Текст книги "Просто так"

Он нашёл Елену Николаевну в стороне от всех, рядом с небрежно засыпанной ямой. Она закопала свой совок, как индейцы сиу топор войны и сидела на траве, баюкая на руках маленький саженец ёлки. Нанака был с лопатой, в резиновых сапогах, большой и внимательный. Он подошёл и просто сказал: «Хотите, я расскажу Вам свой сон?»

Елена Николаевна была красива. Высокая, стройная, в жёлтом – в цвет осени – плаще, с раскосыми тёмно-синими глазами и длинными чёрными волосами, в которые у затылка была вплетена пёстрая лента, подаренная Гэ Т. О.

Они ушли вдвоём, и он рассказал ей сон, и они посадили саженец в одном только им известном месте. Потом она протянула к нему руки испачканными ладошками вверх и сказала: «Хотите, я заберу Ваш сон себе?» Он испугался: «Как же так? А что останется у меня?»

С этого дня она стала растворяться всё быстрее. Голос делался тише, кожа тоньше, пальцы с трудом нажимали на клавиши. В одно прекрасное утро Ревизионистко решилась даже пригласить её к себе домой – посмотреть на фейхоа, но было поздно – Елена Николаевна не вышла на работу. Она медленно, опустив голову, ходила по городу и смотрела в лужи, чтобы увидеть там небо, но там отражалось её лицо, оно мешало, это было противно, наконец, однажды лицо исчезло, осталось только небо, в последний раз.

Невменялов лично как-то вечером заметил фигуру в жёлтом плаще. Над плащом не было головы. Ему вспомнилась книга в светло-коричневом переплёте и стало страшно. Утром он впервые в жизни по собственному желанию пошёл в церковь – поставить свечку. Он долго ходил со свечкой около икон – выбирал. С икон на него смотрели головы, строго и осуждающе. Лишь одна не смотрела – у неё были закрыты глаза, и вообще она лежала на блюде, безо всякого тела. Невменялов опомнился лишь в машине. «И всё-таки, голова есть!», думал он, ломая свечку на мелкие части.

– – – – – – – – – – – – – – – – —

Маленький человек – порождение больших городов. Проснувшись утром под забором, он чистит зубы шкуркой от банана, выходит на шумную улицу и сливается с гусеницей. У гусеницы много ножек, она ползёт вдоль дороги, вгрызается в землю, выбирается наружу, упирается в автобусную остановку. Автобус с хрустом закрывает рот, отгрызая ей голову, но гусеница прирастает сзади. Маленький человек внешне не отличается от остальных людей, только те думают о войнах, полётах на Луну и выборах наиболее удачного из подлецов, а он – о новом заборе, остро пахнущем свежей краской.

А в маленьком городе маленькому человеку плохо. Новые заборы строят редко, к ним люди сразу бегут со всех сторон, как к диковинке и трутся об него боками, пока не впитают весь запах. Все они знают маленького человека и не позволяют сливаться с собой. Однако здороваются с ним, некоторые даже пытаются заговорить. Таких он угадывает издали по блеску в глазах и тут же прячется под ближайший забор. Потому что когда люди молчат – в них скрыто что-то тайное, а как заговорят, так сразу появляются мнения – вот этих-то мнений маленький человек боится пуще всего. К тому же люди каждую ночь спят в одних и тех же местах и мнения у них одинаковые.

Предметом размышлений маленького человека в маленьком городе из-за отсутствия новых заборов, увы, становятся сами размышления. Он думает о том, почему одни мысли яркие, другие тусклые, сладкие – или горькие, желанные – или нет, лёгкие, с крылышками – или занозистые, с крючками – и что, если из них построить забор, будет ли он каждый день новым? А если построить из них целый мир, то повторит ли он этот, уже существующий, с теми же мыслями внутри? А может быть, главное – не мысли, а то, что придаёт им горечь, блеск или крылышки? Но каким путём к нему подобраться, как не через те же дурацкие мысли, уже со своим причиндалами? Не лучше ли ещё сузить круг размышлений, оставив и мысли? Маленький человек затихает под старым забором.

