Текст книги "Просто так"

Цели, что помельче, они и поближе: достичь славы, стать помощником депутата, подсидеть начальника, открыть свой бизнес, закрыть чужой, жениться на красивой, выйти за богатого, или жениться на богатом, замуж за красивую…

…Я иду на речку, а в голове моей крутятся эти дурацкие мысли. Луна наивно пытается играть со мною в прятки, но её терпение определяется размером очередной тучки; вот теперь, кажется, схоронилась надолго. Ещё рано, темно, ещё даже собачники не вышли со своими питомцами на помеченные ими тропы. Ноги как-то сами нащупывают путь. Наверное, я мог бы быть полезен путешествующим по безводной местности: откуда ни запусти, я тут же найду дорогу к речке. Впрочем, нынче не бывает путешествующих.

Получается, речка для меня – цель? Я как-то долгое время искал цель в истоках речки, но только опозорился.

Пошёл дождик и выявил мне лицо. В темноте долго не было ни у кого лица, только у луны, а тут явилось – мокрое, неприятно-выпуклое. Если бы под лицом больше ничего не было, оно бы решило, что дождь является его причиною. И это было бы лучше. У меня с собою зонтик, в рюкзаке за спиной. Но я его взял не для того, чтобы прятаться от дождя, а чтобы дождя не было, потому что не возьмёшь зонтик – обязательно пойдёт дождь. Поэтому я не достаю зонтик и мокну выпуклым лицом. Мелкий дождик меня обманул, а я хотел понять речку, а ведь она – это миллиарды дождиков, живущих горизонтально.

Светает. Стало видно и слышно ворон, больше слышно. Вороны вьют гнёзда. Обычно две молча вьют, а третья сидит неподалёку и орёт. От ревности, обиды, или оказывает поддержку – не знаю, но так часто бывает.

Осталось посидеть на берегу, покурить – и назад. Лицо речки в оспинах дождя. Там, в глубине вод – безголосые рыбы с треугольными головами, дремучие коряги, важные тяжестью камни, глина, песок. Они о чём-то думают, потому что всегда мокрые, потому что мысль растворена в дожде.

А лицо высохнет. Часто приходилось читать, как герой в роковое мгновенье вспоминает всю свою жизнь. А вовсе не ставит цели. В речке миллиарды прошедших дождей, в человеке – миллиарды прошедших жизней. А в прошедшем отсутствует перспектива, есть лишь течение – от себя к себе.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

С точки зрения Высших сил, человек или болеет, или работает. Когда человек живёт не в Москве, он обычно совмещает два этих состояния, благоразумно отказавшись от посещения больницы, даже если таковая поблизости имеется. Болеть у человека может внешность: зад, перед, любой из боков, верх или низ, а также внутренность – живот, например, или горло. Отказавшийся от посещения больницы человек лечит горло водкой с перцем, живот – водкой с солью, запой – работой, достигая тем самым высшей жизненной полноты. От работы и лечения вкупе страдают как внутренность, так и внешность, что наглядно подтверждает конечность данного круга, не противореча его замкнутости.

Чтобы пообедать, паук плетёт сеть. Человек тоже, но сеть отнимают и штрафуют человека за браконьерство. Человек садится и плетёт снова, потому что глуп и упрям, а руки помнят. Кто-то поёт, например, в опере, одна песенка – пять обедов, не главную, конешно, партию, но и не в хоре. Те, кто не умеет плести сеть и петь в опере, обычно занимаются административной или законотворческой деятельностью, как бы примыкая к Высшим силам наличием точки зрения. Один приказ или закон тянут уже обедов этак на полста. Но путь к такого рода деятельности и дальнейшие попытки в ней преуспеть приводят к необратимым последствиям: внешность и внутренность человека настолько друг с другом перемешиваются, что глаза его начинают смотреть в разные стороны, а язык никак не может выговорить наружу то, что человек думает, если в данный момент это вдруг происходит.

