Текст книги "Просто так"

Какой тут может быть ещё свитер? У совести дела номенклатурные – раз попало, так и будет вертеться, лишь понижаясь или повышаясь в ранге. Если ты в нежном возрасте продал билет на «Фантомаса», стоимостью 20 копеек – за 27, имея в виду фруктовое в стаканчике – она тебе это напомнит даже во времена, приветствующие таковые манипуляции.

Так что – никакого белого с горлышком. В смысле, свитера. Кроме известного соображения, что отсутствующий предмет не испачкаешь и не прожжёшь сигаретой, представляется важным, что все места, где его нет – стул, вешалка – кроме пыли, припорошены надеждою. Находясь внутри, он греет сильнее, чем снаружи, то есть, функционально реальней.

Дождь растворил запёкшуюся рану на локте земли, воздух сделался вкуса карамели из детства, луга пошли в цвет и на любой из рыжеглазых ромашек лепестки, откуда не считай, заканчиваются на «любит».

Город

1

«Если вы знаете – где-то есть город, город,

Если вы помните – он не для всех, не для всех.»

Ю. Кукин

В понедельник город просыпался поздно, когда солнце, выпутавшись из сосновых ресниц, начинало стучаться в стёкла окон, выпуская на прогулку целую стаю своих зайчиков.

Первым на улице появлялся Адам, Повелитель Времени – замухрыжистого вида мужичок с усами, растущими ёжиком. Он выходил на середину главной площади, усаживался на складной стульчик и готовился втюхивать прохожим свой товар. Каждый день, зимой и летом, в любую погоду.

А погоды стояли соответствующие. Летом, каждую пятницу, была гроза, с громом и молниями. По вторникам по улицам крался тихий шелестящий дождь. Жители города любили гулять под дождём, вертя над головами разноцветные блестящие зонтики. А зимой вместо дождя мягкими белыми хлопьями шёл снег. Но и в погожие дни, и в ненастье жители Города мало внимания обращали на Адама с шевелящимся под носом ёжиком – времени у каждого было хоть отбавляй.

Мудрец, например, всё своё время думал и одновременно мог об этом говорить, отчего и был назван Мудрецом. Подсев на лавочку к ОЧОшнице, он сразу начинал её умудрять голосом до того глубоким, что напоминал бурчание в утробе. А так как вся наружность Мудреца была безызъятельно благообразна, его суждения считались благоутробными и могли кого хочешь усыпить.

ОЧОшница фасом походила на профиль рыбы густеры и наоборот, а ещё носила очки. Таковая внешность очень помогала в осуществлении Оптимизации Человеческих Отношений – основного занятия ОЧОшницы, и неизвестно, до какого бы уровня могли дойти сегодня отношения между горожанами, если бы под воздействием благоутробных речей ОЧОшница не засыпала, вонзив острый бок в деревянные рёбра скамейки.

Вообще-то каждому горожанину время от времени приходила в голову какая-нибудь мудрость, но быстро выскакивала, не успев причинить никакого вреда. Подумав об этом, Мудрец встал со скамейки и пошёл дальше. Горизонт был завёрнут хвостом к небу. Впереди голубели горы с белыми – внятаг – шапками, с левой стороны синело море, с правой зеленел бескрайний лес, а четвёртой стороны у Города не было, потому что жители никогда не оглядывались назад. Пели птицы и цветы цвели. Пахло летом, тёплой землёй, чем-то жёлтым в горошек.

Зимой в Городе тоже пели птицы. Синицы, снегири и свиристели, а ещё вороны – страстными оперными голосами. Потому что в Городе не было помоек и незачем было каркать, хрипя и давясь морозом. Зимой пахло небом и свежестью, чуть-чуть французскими духами – когда Принцесса выходила на улицу. Обычно по понедельникам, как сейчас. По воскресеньям она принцессничала вовсю, с танцами и фортепьянами, а теперь разыскивала Старого Карла – Продавца Тишины. Обойдя по широкой дуге Адама, показав нос спящей ОЧОшнице и вежливо раскланявшись с Мудрецом, она подошла к группе горожан: Герой-Романтик, Циник и Распределитель Мечт стояли в очереди и оглушительно молчали. Её вежливо пропустили вперёд.