Чудо (фантастический рассказ)

Верка с Казанского, не та, что Гнутая, а которая Бюст, медленно шла по подземному переходу под площадью трёх вокзалов. Под ногами жалостно хлюпала жидкость, состоящая из растаявшего снега, пива и мочи. В жидкости мокли окурки и разноцветные пластиковые обёртки, обочь, вдоль стен валялись пустые бутылки и шприцы. Лампочки наверху тускло горели жёлтым с грязью, было скользко и промозгло, наступало утро 14 января.

Она была высокого роста и с весьма выдающейся грудью, расположенной неестественно высоко, будто пристёгнутой к плечам. Немного не дойдя до выхода, Верка Бюст, как всегда, завернула в тупичок – тесный такой закоулок в лабиринте переходов, где пряталась низенькая дверь с просунутой, вместо замка, в петли проволокой. За дверью валялись какие-то тряпки, швабры и метёлки; здесь, в закутке, Верка обычно доставала чекушку, отпивала два-три глотка прямо из горлышка и спокойно выкуривала сигарету. А сегодня у двери лежал человек.

Верка присела на корточки. От мужика сильно пахло коньяком и хорошими духами, он что-то хрипло бормотал во сне. Верка ослабила ему узел галстука и поднесла к лицу зажигалку. На шее мужика блеснула толстая золотая цепь. «Чистый!», – блеснуло у Верки в голове, – «настоящий!» А в следующее мгновение она его узнала: Лёшка Ломакин, бывший одноклассник.

…Из Школы Отбора она вылетела в первый же год, по нелепой случайности. Перед самым отстрелом Верка обжималась за фикусом вот с этим самым Лёшкой, он был ниже её на целую голову и подбородком смешно щекотал грудь. На первом курсе отстреливали тех, кто неприятно выделялся среди других – а этот Сашка (уже забыла фамилию) всегда во время занятий смотрел в окно. После первых выстрелов – в ноги – Сашка упал и пополз по проходу между партами, Верка встала во весь свой рост и, поставив ему туфельку на копчик, полезла в карман за пулькой. На своих пульках с обездвиживающими иголками она всегда выцарапывала букву «В» с большими выступами, похожую на грудь. Но пульки в кармане не было! Она растерянно оглянулась по сторонам и тут же почувствовала, как в неё впиваются десятки иголок…

Несправедливо! Далеко Верка бы не пробилась, но, может быть, дотянула бы до второго-третьего курса и работала сейчас не шлюхой, а каким-нибудь менеджером. Это же надо – потерять пульку! Ленка Элеватор, другая её бывшая одноклассница, доучившаяся аж до четвёртого курса, рассказывала, что вылетела тоже по глупости: «Нас уже несколько человек в классе осталось, ну, ты знаешь, каждый месяц отчисляют по ученику, пока не останется один – Чистый. Иголками уж не пулялись – посерьёзнее были вещи. Тут задание: унизить нашу училку по литературе, Марь Иванну. Ну, я, ты знаешь, на язык – огонь, думаю – легко пройду, уж не последней – точно. Начался урок. Встаёт тут Лёха Ломакин и этак вразвалочку идёт к Марь Иванне. А она – знала, что ли – в угол пятится, вся сжалась, ладошки выставила. А я ж, ты знаешь, сирота, эта Марь Иванна мне как мать в школе была, и успокоит, и поддержит, и сопли вытрет, нашло на меня что-то, затмение какое-то, взяла я Лёху за шиворот – он же маленький – встряхнула, и – пинка под зад. Вот так и кончилась учёба», – Ленка сердито закуривала сигарету, кровавя белый фильтр толсто напомаженными губами. Ленка Элеватор работала главным менеджером по обслуживанию пассажиров и, по случаю, помогала Верке, как бывшей однокласснице. Элеватором Ленку прозвали за то, что всё, так сказать, зерно с трёх вокзалов скапливалось у неё.

Верка живьём раньше никогда не видела Чистых – только по телевизору и на портретах: раз в несколько лет все портреты собирали в комнату и под одним из них нужно было поставить галочку. Ломакин продолжал что-то бубнить во сне. Верка достала из его внутреннего кармана кошелёк: в нём было множество карточек, разноцветных бумажек и ещё чего-то непонятного. На сгибе кошелька, в узком кармашке, лежало что-то твёрдое. Верка подцепила ногтями и вытащила – пульку, на которой была нацарапана буква «В» с большими выпуклостями! Верка улыбнулась – как далёкому и счастливому воспоминанию – и сжала пульку в кулаке, а кошелёк засунула Лёхе обратно в карман. Потом потянула за золотую цепь и вытащила Амулет.

