Текст книги "Просто так"

Просто так
Сергей Александрович Валиков

© Сергей Александрович Валиков, 2022

ISBN 978-5-0059-4051-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ИЗ ЦИКЛА «ПРОСТО ТАК»

Читал, как всегда – пока глаза не начали слипаться. Отложил книгу, выключил свет. Сна нет. Стал считать про себя, быстро дошёл до суммы зарплаты, расстроился, дальнейший счёт показался бесперспективным.

Решил считать слонов, но никак не мог представить их в натуральном виде, а всё как будто – карамельки на палочках. Досчитал до восемнадцати – от сладкого захотелось пить. Сходил на кухню, попил воды из-под крана. Покурил.

Решил считать, сколько раз перевернусь на кровати с боку на бок. Думая при этом умные мысли умных людей – вон сколько ихних книжек перечитал за всю жизнь! Перевернулся восемнадцать раз. Все они ослы! Начал было считать ослов – захотелось пить. Покурил.

Решил думать свою собственную умную мысль. Я тоже осёл.

Помечтать. О будущем – как буду молодым, красивым и… что там ещё? О прошлом – сесть к компьютеру и записать какое-нибудь воспоминание. Как мечту. Да вот сел в прошлый раз – и поцарапал себя. Глубоко копнул. Хорошо ещё, что никто не видел. Надо подождать, пока заживёт. Мечтать о прошлом надо проще – кусочками жизни на экране. Как телевизор. Телевизор свои внутренности не кажет, что там у него: лампы, провода. В проводах ток. Бежит от минуса к плюсу, или наоборот. Кусочки минусов тащит к плюсу, один за одним, пока количество этих минусов… Стоп! Гегель – осёл! А ведь почти заснул! Захотелось пить. Покурил.

Что там было? Ток бежит… У нас во дворе всегда бегал дядя Лёша, пока остальные играли в домино. Дядя Лёша не любил играть, он любил свободу. Потому что у него не было денег, а за свободу ему наливали. У забора стояли четыре липы, сочащиеся воробьями, под липами стол на двух врытых в землю ногах, по обе стороны стола – лавочки. На лавочках сидели мужики, стучали по столу, крича: «Рыба!» и наливали. Пока я рос, стол от этой «Рыбы» становился всё меньше, уходя ногами в землю. На заборе было написано: «Серёжа + Таня». Серёжа – не я, а другой Серёжа, старше и нравился девочкам. От Тани помню лишь глаза, большие и серые. Глаза – зеркало души. Интересно, зачем душе зеркало – губки подкрашивать?

Что-то меня второй раз заносит: глаза, губки. Может, жениться, пока не помер? На старой и богатой. На старой – потому что молодая не пойдёт, на богатой – потому что в стране оптимизация, и скоро я останусь без работы. А умные люди говорят – начинать надо с себя.

Захотелось пить. Покурил… О чём это я? Надо себя оптимизировать и эмигрировать в Европу. А у меня и загранпаспорта-то нет. И не было. И не будет, наверное.

А вот на Дальнем Востоке будут давать желающим по гектару земли. Я не могу забыть Дальний Восток… И Камчатку… С другой стороны, много ль таких, как я, на гектаре уложится? Тыщь пятьдесят… Сколько нужно человеку: один-на-два метра, гектар, или весь шар земной? «Шар земной», – скажут. И вот он не знает, о чём печалится былинка ничтожная, зато у него шар в руках. У всех – по шару.

Идёт он себе с земным шаром, важный весь, и – хлоп об асфальт! Шар-то в кусты укатился – не сыщешь, и шишку набил! Ладно, подумаешь, делов-то, добра того хватает. Когда во дворе играли в футбол, я никогда не стоял на воротах – не хотел. Как дядя Лёша не играл в домино. А нападающим меня не ставили, потому что – самый младший. К тому же всем хочется быть нападающими. Однажды, уже взрослым дядей переночевав по воле провидения под незнакомым кустом, я утром с удивлением рассматривал предмет, на коем неожиданно комфортно покоилась многогрешная моя голова. Это был старый футбольный мяч, навсегда кем-то потерянный. Полуспущенный, ободранный, с налипшими волосьями травы. 0: 0.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

Ноябрь. Тепло, но в воздухе столько влаги, что глубоко вздохнуть можно лишь жабрами. Вокруг луга с мёртвой травой, которой уже не нужна вода. Горизонт размыт.

