Текст книги "Просто так"

За Длинным домом дорога, до того, как её перейти, я смотрю вниз, после – вверх. Перед дорогой Описываемый фонарь, снег под ним сплошь в жёлтых вензелях. Их оставляют все окрестные собаки, а также люди, проследовавшие накануне вечером из пивной. Улицы сплошь утыканы точно такими же фонарями, но всё живое для достижения внутренней гармонии стремится именно к этому. Магия места. За дорогой – садик, там в подушке из сирени рядышком стоят три высоких дерева: ель, вяз и берёза. Их кроны соприкасаются с такой щемящей нежностью, что я всякий раз сколько-то да постою с задранной головой. В октябре берёза окрашивается в лимонный цвет, половина вяза – в оранжевый, другая половина – в красный, а ёлка остаётся сине-зелёной. Вот так и стоят.

Время насыщено законами, место – магией. Всему своё место на земле: место смотреть на ворон, и место смотреть на маркиз, место, где прикуривать – и где выбрасывать окурок, место взлетать на мгновение и падать, опускать голову и задирать её вверх.

Сёстры

В одном царстве-государстве незадолго до эпохи перемен жила женщина и было у неё три дочери. Когда дочки вошли в пору, начались у них внутренние искания. По натуре своей старшая нашла церковь, средняя – панель, а младшая подалась в диссидентки. Тут кстати подошли реформы и всё это разрешили. И пошли дочери в разные стороны, каждая по-отдельности судьбу свою мыкать.

Идёт младшая по лесу, а навстречу ей Волк – зубами щёлк. «Здравствуй», – говорит, – «красна девица, сейчас я тебя съем!» – «Несправедливо это», – отвечает Надя, – «не пожила-то я ещё, видишь, в самой поре нахожусь! Съешь лучше мою мамашу!» Волк так и поступил. В пузе у него мамаша обжилась, народ там оказался старый, дореформенный – сидят, пульку расписывают, мировоззренческие беседы ведут да чай из самовара попивают.

Видит средняя сестра – поле, а посреди поля – Лев Толстой, землю пашет плугом и ведёт беседу по мобильнику с издательством. А из себя ладный ещё такой, крепкий. «Хочешь, Лёва, свободной любви?», – спрашивает его Люба. Он хотел. «Жена моя, Софья Андреевна, это дело не очень…", – объяснял он потом Любе. Так Льву Толстому понравилась свободная любовь, что он разошёлся с женой своей Софьей Андреевной, отписав ей всё имущество, себе же оставил только коня, плуг и мобильник. За это Люба его, бывало, пилила, когда не любила.

А Надя вдруг раскаялась и восстала против себя, аки зверь лютый. Стала она искать лёгкую смерть. А попадаются-то всё тяжёлые, что-то вроде: работать всю жизнь, детей воспитывать, белого света не видя и помереть в тяжких мучениях в 70 лет, за месяц до выхода на пенсию, от новомодного вируса. Вскоре этих смертей у Нади целый ворох набрался.

Старшая сестра подалась в отшельницы и поселилась в заброшенной деревне – много их, таких деревень-то. Вскоре подтягиваться начали безработные, бомжи, пьянь всякая да рвань. Оказалось, что народ и работать может, коли Вера есть. Поработав, народ выходит на пригорок: вокруг леса, поля, речка чистая течёт куда-то – благодать. Глядь – с одной стороны на пригорок взбирается мужик с бородой, по мобильнику разговаривает, в поводу у него лошадь, а на спине тётка сидит и пилит. А с другой стороны другая тётка подходит: пешая, умотанная, целый ворох смертей за собою тащит. Подивился народ и обрадовался, особенно коню – землю, мол, распашем, посадим хлебушек. А Лев Толстой и говорит: «Это ещё что! Есть у меня романчик небольшой, вот договорюсь с издательством, гонорар получу – богато заживём. Я в издательстве в очереди за Донцовой и Устиновой стою, только вот очередь никак не движется». – «Нет», – отвечает ему народ, – «мы не хотим богато, хотим, как Вера наша нам говорит». Тут из народа и выходит Вера.

