Текст книги "Просто так"

ИЗ ЦИКЛА «КАК Я РАБОТАЛ»

Лунный Алик – кардан. Его лицо – круглое, как блин пензенско-тамбовской выпечки – густо усеяно веснушками, но полностью лишено растительности, если не считать золотистых кустиков волос, торчащих из ушей. Потому и лунный, а карданами называют профессиональных шофёров. Лицо Алика непосредственно примыкает к верхней стороне квадрата, образованного плечами, боками и коленями; ниже колен идут ноги.

Лунный Алик очень добрый и дружит с кочегарами, потому что кочегары совершенно безобидные. Мы все тоже с ними дружим, потому что кочегарка – рядом с буровой, и там есть душ. Кочегары душем почти не пользуются и не в состоянии кого-либо обидеть, потому что всегда пьяные – или в стельку, или в дугу. Когда в дугу, кочегары бросают уголь в топку, когда дело идёт к стельке, они выползают из кочегарки поглядеть на солнышко – как два чёрных блестящих жука. Когда солнышка нет, а, наоборот, идёт дождь и земля мокрая, кочегаров, передвигающихся на четвереньках, бьёт током – сварочный аппарат на буровой постоянно включен. Стукнутые током жуки садятся на попу и плачут; слёзы и струйки дождя оставляют светлые полосы на чёрных лицах. Против сидящих на попе, в отличие от передвигающихся на четвереньках (или, в крайнем случае, на ногах), шаговое напряжение бессильно, – кочегары успокаиваются и улыбаются полосатыми безобидными лицами.

Лунный Алик пьёт с кочегарами, но, в отличие от них, ещё и закусывает – его геометрия не терпит нарушения периметра – и, чтобы достичь желаемого состояния стельки, ему необходимо потребить немалое количество пищи. С целью добычи целебной и жутко вонючей воды на территории лечебно-оздоровительного учреждения мы проделываем в земле дыру. Рядом с буровой хлипкий сарайчик прикрывает уже проделанную подобную дыру; оттуда по хитрой ржавой системе вышеназванная вода направляется в ведение ею в оздоровительных целях распоряжающихся. В сарае есть краник, от сарая у Алика – ключик, а здоровья, как известно, много не бывает, – и Лунный Алик с кочегарами обменивал эликсир на спиртное и продукты, а то и наличные (что не приветствовалось) у страждущих любого возраста и пола.

Жажда присуща всем, коммерческая жилка – избранным. После необдуманной оптовой поставки троица села на мель, то есть портвейн был, а еды не было; стандартные обеды, поглощаемые вместе с бригадой, Лунного Алика удовлетворить никак не могли, и, бросая в топку уголь вместо стелющихся кочегаров, он задумывал нехорошее.

Рядом со столовой находится погреб – вырытое в земле просторное помещение, в котором хранятся крупы, овощи, маринады, копчёности и другие продукты. В погреб можно попасть как непосредственно из столовой, так и снаружи: вровень с поверхностью земли устроена деревянная дверь с железным засовом-шкворнем и амбарным замком… Трое верных друзей, невидимых в ночи, двигались к погребу, непреднамеренно путая следы. Кочегары несли портвейн и монтажку, Лунный Алик – верёвку и сумку. Проще было бы опустить вниз кочегаров, хоть одного, хоть гроздью, но Алик не мог доверить профанам выбор продуктов, что и привело к провалу мероприятия. Сначала кочегары бодро раз за разом поднимали верёвку с наполненной сумкой, по-детски удивляясь каждый раз волшебному появлению подарков (не забывая отмечать событие), а в подземелье Алик, как истинный гурман, на ощупь, запах и вкус споро выбирал добычу, большую её часть поглощая на месте; потом дело замедлилось, а вскоре и вовсе встало. Верхи уже не могли, а низы не хотели – было некуда. Задумать преступление легко, но для его осуществления, как и в коммерции, нужна своя жилка – утром работники столовой нашли Лунного Алика сладко спящим на мешках с сахаром; наверху грешное небо охраняли два чёрных стража, бессвязно лепечущих что-то у кучи нетронутых продуктов.