На лугу чернеет грязная дорога, извилисто спускающаяся к реке. По дороге движется телега, в ней старик Михей и большие пустые бидоны из-под молока, свинцово поблёскивающие из соломы. Пахнет солёными рыжиками.

Телегу тащит лошадь невразумительной масти. Погода благоволит меланхолии, лошадь думает о бесконечном: «Я всегда – лошадь. И телегу сменяют сани. Бывает ли что-нибудь, кроме „всегда“?»

Когда лошадь слишком глубоко задумывается, телега вылезает из колеи и бидоны начинают глухо стукаться друг о друга, а воздух, как болото, со чмоканьем всасывает этот стук. Перед самым мостом старик Михей хлестнул лошадь кнутом – пряников он не держал. Зато рыжики были, чуть сквашенные, с пятикопеечную монету – один к одному. И четверть самогона. Всё это было предназначено для выгодного натурального обмена, но сделка не состоялась, и старик потихоньку использовал продукт для противостояния мокрой осенней грусти. Самогон он отхлёбывал прямо из бутыли, а грибы доставал из липовой долблёной колоды большой деревянной ложкой, обкусанной с одной стороны.

Старик Михей тоже думает о бесконечном: «Как может быть так, чтобы что-то кончилось? Вот мир: даже за самой дальней звёздочкой что-то должно быть? Ну, стена там, али пропасть, но ведь не просто – ничего?» – старик Михей сегодня отчего-то очень не хотел умирать – «Вот лошадь – она же не думает о смерти, значит, нет для неё конца! Выходит, я сам же и виноват… в том, что я не лошадь!?»

Переехав через речку по шаткому мосту, телега медленно поднималась по пологому склону. На этой стороне травы почти не было: её съели и вытоптали коровы, до самых заморозков пасущиеся на лугах вокруг деревни. У самого первого дома рядом с дорогой в луже лежала свинья.

«Вот – свинья», – подумала лошадь, – «лежит в грязи, никого не возит, и никто её не бьёт!»

Старик Михей закусил рыжиками. «Жрёт!» – позавидовала свинья, и изо рта у неё потекли слюни. Бидоны в телеге недовольно застучали. «Вот зараза!» – подумал старик, взялся за кнут и… почувствовал во рту железные удила и хомут на шее. От долгого подъёма в гору он запыхался, хотелось напиться воды и – в тёплое стойло. «Что же, я теперь вечно, что ли, лошадью буду?» – подумал он. Лошадь стояла в луже и с удивлением разглядывала себя: «Какая же я свинья… Голодная…» А свинья сидела в телеге и морщилась: «Ну и гадость же эти солёные рыжики!»

– – – – – – – – – – – – – – – – —

Выделено человеку малое количество радостей. Кусочками. И пользуйся себе помаленьку, недоверчиво оглядываясь по сторонам, чтоб не оттяпали злодеи. А вот так и тянет поделиться. Или того хуже – сотворить из кусочков некий бутерброд. «Пойдём со мною на ночь на рыбалку?»

Вообще, в присутствии женщин даже разговоры о рыбалке обычно считаются неприличными. Там антисанитария, погода, некрасивая одежда, неправильное питание, а то и алкоголь. Наиболее приемлемый вариант – прогулка по цветущему лугу, каковая способствует накоплению здоровья, стройности и хорошего настроения. Но, положим, вы добились своего.

Сама рыбная ловля для Неё непонятна и неинтересна, но зато обидное пренебрежение вашей вознёй со снастями даёт возможность направить дополнительные силы на бытовую тиранию. Внутри заданного радиуса вокруг палатки – порядок, а ведь известно, что когда в пейзаже и голове порядок, нужную вещь нипочём не сыскать. И не обязательно ходить в рваных трусах, и нельзя хватать со стола неизвестно в чём руками, и даже ноги, оказывается, время от времени нужно мыть!