Ленка Элеватор говорила, что Амулет Чистого – волшебный, его вручают один раз, единственному, успешно закончившему Школу Отбора, и кто наденет его на себя, то навсегда становится Чистым. Амулет был из серого металла, тяжёлый и светился в темноте. Верка наклонилась пониже, приложила Амулет к своей потёртой красной куртке, усмехнулась и подумала: «Нет, мне уже не отмыться», поцеловала Лёху в горячий лоб, засунула Амулет ему за шиворот, встала и побрела к выходу, согревая в кармане маленькую гладкую пульку.

– – – – – – – – – – – – – – —

Летом вода спасает землю от жажды, зимой – прикрывает от стужи. Зимой она белая и пушистая, ложится на всё, пытаясь согреть и никуда не течёт. Деревья зарываются в снег по щиколотку – они слабы пятками на мороз. Лишь люди сбрасывают снег с себя и с дорог, а он ложится на них вновь, удивляясь – разве им не холодно? Снежные люди с трудом бредут по снегу и недовольно бурчат – людям вообще трудно угодить.

Есть такой вид памяти – фантазия. Я вспоминаю, что иду не в школу, не на работу и не в магазин, а сворачиваю совсем в другую сторону, в лес. Всё вокруг серенькое в белый горошек – такого рисунка платье было у одноклассницы, он, как известно, полнИт. Я тыкаю в полное и мягкое пространство пальцем: оно, в отличие от одноклассницы, холодное. Тропинку нащупываю по памяти, вот здесь, на развилке, нужно сворачивать к лесу, в глубокий сугроб.

Хорошо бы защемить брючины снизу бельевой верёвкой, как при езде на велосипеде, или надеть на ноги полиэтиленовые пакеты – это чтобы сугроб не набивался в штаны. Но на прищепки мне не хватило фантазии, а полиэтилен не люблю, поэтому иду так, оставляя позади себя след одинокой гусеницы. Вот белый горох меняет фон на тёмно-зелёный – это молодые ели на краю леса. Нужно пройти между ними так, чтобы не задеть ветки – они колючие и забрасывают шапками снега. Метрах в двадцати от края леса лежит сухая сосна.

У леса такое строгое и торжественное выражение лица, будто он сидит в концертном зале и слушает серьёзную музыку, но это всё напускное, для вида. Снег здесь идёт не горошинами, а ручьями – это когда сосновая лапа там, вверху, вдруг стряхнёт маленькую лавинку, стараясь попасть тебе на голову и выпрямится, прихорашиваясь – довольная, будто сделала что-то умное. Привязались две синицы, тенькают, словно чокаются хрустальными рюмками, перелетая с ветки на ветку – наверное, они никогда не видели движущихся сугробов.

Вот и мёртвая сосна – она лежит, тоже покрытая, согретая снегом, хотя это ей уже не нужно. Я разгребаю ногой место для костра, достаю из кармана кусок чёрного хлеба, завёрнутого в газету, обламываю с дерева тонкие веточки и поджигаю. Закуриваю, подбрасываю в костёр веточки потолще, подношу к нему ладони – через ладони огонь идёт по рукам, наполняет плечи, спину, щекочет живот и замирает где-то в пятках. Насаживаю на палку кусок хлеба и жарю над костром, хлеб пахнет дымом и домом; снег, скопившийся за шиворотом и в брючинах до колен – решив, что пришла весна и не нужно никого согревать, а пришло время поить – течёт по мне весёлыми ручьями.