Было что-то вроде общественного суда. Кочегаров, как не ведающих, что творят, отпустили сразу, Алика долго стращали и стыдили. В той стране за кражу у ближнего своего можно было здорово поплатиться, за ущерб государству и карало только государство, – общественность же приговорила Лунного Алика к дополнительному питанию с конфискацией ключа от эликсира.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – —

Где-то в начале 80-х в тёплую майскую ночь, между 2-мя и 3-мя часами, помбур Лёшик поставил буровую колонну длинною в четыре сотни метров и весом в несколько тонн мне на средний палец правой руки.

Нормальный человек вправе тут удивиться: как щуплый, в общем-то, Лёшик мог управиться, хоть и неудачно для меня, с этакою махиной; те же, кто в теме (не совсем, выходит, нормальные – простите меня!), мгновенно смекнут, что махина находилась, конечно, в скважине (дырка в земле), подвешенная на лебёдке посредством хомута или, там, элеватора (железяки), и не надо совать свои конечности под это средство, когда оно ставится, например, на ротор (большая железяка, умеет крутиться). Всё так, это действительно был элеватор, называвшийся у нас стаканом. В элеваторе есть дверца. Кстати, я замечал, что нормальные, опять таки, люди, виртуозно владеющие обычным стаканом даже в самой экстремальной обстановке, напрочь отказываются даже представить себе этот предмет первой необходимости – с дверцей (!), да такой, которая может полностью расплющить фалангу пальца.

В своё оправдание хочу заметить, что это была и остаётся единственная производственная травма с моим участием, а Лёшик через месяц после описываемых событий устроил одну из самых славных в истории Геоминвода аварий, зацементировав и оборвав ту самую несчастную буровую колонну в той же злополучной дырке в земле.

Одной из непостижимых странностей мироустройства является наличие у буровой установки 1БА-15В двух длинных рычагов, а у человека – двух рук и одного мозга. Если слегка нажать на один из рычагов, включится фрикцион лебёдки, и поднимется злая махина, придавившая мою крайнюю плоть, – о чём я вежливо и просил Лёшика, используя для этого вполне доступные помбурам выражения. Второй длинный рычаг – это тормоз. Если, выкатив глаза и высунув от старания язык, со всей мочи давить одновременно на оба рычага, ничего не произойдёт – тормоз победит. Такое status quo могло продержаться сколь угодно долго, я даже начал привыкать, вполне осознавая, что как раз некоторые варианты смены диспозиции могут иметь для меня весьма печальные последствия. Дело в том, что по соседству с длинными рычагами, на которых висел Лёшик, имели место два коротких, на которые ему не хватило рук; один из них включал насос. Включение насоса в данном случае мало повлияло бы на ход событий, разве придало бы ему некоторый юмористический оттенок, зато второй рычажок – такой же – инициировал вращение ротора, а я полностью отдавал себе отчёт в том, что, если ротор будет крутиться и с самой малой скоростью, мне за ним не угнаться…

Вся последняя фаланга моего пальца была толщиною в лист картона, хотя благодаря этому весьма выигрывала в ширине. Зато стало понятно, что такое шок – следуя в медпункт с пальцем наперевес, я совершенно не чувствовал боли. Миловидная медсестра, похожая на маленькую рыбку, плавающую среди стеклянных шкафов с разноцветными банками и бутылками, отнеслась ко мне с сочувствием, неожиданным в столь поздний час. Уверяя, что больно не будет, она облила мой палец перекисью водорода – всё зашипело и больно не было. Несколько обескураженная моей стойкостью, женщина мазанула по ране зелёнкой и с надеждой посмотрела мне в глаза. Там было любопытство. Уже всерьёз обидевшись за медицину, последовательница Эскулапа в сердцах рванула дверцу шкафа, достала с полки банку с бесцветной жидкостью и, схватив меня за руку, сунула туда несчастный палец. В воздухе густо запахло спиртом и я, наконец, среагировал, спросил, как же теперь это пить. Ничего не ответила рыбка, только туго перемотала мой палец, прошипев сквозь зубы, что больно будет потом.