Старый Карл только распаковывался. Тут была Тишина зимнего леса, Туманная над речкой тишина, Тишина глубокого сырого подвала и даже Потусторонняя тишина – большая редкость. Старый Карл был осанист, носат, бородат и уверял, что Тишину собирает лично, только в проверенных местах.

2

Врал старик. В Потустороннем ему и спичку горелую подержать не дали б, не то что тишину. И где её там отыщешь: рычат механизмы железные, шипят на углях огромные сковородки, между ними ходят Потусторонние люди – кто в блестящем, кто в лохмотьях, накрашенные и просто грязные, пьяные – ещё страшнее трезвых, голодные и обожравшиеся, песни орут, ругаются, дерутся друг с другом поодиночке и толпами, убивают навсегда. Но чаще помирают и так, от болезней и старости. То жарко им, а то холодно, они сцепляются в объятиях без фортепьянов, одинокие и в совокуплении – чтобы породить таких же и никогда и ни на что им не хватает времени, и не придёт к ним Адам с ёжиком под носом и залежалым товаром своим.

Разве что порожняком. Как и любой из жителей Города. Они очень редко бывали в Потустороннем. Перед входом туда горожанину завязывали глаза, затыкали уши и нос. Смеялись, показывали пальцем – а то и тыкали и шлёпали по мягкому их Потусторонние люди – не все, кто-то смотрел на них с восторгом и обожанием, большинство же – отворачивались. Открывали у них в боку дверку, вынимали батарейки и клали на горячую сковородку – заряжаться. Потом вставляли обратно и выпихивали бедолаг вон, в чудесный и светлый мир.

«Я никогда в этом городе не был, не был,

Я все ищу и никак мне его не найти.»

Голова

«Со своими, не чьими там еще головами бъются люди.»

В. Лансберг

…Приснился сон, будто я толстый. Иду по жёлтому полю и колосья кивают мне с двух сторон – так низко, будто в последний раз. А я не могу остановиться, раскланяться в ответ, потому что живот несёт меня своей тяжестью вперёд, быстрее и быстрее, а кругом всё сливается в золотистом мерцании…

Размещать возрастающий поток информации в голове всё тяжелее. Уже сейчас – не головой же человек пользуется, сидя на службе, или разглядывая рекламу, или споря с другими такими же о чужих мнениях. С другой стороны, и требования высших сил: проголосовал – заплатил налоги – спи спокойно – не подразумевают обязательного начилия головы.

Можно рассмотреть в подробностях. Голова со всеми её причиндалами необходима оленю или волку, чтобы добывать пищу или, наоборот, избегать опасности. Для покупки сосисек в супермаркете всё это не нужно, а опасности легко избежать, если вести себя, как предписано.

Если рот расположить непосредственно над желудком – это какая же экономия пути пищи! А глаза? В какие такие дали смотрит современник столь нерационально высоко от живота расположенными глазами? В чужой гаджет через плечо соседа? Смотри в свой, у пупка, там то же самое! Нос – это прямо недоразумение какое-то. Торчит на самом видном месте, не всегда при этом имея достаточно эстетический вид. Зачем? Чтобы совать, куда не надо? Пищу можно понюхать отовсюду, а опасность люди давно уже чуют другим местом. То же уши. Почём зря торчат и мёрзнут зимою, отчего приключается отит. Вполне возможно найти для них местечко потеплее, и на проводах для наушников экономия выйдет.

Кстати, о болезнях и экономии. Коррекция и перемещение второстепенных органов ближе к основному привело бы к исчезновению многих болезней, что, в свою очередь, позволило бы ещё основательней оптимизировать медицину. Кое-какие мысли имеются и об образовании.

«Живот – храм человека».

А. Платонов.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

Ночные шорохи.

Гаутама сидел под фикусовым деревом, священномученик Созонт под дубом, Ньютон – под яблоней. Потому что, прислонясь к стволу, чувствуешь спину защищённой – оттого, наверное, исчезают задние мысли. Я сижу под сосной, у неё самая тёплая и мягкая кора, и за всю ночь у меня может не появиться ни одной мысли – ни задней, ни передней.