Узнали друг друга сёстры, обнялись. Разобрал народ себе Надины смерти – всем досталось – и снова пошёл работать. Надя рассказала, как скормила мамашу Волку, а потом раскаялась и восстала. «Встретить бы мне того Волка», – говорит, – «я б ему пузо вспорола и вызволила мамашу». А Вера ей: «Волк-то есть, только нельзя ему пузо вспарывать, потому что он чревовещательный. Вещает непонятное, я записываю в книжечку, потом пересказываю народу. Народ любит непонятное, потому что сам в глубине своей непонятен. Вот, послушайте:», – Вера достала книжечку и прочла, – «…сел без лапы на семь пик…". – «Однако!», – изумился Лев Толстой.

Пошли все к Волку, и Лев Толстой пошёл, а конь остался. Волк грустил и то и дело прикладывал ухо к своему пузу. «Толстой воспринял не человека через Бога, а осмыслил Бога через человека и не человека осветил лучом любви к Богу, а восприятие Бога затемнил состраданием к мучающимся людям» – донеслось оттуда. Вера всё записала в книжечку, а Лев Толстой отвернулся и плюнул. «Мамаша», – сказала Надя, – «если хочешь, я восстану на Волка, вспорю ему пузо и выпущу тебя на белый свет». – «Что ты, что ты, дочка! Мне здесь нравится, народ собрался хороший, старорежимный! А белый свет мне ваш не нужен, видала я его…» Люба сказала: «Хороший Волк, только грустный. Его полюбить надо». А Лев Толстой ничего не сказал.

На том и порешили. Вместе жить стали. Народ работал, Вера укрепляла его непонятным, Люба всех любила, но пилила только Льва Толстого, Лев Толстой пахал землю и договаривался по мобильнику с издательством, а Надю бросили на внешние связи. Ведь когда ты занят внешним, внутренности как-бы немного успокаиваются, да и внешнее, поимев дело с Надей, старалось не досаждать тому народу.

Кошмар

Снег был неглубоким – весь декабрь он то выпадал, то таял – грязно-серого цвета, в нескольких метрах плавно переходящего в темноту. Вверху, там, где должно быть небо, тоже была темнота, из неё высовывались чёрные щупальца деревьев и, чуть дрожа, застывали в снегу. Он и сам себе казался таким же щупальцем, медленно ползущим по лесу в поисках места, чтобы увязнуть и застыть. От тишины болела голова и перед глазами мелькали маленькие звёзды. Шагов в мягком снегу не было слышно; он пытался шаркать ногами друг о друга, но от этого звука, монотонного, неживого, становилось ещё страшнее.

…В окнах домов мигали разноцветные гирлянды, воздух дрожал и слеп от грохота, всполохов, дыма, истошных криков – во дворе пускали петарды. Ровно в 12 часов он запустил самую большую, с диким воем и запахом она ушла вверх и рассыпалась яркими разноцветными звёздами – и он загадал тогда, чтобы весь новый год прошёл так же весело и шумно…

И сразу – лес, мрак, тишина. Может быть, вот этот серый снег, звёздочки в глазах и давящая уши тишина – и есть все звуки и краски его мира? И так будет продолжаться всю жизнь, или ещё больше – год, как он и загадал? Ему казалось, что не выдержать ещё и часа. Из-за чёрного дерева вышли двое… Нет, это кусты… Он дрожащими пальцами вытащил из пачки сигарету и щёлкнул зажигалкой. Огромные куски темноты сразу прыгнули к пламени со всех сторон, беззвучно разевая страшные рты. Зажигалка выпала из рук и, пошипев, как змея, погасла в снегу. Он ссутулился, закрыл голову руками. Через какое-то время сквозь звёздочки в глазах стали проступать стволы, в мёртвой тишине плавно уходящие в серый снег. Уже всё равно, уже ничего не будет – чтобы разорвать эту тишину, он решил петь, орать. Но ни одной песни со страха не вспомнилось, из горла вырвалось только хриплое: «аааа!». От звука собственного голоса стало ещё хуже – никто вокруг него не шевельнулся, но все как будто прислушались, взяли на заметку, подобрались.