И она оказалась права. Но надо быть справедливым, за палец мне сразу выдали бюллетень, когда на следующий день врач отодрал бинты, палец смягчил мою участь, когда я, несколько скособоченный от боли, оказался в поезде в одном купе с тремя военнослужащими, уверявшими, что дослужить до дембеля в ЗАБВО живым и здоровым практически невозможно, а если кто и дослужил, то окружающие об этом сильно пожалеют. И даже некоторое время после того, как окончательно сняли повязку (раздробленная кость, конечно, не срослась, палец нестандартно изогнут вбок и предсказывает ненастье), в тяжёлых жизненных ситуациях я выставлял перед собою средний палец правой руки, и он вбирал в себя боль, потому что уже видел в том своё предназначение.

Потом, как известно, пал железный занавес (или приподнялся – не помню), случились глотки свободы и культурный обмен. Мировой кинематограф осчастливил наш серый экран и тут выяснилось, что вышеописанные манипуляции с пальцем во всём цивилизованном мире уже давно несут вполне определённую смысловую нагрузку, в чём-то схожую с тою, что вкладывал в них и я. Не имея со своей стороны никаких возможностей хоть сколько-нибудь обогатить мировую культуру, остаюсь благодарным Лёшику хоть за эту малую к ней причастность.

– – – – – – – – – – – – – – – —

Владивосток неровный город. По какой улице не пойдёшь – всё вверх-вниз, а если свернёшь вбок, то наткнёшься на какой-нибудь дом или забор, впритык трущиеся друг о друга, словно смятые. Я обыкновенно упирался в маленькую заходиловку «Дары моря», вознамерившись неспешно перепробовать за полгода те дары, невзирая на их жуткий внешний вид. Смятый город со всех сторон окружала вода, плоская, как блин; в одном месте между городом и водой располагалась более-менее ровная площадь с роскошным рестораном и паромным причалом. Чем ближе к воде, тем её меньше: загораживают корабли и кораблики, вот и паром – часть суши, постоянно путешествующая между двумя берегами; на том берегу, ещё больше смятом – рыбный порт и моя общага. Истошно кричат чайки, их сердито перебивают хриплые гудки теплоходов, а тех – вопли куртизанок и пьяных матросов у ресторана.

Зачем я завербовался докером во Владивостокский рыбный порт – уже не помню, да и тогда, ровно 28 лет назад, вряд ли отдавал себе в том отчёт. Ехало нас в той партии около сотни человек, народ разный. Я оказался в одной компании с мрачным и безнадёжно зашитым бывшим тяжелоатлетом и обаятельным мужичком с усиками, бежавшим от сложностей многосемейной жизни. Четвёртого не помню – обыкновенный урка, вроде бы. Всю неделю пути обаятельный с уркой непрерывно, но беззлобно выпивали, тяжелоатлет рассказывал мне о тяжёлой атлетической судьбе или спал, я же не слушал и глядел в окно вагона.

Общага как общага: одни спят, другие пьют, остальные на работе. О работе может сказать то, что до конца полугодового срока из сотни человек дотянули не больше десятка: вербованных выжимали беспощадно, мужики засыпали после смены прямо в душе. И хотя для того, чтобы уволиться, необходимо было вернуть деньги за проезд, подъёмные, суточные и т. д., народ куда-то исчезал. Меня тоже недели две пошатывало, хотя работал до того бурильщиком. Обаятельный с усиками как-то устроился по дамской части, зашитый тяжелоатлет соорудил себе необременительную травму и полгода проваландался на облегчённых условиях. А вот я где-то в феврале месяце недели на две попал в больницу.