Тот, что плёл сеть, изрядно проголодавшись, снимает своего любимого паука с угла под потолком и выбрасывает в окошко. Туда тут же приползает таракан, потому что угол – прекрасное место для обзора, туда сходятся все три плоскости мира. Таракану не нужна сеть, ему нужна точка зрения и широкий его угол, потому что по ночам таракан ворует хлебные крошки. Человек, который плёл сеть, глядя на таракана, начинает что-то понимать в жизни.

Человек, который пел в опере, теперь стоит в переходе метро. Его уволили за аморалку, жизненную близорукость или просто оперу закрыли на карантин. В переходе он исполняет грустные песни про любовь из устаревших кинофильмов, получается полста песен за обед. Человек, который раньше плёл сети, проходя мимо, дарит ему лишнего таракана в попытке ускорить растрату душевной доброты и дать себе по рукам за память.

В этот момент те, кто придумывает указы, вдруг объявляет, что отныне у всех в наличии должно быть Будущее. По привычке, а также по тону объявления, все понимают, что стоить эта штука будет недёшево. Тот, кто раньше плёл сети, быстро возвращается и хочет забрать дарёного таракана обратно – мало ли что. Тот, кто раньше пел в опере, в этот момент понимает, что Будущее – это такая вещь, которой на всех может и не хватить, таракана не отдаёт и бьёт того, который раньше плёл сети, в глаз. Завязывается сражение за Будущее, на которое немедленно являются Те, кто по долгу службы призван охранять Прошлое, Настоящее и Будущее друг от друга, разнимают драчунов и ведут в кутузку, но по дороге, избавив одного от лишних тараканов, а второго от двух напетых обедов, отпускают.

Вдвоём они идут в парк и видят там маленькую Травинку. Травинка радуется солнышку и тихонечко про себя поёт, что хорошо слышит даже тот, кто раньше пел в опере замыленными ушами. На Травинке сидит Паук и бурчит: «Будет тебе пищать-то, спать мешаешь!», – но просто так бурчит, для вида.

Ириски.

По городу ездит мужик на велосипеде. Велосипед красивый, красный, с толстыми шипастыми шинами, сзади к седлу, наподобие номера, приторочена картонка с надписью: «Против обнуления». Надпись суха и безлична, непонятно, кто против: велосипед, седло, мужик, его часть, закрытая картонкой или это вообще вопль мироздания, пожираемого энтропией. Сзади у мужика потная лысина, а лица его никто не видел, потому что, когда читаешь надпись – лицо уже проехало, а без картонки оно, видимо, несущественно.

С детсадовским другом Мишкой мы разжигали костры в дуплах клёнов, бросали туда лампочки и наслаждались взрывами. Я тогда ещё не знал, что все деревья – мои близкие, особенно с дуплами, обломанными ветвями, искривлённые, вообще – уродливые. Мишка любил ириски, а я – леденцы, особенно барбарис, но и эти, прямоугольные, с холодком – забыл название – тоже ничего. А ириски прилипали к зубам. Спорили чуть не до драки. Драться с Мишкой было опасно: за своё мнение он мог откусить нос или выдавить глаз. В Мишкиной улыбке было что-то от дерева с дуплом, потому что всегда не хватало одного из передних зубов. Мишка попал в колонию для несовершеннолетних, где и сгинул.

В последний раз я был на выборах, когда ещё по возрасту не мог голосовать. Это такой маленький праздник с буфетом, мне доставался лимонад и пирожное картошка, а то и эклер. Для взрослых в буфете тоже оказывались угощения, потому что они были одного мнения. Ведь если подумать, ириски тоже ничего, особенно «Забава», но и «Золотой ключик» сойдёт, а если не отлепляется от зубов языком, можно и пальцем отковырять.