– – – – – – – – – – – – – – —

Когда мы были молодые, мы ничего ещё не знали, но понимали почти всё. По взгляду, жесту, слову. Любовь и доверие к Слову имело какие-то глубокие, может быть, библейские корни. Приходя в первый раз в гости к однокласснику или однокласснице – обычно на День рождения – сразу шли к плосколицым шкафам, где за стеклянной двустворчатостью – ряды книг. Книга – одно из самых загадочных существ в мире. У неё четыре измерения: длина, ширина, высота и глубина. И ещё книга накапливает тепло рук. Про самые тёплые книги библиотекарша говорила не «занята», «взяли», а – «на руках», что представлялось визуально точным. В старших классах девушки записывали любимые стихи в общие тетрадки старательным круглым почерком. Позже, под ночным небом столицы, тогда ещё полном звёзд, они могли часами пересказывать эти тетрадки. И ещё целыми ночами, бродя по пустым улицам, мы могли говорить о добре и зле, правде и неправде, о жизни, почти целиком взятой из книг. Мы были – аристократы. Не по одежде и деньгам, а по равнодушию к ним. Мы были аристократы по вере и верности, а наши девушки, одетые в два-три оттенка серого, были самыми прекрасными.

Когда мы были живые, неживое проникалось нами, прикидываясь внешним – ложь, ненависть, измена. А мы надеялись, что нас не вычерпать снаружи. Или – наоборот: что червяка, надетого на крючок, отмечает плевок свыше, и вообще, внутренний стержень стройнит. Мы многое узнавали о жизни, но отказывались понимать. Что неживое живучее живого, что поступок – всего лишь вид измены, а слово есть ложь и ложь есть слово. Женщины обзавелись разноцветными платьями, а мужчины грешками и брюшками. Нет, никто не сдавался просто так. Спасаясь от каузальности казуального мира, зарывались в новые книги, ёжась от блеска их и холода, хоронились в лесу, меняли место жительства, путая следы или вовсе укоренялись в тучной почве чужбины; полностью меняли это всё на сладкий водочный морок или пытались разбавлять одно другим. У тех, кто выжил, на ранках отрастали мозоли, что благоприятно сказывалось на чувствительности.

Когда мы были, наше небытие влачилось рядом, грустное и одинокое. Мы жалели его, как раненую птицу, как единственное в мире существо, всегда сохраняющее верность. Аристократическую верность.

– – – – – – – – – – – – —

А будет ли весна и какая из себя – точно мы не знаем. Достаём из памяти предыдущие вёсны, добавляем немного фантазии – опять же из памяти, из увиденного, услышанного, прочитанного. Получается так хорошо, что пухнет почкою внутри и выпирает наружу, обдирая календари. Устали плечи от тяжёлых шуб, глаза от слёз навстречу ледяному ветру и уши от чаяния звучания воды. А в это время умирает февраль, отколупывая и унося с собою кусочек от нас.

Снег в потёмках зыбок и сер, он похож на тучу, улёгшуюся под ногами. Толстые дворники бороздят тучу, чтобы засеять ранними прохожими. Иногда дворники встречаются под фонарями и, едва соприкоснувшись животами, делятся друг с другом плохими новостями о погоде и начальстве. Из глубины сосновых ветвей им жалобно вторят невыспавшиеся галки. Во дворах автолюбители очищают от снега своих блестящих безголовых верблюдов, а на автобусной остановке люди стоят неподвижно, съёжившись, пытаясь не расплескать вынесенное из дома тепло. Кто-то из них с надеждою смотрит на скользкую, блестящую чешуёй дорогу, по которой конвой фонарей сопровождает колонну фар, кто-то в сторону, в темноту – они знают, что автобус всё равно придёт, и от этого только хуже.

Там, где кончаются фонари и дворники, остаётся только холод и туча под ногами, из которой тянутся стволы деревьев – в никуда, потому что небо ещё не отделено от земли, и кто из них где – непонятно. И ещё ветер, он летает между деревьями, выискивая дырочку в тесном пространстве и нудно свистит в дупло старого клёна. Человек по привычке цепляется ногами за пушистую, мягкую тучу, но уже готов сорваться, упасть вверх и стукнуться головой, желательно обо что-то твёрдое.

Жук.