…С детства он боялся и ненавидел темноту и тишину, и никогда не оставался с ними наедине. Когда они жили в маленькой комнатке в коммуналке всей семьёй, он засыпал под бормотание радио или телевизора. Потом – города, люди, свет в окнах, фонари на улице, машины. В городе не бывает одиночества, тишины и темноты. Лес? Раньше они выезжали компанией в лес, на шашлыки. Было весело, светло и шумно, врубали музыку так, чтобы друг до друга не докричаться, да и зачем…

Хотелось подойти к дереву, прижаться к нему лицом и заплакать. Но тогда спина останется открытой! Нет, стоять нельзя, нужно идти! Но куда? Есть у леса этого конец или начало? Мох на деревьях растёт с северной стороны – откуда-то вспомнил он. Он не стал думать, зачем ему северная сторона, заставил себя подойти к дереву и стал его с отвращением ощупывать. Дерево было холодным, как мертвец. Вдруг пальцы его провалились куда-то, а сверху их прикрыло что-то мягкое и мохнатое. Он в страхе отдёрнул руку и отскочил. В ушах звенело. Темное, наверное, надоело с ним возиться, её щупальца стали медленно подползать со всех сторон, ближе, ближе… «Помогите!», – закричал он и тут почувствовал, как что-то острое вонзилось в бок.

…«Ты чего орёшь, кошмар, что-ли, приснился?», – сквозь сон пробормотала жена, толкая его локтем в бок. Он встал, добрёл до кухни и включил свет. На улице было ещё темно, в окнах дома напротив догорали гирлянды, во дворе самые стойкие выдавливали из себя вопли и петарды. «Всего лишь сон», – подумал он, вытащил из холодильника бутылку, тарелку с каким-то салатом, сел у окна и стал жадно впитывать в себя звуки и цвета. Спать не хотелось.

Праздничное.

Минус 30, за окном ещё темно, спят птицы на ветках и люди в своих кроватях. Есть таких всего несколько дней в году, когда просыпаешься и понимаешь, что никуда не нужно идти – ни на работу, ни на службу. Ни выгуливать собаку, ни здоровье, протыкая лыжными палками свежий бархат снега. Не нужно читать недочитанное и недописанное пытаться дописать. Демонстрировать кому-то фигу или прятать её в кармане. Стремиться на свидание с любимыми – ни с одной из. Подавать свой голос – как много в этом звуке. Мечтать о чём-то, как будто что-то может быть прекраснее. Похмеляться, ибо не с чего. Делать лицо, понимая, что это уже безнадёжно. Готовить завтрак, обед и ужин в произвольном порядке, чтобы потом самому же это и съесть. Целовать перстень сеньора и верхнюю правую лодыжку его четырнадцатой наложницы. Вообще целовать что-либо через тряпочку. Думать, умиляясь безнадёжностью процесса.

Можно просто смотреть сквозь переплетения ветвей, как окна на седьмом этаже дома напротив наливаются позолотой – скоро встанет солнце. А окна те смотрят на запад, значит это всего лишь – отражение отражений. Всё суть – отражение отражений. (Проснувшиеся вороны было возразили, но тут же охрипли от мороза). Я помахал окнам рукой, но никакого ответа, – а на улице появились первые люди, идут, укутанные, не смотрят друг на друга. Куда ни брось печальный взор! – но вот есть же лес, речка и красивые женщины, в них глядись, ибо там лишь наше отражение чего-то стоит.

Таня

Всему, некогда возникшему, придёт конец. Исчезнет Вселенная, источенная энтропией, но не доживёт до этого уставшее Солнце, а раньше окочурится Земля, преображённая человечеством, и ещё раньше сгинет человечество любым понравившемся ему способом, чего уж и говорить о кратковременном человечике. Вселенной нужны планеты и солнца как часть себя, те, в свою очередь, держатся друг за друга, чтобы не разлететься чёрт-те куда, человечеству нужна Земля, а человеку люди, но, единственному из всех, ему нужна ещё и его нужность.