Замечено, что, когда Она на берегу, нормальная рыба не берёт. Цепенеет, теряет аппетит или инстинктивно плывёт прочь – я не знаю. Та, зарвавшаяся, что всё-таки попадается, не соответствует никаким разумным критериям: эта мелкая, эта противная, а эта вообще с зубами и укоризненно смотрит. Употреблять в пищу такое невозможно, и даже те, кто полностью находятся во власти первобытных инстинктов, могут спокойно скушать овощной салатик.

Да что там рыба! Сама природа на Её фоне – в васильковом купальнике, полулежащей на траве с пёстрым журналом – кажется, блекнет. И когда сизый вечерний туман, как стаи голубей, шевелится в низинах, и потом, когда снегириная заря последней полосой гаснет на горизонте, и потом, когда тяжёлая ночная темнота перебирает языки пламени, придавливая их к земле – холодная ночная грусть не знобит сердце. Что значит с любовью сотворённый бутерброд…

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

Больших жирных пауков я не люблю. Какие-то они слишком реально-выпуклые. И видят во мне угрозу или жертву. И я в них тоже. И эстетически… противные, в общем.

…В туалете между пепельницей – жестянкой из-под чая – и углом с нового года поселился паук Степан. Он ко мне хорошо относился, несмотря на то что время от времени, вытряхивая жестянку, я разрушал все его хитросплетения. Размером он был меньше спичечной головки и меня, видимо, воспринимал как некое природное явление, тучу, что ли, из которой в его тенета изредка сыпятся крошечные кусочки пепла. Завидев тучу, Степан выползал на середину паутины и ждал. Судя по всему – ничем, кроме пепла, он не питался. В конце февраля в противоположном углу появился другой паук. У него было такое же малюсенькое тельце, как у Степана, но на длиннющих многоступенчатых ногах-ходулях. Каждая нога росла сперва вверх, потом вниз, потом вбок. Он явно направлялся к жестянке, но очень путался в своих конечностях, поэтому дорога заняла почти два дня. Захватчик с трудом забрался на чужую паутину и завис, удовлетворённо отдуваясь. Степан забился в самый угол, полагая, что только с расстояния можно оценить такую стройность ног, а может быть, от страха. На следующий день я нашёл Степана рядом с жестянкой, под книгою. Он грустно посмотрел на меня и ушёл в угол. Больше я его не видел. Длинноногий, впрочем, тоже недолго прожил в чужом доме, видимо, так и не научившись питаться пеплом…

…Вдоль пешеходных дорожек из-под снега начали появляться кусты. Если всмотреться, верхушки их веточек соединяют туго натянутые паутинки – не сеть, а именно одиночные нити, на солнце почему-то фиолетового и жёлтого цвета. Ободряемый сочувственными взглядами прохожих, я полчаса лазил по кустам, пытаясь найти творцов этих нитей, но безуспешно. В подъезде на стене сидела бабочка со сложенными крыльями – крупная шоколадница. Вчера её здесь не было. Когда я снял бабочку со стены, она поджала лапки и артистически закатила глаза: ах, мол, погубили! Но я твёрдо решил, что весну мы будем встречать вместе. Но куда её поселить? На балконе по ночам морозно… но в комнате есть подоконник с цветами в горшках. Мои домашние растения ведут себя странно: те, кому положено расти высокими и пышными – куксятся и кривятся. И наоборот. Например, одно, коему быть свойственно парою веточек со скучными листиками, разрослось в целый куст. По слухам, оно называется «денежное дерево». Издевательство какое-то. Пространство между горшками и рамою заплетено паутиной. Это работа Фёдора – паука злого и нелюдимого, размерами к тому же приближающегося к эстетической непереносимости. Летом я выгоню его на улицу. Бабочку я устроил на угол подоконника, оградив от фёдоровых владений бруском для заточки ножей, чтобы она спросонья не вляпалась, куда не надо и отправился на речку.