Ясная ночь хрупка и беспокойна. Над головою, в прорези крон – самолёты и звёзды, им как раз хватает собственного света, чтобы оставаться посторонними. Превозмогая чуждость, все они подмигивают. Звёзды чаще – они старше, живее и насмешливей. Они останутся со мной на всю ночь, некоторые даже упадут, недалеко и неровно, чуть коснувшись верхушек деревьев. Самолёты все улетят. Кто-то шуршит в траве, возится в ветвях, хлопает крыльями большая птица, прогоняя тревожный сон, чьи-то тени мелькают серым в полукружьи век. Слишком много всего, и рвёт на кусочки память.

Другое дело – пасмурная ночь. Когда небо тёплой ватной грудью наваливается на лес и всасывает в себя все звуки. Закрытыми глазами видишь какие-то полутона и паутинки, открытыми – вообще ничего. И уши всклянь заложены этим ничем. Птицам снятся лишь хорошие сны, кто не спит – замирает и молчит, захлебнувшись тишиной. Лишь иногда, с непонятной какой-то периодичностью, по лесу с дрожью проходит тихий шорох, и я, предугадывая его приход, в паузах любуюсь безсветностью, беззвучием и безмыслием и всё-таки жду – вот он появляется ниоткуда и исчезает везде, шершавый, спокойный, непонятный. Это стучит сердце леса.

Торговля.

За всё, что он подарил мне, хочется отдать – не сметь и представить, чтобы равновеликое этому стуку – хоть какую мелочь, никудышность. Взамен. Но никто, кроме людей, у нас ничего не требует взамен. Менялы, наверное, появились раньше даже мытарей. Слыхал я, учёные говорят, что животные друг с другом общаются. И даже умеют думать. Оказывается. Я давно не общался с учёными, и даже не думал об этом, но уверен, что ждёт их впереди ещё много открытий. Вот чего природа не умеет точно – торговать. Первый, кто выторговал за кабанью ногу палку-копалку, начальственное кольцо в нос, другого такого же из соседнего племени – возвысился над природой бесконечно.

Белая ведьма.

Туман, на первый взгляд, – это мокрая муть, ленивая и добродушная. Когда включаешь налобный фонарик, муть превращается в стаю мельчайших белых точек, застилающих ночь. Я захожу в воду, примерное направление выбрано, дальше ориентироваться остаётся лишь по глубине. Через сапоги река холодит и крепко сжимает ноги: по щиколотку, по колено, ещё чуть выше… всё, зачерпнёшь в болотные сапоги – надолго хватит освежающего азарт холодка. Где-то метрах в сорока еле слышно в воду падает приманка – твоя связь с другим, потусторонним миром. Приманка возвращается к тебе, полная впечатлений, блескучая и гордая, и ты побыстрее забрасываешь её назад, в никуда, но в то же время – во что-то ещё. Твой мир: вода внизу – можно дотронуться, сам ты – иной раз и пощупаешь для достоверности, спиннинг в руках и миллиарды белых точек, скачущих в темноте при полном безветрии. Кажется, что это какая-то танцовщица бешено крутиться, роняя частицы свадебного платья. Я называю её Белой ведьмой. Бывало, что она меня заводила.

Песок из-под сапог со временем вымывает – тогда переступаешь чуть в сторону, щупая ногой, где помельче. А тут я пробую – слева, справа, впереди, сзади – везде глубина. Вода в двух сантиметрах от края сапог, где берег, где что – непонятно, я один в реке, только ведьма пляшет, рассыпая платье, кажется, там, за белой завесой, она уже совсем обнажённая, беззвучно хохочет, выгибая бесстыжее тело и призывно махая рукой. Самое страшное – если закружится голова, перепутается верх и низ, осядешь в воду, пойдёшь за ней.

Конечно, я выбираюсь, благодаря смекалке и высоким моральным качествам. Набрав полные сапоги воды, и ещё кое-что отмочив. Но не окончательно отмочив, не бесповоротно.

Дерево

«Но, если туп, как дерево – родишься баобабом

И будешь баобабом тыщу лет, пока помрешь.»

