Текст книги "Просто так"

За кощунство, харрасмент и разгиб скреп бросают меня в тюремные подвалы. В подвалах окно на уровне тротуара, так что мне видать только башмаки и кошек. Я палочкой достаю сквозь решётку брошенные окурки, когда набирается с десяток, курю один за одним и думаю о божественном. Бог далеко, он отстранённо смотрит на всё, что сотворит и слегка ошарашен. Или, наоборот, Бог везде, в каждой пылинке мироздания, значит, и в тех чинариках, что я курю. Чего ж мне ещё?

Когда отгремят залпы, вновь проявится лучшее, что Он сотворил: чёрно-белый мир из деревьев, снега и неба. И ещё тишины. А кто поймёт, оценит? Для того Бог и создал человека, для сочувствия. Человек по подобию тоже вышел творцом: он отсёк всё лишнее и получился шедевр – вместо снега асфальт с машинами, вместо деревьев дома, а неба за электричеством не видать; всё в цвете, звуке, в движении. Города с миллионами окон, каждое окно светится и нём сидят люди и делают деньги. Деньги никак не сотворить, их можно только сделать, а сломать нельзя.

Порой за окнами люди просто живут, то есть держатся и прорываются. Если присмотреться к дому, особенно большому, вечером и в мороз, можно заметить, что он чуть шевелится, как бы вибрирует. Это оттого, что у каждого человека есть двойник, тень, душа, иллюзии, воспоминания о прошлом и будущем – и вот все они собираются где-нибудь у лифта, на лестничной площадке, выпивают, скандалят, курят, бросают чинарики на тротуар и раскачивают дома.

«А я, молоденький мальчишка,

Звать мя Мишка,

Лежу с оторванной рукою и ногою,

Глаз в кармане – (Челюсть рядом, вся в помаде)

притворяюсь, что живой.»

Патология.

Заболел и заболел, с кем не бывает, не в первый раз и даже, может быть, не в последний. Ну и валялся бы себе дома, лечил вирус температурой, а бактерию – градусом, так нет же…

Температура и градус, кто не знает – вещи разные и малосочетаемые в процессе лечения, к тому же первая находится внутри человека безвозмездно, а за вторым нужно бежать в магазин с сопутствующими осложнениями в виде закуски и вообще.

А я возьми да вызови врача – захотелось мне, лишенцу, за каким-то лешим (прости, Алексей Иваныч!) куаркода. Видимо, чтобы посмотреть напоследок честным людям прямо в глаза. Такое может случиться со всяким, если у него, например, 39 градусов подмышкой.

Докторша пришла на следующий день, когда температура уже начала забивать вирус, а меня ещё нет. Усталая женщина с лицом, наполненным тщательно скрытым состраданием. Она написала две бумажки – одну на ПЦР-тест, другую на открытие больничного листа – и приложила к ним печать. Это было в субботу.

А в понедельник утром, ничтоже сумняшеся, попёрся я с этими бумажками в больницу. На улице тишина, но не звонкая, а глухая – это сугробы снега на земле, кустах и деревьях срезают у неё все высокие частоты. Весь народ куда-то подевался.

В больнице я понял – куда. Полчасика постоял в нервной и кашляющей очереди в регистратуру за талончиком, потом в ней же столько же – за тестом, уже на втором этаже. Вновь спустился на первый и спросил у тётеньки, печально стоящей посреди зала с пистолетом – где здесь оформляют бюллетень.

Порою мне кажется, что если бы люди так же тщательно относились друг к другу, как к отправлению своих функциональных обязанностей, светлое будущее давно бы уже наступило и многим светочам идей пришлось бы погаснуть. Тётенька радостно встрепенулась, приставила пистолет мне ко лбу, сказала: «Ага!», и отправила на 6 этаж в какой-то хитрый кабинет.

В хитрый кабинет меня сперва не пускали – нечего заразу по больнице разносить – потом смилостивились и послали обратно на первый, только надо повернуть два раза налево, а тётенька сама пусть застрелится. Полчасика простоял в очереди за бюллетенем, но оказалось, что бумажка моя оформлена не совсем правильно и дали мне от ворот поворот. Докторша, что придала этому отрезку моего жизненного пути такую замысловатость, принимала после обеда. И пошёл я домой по глухой тишине.