На речке сошёл лёд, и деревьев, неба и солнца стало значительно больше за счёт отражения в воде. У моих ног в речку впадает ручеёк, в него пытается проникнуть стайка уклеек. Уклейки плещутся на самой поверхности, сверкая серебристыми боками. Деревья спросонья выглядят угрюмо и неряшливо, как… «Старая карга» – пришло мне в голову, и я принялся крутить там эту «каргу», пытаясь поставить её в мужской род или хотя бы во множественное число. Моей щеки коснулось что-то живое и я машинально смахнул его ладонью: маленький коричневый паучок медленно, как на парашюте, опустился в воду рядом с блистающими уклейками. «Сейчас сожрут!» – подумал я, искренне раскаиваясь. Но уклейки не обратили на бедолагу внимания, они наслаждались солнечною ванной, истосковавшись долгою зимою подо льдом. Паучок доплыл до берега, с достоинством отряхнул ноги и влез на прошлогоднюю травинку. Надеюсь, он не простудился…

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

«Осенний холодок, пирог с грибами…» (Б. Окуджава)

В те давние времена, когда табачный дым не был вреднее порохового, когда разжигали костры, но не было пожаров, а у костров тех звучали песни, не претендующие на «лайки», когда над Шпенглером смеялись даже те, кто его читал, а над бедностью не смеялись вовсе (куда меня понесло?), в общем, когда и сам я был больше похож на ясноглазого романтика, чем на обшарпанного сатира – в те времена времени на книжки совсем не хватало. Я читал, помню, когда ел. Прислонял книгу к заварочному чайнику и хлебал, например, щи. Так хорошо шли Стругацкие -но и щи же тогда были вкуснее.

Нынче глаза не позволяют проделывать такой фокус. Поэтому, чтобы излишне не концентрироваться на пище, я включаю телевизор, это удобно: им там, с экрана, не видно, что я ем, ну и мне не скучно. Так я недавно попал на одну из передач про кулинарию, в которой, как мне сперва показалось, речь шла о приготовлении подмёток от кирзовых сапог: «…вымачивать два месяца, потом месяц солить» или «варить не менее полутора-двух часов, чтобы избежать отравления». Оказалось, это – про грибы. Питаясь почти полста лет грибами и подчас с трудом удерживая ясное сознание в крепком местами теле, не могу не возразить – не похвальбы ради, а исключительно из уважения к грибам, большем, чем к кирзовым сапогам, а уж тем более – к составителям подобных передач.

Грибы надо варить, пока не сварятся. Это примерно 15—20 минут или, если хотите – пока не потонут (ножки подберёзовиков, например, очень плавучие). Если вываривание яда из грибов в течение двух часов основано не на склонности к химическим опытам, а на житейской мудрости, то лучше для всех, может быть, обратиться к той мудрости ещё в лесу, оставив ядовитые грибы в покое.

Маринование.

Для маринования лучше всего, по мне – молодые маслята, подосиновики и опята, неплохи и маленькие крепкие подберёзовики. Очень вкусны маринованные белые, кому не жалко. Промытые и нарезанные грибы варю, постоянно снимая пену – нет-нет, да всплывёт хвоинка или букашка. Букашек много в опятах, и они очень живучие – легко улетают в окно, немного просохнув. Соль и уксус по вкусу, гвоздика и душистый перец горошком – от души. Банки стерилизуются над носиком кипящего чайника, крышки варятся в воде. Пену закатывать нельзя. В этом году у меня литров 40, большую часть уже раздал. Маринованные грибы идут с луком и растительным маслом, главным образом, под водку, но можно есть и так.

Соление.

Грибы, требующие длительного вымачивания и последующего соления, а в результате полностью теряющие какой-либо вкус (скрипицы, например), я просто не беру. Волнушки – тоже: несмотря на девичью красоту, вкус они имеют посредственный. Валуи хороши, когда начинают заквашиваться, тут нужен специалист высшей категории. И терпение.