Нужность ценится человеком за то, что помогает преодолеть собственную кратковременность. Выращивая детей, сажая деревья, возводя дворцы или всё это уничтожая, человек как бы показывает времени маленький кукиш. Ещё у людей бывают знания, чем больше, тем лучше, и они охотно ими делятся, утверждая свою нужность. Но количество знаний столь велико, что они вступают друг с другом в противоречивые, прямо-таки боевые отношения, размахивая своими кукишами.

Таня профессионально умеет готовить и ещё разбирается в мужиках, я же кое-что понимаю в рыбной ловле и большую часть жизни кормил себя сам. Такая ограниченность познаний позволяет нам мирно беседовать практически о всех вопросах бытия, избегая лишь пересечения вышеназванных тем. Потому что Таня, видите ли, считает, что перловку для рыбной солянки следует отварить отдельно и слить воду – во избежания мути, а я справедливо полагаю, что солёные огурцы для этого блюда необходимо предварительно обжарить на топлёном сале, чтобы не было сопливости на выходе. Таня тут же вспыхивает, а я, опомнившись, перевожу разговор на вечность или мужиков.

Основное свойство мужиков – они оказываются не такими, какими притворялись вначале. Сосед Танин снизу вид имел благообразный, вежливо здоровался всегда, открывал двери и чуть ли не тянулся к ручке. Таня угощала его собственноиспечёным пирогом. Кроме людей, она кормит бездомных собак, кошек и птиц. На балконе у Тани кормушка – этакий фанерный с невысокими краями ящик, прикреплённый к перилам – в кормушке семечки. Прилетают синицы, снегири и ещё такая – вот тут как будто красненькое, и глазки, и скромная вся – я не смог определить, зато посоветовал повесить на нитке кусочек сала. Повесить Таня не смогла, просто положила щедрый ломоть в кормушку, сало и примёрзло. Синицы были рады, но потом прилетел дятел, долго стучал по угощению, пока не пробил фанеру. Смесь шелухи и птичьего помёта посыпалась на голову соседа снизу, благообразно курившего на своём балконе. «Он ругался, как биндюжник – а ведь прикидывался приличным человеком!», – рассказывала мне Таня.

Что у Тани всегда было прекрасным, так это походка. С откинутыми назад головой и плечами, величественная, ровная, как по струне, звенящая, королевская походка. Муж Тани, конешно, пьяница и лентяй, а здоровье её никуда не годится, особенно мучит бессонница. Причём, раньше никак невозможно было заснуть, но вот уже год почти, как всё наоборот: засыпает она легко, но просыпается среди ночи в плохом настроении и сна – ни в одном глазу. Я считаю, что во всём виноват модный вирус. Таня очень боится заразиться и ходит всюду в маске, в маске даже поёт. Услышав, что этого недостаточно, она – по советам опытных людей – носит с собою флакончик со спиртом. Время от времени оттягивает краешек маски и – пшик внутрь из флакончика!; сколько в день уходит флакончиков – не знаю, но, по мне, метод приемлемый, хоть и недостаточно радикальный.

Тане за 60, болят ноги, горбится спина, но она по-прежнему – лучшее сопрано на сто вёрст вокруг. «Ты нужна, Таня!», – говорю я, она распрямляется и идёт рядом звенящей струнной походкой.

Утро в городе.

Зависть – энергозатратное чувство и наоборот. Когда незнакомые люди узнают о моём социальном, семейном и финансовом положении, то готовы похлопывать по плечу и даже немного дружить, но я быстро сматываюсь – мне затраты ни к чему.

«Что мне это дало?», – слышится сплошь и рядом. О прочитанной книге, фильме, общении, путешествии, жизненном опыте вообще. Человек представляет из себя кладезь обретений, чуть слежавшихся от времени. «Что у меня это взяло?», – с удивлением думаю я, озирая внутренние пустоты. «Что с него взять?», – говорят обо мне. Ну-ну.

Наверное, в наказание цифровой бог определил меня в списки неистовых потребителей. Постоянно звонят по телефону, предлагают КАСКИ, кредиты, скидки на всё, оптовые поставки и интимный массаж – со скидкою, если приведу друзей. Ты этого достоин – говорят. Не понимаю: массажа или звонков.