После обеда пришёл опять, просидел часок в нервной и кашляющей очереди к своей докторше. А она мне и говорит, мол, что-то пошло не так и, скорее всего, меня следует «пропустить через фильтр». Чем менее иные вещи доступны моему уму, тем легче я их воспринимаю образно. В моей голове сразу возникла картина, как я прохожу сквозь сетку, вроде чайного ситечка – нет, не прохожу, застреваю где-то впополаме, машу руками и ногами, открываю рот – как будто какой-нибудь эстрадный певец. Очень противно. Извините, говорю докторше, зарвался, не нужен мне бюллетень, я вас, говорю, боюсь. Тогда она сжалилась, написала мне правильную бумажку и пошёл я на первый этаж, два поворота налево, отстоял, что положено и получил некий листок бумаги с длинным названием, начинающимся так: «информированное добровольное согласие на…». Положил я согласие в карман и побыстрее пошёл домой, переживая втуне, что не сделал ещё чего-то очень важного.

Думаю, что за этот день я достаточно насмотрелся честным людям в глаза, более того – поделился с ними частью влачащей внутри меня жалкое существование флоры и фауны, чего и они не преминули. Конечно, я знал, что так будет, не первый год мы вот тут все замужем. А вообще люди – такие люди, они легко адаптируются ко всему, даже к заботе о себе. Многие.

Лень.

Лень – один из самых странных видов деятельности. На днях, при наличии достаточного исходного материала, мне удалось заняться её исследованием, нисколько, впрочем, не претендующим на научность.

Лень балансирует время. Известно, что когда занимаешься тем, что тебе нравится, время летит быстрее – и наоборот. Это приводит к тому, что большую часть времени человек делает то, что ему противно. Отсюда школьные прогулы, протесты против пенсионной реформы и вообще нервное истощение. А в процессе занятий ленью скорость течения времени примерно равна самой себе.

Что немаловажно, занятия ленью позволяют одновременно задействовать несколько органов чувств в первоначальном их предназначении. Рабочий, штукатурящий потолок, не видит неба, депутат, принимающий закон, не слышит благодарных слов избирателей, а человек, лежащий на диване и смотрящий в окно, может легко подобрать музыку к падающему снегу. Чаще всего это лирический романс, вальс и торжественный марш.

Кто ещё в состоянии оперировать таким старорежимным понятие как совесть, может заметить, что последняя при занятиях ленью ведёт себя беспокойно в поисках оправданий «все работают, а я нет», приводя заржавевший интеллектуальный аппарат к смешным и неуклюжим, но всё же движениям, чему могут быть свидетельством эти строки.

Но самое главное – занятие ленью практически не наносит вреда окружающим и вообще среде обитания. Свершения человечества так грандиозны, а потуги отдельных индивидуумов соответствовать им до такой степени изумительны, что, бывает, страшно включать телевизор и остаёшься наблюдать танец снежинок за стеклом – ведь скоро включатся фонари и начнётся настоящий бал. Белый танец, все принцессы приглашают меня!

Зверушка

Превратите меня в дерево! Я хочу узнать, что такое пробуждение, самим собою, своею сутью узнать! Покрыться зелёной листвой и дышать, дышать полной грудью и каждой жилкою, каждой клеточкой питаться сладким солнечным светом и солёными соками земли!

И прилетят птицы. Они доверчиво начнут вить гнёзда в моих ладонях и запоют. И не будет в тех песнях лжи, тупости и лицемерия, от которых люди теряют слух к старости, будет только любовь и воля. С этими птицами летом ну никак не выспаться! Только-только на северо-востоке чёрное небо начинает бледнеть и одну за другою гасить звёзды – начинается возня. «Просыпайся, соня, пора детей кормить!» – «Ну, дорогая, ну ещё чуть-чуть…» – «Нет, вы посмотрите на него! Чуть-чуть! А что пел, что пел!» – «Есть хочу! Чур, это моя чёрная муха!» – «Нет, моя, моя!» – «Это не муха, это мой глаз. Всё, всё, уже лечу.» – «Есть хочу! Мама, а кто это такой незнакомый, большой и страшный там, на берегу? Он не хочет нас съесть?» – «Нет. Это рыболов. Он не умеет есть, петь и летать. Он вообще ничего не умеет, только смотрит в воду». – «Есть хочу, хочу!»