Чернушки. Холодным способом (пара недель вымачивания, меняя воду) солю редко: во-первых – лень, во-вторых – приобретают они такой лиловый поздневечерний цвет, что есть жалко. Горячий способ прост и скор: те же 20 минут в подсоленной кипящей воде (чем больше воды, тем менее терпким будет вкус), потом, слив воду, головами вниз – в кастрюлю, бочку или цистерну, подсаливая слои. Сверху – палки укропа, дольки чеснока и что вам ещё заблагорассудится, и под гнёт. Воду грибы дадут сами; чем тяжелее груз, тем более хрусткими будут чернушки. Употреблять можно через пару дней, с самогоном, спиртом – чистым и разведённым в разумных пределах, араком, мастикой, чачей и тутовицей. Хорошо сочетаются с картошкой, капустой, макаронами, в общем, с любыми доступными вам продуктами, кроме глазированных сырков. Но вкуснее всего – в бутерброде с куском бородинского хлеба.

Белянки почему-то нравятся женщинам, поэтому долго вычищать зубной щёткой воронковидное углубление каждой шляпки – того, наверное, стоит. По способу приготовления и употребления схожи с чернушками, но нет в них той прелой терпкости.

Людям с буйной фантазией рыжиками лучше не заниматься – непременно испортят. Соль и вода, по возможности – поменьше, и всё. Главное, чтобы вода сверху покрывала грибы, иначе почернеют. Кушать можно уже из корзины. Если грибы начинают заквашиваться, следует ускорить процесс потребления – рыжики могут протухнуть. Обычно до этого не доходит.

P.S. Белянки здесь – не белые волнушки. Белянки встречаются в лесу не каждый год, а в научной литературе не встречаются вовсе.

Ах, да, про пироги. Зимний рецепт начинки: сушеные грибы ломаете на кусочки, заливаете водой или молоком и ставите на ночь в холодильник. Потом просто обжариваете это дело с морковкой и луком, добавив немного масла, посолив и поперчив. Сам придумал!

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

Зрение почти восстанавливается за сезон проводочной ловли, с конца апреля по середину июня – на глаза, следящие за плывущим по течению поплавком в ожидании поклёвки, действует какой-то эликсир. Он не прекращает своё действие, когда отвлекаешься на облака, медленно впитывающие встающее за горизонтом солнце, на появление из ночи противоположного берега, высокомерного, как все крутые, на жестокую перебранку с бобром, возомнившем о себе – кстати, в эти моменты обычно поклёвки и случаются. Сезон проводочной ловли упирается в сезон земляники, лисичек, потом черники и много чего ещё, содержащего тот самый эликсир. Я иногда думаю, что острота зрения зависит не от того, на что ты смотришь, а от того, как ты к этому относишься.

Иногда отношения возникают ещё до узнавания: смотришь в лесную чащу и не видишь в ней удивительно добрую корягу – так её может и не быть, только доброта… Может быть, даже лучше, если её не будет: не увидев, не узнав – потерять невозможно. Тем более, если это не коряга, а человек, например. Я вот не вижу в звёздном небе Весов-Козерогов, сколько мне ни показывай – зоркости не хватает, доброты? Две страшные вещи могут случиться со сказкой – она может быть не рассказана, или сделаться былью. Но уж если рассказана – с кем-нибудь обязательно случилась, или случится непременно. Тогда глаза можно и не открывать.

Реальность с закрытыми глазами не разглядеть. В её характере есть две черты, по-разному влияющие на зрение. Первая: реальность постоянно, каждое мгновение, исчезает, освобождая место новой. Именно поэтому, мне кажется, что всё, что мы любим, мы всегда немножко (?) довыдумываем, выцарапывая из реальности, чтобы спасти от смерти.

Вторая противная черта реальности: к ней необходимо приспосабливаться. Не люблю компьютер и рад, что могу сказать ему это в лицо. Весь день на службе, тратя глаза, смотришь на эту блестящую от самодовольства физиономию, скармливаешь бессчётно слова, придуманные людьми и для людей, а он не то, что не лопается – даже не подавится, ему нужно знать всё, так ничего и не поняв, а когда попросишь что-нибудь – сыто рыгнёт своими железными потрохами и – привет, аж зло берёт! Самое противное то, что, когда сделка всё-таки состоится, мы оба переживаем одновременно и возмущение, и стыд, и удовлетворение – как все, в меру обесчещенные. Человечество, видите ли, уже не может без компьютера. На человечество, кстати, тоже нельзя долго смотреть – можно окосеть навсегда. Если бы не люди, человечество стоило бы возненавидеть.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