Мир раскололся на две части, и трещина прошла между родными и близкими. Оставит человек мать свою и отца, и жену оставит и прилепится к мнению своему. Тайна сия велика есть. Какой уж тут праздник с лимонадом. Поди узнай, какими доводами разума ли, сердца руководствуется человек, выбирая себе мнение, как правило – одно из двух. Мишка, Мишка, где твоя улыбка?

Представьте себе человека, у которого полностью отсутствует собственное мнение, но ихнее не подходит тоже! Кто из самоизоляторов вам скажет, сколько впереди ещё вёсен, и будут ли? Может быть, один пропущенный холодный апрельский рассвет на реке и не даст понять, почувствовать самое главное? И ведь знаешь, что никогда уже не поймёшь, никогда не увидишь свою речку чистой и прозрачной – как тогда, в последний раз в начале 80-х – никогда не будешь собирать маслят и чернику в сосняке за домом, никогда не будет лимонада с эклером и даже это никогда-никогда не случится. Но знаешь-то всего лишь головой, малосущественной без картонки.

А голосование – штука хорошая. Каждый чувствует себя гражданином, а не тварью какой дрожащей. За окном послегрозовой рассвет, сильный северо-западный ветер, противоречащий поездке на речку. По дороге идет парень с самокатом и бутылкой пива. Иногда они падают друг на друга, бутылка всегда оказывается сверху. «Вот, сука, опять упал… лишился сил… из-за тебя всё… потому что ты тварь… я для тебя… а ты…", – парень медленно встаёт, поднимает самокат и идёт дальше, до следующего падения, молча. Он выражает своё мнение, и я ему верю. Я не верю остальным, их мнения противоположны – значит, они заединщики. Ириска от зубов отковыривается собственнопальцно.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

Среди докладов Мировому Правительству есть любопытнейший документ, написанный Британскими Учёными. Он изобилует умными терминами, поэтому передаю содержание своими словами, как понял.

Где-то на самых задворках Вселенной крутится планета под названием Лямзе. Её жители – гуманоиды, очень похожие на людей. Всю жизнь они озабочены тем, как бы чего друг у друга слямзить. Таковой образ мыслей и, соответственно, действий почитается там единственно правильным и обеспечивает лямзикам материальное благополучие и социальный статус. Существует несколько философских течений, отстаивающих принципиальные стороны их существования, например: лучше лямзить у врагов или друзей, тайно или в открытую, понемногу и часто или пореже и по-крупному и пр. Приверженцы различных течений ведут дискуссии публично и открыто, не подвергаясь преследованиям.

Может возникнуть вопрос: откуда берётся всё то, что лямзики лямзят, если ничем другим по жизни они практически не занимаются? Ответ кроется в распространённой среди них вере в некоего Вселямза, который творит всё существующее из ничего. Вера, как известно, штука добровольная, но верь-не верь, факт остаётся фактом – откуда всё берётся? Правда, есть иные, называющие себя нелямзами, утверждающие, что всё, якобы, развивается Естественным Путём, но по просьбе заинтересованных лиц тот путь указать не могут. Среди нелямзов встречаются и такие отпетые, что вовсе отказываются лямзить, но в этом моменте Британские Учёные как-то особенно невнятны.

Лямзики красивы, умны и живут очень долго, потому что постоянно изощряют свой мозг вариантами исполнения своего жизненного предназначения. Но самое удивительное – они трёхполы. То есть, для продолжения рода или просто получения некоего удовольствия (бывает и такое) необходимо целых три лямзика различного физиологического устройства. Большая вариативность сочетания различных генов – пишут Британские Учёные – даёт на выходе высокий процент гениев и вообще талантов среди лямзиков, что объясняет их высокие достижения в науке и технике. Не говоря уже о литературе. Любовные романы, написанные гениальными тамошними писателями, содержат в себе тысячи страниц самых разнообразных приключений и переживаний, имеющих целью соединить в одно аж трёх героев, прекрасных лицом и жутко талантливых. Тут с двумя-то никак не сообразишь… а наиболее грустные жители нашей с вами Земли по опыту знают, как порою трудно сделать это на троих. Правда, треклятые нелямзы и здесь говорят, что три пола – не предел, что полов может быть сколь угодно много, а может быть и два, или вообще один, но кто их слушает?

