Текст книги "История России с древнейших времен. Том 16. Царствования Петра I Алексеевича. 1709–1722 гг."

«В Монастырском приказе немалые тысячи старых денег и несколько пудов серебряной посуды и прочих вещей разных, которые в правление графа Мусина-Пушкина забраны из Ростова с митрополичья двора и из других разных монастырей. Князь Яков Федорович взял у нас об этом доношение себе собственно и в Сенате не объявил; зачем он так делает – укрыть ли хочет или тайно донесть? – подлинно не знаем, только, по-видимому, доношения их друг на друга не ожидаем, ибо и он не чище других. Некоторые из них, сенаторов, не только по данным им пунктам за другими не смотрят, но и сами вступили в сущее похищение казны вашей под чужими именами, отчего явно и отречься не могут: какой же от них может быть суд правый и оборона интересов ваших?»

«Майор Волконский, будучи для розыску в Архангелогородской губернии, взял без указа, самовольно у подьячего Ерофеева из казны денег 1500 рублей и, не отдав, уезжает в Ригу; подьячий опасается, чтоб за Волконским эти деньги не пропали. А о других Волконского худых и указу противных делах, также о взятках, и что он брал из земских изб деньги, и о прочем, подам обличения тогда, как повелено будет мне дела его привезенные „оказать“. Петр написал на этом доношении: „Приготовляй к зиме“».

Нестеров указал и на печальное состояние торговых людей, о которых уже писал прежде и Курбатов. «Купечество, – доносил Нестеров, – в Москве и городах само себе повредило и повреждает: сильные на маломочных налагают поборы несносные, больше, чем на себя, а иные себя и совершенно обходят, отчего маломочные в большую приходят скудость и бесторжицу; к тому же у них отняты всякие промыслы и прочие торги, которые за ними издревле бывали, и в рядах стало уже вотчин и всяких торговых мест больше за беломестцами, нежели за купечеством, да и торговать уже им за нападками небезопасно; например, один Волынский, будучи в Персии, насильно взял более 20000 рублей с прикащиков Евреинова и прочих, будто бы на государевы нужды, а выходит, на свои прихоти; бить челом на него не смеют, потому что им миновать нельзя Астрахани, где он губернатором, о чем и вышним господам известно, да молчат. Иные купцы, отбывая платежей и постоев, покинув или распродав беломестцам в слободах жилища свои, разошлись в другие чины, в артиллерию, в извощики и воротники, также записались в Покровское и Тайнинское, отдались в защиту разных господ на дворы их московские и загородные, у своей братьи и у других разных чинов в домах нанимая места и избы особые за Земляным городом, мимо настоящих своих слобод, построя дворы, живут; кроме того, живут в защите и в закладе у разных людей, будто бы за долги, не только сами, но и с торгами своими и с винными заводами. Другие подлогом, будто бы за скудостию и болезнями, в богадельни вошли, иные разошлись на заводы и промыслы в прикащики и сидельцы и работники, несмотря на то что свое имение довольное имеют. В противность указам мимо ратуши забирают и таскают купцов в Преображенское и другие приказы. Притом явилось от бурмистров и ларечных с прочими служителями превеликое воровство и кража казны и взятки. Московские бурмистры Антип Михайлов и Василий Горский с московских слобод себе в приход собрали немалые деньги, обличены, а надворный суд приговорил только на них доправить те сборные деньги да штрафу по гривне на рубль, а жестоко при народе не истязаны. Не только купецкие люди, но и многие дворовые крестьяне от всяких тягостей разошлись в разные губернии, в Сибирь и в черкаские города, в Ивановское и в Почеп, живут там домами, имеют торги и промыслы и заводы, немалое число ушло и в Керженцы. Дорогомиловской слободы ямщики, по прозванию обыденки, разбогатели, покинув гоньбу и отбывая с торгу платежей, записались пролазом своим и подлогом чрез Полибина в сенные истопники к комнате царевны Натальи Алексеевны и доныне под тою опекою имеют торги и лавки немалые. Купецкие люди, которые вышли из слобод, покинув свои прежние жилища, и доныне налицо живут явно в Москве на господских дворах слободами, например за Москвою-рекою на Пятницкой и Ордынке, на Офросимова и Ржевского дворах, за Мясницкими воротами, на Шеинском и Долгорукого, за Арбатскими, на Головкине дворе и у прочих таких же, а в слободы, на тяглые свои жилища нейдут; старосты и другие, видя это, для своих польз им позволяют».