Бельмо осеннего утра сперва выискивает шкаф – он тут самый пузатый и двустворчатый, и эта высокомерная двустворчатость как-то особенно противна. Пузо набито штанами, рубахами, галстуками – всё это покуда есть, на что напялить, но во всём этом уже некуда пойти, а хотелось бы туда, где оливки и селёдка под шубой, а не макароны, греховно жареные с салом – этот кладезь холестерина, от которого по утрам страшно хочется пить, прямо из носика чайника, потому что у меня – нос, а у него вот, видите ли, носик, хотя пить из носа было бы ещё противнее. Курить вредно. На пачке сигарет впритык две половинки от лиц: справа – молоденькой девушки, слева – морщинистой старухи. У обеих по глазу, и в этих глазах такая злость, как будто я отнял у них эту пачку. Вчера, во время макарон с салом, в телевизоре мелькнуло предупреждение: берегитесь, сейчас будем показывать сцены курения – и тут же широкоплечий с весёлыми глазами выпустил полведра крови из тщедушного скучного дядьки, вслед за чем, так и не закурив, а наоборот – широко, по-американски разевая рот, полный блестящих зубов, принялся длинно и нудно что-то втолковывать полуобнажённой сочной девахе с тщательно затуманенной цензором грудью. Туман за окном дрожит, как кисель и пахнет галками. Внизу, по тротуару идут прохожие: издали завидев друг друга, они одновременно виновато опускают глаза, будто выискивая что-то в холодных серых плитах и осторожно расходятся, может быть – навсегда. Порубить бы двустворчатое чудовище на дрова, разжечь прямо здесь, на балконе, костёр и крикнуть прохожим: «Несите оливки и селёдку под шубой, я достану грибочки и ахтубинского судачка, сядем у костра, выпьем водки, закурим, сами станем телевизорами и покажем друг другу грудь!» Нет, нехорошо затаскивать людей в свою чёрную полосу. Людям нужно улыбаться, сверкая зубами и не доставая из кармана фиги – тогда и они также будут поступать с вами. Те же, у кого нету фиги или подходящих зубов, могут скорчить противную рожу в лицо декабрьскому снегу – этому единственно возможному светлому пятну на чёрной полосе.

– – – – – – – – – – – – – —

Нынешний декабрь скуп на солнце. Циклоны носятся над головой, как вспугнутые птицы, и не находят себе пристанища. Даже если небо чистое, в городе солнце трудно отыскать – к концу декабря оно неохотно поднимается над домами. И утром и вечером тёмен путь от дома до работы: силуэты людей на фоне ярких витрин, тусклый свет фонарей, запутавшийся в ветвях деревьев, фары автомобилей, бесстыдно, но мимолётно обшаривающие всё вокруг, горящие сами в себе окна. Чтобы увидеть белый свет, нужно ходить домой обедать. Чуть больше километра, минут 15—20.

Выйдя из дома, зябну и нахохливаюсь от сырого ветра. Встречная девушка Лена строит глазки и стреляет сигарету – значит, снова начинается праздник. Он продлится не больше недели. Дня через два Лена на ломких, нетвёрдых ногах будет кружить меж домов и просить уже денежку. Лукавые глазки превратятся в щёлочки, лицо заплывёт, округлится и сделается красно-жёлтым, далеко видимом в сумерках. Может быть, Лене даже удаётся освещать этим лицом свой зыбкий путь. К концу недели девушка Лена сильно пачкает внешность, и тогда для равновесия появляется юноша, под стать – как последний праздничный подарок. Они будут брести по улице, держась друг за друга, полностью отрешённые от мира, кичащегося своей устойчивостью среди надуманных им же забот. Потом Лена исчезнет и появится через несколько дней: в стираных до голубизны джинсах на спичечных ногах, дутой синей куртке и белой вязаной шапочке. Трезвой Лене лет 25, у неё опущенная голова и редко уловимый взгляд – беспокойный, печальный, ищущий потерянный праздник.