В. Высоцкий

Телесно недугующие вдобавку втуне уязвляют себя. За уныние, слабость, неудобство для окружающих, сентиментальность и склонность к написанию постов. У меня за окном берёза уже две недели – как слиток золота. А что творили рябины с клёнами! Человек же, отмирая полностью или частично – сморщен, пожухл и невзрачен; пусть он и покрасит свою шевелюру в огненное – получится одна срамота, да и где та шевелюра?

Настанет зима и засыплет всё снегом. Зажившийся человек будет стряхивать с себя снег, встречать Новый Год и кататься с горы, а деревья, все в белом, наблюдать сквозь дрёму: вот один прокатился, опохмелился и везёт саночки, второй везёт, третий, а кто и телегу, глядишь, по сугробам прёт. Я дуб, я сплю, не щекочите меня хлопушками!

Весной, перед тем как одеться, я тщательно умываюсь. Потом слегка прикрываюсь светло-зелёным туманом. В туман прилетают птицы, щекочут мне кожу и уши. Питаюсь дождями и солнцем, не пряча запасы в кладовку. Тем паче, на теле. Восторг!

Кажется, на своей поляне я всех давно знаю, и они знают меня. Ан нет, каждый день – новые травинки, улыбчивые цветы, а то и кустики. Вот рябина: «Ах, ах, ах…» Я говорю: «Ты тонкими ветвями, если невтерпёж, прижимайся, но вот насчёт опыления – ни-ни! Сама понимаешь». А она мне: «Ах, как жестока и несправедлива наша жизнь! Вот у людей, наверное, всё не так! Ах, почему мы не люди!» И прижимается. «Именно поэтому», – строго отвечаю я и смотрю в недоступную ей даль. Когда смотришь вдаль, всё становит понятным, когда на рябину – нет. Осинки невдалеке аплодируют мне шепелявыми листьями, роняя нескольких в траву.

Скоро осень. Я оденусь в ржаво-рыжее, чтобы встретить сон ли, смерть. Говорят, что если испить из шляпки чернушки воду с растворённым в ней небом, то проживёшь тысячу лет. А если противно жить тысячу лет, то можно не пить, просто смотреть.

Моя неделя

…отходили огородами, когда меня ранило в живот. Обычно мы отходим по одному, а группу они быстро засекают и сразу открывают огонь. Но остальных не задело, а я как-нибудь вылечусь.

В больницу, конечно, не пошёл – там сразу распознают отхожего человека и замучают. Лечусь настойками, всё равно какими, – даже самая обычная вода, настоянная на спирту, эффективна при таких ранах.

Я не знаю, зачем отхожих людей оставили на Земле. В качестве наблюдателей? Приманок? В своё время ко мне присматривались, и довольно внимательно (я писал об этом), но забрать не забрали. Забраковали, получается. Что ж, я не в обиде, главное – забрали остальных.

Не верите? А куда, по-вашему, делись люди, грезящие другими планетами? Заполнявшие стадионы и площади, чтобы слушать стихи? Населявшие леса, чтобы под гитару петь песни? Записывавшиеся в очереди на книги в бесчисленных библиотеках? Мечтавшие стать полярниками, геологами, физиками, лириками, врачами, учителями, инженерами, наконец? – вон, сколько профессий против сегодняшней одной.

Я вам точно говорю – их забрали. Вычеркнули из человеческой книги, стёрли из памяти. И где они сейчас – неизвестно, может быть, на какой-нибудь планете своей мечты. Здесь остались менеджеры и желающие ими стать, а ещё остались отхожие люди, ни туда, ни сюда не годные. А раны с годами заживают всё хуже.

Белый свет

Нужно прощаться с осенью, но как? как выворачивать, выдёргивать с корнем из себя речку и лес? Всё чаще останавливаешься, задумываешься, оглядываешься вперёд – вспоминаешь будущую зиму. Как всё начинается, как начинается белый свет.