После того, что было раскрыто фискалами, понятна будет инструкция, данная Петром майору Ушакову в 1714 году: «Смотреть: 1) подрядов, которые, почитай, все на Москве чинятся, и невозможно статься, чтоб без великой кражи государственной казны были и чтоб хотя про одно такое дело проведать подлинно. 2) В канцелярии военной також сборов много, а денег, сказывают, нет, а наипаче в мундирном деле посмотреть, понеже, чаю, и тут не без тогож, также и о денежных дворах. 3) В Московской губернии в ратушных и в иных делах, сколько возможно, проведывать зело тайно чрез посторонний способ, чтоб никто не знал, что сие тебе приказано. 4) Також о утайке дворов крестьянских, где возможно, проведать же. 5) Проведать также, которые кроются от службы, также которых можно послать для ученья и, проведав о всем, а наипаче о деньгах, которые по зарукавьям идут, приехать сюды».

Мы видели, что кроме фискалов Петр требовал, чтоб каждый объявлял о казнокрадстве. Несмотря, однако, на богатые награды, обещанные за такие объявления, явно никто не указал ни на кого, а явились подметные письма. 29 декабря 1713 года поднято было письмо, подписанное так: «Вашего величества нижайшие богомольцы, убогие сироты, соборне и келейне бога всеблагого моля, падши, умоляем». Донос состоял в следующем: «Господин Мусин известный коварный лукавец и гонитель всякие правды. Долгорукие вора Наумова отписные деревни отдали, по свойству, сыну его; они же, укрывая Ильина в приеме беглых рекрут, Колычева в краже и продаже фузей, забрали дела от Ершова (московского вице-губернатора) в Сенат и по указу не учинили. Господин Волконский тульских купцов разорил вконец: повелено на государя делать по 15 фузей в год на сроки, и между теми сроками, исполняя свои прихоти, заставляет их делать многое свое ружье обронным лучшим мастерством; а который не сделает указного ружья на срок, таких мучит жестоким истязанием, и надсмотрщик стольник Чулков с них за то великие взятки берет и у выдачи денег вычитает и говорит, что половина князю, а другая половина ему. Никита Демидов обещал поставлять железо не выше 13 рублей двух денег, поставил в Тверь 20000 пудов и, по заступлению Волконского, получил по 16 рублей 4 деньги за пуд, а с купцов берет по 13 и меньше за пуд; да и другие артиллерийские припасы другие возьмутся поставлять за половинную против Демидова цену. Демидов неправдивец, но ему доставалось не столько барыша, сколько Волконскому и другим. Ежели изволишь о том розыскивать, прикажи вице-губернатору Ершову, ибо он, никого не боясь, ни для какой корысти неправды не сделает. О иконоборце Самарине и Апухтине уже и писать оставляем, понеже того ли они состояния, что им сидеть в поверенном Сенате? Ни». Донос оканчивается похвалами Ершову: «В 1712 году, как был губернатором Ромодановский, с тем он, будто с чертом, возился, ибо хотя и умен был, да слаб, и завладел им человек его, Фатуев. А нынешнего губернатора, слышно, что вставили сенаторы, а больше Мусин да Долгорукий, старого плута и всесветного труса, вступил с Ершовым в контру, да и у этого есть подобен Фатуеву, прозванием Лаговчин, от которого уже бедный Ершов и лаю слышал. По мирской пословице: хорошо государю верно служить, да было б кому хвалить, а его, Ершова, право никто из них тебе не похвалит».