Мой путь через множество магазинов, автостоянок и рынок. Магазины даже днём нагло мигают вывесками, автомобили курятся дымом – зимою он сочней и горше, как псина в мороз. Рынок модернизированный – тесная толпа белых, ещё не обшарпанных киосков с лупастыми витринами, в которой легко заблудиться. Из витрин жадно смотрят кучи овощей и фруктов, куски мяса, рыбы – живые, дохлые, солёные и замороженные, безголовые ощипанные птицы и запчасти к ним, колбасы, сыры, пирамиды консервов и батареи бутылок – кажется, они готовы меня сожрать, или хотя бы покусать. В стороне от киосков, ближе к дороге, сохранился раритет: длинный прилавок на две стороны, над ним – двускатная крыша. Ещё летом прилавок был завален мануфактурой, люди подходили, небрежно ковырялись руками в тряпье, по привычке удивляясь, что это всё можно купить. Сейчас, в ожидании сноса, прилавок пустой и грустный, только в самом конце его расположилась бабушка с книгами. На бабушке валенки, телогрейка и серая потёртая шаль застойного образца, среди книг – Серафимович, Алексей Толстой, Фадеев, Липатов, много ещё кого, из уже не нужных. Бабушка не продала ни одной книги, да и не для того она здесь – может быть, подойдёт кто, поинтересуется, заговорит. Если подойти, из-под прилавка немедленно вылезет маленькая чёрно-белая кошка и, зажмурив глаза, начнёт громко тереться о ноги.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

«Только тёмный осколок стекла, на прибрежном костре закопчённый, на сердец пустоту обречённый, свято верит, что сажа бела».В. Ланцберг

Февральское солнышко ещё робкое, но заметил давеча – всё-таки греет макушку! И тут же понял, почему именно её – волосики мешают всё меньше.

А всё снижающаяся скорость передвижения мешает быстро достигать пункта назначения и позволяет больше времени проводить в дороге. А ведь в дороге всякое случается, бывает, выясняется, что тот пункт предназначен вовсе и не тебе.

Слабеющие глаза видят как-то расплывчато. Не беда, что тебе нужно – подойдёшь и разглядишь, остальное пускай себе плывёт. То же со слухом: слабеет одно ухо – так можно лёгким поворотом головы, неподозрительным для окружающих, с удовольствием не слушать, что они в данный момент считают необходимым тебе сказать. И наоборот.

Обоняние устало. Оно ещё напоминает мне запах мыла в детском саду, запах (и вкус) «Шипра» в более зрелом возрасте, запах калужницы на заливных озёрах, хотя калужница, между нами говоря, почти ничем и не пахнет, разве свежестью, – а вот новые запахи наотрез отказывается различать, задыхается, как волк на парфюмерной фабрике. То же и с вышеупомянутым вкусом, во всех смыслах. Вообще, очень многое отходит под власть памяти.

А память всё ближе к памяти деревьев, всё лучше видит давнее и всё меньше – вчерашнее, и никогда не знает, какое сегодня число.

Ненужных сборищ становится меньше: на свадьбы, например, вовсе не приглашают, всё больше на похороны. Но на свадьбы не ходить было нельзя – обидятся, а покойник обидится вряд ли, тем более что он-то знает, что ты помнишь его живым. Нужных сборищ меньше тоже, зато понятнее их нужность.

Разочарованиями надежды сменяются всё реже и как-то сливаются друг с другом. Иной раз чувствуешь разочарование, а пощупаешь повнимательней – так это же надежда!

Незаметно скопилось достаточно юмора, чтобы в иных ситуациях обходиться им одним. И всё меньше остаётся на тебе мест, на которых ещё не поставлена проба; бывает, занесёт пробник судьбина, потыркается-потыркается, махнёт в досаде рукой, да отвалит. Туда, где ещё чернеет сажа.