Самое простое, казалось бы – политика, тут всё давно известно, но нет, и здесь умудряешься сесть в лужу. Именно такое мокрое положение занимает человек, испытывающий презрение как к попадье, так и к свиному хрящику. Когда его, к примеру, мочат попадьевцы, то заступиться некому, а хрящевики стоят в сторонке и ещё посмеиваются. И наоборот.

Организм помнит хорошее – отсюда пьянство, секс и желание идти на выборы. Он будит меня в 3 часа утра, потому что на это время когда-то приходились самые прекрасные рассветы. Уговариваешь его ещё немного поспать, а он из вредности выдаёт скоротечный сон про выборы, секс и пьянство одновременно.

Утром город умыт и прохладен, как совесть ростовщика. Дождик, шедший всю ночь, превратился в мокрую пыль, висящую в воздухе – ни вверх, ни вниз. Птицы ещё сладко зевают в своих гнёздах, только почему-то дрозд и пеночка-теньковка решили выступить. Дрозд поёт как бы для себя, подобно некоей джазовой певице, прислушивающейся к собственным фиоритурам, а пеночка – наоборот. Меня завораживают её плачущие вскрики, кажется, она вопрошает: «Почему _ меня _ никто _ не _ любит?!» Когда так говорят, то имеют в виду обычно кого-то стройного, с подвижным хвостиком, а не это вот большое, неуклюжее и без крыльев. Поэтому, когда я шепчу ей: «Любит, дура, любит!», – это, как всегда в таких случаях, ничего не меняет.

Ранним утром люди похожи на тёплые трупы. Их лица порознь озабочены, бледны и размыты, все они впитывают влагу и холод и никак не могут впитать. Хочется собрать их вместе и обнять, чтобы сохранить остатки тепла. Всё изменится позже, когда улицы заполнят солидные мужчины с портфелями, удивительные женщины и разноцветные дети. Они согреют город, придадут ему красок и окончательно разбудят птиц, но я в это время буду уже на речке.

Гроза.

Нравится дождь. За то, что не молчит, не фальшивит и никогда никого не слушает. Это мой любимый писатель.

А ещё за то, что возвращает на землю взятое, это справедливо. Справедливость нынче не в моде, но мне нравится почти как дождь, потому что является частным случаем закона причинности, априори, говорят, присущего человеческому сознанию.

Другое дело – гроза. Ночь. Я стою в реке по выше колен и смотрю на всё это безобразие. Слышно, как кусок очень толстого пластыря резко отрывают и залепляют ему рот, а он: «бых-бых-бых». Успокоился, до следующего куска. А допреж того ещё и молния – жёлтенький такой кустик на небе, тоненький, без листочков. А освещает всё кругом: грязные подушки туч, дальний лес на горизонте, реку в оспинах дождя, кусты по берегам, собратьев-соперников-рыболовов, сидящих в кустах и ожидающих, когда мимо проплывёт мой труп.

Люди говорят, что в грозу в реке стоять нельзя – молния убьёт. Люди считают, что жить среди них – такое удовольствие. Силища у Перуна этого, конечно, велика, ничего не скажешь, но как-то не страшно, а если что – у Змея будет лишний повод ввязаться в драку.

В руке у меня спиннинг, в голове пусто. Оттого очень гулко стучат капли по капюшону. Пустота – лучший, самый честный резонатор, безо всякой там рефлексии сознания с априори ему присущим.

Деревья, вон, не прячутся от молнии, стоят на месте. Потому что им больно ходить. А если бы пересилили боль – птицы не нашли бы своих гнёзд, а человек – того самого омута под древней ивою, в который с головой таких штук пять войдут.

Интересно, что ночью, в грозу, в реке в тридцати метрах от берега можно стоять без маски. Это увлекательно: вода снизу течёт справа налево, а сверху – вниз и увлекает, увлекает куда-то…

Сон.

На камнях сидят двое. Один из них я, может быть, оба. На них рваные телогрейки, лиц почти нет. Вокруг развалины стен.

Двое забросили приманку между камней, клюнула щука, большая, со страшной зубастой пастью и укоризненными глазами. Она медленно передвигалась на четырёх коротких и круглых, как чурбаки, ногах. Оторвав голову и ноги, щуку съели, внутри она была вроде варёно-копчёной колбасы.

