского егерского домика, всегда к услугам был сикх Джуни, похожий на волшебного гнома с сияющими глазами. И мы садились с ним на его старенький мотороллер и потом ходили по джунглям, разговаривая на пальцах у свежих следов тигров и леопардов. А однажды, выйдя поутру, я увидел его, Джуни, внутри клетки для тигра, привезенной «на случай» и смонтированной у домика.

Это там как-то приехала егерица Гита и сказала среди прочего, что в соседней деревне будет «драма». С семи вечера до рассвета. И мы поехали на мотиках через леса-леса. Туда, куда прикатил индийский «Глобус», который Шекспиру и не снился, – настоящий, индийский, со всем цунами слез и смеха. И все это происходило в огромном, натянутом с вечера шатре, куда стекались из окрестных деревень все, кто мог передвигаться, – от стариков до детей. Я выдержал часа полтора, но каких!

Это там женщины на рассвете в полыхающих сари идут к озеру с тазами на головах – колошматить белье о камни. А мальчишки, босиком и взявшись за руки, идут куда-то вдаль на луг. А мужчины моют в озере белых быков. И олени выглядывают из леса вдали: когда уже освободится водопой?

Это там ранним утром отец и сын подметают двор у британского домика, у отца легкая несгибаемая спина, и сын кружит, как птица, а птица сидит у колонки с водой, смотрит на редкие капли и умирает.

Это там…

Спокойно. Просто тихое ошеломление. Если б это было обнаружено не в Индии, а где-нибудь в Европе, тут же стало бы мировой сенсацией. Наскальные рисунки семитысячелетней давности. Найденные недавно, мимоходом, местными змееловами. Много рисунков. На горе посреди полей и деревень, в глуши.

А я узнал об этом чуть загодя, в кабинете у главного лесника области. А что это, говорю, за снимок у вас на стене – типа Стоунхенджа, где это? А, говорит, это тут неподалеку, не знаю, что и делать с ним. Кстати, в том же районе есть наскальные рисунки на горе, которую там называют «Купальня Ситы». Тоже непонятно, что делать с этим, вроде как в моем хозяйстве… Вы ж, говорит, были реставратором, да? Может, что посоветуете. Вот мобильный одного краеведа там, ну… змеелова. Вы ж как раз в те края едете.

И вот сижу я со змееловами-краеведами на обочине дороги у чайханщика, ждем пятого мотоциклиста, чтобы отправиться в чисто поле – смотреть дольмен эпохи неолита, Стоунхендж индийский. Обнаруженный этими же змееловами совсем недавно; потом сообщили в Бомбей, оттуда приехали специалисты, подтвердили, обнесли сеткой, уехали. Козы посмотрели на это дело и вернулись к своим занятиям, пощипывают траву вокруг него, а больше никому дела нет, у крестьян свои камни.

Сидим, ждем, я только что познакомился с ними, о змеях говорим. Так спят они зимой или нет, спрашиваю. Кто спит, отвечают, кто нет. Вот эти, например, не спали – и указывают на мешок у моей ноги. Я, поперхнувшись чаем, опускаю взгляд: мешочек, лежит. И кто в нем, спрашиваю. Keelback, говорят. Две. (Хорошее имечко для змеи – килбэк, да?) Вон, говорит, в том доме поймал, хозяева позвонили, я приехал, поймал, возьмем с собой, там в поле выпустим.

И вот мы уже на этом поле-пустыре меж деревень. Хожу вокруг дольмена, рисунки прорезаны в камне у входа, внутрь заглядываю, там гнезда птичьи под сводом… Один из змееловов номер по мобильному набирает: есть, говорит, профессор в Бомбее, он лучше, чем мы, расскажет – и передает мне телефон. И стою я в этом чистом поле у входа в пять тысяч лет, в ухе у меня голос профессора из Бомбея, у стены в тени – мешок с двумя килбэками, которых сейчас выпускать будем, в зрачке моем – девочка с застрявшей в сетке ногой, а в уме картинки плавают: как мы по пути сюда заехали в «Махабхарату», которая тут на хуторе, «за клуней» – вырубленное в камне несколько тысяч лет назад жилище, где скрывались пятеро братьев Пандавов и жена их Драупади, красивейшая из землян, в отдельной темничке-светелке, и у каждого из братьев было по два дня любви с ней, чередуясь. И так все 13 лет их анонимных скитаний, проигранных Кауравам в кости. И еще пытаюсь вспомнить тот эпизод с ней, красавицей, когда после какого-то харассмента, когда была в рабстве у царя, поклялась, что не вернется к облику своему, пока богатырь небесный, забыл его имя, не заплетет ей волосы руками, смоченными в крови убитого обидчика.