Господствующая теория Вселямза, творящего из ничего, однажды заставила лямзиков задуматься – а ну как это ничего кончится, что тогда? И они обратили свои взоры в космос, чтобы слямзить чего на стороне. Сначала Земля им понравилась: моря, леса и горы, люди опять же. Зависли над США, понятное дело. Некоторые утверждают, что первую летающую тарелку видели над тамбовщиной, но это просто смешно: чего можно слямзить на тамбовщине, где местные живут испокон веков? Другое дело – Америка. Натаскали лямзики полтарелки всякой всячины, да всё какое-то негодное: или слишком примитивное, или непонятно зачем. Ну вот, например, штопор. Вертят в руках – понятно, что куда-то ввинчивается, но куда? Пробовали в себя – ни процесс, ни результат ничего не дали. Сами-то лямзики, когда бухают, вакуумной открывашкой пользуются. Тогда слямзили несколько американцев для разъяснений, в одного сразу вкрутили штопор (отсюда рассказы, что инопланетяне ставят жестокие опыты над людьми в своих тарелках – неправда это, недоразумение). Вообще, американцы лямзикам не понравились: высокомерные, грубые, за каждое разъяснение баксы требуют, да ещё какими-то морскими котиками пугают. Слямзили котиков: двух морских, одного, на всякий случай, сухопутного. Морских выпустили, так и не испугавшись (хотя те громко орали, а лямзики ненавидят музыку), а сухопутного оставили – ласковый. Один американец под штопором признался, что общительные, не требовательные к баксам люди, по слухам, живут в СССР. Вот тогда-то и двинулись лямзики на тамбовщину, выпустив американцев восвояси.

На тамбовщине слямзили патефон и двух людей: мужика и бабу, больше было нечего. Обращались хорошо, даже предлагали секс втроём. Не вышло – мужик третьему сразу бил в морду, а баба рвала на сопернице волосы. В науке и технике оба ничего не понимали, к тому же баба постоянно заводила на патефоне пластинку с одной и той же мучительной песней «…это кум куме судака тащит…» и шпыняла ласкового котика, а мужик слямзил у лямзиков вакуумную открывашку. Тогда спросили лямзики: гле-же им найти культурных, высокообразованных, порядочных людей? Посоветовавшись, мужик с бабой ответили, что такие люди могут жить только в Англии (это место в докладе Британских Учёных выделено особо).

Делать нечего – полетели в Англию. Нарядили одного своего в англичанина и внедрили в местных. Но великий английский разведчик 007 быстро раскусил шпиона, когда тот слямзил у него парабеллум. В тарелку запустили ракетой, испуганные лямзики улетели, а пленного Британские Учёные подвергли тщательному исследованию с помощью поп-музыки.

Далее идёт закрытая часть доклада.

Сироп

Летом он любил ходить с бабушкой в дальний конец площади имени вождя, где углами сходятся дома. И образуют свой, самый светлый угол, в котором скапливается солнце. В углу, за столиком с разноцветными стеклянными цилиндрами, под навесом сидела тётенька. Солнце проделывало в навесе дыру и трогало лучом один из цилиндров, потом со смехом отражалось и рассыпалось у него в глазах. Бабушка покупала ему газировку, которая шевелилась в стакане, пытаясь выпрыгнуть, потом шевелилась в горле, он закрывал рот, но она всё-таки выпрыгивала из носа пузырьками, щекоча голову изнутри. Иногда бабушка брала газировку с сиропом, тогда столбик цвета в одном из цилиндров чуть уменьшался, это было очень вкусно, вкуснее, чем ситро.