Умножение подметных писем заставило Петра издать такой указ в начале 1715 года: «Понеже многие являются подметные письма, в которых большая часть воровских и раскольничьих вымышлений, которыми под видом добродетели яд свой изливают, того ради повелеваем всем: кто какое письмо поднимет, тот бы отнюдь не доносил об нем, ниже чел, не распечатывал, но, объявя посторонним свидетелям, жгли на том месте, где поднимет; ибо недавно некто подкинул письмо якобы о нужном деле, в котором пишет, ежели угодно, то он явится; почему не только позволено оному явиться, но и денег в фонаре 500 рублей поставлено, и более недели стояли, а никто не явился. А ежели кто сумнился о том, что ежели явится, то бедствовать будет, то не истинно, ибо не может никто доказать, которому бы доносителю какое наказание или озлобление было, а милость многим явно показана; к тому же могут на всяк час ведать, как учинены фискалы, которые непрестанно доносят не точию на подлых, но и на самые знатные лица безо всякой боязни, за что получают награждение. И тако всякому уже довольно из сего ведать возможно, что нет в доношениях никакой опасности; того для, кто истинный христианин и верный слуга своему государю и отечеству, тот без всякого сумнения может явно доносить словесно и письменно о нужных и важных делах самому государю или, пришед ко двору его царского величества, объявить караульному сержанту, что он имеет нужное донесение, а именно о следующих: 1) о каком злом умысле против персоны его величества или измене; 2) о возмущении или бунте; 3) о похищении казны; а о прочих делах доносить, кому те дела вручены, а писем не подметывать».

«Фискалы доносят безо всякой боязни и получают награждение», – говорил указ. Но известно было, как обращались с ними в Сенате; впоследствии Петр должен был сознаться, что «земского фискала чин тяжел и ненавидим». Рязанский митрополит Стефан, блюститель патриаршего престола, в торжественный день имянин царевича Алексея, 17 марта 1712 года, в проповеди сделал сильную выходку против фискалов. «Закон господен непорочен, – говорил митрополит, – а законы человеческие бывают порочны; а какой то закон, например, поставити надзирателя над судами и дати ему волю кого хочет обличити, да обличит, кого хочет обесчестити, да обесчестит; а хотя того не доведет, о чем на ближнего своего клевещет, то за вину не ставит, о том ему и слова не говорить, вольно то ему; не тако подобает сим быти: искал он моей главы, поклеп на меня вложил, а не довел, пусть положит свою голову; сеть мне скрыл, пусть сам ввязнет в узкую; ров мне ископал – пусть сам впадет в онъ». Петр не отменил фискалов, но выходка Яворского не осталась без влияния на новое распоряжение о них, выданное 17 марта 1714 года: «Обер-фискалу быть при государственном правлении, да с ним же быть четырем фискалам, в том числе двоим из купечества, которые бы могли купеческое состояние тайно ведать; а в губерниях во всякой при губернаторском правлении быть по четыре человека, в том числе провинциал-фискал, из каких чинов достойно, также и из купечества. А в городах во всех, смотря по пропорции города, быть по одному и по два человека. Должность их состоит во взыскании всех безгласных дел, т. е.: 1) всякие преступления указам. 2) Всякие взятки и кражи казны и прочее, что ко вреду государственного интереса быть может. 3) Прочие дела народные, в которых нет челобитчиков, наприм. ежели какого приезжего убьют или наследник, последний в своей фамилии, в младенчестве умрет без завещания предков его и т. п. Во всех этих делах фискалам надлежит только проведывать, доносить и при суде обличать, а самим ничем ни до кого, таки и в дела, голос в себе имеющие, отнюдь ни тайно, ни явно не мешаться под жестоким штрафом или разорением и ссылкою. Если фискал на кого и не докажет всего, то ему в вину не ставить, ибо невозможно о всем том аккуратно ведать; а если ни в малом не уличит, но все доносы его будут не правы, однако ежели фискал сделал это не из корысти и не по злобе, то взять с него штраф легкий, дабы впредь доносил с большим осмотрением. Если же фискал по какой-нибудь страсти или злобе затеет и пред судом подлинно и истинно от того, на кого взвел, обличен будет, то ему, как преступнику, то же учинить, что довелось было учинить обвиненному, если б по доносу подлинно виноват был. Также если фискал из взятки или из дружбы не известит о краже казны и проч., то учинить над ним то же, чего винный достоин будет. Провинциал-фискалу надлежит своей губернии города объезжать самому в год однажды для осмотру состояния фискалов, как они дела свои отправляют: неприлежных фискалов отставлять и на их места выбирать людей добрых и правдивых, только из дворян молодых не принимать, а быть именно от сорока лет и выше, кроме тех, которые из купечества. В делах взыскание иметь с 1700 года, а далее не начинать».