Опухла нога и начала подниматься температура, поднималась-поднималась, пока меня не взяли под руки и не отвели к врачу. Когда врач сообщил, что у меня обыкновенная рожа – я не противоречил, когда добавил, что на ноге – тоже согласился, но когда заявил, что положат в больницу – попытался возразить. Тщетно. В больнице мне объяснили, что болезнь моя уже сама по себе почти прошла, и я тут же заразился корью. Вот почему я не люблю отличников. Пока я лежал с ногою и в пятнах, в палату приходили студенты-медики. Мне заголяли живот и требовали реагировать. Девчонки хихикали и закатывали лучистые глаза над белыми повязками, двоечники тупо тыкали в пупок, а вот отличники умело мяли моё пузо, так пыхтя и стараясь, что реагировать приходилось. Корь тоже прошла как-то быстро.

Всё в жизни должно проходить быстро и правильно, чтобы не успел расстроиться человек.

– – – – – – – – – – – – – —

А когда я работал дворником, меня любили женщины. Больше, чем когда-либо ещё. Теперь уже, растерянно оборачиваясь назад, можно признаться, что вообще-то в жизни женщин было несколько больше, чем рекомендует мораль, но всё же меньше, чем мне хотелось бы. И это количество уже вряд ли претерпит серьёзные изменения.

Может быть, размахивание метлой со стороны выглядит нарочито сексуально, может быть, у человека в романтическом ореоле грязи и пыли становятся выпуклыми самые прекрасные черты – но женщины порою, несмотря на ранний час, напрямую вмешивались в трудовой процесс, предлагая своё сердце, хотя бы кусочек. Я то думаю, всё из-за того, что в те времена я выглядел счастливым и наивным, а такие люди всегда как-то притягивают. Летом, отмахав своё с утра на работе, я уходил на речку или в лес, потом, придя домой, обедал и заваливался спать. Ночью читал книги и писал стихи. Все родственники и друзья были живы-здоровы и время от времени, как и я, чему-нибудь да радовались.

На выходные, с утра пятницы, оставив родственников, друзей и женщин, я уезжал на Оку. Далеко, с пересадкой, а потом и пешком, добирался до места ничем не примечательного, но издавна запавшего в душу своей незасаленностью, недалеко от деревеньки с шелестящим названием Сенькино. Пешком приходилось идти около десяти километров, с тяжёлым рюкзаком и связкой спиннингов, по просёлочной дороге мимо деревень, перелесков, лугов и коров с усталыми глазами. Путь приходился обычно как раз на полдень, и если не шёл дождь, то ноги выбивали из дороги жёлтые фонтанчики пыли, которая покрывала меня мягким ровным слоем, пот щипал глаза, лямки рюкзака резали плечи, а слева, километрах с двух, дразнила прохладой блестящая лента Оки. Даже если дождь всё-таки шёл, всё равно было не холодно, кажется, в те времена я вообще не умел мёрзнуть. Когда подходишь к «своему» месту, ноги сами по себе чередуются быстрее, а в голове в такт нервно скачет: «А вдруг место занято, а вдруг баржу пригнали, берег загадили, а вдруг, а вдруг…» Нет, никого, добродушная вода встречает тихим шёпотом, а знакомые вётлы у берега сдержанно кивают ветками. Хорошо бы сейчас посидеть на берегу, покурить, тщательно поздороваться, но известно, что когда снимешь рюкзак – некоторое время испытываешь чувство полёта; стараясь полезно растратить это чувство, я сразу заготавливаю дрова – мне немного на два дня и нужно, и прибрежных зарослей вполне хватает – а потом, раздевшись до трусов, иду за глиной для прикормки. Глина здесь недалеко, под крутым берегом, славящемся своей сыпучестью. Дело в том, что с обеих сторон к нему не подойти – жуткие заросли ежевики и крапивы, а сам он никак не оборудован для степенного спуска к воде. В напрасных поисках такового я обыкновенно ссыпаюсь с обрыва на ногах, руках, потом ещё на чём-то и громко бултыхаюсь в воду у самого берега, рядом с вожделенной глиной, распугивая мальков. Главное – неизбежный последующий подъём, но у меня много попыток…

Весь чумазый и запыхавшийся, с полпудом глины, крепко прижатым к груди, я возвращаюсь к лагерю. Теперь можно искупаться и не спеша ставить палатку. Палатка у меня – «Малютка», она известна тем, что расположиться в ней можно, лишь слегка подскрючившись – в полный рост не умещаешься даже по диагонали. Я выхожу из положения тем, что вход в палатку оставляю открытым, поэтому из неё торчат ноги, в дождь – обутые в сапоги. Такая дислокация приветствуется всеми местными комарами.