«Дети», – сказала Мария Ивановна, – «сегодня мы прощаемся с Колей Промокашкиным, потому что он уходит от нас…»

Коля стоял у окна, упёршись лбом в холодное стекло и смотрел во двор. Рядом с лавочкой лежали две большие давно не глаженые собаки, в песочнице карапуз неправильно делал пирожки: надо очень плотно уминать тесто, потом резко перевернуть формочку и ещё стукнуть сверху по ней ладонью – тогда пирожки получаются гладкие и одинаковые, а не развалюхи. В середине двора, окружённая мягкой и тёплой грязью, одиноко лежала лужа, в которой пряталось солнце. Если топнуть по луже ногой, то получается тыщасто солнц и радость всем, но люди проходят мимо лужи и не знают об этом – почему-то очень много людей, никогда столько не было…

«… и скажем на прощание Коле то, что сказал Жук Одуванчику, давайте, дети, хором…» Большой чёрный жук стукнулся с той стороны в стекло, стараясь попасть Коле в лоб. Коля отпрянул от окна, а жук сделал круг и влетел в форточку, но обо что-то зацепился и шлёпнулся на подоконник вверх ногами. Он вертелся на месте, беспомощно перебирая лапами и расшиперивая крылья, но ведь жуки не могут летать и ползать, лёжа на спине, тогда Коля подставил жуку палец, жук щекотно вцепился в него лапами, хитро посмотрел на Колю и вонзил в палец огромные челюсти…

«Ж-ж-ж!, – жужжали дети, а больше всех старались Ленка и умный Степан. Вчера он опять поссорился с ними. Играли в фантики, Коля всё проиграл и, разозлившись, сказал, что зато у него есть целая конфета, а Ленка сказала, что конфета – ерунда, потому что ею нельзя играть и облизнулась, а Коля сказал, что она завидка и что конфета в фантике – это сразу и фантик и конфета, а умный Степан сказал, что фантик и конфета даже по отдельности больше конфеты в фантике, потому что отдельность всегда больше…

И вот теперь они жужжат на него: Ленка – сухонькая старушка в белом чепце и умный Степан – юноша в прыщах и больших очках. Коля понял, что не помнит, что сказал Жук Одуванчику. Да и не мог он ничего сказать – жуки не разговаривают, они кусают. По-взрослому жук означает: «Жди-УКусит».

…«Вам пора собираться», – сказала Мария Ивановна и хитро, как жук, посмотрела на него. Николай Петрович Промокашкин на прощанье взглянул в окно: две облезлые собаки у лавочки, симпатичная молодая женщина с ребёнком в песочнице; обходя грязь, по дорожке идут люди, много людей: учительницы, воры, нацмены, патриоты, умные, смешные, больные, наглые, холостые, радостные, обиженные, взрослые и дети. «Взрослы»е, – это прилагательное, они прилагаются друг к другу и ко всему вокруг. Дети – существительное – они отдельно. Да, ещё зачем-то есть старики. Николай Петрович по привычке засунул укушенный палец в рот и пошёл собираться.

– – – – – – – – – – – – —

1

 
Как отправились добрые молодцы
С красны девицы по палаточкам
Вкруг костра разбросав бутылочки
Оплевал шашлычком мураву-траву
Лишь один из них не отправился
У воды сидит, заколдованный
Ночью тихою, чёрной речкою
И луной удлинённо-улыбчивой
 
 
Красна девица его слёзы льёт
Вдоль палатки вся невостребованна
 
 
А под утро поймал добрый молодец
Золотую рыбку волшебную
Пучеглазую и костлявую
Отпуская её в воды тёмные
Он просил лишь о новом свидании
Под раскидистой вербой зелёною
На пустом берегу тихой реченьки
Утром ранним, росою пропитанным
 
 
Согласилася рыбка с условием
Её просьбу девичию выполнить:
Обменять свой дворец белокаменный
На избушку кривую, незамшную
По соседству с её тихим омутом
И являться к ней на свидания
С угощением сладким невозбранно
Да почаще, коль мыслит серьёзное…
 

2

 
Простофиля-мужик вдоль по берегу
Аж вприпрыжку идёт, торопится
У него с собой снасти тонкие
Из Гапони, страны заокраинной
И невиданные угощения
А живёт он в избушке замызганной
Раз в три дня ездит в город сумрачный
На работу казённую, тяжкую
 
 
У него в избе котик ласковый
Ну, и Путин ещё в телевизоре
 
 
Вот сидит мужик на брегу реки
Под раскидистой вербой зелёною
Ждёт-пождёт свою рыбку волшебную
Приплыла к нему рыбка, красуется
Золотыми боками округлыми
Плавниками роскошными красными
И спросил мужик околдованный
«Что ещё тебе, рыбка, надобно?»
 