…Во сне информация приходит мгновенно, а действия то скачут, то тянутся медленно, но неотвратимо до жути…

Кончается день, зелёные, жёлтые, голубые, красные полосы света в небе затухают, на востоке над горизонтом появляется широкая дуга чёрного солнца. Становится теплее, они снимают телогрейки. Мрак выпуклым ртом медленно съедает небо до конца, зависает над головой, дышит тёплым и тухлым; его не видно, но кажется, вот-вот раздавит.

Когда чёрная дуга исчезает на западе и разноцветные прохладные небесные полосы остужают камни, они надевают телогрейки и идут к ручью за водой. Там собираются люди с других развалин: старые, молодые, мужчины, женщины, сумасшедшие. Все молчали, но уже несколько дней не дрались, с тех пор как победили гигантского паука.

Пауки глупые, они высасывают только тех, кто попадает им в сети – людей, щук, зелёных камнеедов. Попался ему ручей, трепыхается, а он и рад. День приходят люди, второй – нет ручья, тогда пошли они по его следам в гору, а там паук, раздутый от воды, пузо от земли оторвать не может. Тогда люди перебили камнями пауку все лапы до лоскутков, до ниточек, а сеть разрезали.

В полдень, когда все сидят в своих развалинах, от холода прижимаясь друг к другу и любуясь разноцветным небом, приходит ветер. Он единственный, кроме бога, кто ещё разговаривает. Ветер рассказывает новости: кто заболел, кого убили, кто умер так. Интересно слушать.

А бог появляется под вечер, специально перед страшной чернотой. Бог рассказывает, как когда-то он хорошо всё устроил: солнце было тёплым и жёлтым, в развалинах текли ручьи, холодные и горячие, у всех было много телогреек без дырок, можно было, лишь протянув руку, взять себе любую щуку и люди разговаривали друг с другом; но потом захотели много знаний. Теперь люди знают и поэтому молчат.

И двое молчали. Знали, что пока один продолжает слушать, второй незаметно зайдёт богу за спину и стукнет по голове камнем. Бог упадёт, из разбитой головы будет литься красная кровь. За ночь бог исчезает: может быть, съедают щуки, может, ещё что.

Однажды было особенно много новостей от ветра, один из двоих совсем озяб и заболел. Душной чёрной ночью его бил озноб, холодным днём он бредил от жара, а потом умер. Ветер разнёс эту весть по развалинам. Второй завалил мёртвого камнями и остался один. У него теперь две телогрейки и одному легче молчать, но кто теперь убьёт бога, пока он будет слушать? Придётся сойти с ума или идти к другим людям, что одно и то же.

Долгота дня

Всё начинается в апреле, с рассветов, прозрачных, как глаза возлюбленной и ветреных, как её мысли.

В мае из школьной истории вспоминаешь полководца А. Суворова, который спал 6 часов в сутки и перешёл Альпы. Радуешься, что родные болота тебе милее импортных гор.

В июне-июле понимаешь, что А. Суворов – старый хрыч, который только и делал, что дрых. Научаешься дремать сидя, стоя, во время работы и еды. Роняешь беспочвенные надежды в сердце соседки по лестничной площадке, подержанной лахудре, кратковременно переспав с ней в лифте. В общем, спишь везде, исключая речку и лес. Сны не снятся совсем, потому что им некогда.

К осени всё, вроде, успокаивается, но происходит потеря реальности. Вот стоишь, смотришь на воду или дерево и, конечно, оттаиваешь душою, сбрасываешь кожуру, морально обнажаешься – глядь, а это вовсе и не дерево, оказывается, а начальник, к тому же ещё и дама. Дамы почему-то не приветствуют именно моральных обнажений и не практикуют их никогда, не говоря уже о начальниках. Мне ставится в вину нарушение правил капиталистического общежития, дресс-кода, а пуще всего то, что мне наплевать. Кусками возвращаются сны: мешки картошки, уходящие за горизонт, дробно отбивая шаг, сменяются прелестной женской головкой с распущенными волосами, но без лица, та – буровой установкой УБВ-600 в рабочем состоянии.