Уже вечером я выхожу на перекат, метров на сорок от берега – ловить пауком пескарей. Паук – это мелкоячеистая квадратная сетка, распятая на концах двух скрещённых прутьев, около метра в поперечнике. Заходишь в воду по колени, или кому по что способнее, опускаешь эту штуку на верёвке на дно, ниже себя по течению и шевелишь пальцами ног, создавая муть, привлекающую рыбную мелочь, которую потом успешно вытаскиваешь на поверхность. Это в теории. На практике у меня удачно получается лишь шевеление пальцами – сразу приплывает рыба и начинает их щипать. Это приятно и, как я позже узнал, полезно для чего-то. Но когда вытаскиваешь паук, в сетке обычно оказывается лишь несколько камушков. Если долго создавать муть в одном месте, то постепенно нарываешь себе яму, и приходиться переходить ниже по течению. Этим можно заниматься часами – и не надоедает. На реке, кроме меня, торчит всего два бакена: красный и белый, выше по течению солнце уже готово окунуться в воду, но я всё ещё прислоняюсь спиной к его теплу, моя тень удлиняется – если бы она умела изгибаться, то ушла бы за поворот вместе с рекой, а так просто вязнет головою в лохматом прибрежном ивняке. Пора на берег, быстро разжечь костёр, повесить котелок, сесть у самой воды и смотреть, как река капризно перебирает цвета: с золотисто-алого на вишнёвый, лиловый, фиолетовый, наконец, вода чернеет, только на середине изредка проблёскивая благородным серебром. Забрасываю снасти, навешиваю колокольчики и сажусь к костру – ужинать и пить чай. На костёр ещё тоже нужно насмотреться – соскучился за неделю.

В палатке, уже засыпая, пытаюсь разобраться – всё ли сделал, но мысли путаются в мягкий тёплый клубок. «Динь -динь», – звенит колокольчик. Поклёвка! Хватаю фонарик, спешно выбираюсь из палатки, обязательно за что-нибудь зацепившись и освещаю спиннинги, рядком стоящие вдоль берега. На кончике одного из них сидит большая птица и таращит на меня большие жёлтые глаза. «Эх, чтоб тебя…", – говорю я, и голос в тишине ночи звучит чуже и как-то бесстыдно. Филин неслышно, как призрак, исчезает в темноте, лишь колокольчик прощально говорит ему: «динь-динь…» Он обязательно ещё прилетит, наверное, уже следующей ночью, потому что бледнеет небо на северо-востоке…

Получается, на рыбалке я почти не сплю. Да и в городской утробе бессонница берёт своё. «На том свете отоспимся!» – обычно говорят в таких случаях. А я вот думаю – а дадут ли хоть там выспаться?

– – – – – – – – – – – – – – – – —

А когда я работал ювелиром, то какое-то время симпатизировал даже Перестройке, без какой-либо, впрочем, взаимности.

Случилось так, что старинный приятель, освоивший ювелирное дело вместо ставшей никому не нужной профессии геолога, предложил мне стать человеком состоятельным и уважаемым, на что я, всегда стремившийся к неизведанному, легко согласился.