– – – – – – – – – – – – – – – – —

Ручей Борис родился в далёком лесу, на склоне оврага. В детстве он был наивным и застенчивым; тоненькой блестящей ниткой проползая по спине земли, что-то шёпотом бормотал про себя. Иногда разговаривал с дождиком, да и с кем ещё-то – дик и безлюден далёкий лес, лишь кабанья тропа порой пересекала путь Бориса, а муравьиные тропы, потоньше, те и вовсе проходили стороной. Иной раз какой-нибудь муравей и подойдёт поближе: попить или просто постоять в задумчивости, глядя на воду – и смоет его Борис шалости ради. Побарахтается тугодум, выберется на берег, отряхнётся, да и побежит прочь, даже не оглянувшись. В полдень прилетали бабочки полюбоваться на своё отражение, и Борис с удовольствием разглядывал их, а ещё – хвоинки, сухие листочки, упавшие в воду и огромные, далёкие кроны деревьев. Лишь в одном месте, среди камней, для Бориса был вырезан желобок из бредины, а рядом лежала берестяная воронка, покорёженная временем – это когда-то давно молчаливый человек ночевал на берегу ручья.

Выбравшись из леса, Борис бежал по низинам, удивлённо рассматривая большое далёкое небо, ничем не прикрытое. Вскоре встретились и люди, они пили вкусную чистую воду и нахваливали, Борису было очень приятно, и он громко мурлыкал. Подходили коровы: забравшись в воду передними ногами, они долго пили, а потом стояли неподвижно, как деревья, и только хвосты у них отчаянно крутились, отгоняя оводов. Потом в Бориса засунули какой-то шланг, тот хрюкал, дрожал и высасывал воду, но было совсем не жалко, потому что вода – Борис узнал это от дождика – нужна для того, чтобы жить.

А потом он попал в промзону. Это такая штука, которая состоит сразу из двух других, первая: промышленность – промышлять – мысль, а вторая: место, отгороженное ото всех остальных. Из этой мысли, отгороженной от неба, коров, деревьев, от бабочек и муравьёв, от деревянного желобка, Борис вышел грязным и вонючим, немым и глухим – его поверхность, плотно стянутая разноцветной плёнкой, не пропускала и не издавала никаких звуков. Теперь никому не нужна была его вода, в него плевали и бросали окурки, а по берегам сваливали мусор. «Как же так», – в отчаянии думал он, – «я же тот самый, Борис… это всё ещё я… что же со мною сделалось!?» Но его никто не слышал.

И от стыда Борис ушёл под землю. Очень долго путешествовал он, далеко обходя корни деревьев, чтобы не загубить их – ведь теперь вода его страшна для жизни. Молчалив подземный народ, и Борис легко принял тишину, потому что слышал её ещё до своего рождения. Но однажды он всем своим телом почувствовал мощное биение большого сердца и понял, что так звучит неотвратимость. То волны большой реки равномерно бились о берег. Медленно, не выходя на поверхность, Борис приблизился к реке и слился с нею, навсегда. И никто, почти никто не знает, что в этом месте под землёй в реку впадает большой ручей, и что вода в том ручье от одиночества и тишины – волшебная, живая, только вот зимой здесь на льду реки большая полынья. Не знает этого и Борис, и никогда не узнает.

– – – – – – – – – – – – – – – —

Всю ночь шёл дождь, и утром тоже. В такую погоду здесь вряд ли кого встретишь. В смысле, из людей. Тучи быстро, с гулом проносятся над лесом, задевают за верхушки деревьев и проливаются вниз. Так темно, что, покажи мне сейчас самую здоровенную згу, и я её не увижу. Валуи и млечники различаешь только по степени хрусткости под сапогом. Зато лисички, загодя впитавшие в себя солнце, светятся в сумраке кустарника, как звёзды. Каждый куст содержит в себе 2—3 литра чистой дождевой воды. Сначала я пытаюсь огибать телом каждую веточку, как незадачливый слаломист, оставшийся без снега и лыж. Потом, после нескольких процедур, становится всё равно. «Окончательная степень увлажнения,» – думаю я про себя, – «это когда намокает исподнее», и, достигнув задуманного, поворачиваю назад. Тем более, что лисичек много, и свою маленькую корзину я уже набрал, кривых и скособоченных. Ровные не беру – оставляю на развод, да и сам всегда говорил, что уроды – полезнее всех. А если вернуться совсем без грибов, то подумают, что я ходил в лес, чтобы отдышаться ветром и отмочиться дождём, сам же и подумаю.