В октябре сны становятся широкоэкранными, полноформатными и даже с продолжением, но сплошь – кошмары, потому что пришла новая беда, пострашнее всех остальных. Скоро зима. Что будет, когда всего этого не будет, и что делать тогда? Пить водку, сойти с ума, жениться на соседке-лахудре или всё это вместе, чтобы уж точно проняло? Нет ответа. Который год ответа нету, а я всё надеюсь.

– – – – – – – – – – – – – – – – —

Рыбы почти так же непонятны, как женщины. Чего, вроде, проще – пошёл в магазин, там стеклянные витрины. На витринах женщины, то есть рыбы – голенькие, без чешуи и даже кусочками. Нет ведь, едешь в темноту, холод, ветер, дождь и слякоть.

Потому что главное – тайна, окружающая женщин, то есть рыб: живая вода, в которой отражается прозрачное до бесстыдства небо, строгие морщинистые старухи-вётлы на страже по берегам и, конечно, та, золотая рыбка, то есть женщина, поймав которую, будешь бесконечно выполнять все её желания.

Одна моя знакомая цитирует Шендеровича, с другой стороны, имеет идеальную попку. Есть, говорят, среди женщин 2—3 красивых, добрых и умных сразу, но я как раз с ними не знаком. Соседка-лахудра, после 20 лет таинственного молчания и чудных взглядов из-под бровей, этой весной вдруг говорит: «После вас остаются катышки. Я уже два раза убирала!» А ведь могли бы иметь с ней детей, растить, например, дочку, внешне похожей на папу, а… Нет, необязательно дочку, так бы жили, в молчании и согласии.

По словам соседки, я всегда езжу куда-то по утрам, в подмётки сапог мне забивается грязь, которая потом высыхает, этакими колбасками остаётся на площадке перед лифтом и портит ландшафт. На следующий день я позвонил соседке в дверь в полчетвёртого утра, продемонстрировал тапочки, в которых всегда езжу неизвестно куда и пригласил проинспектировать багажник машины, где в пакете и лежат сапоги с колбасками и катышками. Соседка категорически отказалась.

Мы всё ищем золотую середину. На земле, оказывается, есть места, где круглый год лето. 365 дней подряд солнце и +23. Как долго всё это можно вынести?

Мы всё ищем золотую середину, хотя подозреваем, что она – один из видов крайности, причём такой, что дальше сразу – обрыв. Просто приятней искать там, где теплее и светлее.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

С одной стороны, прошлого в данный момент нет.

С другой – какой бы момент не был дан, ничего, что не являлось бы прошлым, в нём не существует.

Но откуда берётся (накапливается) прошлое в отсутствии чего-либо отличного от него? – Всё дело в операционной системе, паразитирующей на прошлом, которая называется памятью.

Часть памяти, направленная назад, в большей степени отягощена инстинктами, чем осознанием того, что творит – это делает её доступной скорее для оценочных суждений, чем для рационального толкования.

Вторая часть, обращённая вперёд – мечты, прогнозы, проекты, гадание на кофейной гуще – имея позитивистские источники, делает прошлое более пригодным для системной интерпретации.

По мере естественной утилизации первой частью памяти своих подвергшихся негативной оценке составляющих и привнесения наиболее благоупотребительных из второй общее количество прошлого не претерпевает сколь-нибудь значащих колебаний, в то время как качественные его изменения, обычно связанные с так называемым прогрессом, также находясь в полной зависимости от вышеназванного процесса утилизации-привнесения, являются сутью третьей части памяти – назовём её «память вбок» – чья природа, характерные особенности и влияние на прошлое в общеупотребительных терминах анализу не подлежат.

Носки

Подарили носки, целый пакет, пар, наверное, сорок. Зелёные, чёрные, синие, повышенной износостойкости. Вот и думаю теперь – успею сносить или нет.

Скорость износа зависит от отношения количества движения в пространстве к тому же самому во времени. С точки зрения носок, в отличие от женщин, время – не самый абразивный материал. Можно, лёжа на диване, попытаться вычислить коэффициент трения и он будет исчезающе мал. Иное дело пространство, особенно в месте соприкосновения с нижней задней частью носок – им можно шкурить нестроганые доски. Не знаю, как у кого, у меня носки в первую очередь рвутся на пятке.