Между тем Нестеров становился все усерднее и даже сына своего начал обучать фискальству. В 1714 году он нашел кражу за шатерничим, но сенатор Мусин-Пушкин не обратил внимания на его донесение; нашел кражу на денежном медном дворе; обличил дворцового судью Савелова, укрывавшего беглых, тот повинился, но указу не учинено, потому что Савелов шурин Мусину-Пушкину. Нестеров жаловался на фискалов московских, которые далеко отставали от него в усердии; но если плохи были фискалы московские, то в других губерниях еще хуже. «А в других губерниях и спрашивать уже нечего, – писал Нестеров, – многие фискалы по городам ничего не смотрят и ни с кем остуды принять не хотят; добились чрез обер-фискала своих мест, чтоб отбыть службы и посылок, и живут как сущие тунеядцы в своих деревнях; я положил на них штрафы, а обер-фискал сложил, потому что у них общая дворянская компания, а я между ними замешался один только с сыном моим, которого обучаю фискальству». Впрочем, относительно губернских фискалов были исключения; до нас дошло донесение Нестерову от Данилова, провинциал-фискала Воронежской губернии: «Отбывают от службы царедворцы и другие обыватели; мы вице-губернатору Колычеву и воеводам тех провинций доносили, чтоб определить их в службу, но они наши доношения уничтожают и в службу не пишут и ныне живут праздно безо всякого обучения; таких сыщется человек с 500, живут у воевод, добиваются к делам и к сборам, происходят всячески, многие нигде в переписи не написаны, а другие по канцеляриям сидят и пишут и на подьячих работают, и таким происхождением век свой без дела коротают, а воеводы их у себя охраняют». Нестеров не ограничивался открытием казнокрадства, но стал пересылать царю мнения свои об улучшении финансов. В 1714 году он уже советовал произвести ревизию и уравнительный побор. «Собрав в одно место списки начальных людей всех губерний, выложа от них особо таможенные, кабацкие и другие оброчные, всегда, кроме народа, надежные сборы, остаточный положенный по табелям оклад росписать, почему из того оклада достанется по распоряжению во всякой губернии на всякого человека. И когда, сверх того табельного платежа, понадобится взять в службу и в работу людей и деньги, надеюсь, никто укрыться не может, сборщикам и приказным людям, как прежде было и ныне есть, нельзя будет обходить вымышленною пустотою или переводимыми на другие места и выморочными дворами, также нельзя будет из двух, трех, четырех дворов для отбывания платежа сводить многих людей в один двор, дворы и ворота разгораживать и в один пригораживать, и никакого прежнего или нового лукавства делать будет нельзя, только надобно утвердить за утайку душ жестокий и неотменный штраф. Все будут, особенно маловотчинные, довольны и платить станут без доимок, разве не захотят этого одни только многовотчинные, за которыми написано по страсти и в угождение дворов мало, а людей в них много. В иных губерниях ныне в дворах мужеска и женска пола есть душ по 20 и по 30 и больше, а в других – только по 10 и по 6, и против 30 этим малым как можно всякие ваши подати управлять? Не боязливые люди разные дворы сносят в один и людей многих сводят в один двор, а богобоязливые и страшливые остаются с малыми душами во дворах, и тянут, и платят то же, что многосемейные. От уравнительного определения будет и та польза, что беглые не будут укрываемы».