Когда процесс нравится, учиться легко – просто удивительно, почему я не стал профессиональным путешественником или литературным критиком. Вдвоём дело пошло веселее, приятель решил расширить производство, создал ООО, снял мне квартиру в Москве и арендовал подвал в каком-то обшарпанном жёлтом доме – почему-то все жёлтые дома тогда были обшарпанными. В каком районе находилась моя квартира, я уже не помню, вот помню почему-то тёплый апрельский вечер, я иду от метро во временное жилище, умирающий в закоулках дворов чёрный снег, выщербленный асфальт тротуара, прямо на улице продают пучки здоровенной розовой редиски. Я приношу редиску домой, режу её тонкими кругляшами, такими же – репчатый лук, солю, добавляю уксус и подсолнечное масло. Потом опять не помню, наверное, съел. А в подвал мы затащили старенькие парты из ближайшей школы, закупили оборудование и инструмент. Оставалось найти и обучить работников, но с этим трудностей тогда не предвиделось.

(В детстве, помню, было такое ёмкое слово – инженер, нам говорили: «Закончишь институт – станешь инженером.» Тогда их было много, объединившись с учителями и врачами, инженеры сдавали макулатуру, чтобы получить талоны на книги, стояли в очереди за билетами в театры и концертные залы, пели песни, спрятавшись в лесу, в общем, создавали «самый читающий» и наивный народ на земле. А если при всём том они не пресмыкались пред вышестоящими и не презирали стоящих ниже, то и являлись самой настоящей элитой, не подозревая об этом – в отличие от элит последующих: наглых, лживых и вороватых. Да, чиновники и тогда существовали, но как-то негромко, даже само слово звучало почему-то не очень серьёзно, по-гоголевски, что ли, а политиков, экономистов и бандитов или не было вовсе, или они удачно прятались. Хочу добавить, что мнение приверженцев сладостной конкуренции и вонько вытекающего из неё прогресса я уважаю и постоянно выслушиваю).

Вот таких-то безработных инженеров можно было набрать тогда сколько хошь, за копейку пара. Но эксплуатация наёмных работников оказалась беспокойна и совсем невыгодна. До обеда я втолковывал им, что и как нужно делать, потом занимался своей работой, а вечером переделывал то, что те начередили – должны же они получать зарплату. К счастью или к несчастью, вся эта затея длилась недолго. Вечером в пятницу, когда меня не было (на выходные я уезжал домой), в производство вмешались молодые серьёзные люди и сообщили о введении нового налога. Подвал пришлось оставить, вместе с партами. Квартиру тоже.

Начался новый этап, самый хороший и потому последний. Раз в две-три недели я ездил в Москву, старинный приятель давал мне материал и эскизы, а всю работу я делал дома, в своей квартире, в специально оборудованном закоулке, откуда видно было ещё и небо за окном. То есть всё свободное от речки, леса, общения с друзьями и чтения книг время я мог посвящать работе. Состоятельным и уважаемым я, правда, не стал, но то была прекрасная пора, я до сих пор пытаюсь найти подобную работу и, конечно же, не могу. Но тогда всё закончилось очень просто: мой приятель, разочаровавшись в возможности развернуться в столице, уехал в свой родной город, за полтыщи километров. Тут и оказалось, что закупить материал и сделать что-то я ещё могу, а вот продать толком не умею, мало того – не люблю. Кое-как загнав знакомым остатки, я закончил ювелирную часть жизни.

С седьмого класса я не носил головные уборы, кроме двух лет армии. Сначала – выпендривался, потом привык. А год назад, угнетённый частичной потерей волосяного покрова и вообще годами, решил с вредной привычкой завязать. Но случилась странная вещь: все головные уборы, мной приобретаемые, уже при примерке залихватски сползали на правый глаз, придавая комичное выражение лицу, и без того не преисполненному солидности. Причём, надетая тут же на манекен, эта же панама или шапка вели себя ровно и прилично. Причину конфуза я понял быстро: предоставленная на почти четыре десятилетия солнцу, дождю, снегу и морозу голова дала некий перекос, внешне вроде не заметный. Не заработав при том на шапки по индзаказу.