Потом он вырос и, приходя на площадь, мог сам себе купить с сиропом, и даже с двойным. После двойной обычная с сиропом, а уж тем более простая газировка казались совсем безвкусными. Главное – сироп, понял он. А ещё, когда у него начали пробиваться усики, он понял, что сироп не живёт на площади, он хранится в тёмных сырых подвалах и перетекает между ними по каким-то трубам, как кровь по венам. Он вгрызался в эти вены и пил, он хорошо научился ориентироваться в подвалах, его усы стали длинными и чуткими, а тело плотным и плоским, как у остальных. Нет, он не был лидером, но всегда – одним из первых. Потом лидеры сгинули по одному, а он остался.

Но однажды и с ним случилось страшное. Где-то недалеко от границы света и тьмы тяжёлое обрушилось перед ним и придавило передние лапы. Он дёргался назад, в темноту, но лапы не пускали и стало ясно, что следующее обрушение расплющит его самого в мокрое, скользкое и неживое. Тогда он отгрыз лапы.

Косолапой сделалась его походка, а лицо мало узнаваемым, потому что он сбрил себе усы – если за них схватят, уже не отгрызёшь. Да и не нужны они ему были уже – он научился всем телом своим чувствовать сироп, которого теперь было очень много, может быть, больше, чем у всех остальных. Иногда на площади, носящей его имя, удобно расположившись на границе света и тьмы, которую уже никогда не пересекал, он выступал с речью. Перед теми, у кого хотя бы начинали пробиваться усы. Безусым ему нечего было сказать, потому что у них солнце ещё рассыпано в глазах.

Свинушки

Свинушки – грибы коварные. Яд, который они содержат, накапливается в организме человека, а потом вдруг поражает самые слабые его места. В отдельно взятой стране – преимущественно голову.

Так когда-то вдруг случилось, что во всём, оказывается, виноваты цари. Потом – опять вдруг – коммунисты. Цари злодействовали несколько сотен лет, коммунисты семьдесят. Течение времени, видимо, ускоряется – смекнув это, пришедшие к власти демократы сразу запретили есть вредные грибы.

Но надо что-то делать с пожилыми, успевшими до запрета нажраться свинушек. Люди они жилистые, повидавшие жизни, просто голодом их не взять. Разве только перспективою.

Самый главный демократ, выступая с кафедры, объявил, что к 30-му году все, кто успеет, в среднем проживёт больше 80-ти лет. И поголовно, исключая разве что младенцев и совсем немощных, будут заниматься спортом. В голове, с детства ослабленной свинушками, появляется светлая картина будущего.

2030 год. Три раза в день из домов выдвигаются почти идеальные куски мяса и интенсивно совершают движения, полезные для своего белкового существования. Все в нанонамордниках, стопроцентно защищающих от модного вируса divoc-forever. В перерывах между спортом куски мяса из дома дистанционно втюхивают друг другу различные электронные ништяки и своё видение проблем. Или дистанционно тому обучаются и обучают.

Свинушки, толстенькие, молоденькие, с загнутыми пушистыми краями, нужно нарезать соломкой и жарить с луком до тонкой, хрусткой, невыносимо благоухающей корочки. Тогда вы точно, как и я, до всего этого не доживёте.

Горбушка

Наверное, каждому человеку на многострадальном жизненном пути даётся шанс – а то и не один – круто изменить свою судьбу. И ещё шанс – воспользоваться этим шансом. Монарх на склоне лет уходит в монастырь и принимает схиму, скромный молодой рыцарь плаща и кинжала попадает в рабство на галеру, душегуб и казнокрад создаёт благотворительный фонд, обогащая новую сферу деятельности лексикой и финансами взаимообразно.

Грузчик хлебозавода Андрюха лежал в луже на детской площадке, недалеко от песочницы. Вода в луже была тёплой, ночной неподвижный воздух был так густо насыщен тягучим запахом липового цвета, что даже нервные вороны не вскаркивали во сне сладко склеенные клювы.