Нестеров доносил, что выморочные пожитки Шеиных расхищены, много перевезено к князю Якову Долгорукому, к князю Мих. Владим. Долгорукому, к коломенскому архиерею. Нестеров добрался и до сибирского губернатора, бывшего московского коменданта князя Матвея Гагарина, о котором писал царю в 1714 году: «Проведал я в подлиннике, что князь Гагарин свои и других частных людей товары пропускает в Китай под видом государевых с особенными от него назначенными купчинами, отчего как сам, так и эти его приятели получают себе превеликое богатство, а других никого к китайскому торгу не допускают; от этого запрета и бесторжицы многие пришли во всеконечное оскудение. Предлагал я в Сенат, чтоб послать в Сибирь верного человека и с ним фискала из купечества для осмотру и переписки товаров в последнем городе, куда приходит караван, но учинить того не соизволили». Мы видели из подметного письма, что в Москве вице-губернатор Ершов был в ссоре с губернатором Салтыковым. В декабре 1715 года Нестеров писал: «В губернской канцелярии вице-губернатор Ершов при ландратах, при мне и провинциалах говорил в лицо губернатору Салтыкову с укоризною немалою, что-де ты ворам потакаешь? И в той же контре он, Ершов, говорил ему, губернатору, в укоризну, что он, Салтыков, потерял у вашего величества казны тысяч с 50, в чем и обличать его впредь хотел». Нестеров обвинил Матвея Головина, который, будучи судьею в Ямском приказе, отдал подряд под артиллерийские припасы в отвоз подрядчику без торгу, взявши за это с него 200 рублей, тогда как другие подрядчики просили торгу и уступали; Нестеров обвинил казанского губернатора Петра Апраксина за немалый ущерб казне в продаже табаку.

Но самое важное дело, начавшееся вследствие доношений Нестерова, было дело о злоупотреблениях сибирского губернатора князя Гагарина. Еще в 1711 году до царя дошли сведения, что сибирский губернатор ведет себя не очень чисто, вследствие чего Гагарин получил приказание вывести из Сибирской губернии свойственников своих. Мы видели, что донос Нестерова о китайском караване был подан в 1714 году; чтоб понять сущность дела, надобно обратить внимание на то, как производилась у нас в это время торговля с Китаем. Туда отправлялся царского величества купчина, с которым отпускались казенные товары из Сибирского приказа и из сибирских городов тысяч на 200 рублей. Купчина этот забирал также в Москве и в городах по договору всякие товары у всякого чина людей по настоящей московской цене или в каком городе какая цена товарам будет; по выходе из Китая купчина отдавал за взятые в России товары каждому по договору китайскими товарами вдвое; договоры о том, какими товарами отдать вдвое, заключались в Сибирском приказе. Люди, отдавшие свой товар купчине, назывались складчиками. Несмотря на то что Сенат не обратил внимания на представление Нестерова о необходимости послать в Сибирь верного человека, обер-фискал не унывал, проведывал явно и тайно, расхищения казны в Сибирском приказе усмотрел немало, запечатал два ящика с делами и дал знать в Сенат. Сенаторы опять не занялись этим делом, а сенатор Мусин-Пушкин, приехав из Петербурга в Москву, велел ящики распечатать и все уничтожить, говоря, что фискалам в приказах по десятый год ничего смотреть не велено. Но Нестеров не отставал от своей добычи и обвинил купцов Евреиновых, которые торговали табаком в Сибири и незаконно обогащались по губернаторской поблажке. Дело пошло на рассмотрение к князю Якову Долгорукому, но вопросы, как доносил Нестеров, были предложены Гагарину и Евреиновым «самые фальшивые, с закрытием, как ему, Гагарину, в том надобно». Это было в печальный 1717 год; Нестеров воспользовался прибытием Петра в Москву по делу царевича Алексея, и дело Евреиновых было взято от Долгорукого и поручено комиссии, составленной из офицеров гвардии – Дмитриева-Мамонова, Лихарева, Пашкова и Бахметева. Нестеров был тут при допросах Евреиновых, которые, как писал фискал, «моими усердными трудами и призыванием чрез разговоры, со всяким увещанием в надеяние вашего к ним милосердия, объявили мне письменное известие о всяких сибирских и китайских торгах немалые дурости, показано великое похищение вашей государевой казны и взятки золотом и прочими вещами, а именно на губернатора Гагарина и на людей его, Якова Матвеева с другими, и на племянников его, князя Василья и князя Богдана Гагариных, и купчин китайских караванов, и на купецких людей, как на Бориса Карамышева, который согласник губернатору, все ведает в Сибирском приказе и всякого зла в похищении исполнен, и на других разных купецких же людей, также и на тамошних комендантов. Истину вашему величеству пишу, а не лжу: но только великое чудо или ужас, как там делано, не боясь бога и забыв души свои и присягу. Еще ж Евреиновы показали, что за них, как взяты были к Долгорукому по доношению моему в распрос, дал он, Гагарин, князю Долгорукому немалые взятки». После Нестеров доискался подробностей и представил: «Генерал князь Долгорукий во время розыску по делам, которые были в канцелярии его ведомства, получил себе в презент с разных персон, а именно с князя Богдана Гагарина 500 червонцев; князь Матвей Гагарин прислал к нему из Сибирского приказа мех ценою в 600 рублев, который уступил он светлейшему князю; да с него же князя Матвея за Евреиновых 1000 червонных, с Никиты Демидова 500 рублей да к палатному строению железа 1030 пуд и 20 заслонок трубных; с детей думного дьяка Автомона Иванова 500 червонных за то, что к ним был милостив; красноселец Иван Симонов на дачу ему, Долгорукому, поручил госпоже Балкше коробочку серебряную во 100 рублей, а в ней 100 червонных да 500 рублей за то, чтоб от розыску быть свободну; да у него же с светлейшим князем и с фельдмаршалом Шереметевым и с господами Апраксиными и с Кикиным между собою были подарки лошадьми с конскими уборами, что обер-фискал прилагает во взятку»