Когда я работал сторожем

Церковный дворик был так плотно всунут в лес, что соснам приходилось прижиматься голыми коленями к ограде из чёрных квадратных прутьев. Один из дальних углов занимал занозистый дощатый сарай с хламом, другой – туалет, по бокам выкрашенный весёлой зелёной краской и с кружевной голубенькой крышей коньком – такого сувенирного вида, что хотелось любоваться им издали. В левом переднем углу у ограды стояла сторожка, в правом – заморское дерево, видом и запахом похожее на ёлку, но с иголками светлыми и неколкими. Посреди дворика располагалась церквушка изумительной архитектуры. Своим удлинённым телом она напоминала пассажирский автобус или раннехристианскую базилику, с двумя главками: малюсенькой над дырчатой колокольней – у входа и крупной, основательной луковицей над алтарной частью, а по бокам вдоль всего тела были приделаны пристройки со скатывающимися крышами, что придавало всему храму вид чудесной красной птицы с золотой головкой и раскинутыми коричневыми крылами, прикрывающими малых глупых птенцов. Как о вельми разумных о себе помышляющих.

Под колокольней находилась комнатка для чтецов и певчих, самые достойные из них и звонили – выбор был не за гласом трубным и не за начальственной волею, а за молвою доброй. Впрочем, попробовать мог любой, и я, бывало, держался за верёвочку, но в большем не преуспел, отчасти из-за робости пред громкими торжественными звуками. Колокольный звон я люблю издали, когда он доносится как будто из иного пространства или времени, заставляя лишь чуть дрожать туман над рекой. На Пасху звонили все, особенно старались детишки, причём их весёлый смех звучал пуще колоколов. Самих колоколов сперва было всего пять: большой, я бы сказал – пузатый, два средних – ни то, ни сё, и два маленьких – звонких и истерично заливистых. Близкий неискушённым блаженный дилетантизм длился до поры, пока отец настоятель не умыслил послать самого робкого, малорослого и послушного юношу-алтарника на курсы звонарей. В положенное время обучившийся явился подросшим, даже взматеревшим, с румянцем на щеках и прищуром профессионала. Вскарабкавшись на колокольню, сей, прости, Господи, святой звезды колпак наперво заявил, что наличествующее количество колоколов оскорбляет его мастерство. После приобретения необходимого к удовлетворению отрока выяснилось, что для надлежащего сим управления верхних махательных конечностей, сколь много бы науки таковые в себе не заключали, недостаточно, и под руководством дипломированного специалиста на колокольне состряпали какие-то топталки для ног, нечто среднее по виду между стременами и лыжными креплениями из моего детства. Не окончивши соответствующих курсов, ничего не могу сказать о достигнутом в результате звоне, но в комнатке под колокольнею и даже на хорах, во время службы, во время оного слышны были не столь колокола, сколь громкий и ритмичный топот, очень напоминающий малороссийский танец гопак.

В бытность ту настоятельствовал о. Андрей, вторым священником служил о. Сергий, оба нестарые, лет под тридцать. Первый был низенек, но объёмен, второй – чрезмерно тощ, однако длинён. Бедный мой опыт различает резкое разделение среди знакомых священников на чрезмерно полных и худых при скромном наличии усреднённого телопостроения, причём полный с худым лучше уживаются в одном приходе, как бы дополняя друг друга. О. Сергий был черноволос, чернобров, чернобород, причём борода росла прямо из-под чёрных, с искрою, глаз, в общем, имел самый разбойничий вид – и очень строг и ревностен в служении. Его опасливо любили, чувствовалась в нём какая-то предельность, переходящая в потусторонность, что и пугало и привлекало одновременно. За грозным обликом, как часто бывает, пряталась добрая сочувствующая душа. Помню, как-то утром я открыл калитку о. Сергию, страшно страдая стыдною болезнью головы. Заметив это и даже угадав оного причину (что нетрудно было сделать по запаху), о. Сергий через малое время вынес мне из ризницы икону «Усекновение главы Иоанна Предтечи» – дабы я приложился ради исцеления. Прикладываться я не стал, оправдавшись недостоинством, сие же и испытывал, имея в мыслях иные лекарства.