До речки идти недалеко, около часа. Здесь серо-зелёная вода, серо-сизое небо, серо-коричневые стволы деревьев, серо-жёлтая и серо-бурая трава, серо-чёрная грязь, мягкая, как перина. В черёмуховых ветвях болячки сорочьих гнёзд. Студёно, безмолвно, птиц нет, нет и людей, только серый ветер свистит в ветках деревьев и шуршит травой. Это – пепел майского черёмухового удушения реки, режущего глаза июльского разноцветья лугов, медного звона сентябрьских крон. Глаза слезятся, наверное, от ветра.

Я люблю этот пепел поздней осени. Дома полузаброшенных деревень, старушек в шалях и фуфайках, глядящих тебе вслед, поля и луга в кривых шрамах дорог, близкое небо над ними, негромкий осенний дождь мелкими каплями. Вот эту щемящую, потаённую, ненавязчивую красоту, видимую даже не глазами, а чем-то сродственным ей в твоей душе, только так и проявляемым, для того только и годным.

С другого конца от ног у человека находится голова, которую я за это считаю конечностью, в отличие от рук, являющихся сбоку припёкою. От трения о пространство-время на голове выпадают волосы, появляются морщины, она начинает хуже видеть, слышать и адекватно воспринимать предназначенное тому извне и всё больше обращаться внутрь себя, где, как назло, износу подвергается как раз система, призванная для его контроля, результатом чего и является вышенаписанное.

Дырки

В давние времена любил сыр, легко находил в нём вкус. Главное, чтобы был с дырками. Чем больше в сыре дырок, тем вкуснее. Теперь тот, давний сыр позволить себе не могу, а в том, что могу позволить, радости мало.

Какие ещё помню радости? Прогулы. Дырки в серой массе дня. Когда вместо урока химии идёшь, например, на речку. Помнишь скользкий мартовский воздух, ручей с болтливой водой, наполненный жёлтым солнцем, твой кораблик-щепку в том ручье. А из той, пропущенной химии ничего не помнишь, даже если это была и биология. Нынче труднее позволить себе такие дырки – то нога болит, то на работу надо.

Понимаешь, конечно – чем больше дырок, тем лучше. И всё-таки жуёшь эту серую массу, надеясь на вкус. Время от времени теряя натруженные зубы и надеясь на одну большую дырку в конце. А дырка уходит в туман, кивая на достижения современной стоматологии. А достижения не всякий себе и позволит.

Вот, нужно идти вырывать зуб. Жалко, до стольких дырок вместе с ним добирались, да и не много их осталось-то.

Песенка

Две недели непрерывной канонады и неба в алмазах. Синицы не высыпаются, стали какими-то дёрганными и игнорируют кормушку. Как только стемнеет: ба-бах и ш-ш-ш… Играют мальчики в войну. Мы тоже играли, правда, боезапас у нас был победнее и годочков нам было поменьше.

В окнах горят гирлянды, ёлки, даже цветные панно на весь балкон. На панно чередуются поздравления: С НОВЫМ ГОДОМ, С РОЖДЕСТВОМ, ДЕРЖИТЕСЬ, ПРОРВЁМСЯ, НЕ ДОЖДУТСЯ. Последнее – сомнительно. «Бежит по полю Афанасий, семь на восемь, восемь на семь,

с огромной клизьмою в руках, очень страшно, даже слишком» – без комментариев, действительно страшно. «Бежит по полю санитарка, звать Тамарка: -«Давай мой милый первяжу, сикось-накось, крест на пузе.»» Тамарка велика и стара, как мир. На голове у неё шапка, вроде иерейской камилавки, но белого цвета, с красным крестом, коричневое глухое платье и белый передник. Глаза серые, выпуклые и пьяные, под носом тонкие пшеничные усики, закрученные вверх. Сексуальная. Я ей: «Томка, хошь, куар-код покажу?!» – «Отзынь, охальник!», – отвечает она и одёргивает платье.