Дмитриев-Мамонов с товарищи дали знать царю с своей стороны, что Евреиновы в некоторых худых своих делах повинную принесли и Алексей Евреинов просил написать государю, чтоб приказал остановить и осмотреть караван, идущий из Китая с купчиною Гусятниковым, потому что в нем много было провезено неявленных товаров. Евреинов же написал и сказал в допросе: «Сибирский губернатор князь Гагарин в Китайское государство купчин избирает по своему нраву, которые к тому делу доступают великими дачами и во всем с ним общее согласие имеют и более угождают ему, нежели усердствуют о пополнении казны и о государственной пользе. В караване, которого ждут теперь из Китая, товаров Гусятникова на 40000 рублей да у целовальников пошло товаров тысяч на сорок же». Для исследования дела на месте отправлен был в Сибирь майор гвардии Лихарев и прислал целый реестр взяток и сборов, которых в приходе не оказалось. По следствию оказалось, что Гагарин утаил хлеб, купленный на Вятке для отпуска за море, велел брать казенные деньги и товары на свои расходы, а приходные и расходные книги кинул; брал взятки за отдачу на откуп винной и пивной продажи; писал угрожающее письмо к купчине Гусятникову, чтоб прислал ему китайские подарки, что и было исполнено; взял у купчины Карамышева казенные товары и заплатил за них казенными же деньгами, причем переводных писем в Сибирском приказе записывать не велел; взял у князя Якова Долгорукого в китайский торг товары без оценки и, не дождавшись купчины с караваном, велел выдать деньги вдвое; удержал три алмазных перстня и алмаз в гнезде, купленный на деньги, взятые в китайский торг из комнаты царицы Екатерины Алексеевны; взял себе товары из караванов купчины Худякова и, приняв у купчины книги этих караванов, сжег.

Гагарин во всем повинился и написал письмо государю: «Припадая к ногам вашего величества, прошу милосердия и помилования ко мне, погибающему: розыскивают много и взыскивают на мне управления во время ведения моего Сибирской губернии и покупки алмазных вещей и алмазов, что я чинил все не по приказному обыкновению. И я, раб ваш, приношу вину свою пред вашим величеством, яко пред самим богом, что правил Сибирскую губерниею и делал многие дела просто, непорядочно и не приказным поведением, також многие подносы и подарки в почесть и от дел принимал и раздачи иные чинил, что и не надлежало, и в том погрешил пред вашим величеством, и никакого ни в чем оправдания, кроме винности своей, принести вашему величеству не могу, но со слезами прошу у вашего величества помилования для милости всевышнего к вашему величеству: сотвори надо мною, многобедным, милосердие, чтоб я отпущен был в монастырь для пропитания, где б мог окончить живот свой, а за преступление мое на движимом и недвижимом моем имении да будет воля вашего величества».