 
Подбоченилась рыбка, разгневалась:
«Перед кем сидишь, неумыт, бесхвост
Отправляйся, постылый, к себе на двор
Забирайся в корыто блестящее
Поезжай на нём в город сумрачный
И меняй его на деревянное
Каждый день чтоб на нём приплывать ко мне
И вкусняшки не забудь санкционные!»…
 

3

Вот идёт старик себе к берегу

Не вприпрыжку идёт, прихрамывает

Бородатый старик, нечёсаный

Думу думает неотвязную

Про судьбу свою одинокую

И про рыбку свою ненаглядную

В деревянное корыто усаживается

И плывёт себе к тихому омуту

А в избе его одноглазый кот

Ну, и Путин ещё в телевизоре

Уже срублена верба зелёная

В тихом омуте сети водятся

Стал он кликать рыбку волшебную

И вкусняшки сулить санкционные

Приплыла к нему рыбка, явилася

Вся от гнева и жира надутая

Вопрошает старик тихим голосом:

«Что ещё тебе надобно, рыбонька?»

Отвечает рыбка презрительно:

«Надоел ты, постылый, просьбами

И мелка мне стала речка противная

Ладно, слушай, хочу я в начальники

Над людьми, сладко есть, мягко спать в тепле

И чтоб полный почёт и уважение

И чтоб лично ты мне прислуживал

И в любви своей клялся немереной!»

4

Взял тогда старик рыбку в свою избу

И сварил её с солью каменной

Накормил кота одноглазого

Даже Путину на налоги осталося

Только помер он той же ноченькой

Вот одни говорят – что от старости

А другие – что жизнь-то и не мила

Ему стала без тихой реченьки

Без вербы зелёной раскидистой

И без тихого чёрного омута

С его рыбкой волшебной любимою…

– – – – – – – – – – – – – – – —

Посреди городской суеты характером не поразмахиваешь. В трамвае тоже едут люди, и у них есть нервы. И в магазине.

Большую часть жизни человек проводит на службе. Служба – это занятие, необходимое для добывания средств на то, чтобы от неё отдохнуть. На службе характер положен лишь начальнику, и то временно, до встречи с начальником ещё большим.

Мировоззрение – это представление человека о его представлениях о ненужных на службе и в трамвае вещах: добре и зле, политике и женщинах. Может меняться с изменением моды на представления, из которых питается, к тому же нередко соответствует местоположению своего носителя среди других: возделывающий колдобистую правозащитную ниву сплошь и рядом – демократ и гуманист, полковник внутренних войск – наоборот. Сантехники и дворники обычно не имеют мировоззрения, как знающие цену сухого его остатка. И мокрого.

Тогда, может быть, профессия человека расскажет нам о его характере? Помню времена, когда многие хотели стать полярниками, лётчиками, геологами, в крайнем случае – физиками. Я пошёл с вопросом к полярнику – и не нашёл его. А физики мне сказали: «Хватит, Серёга, заниматься ерундой, пойдём лучше выпьем».

Для проявления характера необходимо преодолеть служебно-трамвайные фортификации: близкие люди их топчут извне, ввиду своей близости, а выпивка – изнутри, делая физиков близкими. Знавал я умных девушек, которые подпаивали своих суженых в целях глубинной разведки, глупые же девушки выходили замуж просто по любви, чтобы стать умными потом.

Всё вышесказанное относится к так называемому «эмпирическому» характеру, «интеллигибельный» же (по другой версии – «умопостигаемый») характер внешне никак не проявляется, даже если выпить очень много, он постигается лишь собственным умом, благодаря каковому условию сказать я о нём ничего не могу.

Воскресник.

Апрель, теплынь и возбуждение властей. Капиталистические субботники, аж четыре штуки, каждую неделю, добровольно, но со строгой отчётностью. В центре города модно подстриженные берёзы наделали под собою лужи. Голуби напились сока до опьянения и, забыв про секс, гоняют кошек и клюют прохожих в ноги. Ноги всё более открыто делятся на женские и все остальные.