О. Андрей, по настоятельству своему много крутившийся в миру, был умён, добродушен, но мало собою доволен. Хозяйственные заботы круто обтёсывают человека, он мало ранит окружающих своими острыми краями, но подчас сам страдает своей окатанностью. Если оставить гения с приготовлением супа – неизвестно, что за блюдо из них получится. У о. Андрея круглое курносое лицо, круглые задорные глазки – как у пацана, всегда готового к драке – но внутри глаз всегда живёт печаль, её называют то цыганскою, то еврейскою – не знаю, я такую видел в глазах у косули. Как-то сидели за столом в трапезной по случаю Рождества Христова, сейчас после праздничной службы. В первую очередь поднялся о. Андрей и попросил наполнить бокалы, что и было выполнено. Многие, наверное, знают, сколь тяжко подолгу сидеть с полною рюмкою в непосредственной близости у рта, выслушивая хитромудрую речь тостующего. «Нас было много детишек в семье. На Рождественский сочельник, к вечеру для самых маленьких накрывали отдельный праздничный столик – они не шли на ночную службу, а дожидались первой вечерней звезды, разговлялись и укладывались спать. Помню, как только солнце начинает клониться вниз, мы, малышня, то и дело выбегали на крыльцо и смотрели на небо; как-то ворвались в хату: „Звезда, звезда!“, – а батюшка вышел, посмотрел: „Улетает ваша звезда!“, – то самолёт был. Однажды небо совсем заволоклось тучами, уже стемнело, а звезды всё не было. Мы очень плакали, а матушка, усаживая нас за стол, успокаивала: „Звезда есть, только вы её не видите, вы, главное, верьте в неё, там, за тучами, всё равно верьте“. И сейчас, уже не младенец, я в сочельник вечером, нет-нет, да взгляну на небо – как там моя звезда. Ну да ладно,» – закончил о. Андрей, – «с Рождеством Христовым!»

Последней из храма уходила Мариванна, она же утром и приходила первой. Мариванна – гроза женщин в брюках, непокрытых и напомаженных, верный страж и ревнитель благочестия – в каждой церкви есть такие старушки. Сама она очень маленького роста, кругленькая, лицо, включая пухленькие щёчки, сплошь изрезано глубокими морщинами: ни дать, ни взять – добрая бабушка со старой зернистой фотографии. Но крепко сжатые до припухлости губы и полные укоризны тёмно синие глаза словно замораживали это лицо. Лишь когда Мариванна улыбалась – крайне редко – лицо приходило в согласие с самим собой, глаза чудесным образом становились светло-голубыми и прозрачными, как апрельское небо, а морщины обращались в солнечные лучики. Несть числа претерпевшим обиду от Мариванны.

Тогда (начало 90-х) многие повалили в церковь – мода. Старушки, поздние вдовы, юноши с талыми глазами. Высокоумные учёные, разночинцы и рабочие, потерявшие работу. Бандиты. Славянофилы и западники, люди света и тянущиеся к оному, коммунисты и демократы – бывшие и будущие. Градоначальники с лакеями, нищие, невесть откуда во множестве взявшиеся. Кришнаиты и адвентисты отирались поблизости. Последние – прирождённые миссионеры, твёрдо усвоившие, что реклама движет торговлю. Они звонили в квартиры, отлавливали на улице, в магазинах, неожиданно выскакивали из-за кустов в лесу и были очень убедительны. Если, уходя от них самыми тайными тропинками, вдруг оскользнулся или просто сбился с шага – догонят и непременно причинят добро. У адвентистов я был в самом их логове, за Окою. Подстриженные кустики и газончик, дорожки, всё ухожено, чисто, нигде ни окурка, ни бумажки – не на чем отдохнуть взгляду. Но библиотека у них такая, что там и жил бы, там бы и помер. Кришнаиты изловили меня посредством симпатичной и стройной молодой женщины с чёрной отметинкой на лбу, по её рекомендации ездил на их собрание в Москву. Что могу сказать: электричества не надо – так светло от голов, и сладости они готовить мастера. Но то ли из-за слабости зубов, то ли из-за давней симпатии к буддизму так и не пришлось мне узнать, была ли отметинка та естественной или нарисованной…