…Морозное утро пахнет снегирями и монпансье. У сосен под носом за ночь отросли белые усы. На лавочке у подъезда сидит старик и смотрит прямо в бесконечность. У старика в глазах сугробы белого света. Мороз ментовски шарит по одежде, находит дырочку – вот куда ты спрятал тепло! – и туда иголкой. Мелкий снег похож на паутину, в нём вяло возятся мухи-люди, а вот сейчас придёт большой белый паук и всех съест. Снег крупный – путает стороны света, верх и низ, кажется, оттолкнёшься получше и повиснешь неизвестно где, застрянешь в нём. С каждым годом всё меньше кажется.

Речка чернеет от горя при виде снега. Падая в неё, снежинки не оставляют следов, глупые рыбы поднимаются к поверхности – посмотреть, что за странные насекомые порхают над водой, но, не увидев своего отражения в небе, бросаются вниз, с ужасом прижимаются ко дну. По чёрной воде плывут последние ржавые листья; все свои концы осень незаметно прячет в воду.

В лесу тихо, сонно. Синицы и поползни улетели в город, поближе к людям – рядом с людьми теплее и больше вкусных червячков. Белый свет заполняет лес, оставляя немного стволов и ветвей, чтобы выгодней себя подчеркнуть. Студёный ветер зализывает снег до блеска, как сахарную пудру на калаче, оттого на солнце белое прикидывается золотом, а в сумерки – синью…

А вот года память различает плохо, нет у неё такого, чтобы в уголочке – дата, видимо, не важно ей – какой год, важно лишь – свет какой.

.

Новогодняя сказка.

В утро после праздника город похож на старую растрёпанную куклу с оторванной ногой, брошенную специально посреди комнаты – нате, смотрите! – как огрызок зряшных фантазий и надежд. В небе, чуть тронутом серым, кричали вороны. Снег так и не выпал. В свете редких фонарей на чёрной земле блестели бутылки, потроха хлопушек, обрывки гирлянд и прочей новогодней мишуры.

Светка, уборщица, 55 лет, шла на работу. Мелкий липкий дождь приклеивался ко лбу, щекам, губам, хотелось отодрать его, как коросту. Оставалось пройти небольшой лесок и будет магазин с голубой светящейся надписью: «КЭШ ВАМ В БЭК», где её ждали грязные прилавки и полы, швабры, тряпки и вёдра с обжигающе холодной водой.

Дождь вдруг усилился и пошёл ливнем. Светка быстро промокла почти насквозь, заторопилась и больно упала на бок, поскользнувшись на чём-то гадком и жирном. Хромая, она добралась до сосны, обхватила её руками и заревела. Она плакала от непраздника, от беспомощности, мокроты и холода, навзрыд, как ребёнок, пытаясь даже причитать, но причитания из-за лязганья зубов выходили не жалостно-напевно, а какими-то кусками с неровными краями: «…что же это, каждый день… ни мужика… упала, вся грязная… ни денег… ангелы небесные, за что такая жизнь…» Другая, взрослая Светка, смотрела на неё как бы со стороны и укоряла: «Светка, дура несчастная, заткнись и иди на работу, опоздаешь ведь, курва!», – но от этих укоров плакалось ещё слаще и уютнее, слёзы были намного теплее дождя. Вдруг ливень резко, как по команде, прекратился, а перед Светкою оказался благообразного вида пожилой мужичок, небольшого роста, в плаще с откинутым капюшоном.

Ангелы небесные, стандартные, двое отдыхали у себя на небесах – дежурство, как всегда на Новый год, выдалось хлопотливым. Зов дошёл до них в слабом, разбавленном дождём виде, но была в нём какая-то отчаянность. «С одном стороны», – заметил один из Ангелов, – «волшебная ночь закончилась. С другой – набор обычный, без излишеств: мужик и деньги. Да и нечасто она к нам обращается. Думаю, старичка какого ледащего и миллион – по её запросам хватит. И дождь укоротить, распоясался.»