Люди, всю зиму гревшиеся друг о друга, порядком поистёрлись. Они поодиночке выходят на берег реки, подставляя раны и ссадины тёплому ветру. Ветер ерошит и морщит воду против шерсти. Над морщинами с разбойничьим свистом стремительно проносятся зимородки.

На краю леса, с подсолнечной стороны, просыпается муравейник. Вялые хозяева делают вид, что занимаются наведением порядка, медленно перенося хвоинки с места на место. Примерно также я убираюсь в своей квартире. На верхушке муравейника сидит бабочка-крапивница, от хохота у неё дрожат крылья – муравьи пока не кусаются, только щекотят. За бабочкой внимательным глазом наблюдает трясогузка, со црликаньем бегающая туда-сюда по мягкой, напитанной теплом подстилке из опавших листьев и хвои. На подстилке зелёные веснушки – будущие цветы и травы.

А вчера зима вышла на воскресник. Весь день шёл снег, злой и пьяный. Речка жадно глотала снежинки, но не становилась от этого белей. Муравейник напялил мягкую, чуть набекрень, тюбетейку. Трясогузки с трудом бредут по колено в снегу навстречу холодному ветру. Всё сделалось очень чисто. И очень тихо, лишь едва доносится из глубины леса жалобный плачь желны.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – —

…Дрон «СлуНар-18» бесшумно завис в ночном небе, прикинувшись звёздочкой. Под ним был берег речки, там вокруг костра сидела компания, распевая песню: «Мы не от старости умрём – от старых ран умрём!» Ран у поющих было немного, по нескольку точек на лбу у каждого – там, куда попадал обездвиживающий заряд. Лишь у одного, самого старого, с седой бородой, лицо было порядочно изрыто. СлуНар старательно записал песню. «А теперь давайте про звезду», – предложил совсем юный преступник, растянувшись на траве и мечтательно глядя в небо. «Пасмурно нынче, и звёзд быть не должно», – ответил седобородый и презрительно посмотрел прямо в объектив СлуНара. Негромко простучала очередь выстрелов…

Самый маленький костёр – еловый. Когда в лесу тебя находит спорый и беспощадный июньский ливень, способный за минуту вымочить до нитки, спрятаться можно лишь под старой елью. Ёлка – стационарный зонтик, пахнущий прелью и хвоей. Обламываешь нижние, тонкие и сухие веточки и разжигаешь крохотный, с пригоршню, костёр. Наверху по стволу бегают всякие тайные еловые жители, колючая смолистая труха сыпется вниз – вся обязательно за шиворот. С зелёных бахромчатых краёв зонтика вокруг скатывается дождь – по этому кругу всё лето растут невзрачные грибочки-водохлёбы, серенькие, без названия и вкуса.

Рыболовы всё лето жгут плавник и мусор, принесённые половодьем. Для рыболова костёр не утеха, а друг, способный согреть, скрасить одиночество. К осени по берегам рек не остаётся сухого дерева. Но это уже забота бобров.

Есть большие костры. Для приготовления пищи, просушки носков и штанов. А ещё – когда пища съедена, носки подгорели и котелок с чаем греется боком у огня – для отсвета на лицах. Я помню до одного лица всех друзей в отсветах костра. Ушедших далеко и в бесконечность.

Самый печальный костёр – осенний. Берёшь в городе, полном мёртвого дерева – где-нибудь у мусорных ящиков – кусок доски и запихиваешь в рюкзак. Речка съёженная, сморщенная от холодного ветра, ветер, злобно посвистывая, пронзает голые ветви ив, ветви лишь подрагивают – нечем кланяться. Состругиваешь с доски стружку – потоньше, потолще, расщепляешь остаток на палочки. Пламя мечется во все стороны, пытаясь убежать по земле, улететь в небо, но это невозможно – ведь огонь умирает без того, что горит. Такого костра хватит, чтобы вскипятить кружку речной воды, в которой ещё остались запахи лета. И держать горячую кружку в руках, обжигаясь, пить маленькими огненными глоточками. Смотреть, как умирает костёр, отдавший себя тебе, как стынет речка, как уходит осень.