Вместо монастыря Петр назначил Гагарину виселицу. Поведение Гагарина не было новым явлением. Мы видели, что сибирские воеводы издавна позволяли себе большие злоупотребления, потому что до царя им было далеко. Та же отдаленность усиливала беспорядки и злоупотребления в Астрахани. В 1719 году произвелено было здесь следствие, и открылось, что дворянин Тютчев с ведома обер-коменданта Чирикова посылал свинец в Персию; что Чириков посылал от себя за море соколов и кречетов, что было запрещено; от откупов и от прочих дел взял посулов 2135 рублей, а государственным доходам сделал недобору 17098 рублей; из государевых учугов рыбу себе на потребу брал. Солдаты команды поручика Кожина подрались с солдатами полковника Селиванова; Кожин велел своим солдатам бить и рубить селивановских солдат и полковника вытащить из дому, дрались с обнаженными палашами, и порублено было два человека. Тот же Кожин ездил на святках славить в домы астраханских обывателей на верблюдах и на свиньях, приехал на свиньях и к бухарскому посланнику, который принял это себе за большое оскорбление. В Ревеле комиссар Яков Лопухин вместе с Иваном Петровым-Соловым и Никитою Скульским сделал Три подложные подряда; школьник Федоров составил им подложные приемные письма, по которым они взяли из казны деньги сполна и разделили по себе, а школьнику дали 340 рублей. Лопухин был казнен смертию.

Преобразователь показал, что он не намерен потворствовать старому злу: сибирский губернатор был казнен; горожане давно уже были изъяты из ведомства городских правителей, судились своим судом; но мы видели, что доносили преобразователю о состоянии торговых людей, получивших самоуправление и свой суд, и напоследок преобразователь должен был выслушать мнение, что лучше возвратиться к старине, снова восстановить власть воевод над горожанами: «Когда учинены магистраты по провинциям, и бургомистры с товарищи обнадежили себя, что будут непременны, то гражданам начала происходить чувствительная обида. Магистратские члены или посланные от них скупщики являются на гостиные дворы и другим гражданам купить товару не позволяют, и никто покупать не смеет, боясь от магистратских разорения безочередными службами и постоем; и приезжему продавцу не без разорения, ибо достойной цены взять не может, должен брать, что дадут магистратские. Заморские товары магистратские заседатели продают гражданам таким порядком: который товар стоит 100 рублей, на тот положат цену 150 или 130 рублей и продают по этой цене купцам средней статьи, которые торгуют в лавках; который купец не захочет взять, того отягощают безочередным постоем, службами и другими нападками; податей сами магистратские не платят, торгуют свободно, и вместо них подати платят гражданскою суммою. Если б велено было магистратских членов переменять, то голос был бы свободный, один другого напрасно притеснять не мог бы и купечеству была бы от того ревность. А переменять бы гражданам магистратских членов с ведома и рассмотрения воевод, и воеводам бы иметь смотрение над магистратами так, как исстари бывало. Если б всякого звания людей, в том числе и купечество, ведать воеводам по-прежнему, то бы всякого звания людям была польза немалая и обиды было бы меньше; ибо у многих правителей обидимый не может управы получить, понеже истец и ответчик не единого суда, а именно один воеводского, а другой магистратского, и в том бывает несогласие, а бедные люди разоряются».

Магистратские члены притесняли торговых людей; фискалы из купечества мало помогали. Мы видели, как Нестеров жаловался на нерадение фискалов в провинциях. Но другие фискалы позволяли себе больше чем нерадение. Нестеров донес об утайке пошлин фискалом Косым. Что это был за человек, видно из следующего письма президента Юстиц-коллегии графа Матвеева к Макарову: «В коллегии Юстиции фискал Косов под надеждою свободы своей великую образу и бесчиние оной же коллегии чинил, что вся коллегия та, паче же иноземцы, за многий себе афронт приняли, якобы коллегия та больше торжищем есть, на что извольте добрую регулу впредь учинить и такие наглости подлых людей в подобострастие привесть. Дело было так: великий государь указал фискала Михайла Косого по делу обер-фискала Нестерова об утайке пошлин, по которому он в Сенате и в коллегии Юстиции обвинен и держан под караулом, отдать на росписку знатным людям. И он, фискал Косов, призван был в коллегию Юстиции для прикладывания руки к росписке; и он, Косов, со изменительным лицем и с криком великим, приблизясь к президентскому столу, ударя во стол рукою, говорил, что он непослушен будет никакому суду до прибытия государя».