Ледащий Иван Карлович, бывший сотрудник, 60 лет шёл по предрассветной улице, бодро переступая ногами и лыжными палками. На нём были резиновые сапоги с тёплым меховым нутром и офицерская плащ-палатка. Внезапно дорогу ему загородили двое, тоже в плащах, со скрытыми в тени капюшонов лицами и чем-то вроде рюкзаков за плечами. «Туристы», – подумал Ледащий. «А не окажете ли вы нам, уважаемый Иван Карлович, любезность – отдать последний долг Родине, искупить, так сказать, вину?» – Услышав вежливые и просительные интонации, Ледащий по привычке попёр в дурь: «Какая вина, да я всю жизнь на галерах, биография без пятнышка». – «А тебе напомнить, Ледаший, что ты делал в 91-м (93-м…)?», – вступил в разговор второй турист. «Не надо. Готов искупить», – не раздумывая, ответил Иван Карлович. Ведь в том царстве-государстве история была столь наполнена событиями, что в процессе любого из них каждый мог поступить не так, как впоследствии окажется правильным. Только туристов – для напоминания – на всех не хватает. «Тот ещё жук,» – сказал второй турист, – «надо закрепить». Он вынул откуда-то из подмышки стрелу и воткнул её Ледащему прямо в грудь. Было не больно, щекотно только и почему-то захотелось писать стихи, как в 7 классе. «Вон там, под деревом, стоит женщина и плачет, зовут Фотиньей. Отдашь ей миллион и предложишь руку и сердце», – объяснил турист. В руке у Ивана Карловича оказалась пачка денег.

Дождь осенний, холодный, мокрый шёл себе в охотку, как внезапно сверху поступило указание: в таком-то месте – ни ногой. Приказ есть приказ, но подсмотреть-то ведь никто не мешает: в запрещённом месте, обняв сосну стоит тётка и плачет. К сосне идёт мужик в плаще с капюшоном, дойдя дотуда, где дождя нет, он достаёт из кармана деньги, пересчитывает, половину кладёт обратно в карман, откидывает капюшон и подходит к тётке. Дождь ведь умеет не только ходить, но ещё шептать и даже стучать. Всё увиденное было немедленно передано куда следует.

Светка от неожиданности перестала плакать, потом улыбнулась и на щеках как будто даже обозначились ямочки, там, где они были лет 10 назад. Жених был хоть и старенький, но на вид годный, да и ей ли выбирать? «Пятьсот тысяч – это какие же деньжищи!», – думала она, – «половину надо сразу дочке в эту Америку послать: хоть и говорит, что живёт богато, а всё – чужая земля. Тёте Зине, соседке, на операцию надо дать, потом ещё в приют для собак, и в этот, как его, Фонд обиженных чиновников… Ангелы небесные, сколько обиженных-то на земле!..» – «Ага!», – сказали двое с рюкзаками, выходя из кустов, – «много, и ещё сейчас прибавится. А ты, Ледащий, за то, что делал в 91 (93…) году, и ещё за то, что скрысятничал у суженой половину денег, как недостойный её, будешь наказан». – «Но я же её люблю», – прошептал Иван Карлович, превозмогая колотьё в груди. – «Нет, нет, Ангелы!», – воскликнула Светка, – «достойный, достойный! Главное, чтобы любил, а… свои-то деньги я, почитай, уже и потратила».

И стали они вместе жить-поживать и добра наживать – того, что Ледащий успевал припрятать. А поздней осенью часто вдвоём сидели под грибком на лавочке, шептались с дождём.

Ужасная планета.

Пфуй с Альфы прибыл в космопорт задолго до рейса. Забившись в угол своей ванны и прикрыв голову щупальцами, он жадно слушал объявления по радио.

«Прибывающим на экскурсию на планету просьба отнестись к будучи встреченным земным и иным формам жизни с пониманием и сочувствием»

Отпуск на Земле за казённый счёт явился следствием высокого общественного положения Пфуя, но никак не источником удовольствий. Даже наоборот.

«Желающим посетить планету Халява: все билеты забронированы на ближайшие 10 лет».