…Они запретили жечь костры. Только в мангалах, чтобы жарить шашлыки. Их лица не принимают отсветов костра, а лишь пихаемые в них куски мяса

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

Пространство не выносит пустоты. В детстве оно заполнено домом, сараем и тем, что между ними: вереницей культяпых тополей, четырьмя старыми липами квадратом, игрой в войну, голыми пятками в пузырчатых июньских лужах, жёлтым солнцем, жёлтыми окнами, жёлтым шевелящимся огнём костра и людьми, которые необходимы. Всё это продавливается через какую-то мембрану внутрь, в самую глубину. Потому что внутри тоже много невыносимого пространства.

На ту же глубину потом ещё многое просочится. Вкус первого выкуренного окурка от папиросы «Север», первого стакана «Плодово-ягодного», первого поцелуя и первого предательства. Окажется вокруг множество вещей и людей, стремящихся туда же. Они вдавливаются насильно. Изнасилованная внутренность лежит, раскорячившись, а ей на ушко – дура, это для твоей же пользы… солнце-то не жёлтое, пятна на нём.

А уж совсем потом-потом не идёт ничего внутрь. Достигнут, что-ли, баланс, ниоткуда никуда не выпукливается, и вообще – противно. Они ходят толпою вокруг, талдычат: «Ну, возьми хоть на замену, выкинь чего-нибудь ненужное – вон, в войну-то ты играл не на той, как выяснилось, стороне!». Кто-то и меняет. И не единожды. А кто-то слишком помнит вкус первого предательства. А самое главное – оказывается, немало из того, что живёт внутри, снаружи больше нет, не существует. И из кого – тоже.

Только иногда бывает так: смотришь – пустота. И внутри, и снаружи темно и пусто, только сбоку каркает ворона. Это хорошенько запоминаешь, чтобы ещё потом не выглядеть совсем уж глупо. Когда прерывается сон, человек там, во сне, умирает и рождается вновь лишь с новым сновидением. Или наоборот, трудно сказать наверняка. Не всякий сон и помнишь.

Свитер.

Благорастворение воздухов днесь. Елицы вельми жаропрочные – паки и паки с укором взывают к Давшему дождь, но тщетно. Тогда они прячут мокрые обиженные лица в тени зонтов и уходят прочь, с опаскою обходя чудные улыбчивые лужи.

Я понимаю – тенденция к всеобщему обнажению. Однако, раздевшись до кожи, останавливаешься в задумчивости. Остаётся на себя подуть, но это попахивает тавтологией, к тому же не везде и достанешь. Кстати, птицы не могут даже до кожи.

Если тебе холодно – надень свитер. С горлом. Свитер без горла, тем более с вырезом типа декольте, я считаю ошибкой природы. В иных краях, где меня носило, свитера выдавали в качестве рабочей одежды. Серые такие, колючие. Свитер с горлом, поверх горла борода, поверх бороды нос – исчерпывающая картинка для идентификации себя в прошлом.

Казалось бы, свитер – одежда пролетариата. Но в 60-е – 80-е в свитера облачалась и интеллигенция, творческая в том числе. С горлом. Потому что горло у интеллигенции в ту пору – самое нужное, но беззащитное место.

Я все свои свитера помню наизусть, да не много их и было-то. Занашивал до дыр, до распада на нити. Свитер впитывает в себя запахи пота, дыма, хвои, травы, тумана. Женщины, если таковая наличествует. Получается букет, который хочется дарить себе на каждый день рождения, или просто каждый день.

Но всегда я мечтал о белом свитере, кипенно-белом, крупной вязки, толстом, мягком, неколючем, вызывающем желание кого-нибудь им обнять. С горлом. Рад, что протащил эту мечту сквозь многие мути и жути, не превратив в цель. Потому что цель – убивает мечту.

К тому же, приобретя этот свитер, послужил бы радованию глаз своих и окружающих, зарождению мотивов, постановке новых целей, развитию лёгкой промышленности, рыночных отношений и вообще всей этой халабуде, которая называется прогрессом и вызывает у меня стойкое отвращение.

И без того хватает. Каждое утро ядерный взрыв зари в сиреневом кивоте – такой силы, что хочется на время лечь к нему ногами и отползти в укрытие. За что, спрашивается? Ведь мог бы это время использовать для починки курятника, для написания в строчку-столбик букв или цифр – во благо и за ради.