Приходится встряхиваться, наскоро умываться росою, чтобы листья были свежие, блестящие и ждать солнца. Штаны можно не надевать – деревья не носят штанов; и зубы не чистить – зубов тоже нет, хотя бывают дупла, у меня обязательно будет дупло, там любая живность сможет спрятаться от непогоды. С восходом солнца сонмы их просыпаются: страшные, нежные, яркие, лохматые, глазастые, хищные, мягкие, угрюмые, голенастые козявки. И никто не знает, какие мысли в их усатых башках, не знают и они. Потому что знать чужие мысли и свои – значит, думать, что ты умнее себя и других, а это не так. Ты всего лишь дерево.

А потом придёт осень и я стану немножко солнцем. Когда вечером сквозь фиолетовые тучи пробивается тонкий луч, как указкою одну за другой перебирая кроны, доходит до меня – я горю, горю!

Зимой я сплю под чистым, белым и вижу сны. В снах моих лето, птицы, козявки и солнечный луч. Разве этого мало? А потом настанет пробуждение.

А те люди, что любили меня и которых я любил, будут навещать, приходить и трогать руками шершавую тёплую кору. Они всё поймут, они будут знать, что так мне лучше, покойней, честнее, потому что они люди. И я своей деревянной душой уже не смогу, как раньше, мучиться их бедами и страданиями и даже не обниму их жилистыми ветками, стараясь защитить. И оттого их будет всё меньше.

Поэтому я умру. Смешаюсь со сладким солнечным светом и солёными соками земли. Превратите меня в дерево!

– – – – – – – – – – – – – – – – – – —

Сладкое нельзя. Нельзя пирог «Невский» – две булки и толстый слой крема между ними – там глюкоза и холестерин. Крепкое нельзя тоже. С закуской в виде маринованных маслят и жареной на сале с корочкой картошки. Причём такая закуска под запретом и сама по себе, без крепкого. Пиво с воблой – медленная смерть. Как будто кто-то торопится.

А где, скажите, тогда взять все эти эндорфины-серотонины? Медленную жизнь? Куда ни кинь – всюду клин. Женщины говорят, что стал старым и игнорируют попытки опровержения. Остаётся нервно курить в сторонке. Курение помогает, но нельзя, а от нервов все болезни.

Решил устроить раздачу маринованных грибов игнорирующим женщинам. Потому что у них пост, а на мне всё равно некуда пробы ставить – как собака на сене. И вот сижу, чищу морковку, думаю о высоком, всё остальное вредно. Приходят женщины, а у меня весь стол в морковке, оранжево-красной, крепкой и очень здоровой на вид. Постящиеся женщины говорят ввиду морковки, что видят во мне перспективы. Вот и эндорфины-серотонины! Какое-то время держусь на надежде, потом грибы кончаются, а от морковки начинают желтеть уши.

А вчера вспылил и накупил пива с эклерами. Чтобы уже наверняка. Проснулся утром – организм в шоке. Не болит даже то, что болит всегда, ну, или болит не так сильно. Тогда я иду на речку.

…А ворону, что с берёзы напротив, бросили. Мне этот её мужик сразу показался подозрительным – пижон и балабол. Теперь она сидит целыми днями в гнезде и крутит головой, голодная и одинокая. Иногда слетает наспех к ближайшей урне в надежде на скорбную трапезу. Боюсь, поморозит свои яйца. Жалко её. Мужики всё-таки сволочи.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

Когда-нибудь придут люди и расскажут о нашей сегодняшней жизни всякого и станет это общепринятыми истинами. Как сейчас – о том, что было. То есть, реальность нашей действительности настанет потом, а нынче живём в сказке. Потому что торжествующая реальность – страшная штука.

К будущему я отношусь плохо, но оно честнее. Там исчезнут все, кого я люблю и кто любит меня. И то, что я люблю, тоже умрёт. Да, в общем-то, уже почти ничего и не осталось. Делать там нечего.