…Всё сразу пошло как-то не так. Сначала его подцепили к воздушному шару и Пфуй плескался как подтаявший студень высоко над землёй, умирая от головокружения и страха, потом в насыщенной песком и жарким солнцем местности в его ванну густо плюнуло какое-то печальное существо с двумя холмами на спине, которому он всего-то хотел сделать приятное – почесать в носу, после чего Пфуй до конца отпуска забился в тесную расщелину на дне мелкого моря, но и там отвратительная зубастая тварь, напрочь лишённая конечностей, попыталась откусить ему дружески протянутое четвёртое справа щупальце. Всем местным обитателям было, видимо, невдомёк, что щупальца предназначены исключительно для ласки и объятий, а зубы – чтобы соскребать сочную растительность с подводных камней. Это была ужасная планета, неудивительно, что люди с неё исчезли.

«Рейс на планету Альфа отправится с третьего тупика в 15—00».

Наконец-то! Теперь Пфуй запрётся в своём отдельном купе и выйдет из него лишь на Альфе, в водах безбрежного и спокойного океана.

«Чудовищам с планеты Чудовища просьба покинуть территорию космопорта. Отлёт на вашу планету задерживается на неопределённое время из-за неполного состава группы. Стопятьсот лет вам говорят – сами ищите!»

Пфуева каюта оказалась занята! Некто, исключительно похожий на него, расположился в ней, как хозяин и уверял, что он и есть Пфуй с Альфы! На скандал подоспел служащий, проверил документы, билеты и заявил, что они совершенно идентичны, а так как пассажиров тоже невозможно отличить друг от друга, всё решает право первенства. Пфую было предложено отыскать себе уголок в общей каюте и не отсвечивать, если он не хочет неприятностей.

«Возвращающихся на планету Лохи предупреждаем, что стоимость билета с сегодняшнего дня увеличивается в два раза».

В общей каюте низкопоставленные альфы, целый год копившие на земной отпуск, наперебой рассказывали о своих приключениях. «Это, несомненно, Паразит», – думал Пфуй, превозмогая головную боль, – «представитель одной из Великих Исчезающих рас. Только Паразит может прикинуться кем угодно и пользоваться незаслуженными благами и привилегиями. Положим, я долечу с этим мужичьём до Альфы, а что, если и там Паразит вместо меня займёт моё положение в обществе?! Нет, необходимо вызывать Решалу, только он и может мне помочь! Дорого, конечно, но другого выхода нет».

«Рейс с планеты Свобода совершил посадку в карантинной зоне номер шесть. Просьба пассажиров занять места в спецтранспорте, обозначенном красными крестиками».

Стоило только Пфую подумать о Решале, как тот тут же и появился перед ним – среднего роста существо с продолговатым туловищем и четырьмя некорректно расположенными щупальцами. Решалы были второй Великой Исчезающей расой во Вселенной и являлись лишь для устранения сложных проблем за наличные. Третьей, самой Великой и Исчезающей расой, были, конечно, Люди, которых вообще никто не видел.

«Отбывающих на планету Дутых Мечтаний убедительная просьба оставить все колющие и режущие предметы, подобранные на Земле»

«Ты в курсе, альф, что деньги вперёд?», – Решала неприятно присвистывал при разговоре. Пфуй расплатился и изложил суть проблемы. «Выходит так, что раз вас не отличить друг от друга, то один – Паразит? Разберёмся», – сказал Решала, опустил левое верхнее щупальце в ванну, приподнял голову Пфуя над поверхностью, а правым верхним щупальцем ударил его прямо в глаз.

«Прибывающим на экскурсию…»

…Семён бросил на прилавок монету: «Мишель, два по сто пятьдесят», – он присвистнул и повернулся к Джиму, – «ты не находишь, старина, что на выпивку зарабатывать становится всё трудней?». – «Всё в порядке вещей, дружище», – ответил его приятель, потирая немного распухший глаз, – «просто стареем понемногу».

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

«Ведь грустным солдатам нет смысла в живых оставаться…»

Б. Окуджава

Блестящая звёздочка внутри век – ориентир для бессонницы, не уснёшь, пока не погаснет. Грусть – тихое чувство, грустный человек не станет громко в ночи распевать песни. Под весёлую песню принято подскакивать, под грустную – бережно положить однокласснице ладони на талию и медленно раскачиваться в такт, сквозь волшебный туман едва сознавая, что держишь в руках великую тайну, раскрыв которую, станет ещё грустнее. Примерно в этом возрасте и понимаешь, что грусть находится внутри тебя.