Страшное зло, застарелая язва древнерусского общества, было вскрыто сильными мерами преобразователя, и сам он, как ни был знаком с этим злом, не мог не содрогнуться. Тяжелые минуты переживал Петр, когда, возвращаясь из заграничных походов в Россию, вместо отдохновения в кругу людей, которых хотел любить и уважать, должен был испытывать сильное раздражение, получая известия о противозаконных поступках этих самых людей. Тяжелые минуты переживал Петр, когда он узнавал о незаконных поступках самого близкого к себе человека, того, кого он называл «дитею сердца своего» (mein Herzenskind), того, кого он возвысил и обогатил больше всех, кто, следовательно, не имел уже ни в чьих глазах ни малейшего оправдания в своей алчности к обогащению, – когда он узнавал о противозаконных поступках Данилыча.

Сколько мы знаем, впервые негодование Петра против любимца было возбуждено поведением Меншикова в Польше. «Николи б я того от вас не чаял», – писал к нему царь, как мы видели, в марте 1711 года. Отправившись, в турецкий поход, Петр с дороги писал к Меншикову в том же необычном тоне: «Зело удивляюсь, что обоз ваш слишком год после вас мешкает (в Польше); к тому же Чашники (местечко) будто на вас отобраны. Зело прошу, чтоб вы такими малыми прибытки не потеряли своей славы и кредиту. Прошу вас не оскорбиться о том, ибо первая брань лучше последней; а мне, будучи в таких печалях, уже пришло до себя, и не буду жалеть никого». Чем дальше въезжал царь в польские владения, тем сильнее становились жалобы на Меншикова. Светлейший князь оправдывался, писал, что нельзя обращать внимания, если какая безделица и взята у поляков; Петр отвечал ему: «Что ваша милость пишете о сих грабежах, что безделица, и то не есть безделица, ибо интерес тем теряется в озлоблении жителей. Бог знает, каково здесь от того, и нам жадного (никакого) прибытку нет; к тому ж так извольничались, что сказать невозможно, и указов не слушают, в чем принужден буду великим трудом и непощадным штрафом живота оных паки в добрый порядок привесть. О обозе объявляю, что не без лишнего было, ибо сверх вашей указной 1000 порции еще много порций брано на ваших людей, которые, побрав, иные к вам, а кои иноземцы и домой отпущены, в чем адъютант Жуков никакого оправдания ясного не положил, ни указу, почему то делал, не сказывает; что делал по письму Гольцова секретаря, от которого указов без самого Гольца подписи принять было не довелось, для чего ныне он за арестом и розыскивают. Что же вы пишете, что вы послали для обоза своего адъютанта Гопа, и оного я сам наехал недалеко от Алыки – выбирает деньги себе». У Меншикова была при царе сильная покровительница – царица Екатерина Алексеевна; мы видели, как она успокаивала своего старого приятеля письмом из Яворова: «Доношу вашей светлости, чтоб вы не изволили печалиться и верить бездельным словам, ежели с стороны здешней будут происходить, ибо господин шаутбенахт по-прежнему в своей милости и любви вас содержит». Петр мог ограничиться первою бранью относительно поведения Меншикова в Польше; но, возвратясь в Россию, он увидел, что Данилыч и в вверенной его управлению губернии, и в самом парадизе употребляет во зло доверенность царскую. В начале 1712 года, отправляя Меншикова в поход в Померанию, он говорил ему: «Ты мне представляешь плутов как честных людей, а честных людей выставляешь плутами. Говорю тебе в последний раз: перемени поведение, если не хочешь большой беды. Теперь ты пойдешь в Померанию; не мечтай, что ты будешь там вести себя, как в Польше; ты мне ответишь головою при малейшей жалобе на тебя». В то же время голландский резидент Деби доносил своему правительству, что Зотов, один из сыновей Никиты Моисеевича, ревельский комендант, страшно притесняет иностранных купцов и делится добычею с Меншиковым, хотя тот не терпит его и отца его.