Сперва были белые и красные, потом голубые и розовые, наконец, все оттенки серого. Цветоаномалия – это когда не можешь видеть цвета такими, какие они есть или, скорее, не хочешь. Птица павлин цветастее птицы соловей, а бекас вкуснее. У него длинный нос, но беда именно в наличии вкуса. Но даже его отсутствие не даёт гарантии, что тебя не съедят – белые, красные и все остальные, запамятовшие, что сперва было слово. Впрочем, о вкусах не спорят.

Лес иссох, как безнадёжная вдова. Жалкие слёзы росы по утрам не могут напоить даже траву, она хрустит, сминается под ногами и не в силах уже распрямиться. Лишь жилистые цикорий с пижмой торчат над лугом, бдительно карауля зной. Листья деревьев покрыты серой пылью и прахом, которые осыпаются с дуновением ветра и висят в воздухе удушающей кисеёй. Из грибов растут лишь лисички да разных видов и горечи млечники. Все ждут мухоморов – ярко-красного сигнала к старту.

Речка провоняла тиною и мятой. Плакун-трава по берегам – как фиолетовые тени вокруг её зелёных глаз. Их медленно высасывает небо. Если обратиться к лягушке среди листьев кубышек, она, вместо привычного «ква», произнесёт тихо-утробно «как?» и в истоме сомкнёт очи. В небе неподвижно висит коршун, под ним – сухие, как палки, стрекозы, впустую пережёвывая жару вставными старческими челюстями. Рыбы ложатся на дно и отказываются крутить хвостом, предоставляя ему самому возможность крутить рыбой.

Наличие в природе парадов и архиереев, вообще счастливых и правых, вступает в противоречие с острым чувством вины перед несчастными, больными и умершими. Своею меркою, скажут, меришь – в соответствии, оправдаюсь, отмеренной мне.

Крым.

Когда кончаются ёлки, начинаются подсолнухи, подсолнухи, подсолнухи… Сутулые, чернолицые, как негры на полях нетолерантного плантатора.

На постоялых дворах нынче нет тараканов. Всё искусственное, в прожилках пустоты – ночь, воздух, еда, вода, улыбки персонала – тараканы от этого дохнут.

Мост длинный и серый, похож на червяка в луже. Негде остановиться и посмотреть вниз, плюнуть, сказать, спеть. Хочется экскурсий с фотоаппаратами и почему-то цыганок в цветастых юбках – протянуть руку в поисках будущего.

Горы холодны лицом. Вообще на жителя средней полосы плохо действует покорёженный, приближенный горизонт – хочется позабыть о вечности, жить здесь и сейчас, в этом вот, райском уголке.

По набережной туда-сюда ходят люди. Пахнет водорослями, жареным мясом и праздными женщинами. Море громко шлёпает берег потной ладошкой, «…самосы, самосы, помогают от поноса…», «…желающие отправиться на экскурсию…», «др-кр-мр-ууууу… (современнная песня из динамиков, слов не понимаю)» – всё спекается палящим солнцем в длинный и вязкий пирог, от которого хочется пить и не обязательно воду. На песке, на разноцветных подстилках, лежат тела. Они загорают и о чём-то думают тут же. Время от времени кто-то входит в воду, но волна переворачивает его вверх тормашками, выплёвывает обратно на берег, и он возвращается уже немножко другим. Кому-то удаётся договориться с морем и оно ведёт с ними долгие интимные беседы, мягко раскачивая на поверхности – этим никогда уже не стать прежними, солёная душа стихии, пропитавшая их нутро, будет звать и возвращать к себе. Некоторые, пройдя всю набережную, поднимаются по тропинке в гору и напряжённо смотрят вдаль, пытаясь разглядеть ненужный турецкий берег. Остальные сидят в кафе.

Много кошек. Толстые и рыжие спят в тени, чуть слышно всхрапывая, чёрные и тощие постоянно перебегают дорогу. Кошки других мастей приходят к ужину и громко просят еду. Не получив, долго бьют друг друга по голове.

Собаки появляются вечером. Их носят подмышками дамы, таких специальных подмышечных собак со скушными свисающими мордами и лапами, по которым видно, что им уже всё равно. А по дамам – что им ещё равно не всё. И снова: «…самосы, самосы…!»

Ночью кружится голова и снится лес, тихо шумящий вершинами деревьев, промокший куст бересклета и конопушки павших листьев на зелёной траве.