И то сказать: «Грустный вой песнь русская». Все великие наши поэты черпали в себе грусть, пока довольно быстро не вычерпывали до дна – для этого, может быть, достаточно ежедневно всматриваться в себя в зеркало, например, при бритье. А вот Фет прожил долго, просто отпустив бороду. Писатели, наоборот, как правило, бородаты, Толстой, по слухам, бывало, и не умывался по две недели кряду, а гуляя босиком по поместным лужам, нарочно пускал волну, чтобы не видеть своего отображения.

Встречаются грустные люди, которые в любом возрасте думают, что причина грусти не в них самих, а в ком-то другом. Из них получаются хорошие чиновники, сановники, вожди – они воруют, грабят, постоянно перекраивают мир, но ни на что существенно не влияют.

А есть грустные люди, считающие себя весёлыми. Они скапливают под веками звёздочки бессонницы, а потом щедро осыпают ими окружающих, разя встречных женщин наповал.

Женщины, как правило, не идут в солдаты и не бреются (хотя иногда смотрятся в зеркало), поэтому говорить о них здесь не буду, как бы мне того ни хотелось.

Противогрустные лекарства, продающиеся в продовольственных магазинах и супермаркетах, имеют временный эффект воздействия и множество противопоказаний.

Но главным спасением является возможность видеть вокруг себя ещё более грустных существ. Вот в этом-то и заключается смысл существования грустных солдат, поставленный под сомнение бардом – без них остальные перегрызли бы друг другу глотки.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

Записки дилетанта.

«Разделились беспощадно мы на женщин и мужчин»

А. Дольский

Многие, наверное, согласятся с тем, что женщины, работающие на плавбазе в Охотском море, несколько отличаются от танцующих в московском ночном клубе. Тем более хочется найти какие-то общие черты, ухватиться умом, так сказать, за суть.

Кстати, ум женщин, по сравнению с мужским, более объёмен и пластичен, он легко может быть занят отличным от того, чем в данный момент занимается сама женщина: карнавалом, например, в Бразилии, загорелым обнажённым животиком с бриллиантом в пупке – когда она ведёт машину по тощим улочкам подмосковного городка со скоростью, кружащей голову придорожному мусору. Если ей сказать, что так можно разбиться в лепёшку, она тут же себе представит, насколько привлекательной окажется в этом виде.

Тут следует помнить, что если женщина соглашается с некой точкой зрения, то это не по причине железобетонных аргументов, приведённых вами, а просто из желания сделать вам приятное.

Потому что женщины умеют жить для кого-то. «Вот разошлась с этим алкашом (вырастила детей, вышла на пенсию) – теперь поживу для себя». Держи карман! Тут же найдёт себе взамен какую-нибудь гадость.

В любом возрасте женщины не стареют, пока сами этого не захотят. В уголках глаз замаскированный ливнем морщинок заряд, валящий с ног неосторожно приблизившуюся жертву. Жертвы складываются в штабеля, выжимка из них – лучшее средство от целлюлита.

Им необходимо кому-то нравиться, для них необходимо, не для вас. И если вы дожили до такого состояния, что женщина не хочет вам понравиться даже для себя самой, то сделали это зря.

Человеческое общение по телефону или на случайных перекрёстках дорог для них не роскошь, а смысл существования – как пение для птиц; ведь вы же не станете упрекать это пение в бессмысленности на основании того, что не понимаете птичьего языка.

Вообще-то – в отличие вот от этого серого в полоску – существование женщины настолько блескуче всеми этими смыслами, что порой хочется сорвать с неё праздничную мишуру и отнести на руках – пушистую и обнажённую – к себе обратно в лес, но мы снова и снова включаем гирлянду…

Телеология

Глобальные цели: счастье всем даром или пропади оно всё пропадом, коммунизм, капитализм, монархизм – это для более или менее значительных групп людей.

Для одиночки глобальная цель – Царство Божие. Хоть и обниметесь вы крепко-крепко и умудритесь помереть одновременно – там всё равно могут распихать по разным ведомствам, ибо здесь – несправедливость, там – милосердие, а счастье – лишь пока длятся объятия.