Да, килбэки томятся в мешке, профессор наяривает историю неолита в ухо, солнце садится над дольменом, красавица Драупади с кровавыми волосами бредет по пустырю между козами, а я утром выехал на мотиках со змееловами из своего фантасмагорического дворца, построенного доктором философии, живущим теперь анахоретом где-то неподалеку, у холма, на котором сидит голубой Шива высотой с Родину-мать между двух кобр с раздутыми капюшонами, каждая величиной с хрущевку. А прямо за дворцом – ферма-курятник, куда этой ночью Т-16 наведывалась, тигрица-людоед, трясла дверь, бросила в сердцах, ушла.

А перед тем всю ночь с главным егерем района лес патрулировали на его служебном джипе, и он храпел на заднем, а в лесу ни души, только заяц, оцепеневший в свете фар, перенесенный за уши на обочину, а фамилия егеря – Гуманитарный. Humane. По имени Пашан.

Человек незаметно перерисовывается на ходу. Какие-то черты покидают его, что-то наносится новое в этих местах, но сквозит. Тем неосознанней и сильней, чем глубинней утрата. Например, в том месте, где нас покинула способность к созерцанию. Не новость, да. Об этом кое-кто говорил. А я смотрел на лангуров, сидящих на деревьях в минуты заката, замерших едва не в позе лотоса, медитативно глядящих на солнце сквозь полуприкрытые глаза, смотрел на тех, кого эта способность не покинула, или на этих вечерних акварельных нильгау, стоявших так около получаса, выбывших на это время из своей обиходной жизни, смотрел и думал, что нам этот взгляд уже не удержать в себе, что он сыплется, как песок сквозь расходящиеся пальцы…

Речь пойдет об индийском поэте, святом. Но вначале – о музыке. Простой индийский парень, которого зовут Паван Нагджи (то есть Змеиный Ветер), держит только что пойманную кобру одной рукой посередине тела, на весу. И я его спрашиваю: как же так, ведь физически ей ничего не стоит цапнуть тебя при желании? Да, говорит, физически – ничего, при желании. И смеется. И что самое интересное – в этом нет никакой хитрости, никакого фокуса. Берет вот так и держит. Ту, от которой смерть наступает в пределах получаса. И ни разу не кусали за 10 лет опыта, ни одна из нескольких тысяч пойманных.

А потом мы идем в дом – чай пить, с семьей знакомиться. Рядом с его простеньким, вполне невзрачным домом стоит храм. Маленький, домашний, семейный. Он мог быть посвящен Шиве, или Хануману, или Ганеше… Мог бы королю Шиваджи Махарадже, о котором я уже не раз писал тут и которого всенародно чтят и празднуют в этом штате Махараштра, – королю, освободившему всю центральную Индию от могольского ига. (Я видел домашние храмы, ему посвященные, он там сидит в цветах и кокосовом молоке, золотой и чудесный, похожий на сына Дон Кихота от брака с Сальвадором Дали.) Мог бы, в конце концов, быть посвященным Нагу, учитывая его страсть… Но посвящен он поэту, святому Тукараму, младшему современнику Шекспира.

Тукарам написал около 4000 стихотворений – на местном языке марати (или маратхи) в те времена, когда и язык, и все индийское едва шевелилось под мусульманами. Ходил и исполнял под таблу свои киртаны (жанр мантрической декламации в традиции бхакти, построенный в форме вопросов-ответов). Разговаривал в них с Ведами, Упанишадами, с самим собой – о жизни и смерти, но, в отличие от браминской напыщенности и герметичности, говорил в них легко, по-пушкински.

Что интересно, сам он был из касты неприкасаемых, из тех, о ком в тех же Ведах говорилось: а если кто из шудр услышит пение гимнов – залить ему уши свинцом, а если сам откроет рот для стихов – отрезать язык. Так вот, из 21 святого в Индии 9 святых по происхождению из шудр. В том числе Тукарам, чтимый по всей Индии. Это к слову о кастах и о том, что в Индии ничто не сводится к одному знаменателю.

О Тукараме в 1936 году был снят фильм «Сант Тукарам», один из самых успешных фильмов, получивший награды в Венеции. Стихи его переводил Ганди, сидя в тюрьме. Под Пуной, в деревушке, где предположительно Тукарам родился, есть большой нарядный храм, стены которого исписаны его стихами.

Переведу-ка я один.

 
Я не могу больше лгать
и зову своего пса Господом.
Он смущен.
Но уже улыбается.
А теперь и танцует.
Держимся.
Дивно, но так оно и воздействует на людей.