ИЗ ЦИКЛА «НОГИ»

Если к человеку внимательно присмотреться, то нетрудно заметить, что значительную его часть составляют ноги. Мало востребованные и почти незаметные – за известным исключением – в обычной жизни, в походе ноги совершенно незаменимы. Люди, склонные к самоанализу, идут просёлком. Просёлочные дороги, не крытые бетоном или асфальтом, пока ещё сохранились в местах, весьма отдалённых от дачных гнездовищ.

Обувь лучше снять сразу. Сначала страшновато смотреть на свои синюшные, с искривлёнными пальцами, ноги, но вскоре они покрываются дорожной пылью, цветочной пыльцой, всяческим клейким мусором, а если повезёт – то и грязью, и приобретают нормальный вид. Грязь бывает тёплой и липкой – после дождя или холодной и скользкой – от утренней росы: в обоих случаях она очень полезна. Если грязи хотя бы на вершок, она шкворчит, пузырится и струйками пробивается между пальцами ног. Ещё лучше лужи, особенно те, что мудрено обойти – необходимость переправы привлекает затаёнными опасностями. Лужу можно форсировать двумя способами: осторожно, мелкими шажками, высоко поднимая ноги, или скользя ступнями по дну, поднимая клубы мути и пуская волну. Если этого окажется мало, у обочины дороги, в низинке, всегда можно найти серьёзную, заматеревшую лужу. Вода в ней довольно прозрачна, дно покрыто липкой тиной или травой; в таких лужах всегда достаточно скучающих обитателей – водомерок, головастиков, других разновеликих козявок, которые с удовольствием играют с вами в догонялки, пока разозлённый жук-плавунец пребольно не укусит за ногу.

В сухую погоду земля твёрдая, сердитая, покрыта трещинами и бьёт по пяткам. В начале пути нужно предоставить ногам самим определить скорость передвижения, соответствующую их возрасту, опыту и темпераменту и не обращать на них внимания, тогда ноги не будут притворяться уставшими. Когда дорога идёт по лугу, ноги найдут мягкую траву обочь или посреди колеи, когда по полю или пашне – ничего, пятки притерпятся. С любой возвышенности видно, что просёлок как будто тоже предоставлен сам себе: на каждом следующем пригорке он выныривает то слева, то справа, но если вдали показались лес или деревня – подойдёт, хоть и извертится. В деревне – колодец с вкусной водою и злые гуси, около деревни – речка или пруд, где можно искупаться, в лесу, если он берёзовый, – кладбище, где можно посидеть на мягкой траве и подумать. Например о том, почему на городских кладбищах растут клён, липа, ольха, колючий кустарник – всё черно, мусорно и страшно, а деревенские кладбища – в берёзовых рощах, или по краю леса – всё равно среди белых деревьев? Что ли в городах своих покойников предоставлено хоронить самим мертвецам, а в деревнях – наоборот? Дорога может зайти в лес, может пройти и рядом, но всё равно – подойдёт, поздоровается, прежде чем снова уйти в свой непонятный путь.

– – – – – – – – – – – – – – – – —

Весёлые люди бредут заливными лугами. Каждую весну полая вода приносит на луга массу грязи, в которую подмешан живительный эликсир, спрятанный у истоков рек. На этом субстрате буйно растут луговые травы: в старые времена, когда всё молоко было мокрым, траву на заливных лугах скашивали раз, а то и два за лето, – и то, глядишь, через неделю после покоса стерня скрывалась в свежей пушистой поросли. Если на лесных опушках все травы и цветы живут в согласии, уступают место дамам, не обижают детей и стариков, а коли какой чертополох и вылезет, расталкивая всех, вперёд, то так и останется выскочкой посреди поляны, краснея от стыда, – то на заливных лугах всё иначе. Тут все наперегонки тянутся вверх, жадно пережёвывая землю и солнце.

Ноги балдеют на луговой дороге. Можно идти по земле, можно по обочине – там невысокая, добрая трава. Бывает так, что на одной обочине растёт бледный дикий чеснок, на другой цветёт аптечная ромашка, и, идя босиком, можно по настроению выбирать цвет и запах ног. Обочина – с полметра, дальше стеной стоит высокая и такая густая трава, что даже громкий крик коростеля пробивается только вверх, и не понять, в какой стороне он сидит. Так и перекликаются они тоскливо всё лето, не в силах найти друг друга. На лугу свои выскочки. Сурепка, невзрачная и застенчивая (и вкусная) в начале мая, летом вытягивает выше травы свои жилистые стебли, увенчанные золотыми соцветиями. Торчит над травою и пижма, лучезарно улыбаясь широким лицом. Весёлые овсянки садятся жёлтым пузом на жёлтые цветы: это их сильно стройнит. Покачавшись на цветке и подождав, когда вы подойдёте, овсянки перелетают немного вперёд и с нетерпением оглядываются. Тот же номер на самой дороге проделывают трясогузки, разве что последние какое-то время пытаются убежать пешком. Эти птицы также хорошо умеют делать вид, что вы их преследуете. Для меня название мужского рода – воробей, соловей, щегол – придают птице некую строгость, и наоборот. Трясогузку, по известной причине, я считаю очень женственной птицей.

К сожалению, не все заливные луга оборудованы удобными дорогами: бывают дороги настолько хороши, что на них не протолкнуться, случается, что их нет вовсе. В этом случае можно воспользоваться рыбацкими тропинками, что идут вдоль самого берега речки, путаясь в густом лозняке, ныряя в урёмы и глубокие овраги, увязая в болотистых низинах. Рыболовные тропы – тема отдельная и очень болезненная для ног. Когда вдоль речки нет и рыболовных тропинок, придётся сплавляться по ней на байдарке. В байдарке ноги не нужны и даже где-то мешают.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – —

Как правило, у реки два берега. Если оказалось больше – скорее всего, вы на острове. При условии, что река течёт в одном направлении, берега делятся на левый и правый, навсегда, пока река жива. Этим, в основном, и ограничиваются общие черты рек.

В остальном все они – даже на нашей средней полосе – разные. Бывают, например, реки величественные, с большими кораблями и городами. На берегу такой реки кажешься себе ещё смешнее, чем есть на самом деле, расстояния здесь огромны, и идя вдоль берега всё время остаёшься на одном месте.

Средние реки – отрада для отдыхающих. Здесь бесконечные песчаные пляжи, тёплая от человеческих тел вода, дачные посёлки и сельхозугодья, дороги вдоль и поперёк и разноцветные пятна палаток по берегам. Здесь на каждом километре хрюкающий насос, вытягивающий уже удобренную химикатами и смытую дождями с полей воду. Вдоль берега здесь спокойно и не пройти – будешь всё время натыкаться на очередную компанию. С музыкой, как правило. Иные привозят большие колонки и выставляют на берег, чтобы их присутствие превалировало над окружающим. «Без музыки жизнь была бы ошибкой» – вот так! Была бы…

Маленькие речки тоже встречаются с городами. И если у больших рек города стоят на берегу, бывает, и на одном – не дотягиваются до второго – то маленькие просто пропадают в городе, полонятся им. Вырвавшись из плена, речка долго отряхивается и отплёвывается.

Вдоль речки по обоим берегам тянутся рыболовные тропинки. Они идут по самому краю крутого берега, ныряют в дремучий тальник, плутают в высокой траве, засасывают ноги в топкой низине, где ведут вечный бой лопухи с крапивою, почти теряются на сером прибрежном галечнике, рассыпаются на песчаных косах и вновь собираются с силами, чтобы влезть в самые злющие колючки. Путешествовать по ним способны лишь рыболовы или идиоты. Рыболовы – потому что знают: выведет их тропинка в волшебное место, известное лишь немногим из посвящённых. Я любил ходить по этим тропинкам – если прямой путь километров пять и идёшь вальяжно полтора часа, и какие только умные мысли не лезут в голову – то здесь мысль одна: «Какой же я идиот, что не пошёл напрямки!» То есть, от умных мыслей голова свободна, а глаза замечают стремящийся к совершенству плавный изгиб реки, умильной нежности и покорности траву у воды, темный омут, охраняемый грозными корягами, цветки кубышки с капельками влаги – только что умытые – на блестящей поверхности воды, сверкающей от отражённого солнца в пестряди ивовой листвы, огромные чёрно-сизые с проседью ягоды ежевики…

Наша речка славится ежевикой, хотя об этом почти никто не знает. Ежевичник прячется в тени черёмух и ив и дерзко цепляется за штаны. С середины лета начинают появляться ягоды, но и цветение продолжается – почти до поздней осени. Если лечь на землю и засунуть голову под куст, то увидишь над собою кисти ягод вперемешку со скромными цветками, над ними – разлапистые листья ежевики, ещё выше – листья деревьев и немного кусочков неба.

Ежевика встречается и на открытых местах: на крутых берегах, обращённых к северу – чтобы солнце не напекло. Но там я её не собираю – не ровен час, съедешь в речку, порядочно исцарапавшись по дороге. Исключение в незабытые ещё времена составляли случаи, когда рядом находилось существо, к коему испытываешь некое благоволение. И хотя – по вышеуказанным причинам – ягоды здесь, конечно же, самые крупные и вкусные, существо, как правило, более благоволило к дачной клубнике…

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

В ногах правда есть.

А лучше всего идти по лесным тропинкам. Деревья вокруг дисциплинируют, поддерживают вертикальность ног. У деревьев нет лица, или оно со всех сторон, или, наоборот, со всех сторон вовсе не лицо. Чтобы проверить, нужно обойти дерево кругом, но за ним окажутся ещё деревья, приходится обходить и их, в это время первое дерево успевает спрятать лицо или чего у него ещё там. Ноги не желают обходить все деревья в лесу, выдвигая рациональный тезис, что хороший зад всегда лучше плохой физиономии.

Тропинки существуют потому, что деревьев обычно меньше, чем пространства между ними, если они не свалены в поленницу. Есть такие, которых хочется погладить, потрепать за ветку, прикоснуться к шершавому стволу или просто постоять рядом, задрав голову вверх и разинув рот, есть – которые обходишь далеко стороной. Я-то сам считаю, что деревья к нам завезены инопланетянами. Слишком уж они большие, малоподвижные и… бесхитростные, что ли, для Земли – их легко убить. Надеюсь, до наступления окончательного торжества прогресса инопланетяне успеют забрать их назад. Все деревья плохо видят в темноте. С наступлением сумерек они подходят всё ближе, слепо тычутся в голову, в руки, а в полном мраке могут вообще боднуть лбом. Поэтому в безлунную ночь по лесу лучше не ходить, да и при луне в густом лесу деревья легко заколдовывают человека, напрасно ищет он свою тень, сплошь покрытый лесной тенью и старается держаться маленьких полянок, где в траве разбросаны звёздочки вечерней росы.

Считается, что тропинки в наших лесах протаптывают кабаны и все они ведут в овраг. Лоси, лисицы, люди, грибы, дождик и остальные существа лишь пользуются ими, путая по легкомысленности своей, оттого те такие непутёвые, взбалмошные, – то теряются из вида, то прибегают вновь, откуда-то с другой стороны. Ноги очень любят лесные тропинки, могут подолгу идти по ним, не уставая – если, конечно, нет буреломов – лес надёжно прячет горизонт, и ноги не догадываются, сколько прошли, сколько осталось.

Сапогам ноги предпочитают кроссовки или даже тапочки. Если роса или дождь, сапоги не спасут – намокнешь по самое раздвоение ног от травы, всё сольётся вниз и будет в тех сапогах жизнерадостно хлюпать. Зато в тапочках ласка мягкой и пружинистой лесной подстилки из травы, мха или иголок достаёт до самых подмышек. Можно попробовать идти босиком, но одна нога обязательно найдёт себе сучок или шишку и придётся прыгать на второй какое-то время, как правило, достаточное для новой находки. Когда-то у меня были знакомые, которые ходили по стеклу: добирались до леса, били бутылки, шептали заклинания – и вперёд. Завидую.

В пасмурный день, при отсутствии компаса, в большом незнакомом лесу ногам раздолье, они выбирают любую тропинку, не боясь заблудиться. Потому что блудит только голова. Если закрыть глаза, ноги приведут голову в куст или дерево, а та заставляет обходить. Вот почему, чтобы заблудиться, всегда носят голову с собою, иначе все ходили бы более-менее ровными кругами, и никто не попал бы ни в какое Тридевятое царство.