Открыв глаза, Андрюха увидел прямо над собою чёрное небо с пулевыми отверстиями звёзд и булочную краюху луны. Она была повёрнута круглой горбушкой вверх и походила на купол парашюта, на котором должен был спуститься Ангел.

Всегда Андрюха любил запах хлеба. Сей мир он посетил в очередные роковые для того минуты, но всеблагие почему-то забыли позвать его на пир, а может быть, за столом не хватило места и в детстве он, случалось, пребывал блажен не только в отсутствии хлеба, но и запаха.

Школа, армия, хлебозавод… Если закрыть глаза на небо и попытаться вспомнить что-нибудь из прошлой жизни, то представляются страшная картинка из книги «Всадник без головы», солдатская пайка: кусок белого с кубиком масла и какая-то женщина – или Ангел, теперь уже не разобрать.

Андрюха был большой и полный, даже толстый, белый и немного пах несвежими дрожжами. Когда он нёс перед собой лоток с хлебом, руки с пухлыми пальцами-сардельками вытягивались во всю длину, а живот подпирал снизу. Сутки он работал, трое отдыхал. Ну, как отдыхал: сразу после смены покупал бутылку водки и по дороге домой выпивал её с буханкой «Бородинского», останавливаясь в малолюдных местах и прикрываясь рукавом. Потом просыпался и целый день похмелялся пивом, следующий день валялся на диване с включенным от страха телевизором и прислушивался, как организм оживает, спотыкается, немеет, снова оживает – как в детской игре «замри-отомри». А там и снова на смену.

Вообще-то он не любил ни сам процесс, ни состояние опьянения, но как-то попривык, да и куда девать вот эти никому не нужные три дня? Школьные товарищи разлетелись: кто вверх – не видать, кто вниз – пережёвывали жизнь кое-как по отдельности, такие, видать, времена.

В луже было тепло и уютно, но скользко – не повернуться. Странно, в первый раз он заснул по дороге, не дойдя до дома. Обшарив большие накладные карманы куртки, Андрюха нашёл в одном початую бутылку водки, в другом – краюху хлеба и прозрачный пластиковый стакан. Вот почему он такой странно трезвый – водка-то не выпита, даже до половины. И не хочется, противно. Оставив бутылку около лужи, он добрёл до песочницы и стал рассматривать стакан.

Самые главные слова человек говорит, когда его никто не слушает. То есть нет целевой аудитории. Потому что слова – они сами по себе цель, побольше всяких аудиторий и вообще много чего побольше.

Вот как это делается. Берётся стакан, наполняется песком, плотно, до краёв, потом резко переворачивается на доску и медленно, чуть поворачивая, снимается. Первые пирожки получались не очень, подгоревшие, с осыпавшимися краями, потом дело пошло лучше. Сверху на парашюте к нему спускался Ангел. Он выучится на пекаря, купит компьютер и запишется в библиотеку – ведь в детстве Андрюха любил книги, особенно «Всадника без головы». А что будет ещё, он пока не знал, и это было самым восхитительным и заманчивым.

Прямо над ним послышался хрустальный смех. Андрюха поднял глаза: два Ангела в коротких юбках, с ярко блестящими глазами и губами, стояли рядом. Один показывал пальцем на толстого мужика, который сидит в песочнице, лепит пирожки с помощью пластикового стакана и что-то бормочет про себя. Деревянный бордюр вокруг песочницы весь в свежевыпеченных пирожках. Второй Ангел морщился и тянул первого в сторону.

Андрюха встал, посмотрел на луну сквозь стакан, подул в него – песчинки не отлеплялись. Тогда он подошёл к луже, взял бутылку, припал к горлышку и пил долго и аккуратно, дыша носом и не пролив ни капли. Жизнь – простая штука, много проще, чем пирожки.

Леут.

Прибрежная трава по утрам начала покрываться белым и хрустела под лапами. Исчезли певчие птицы, бабочки и стрекозы, свинцовый покой озера нарушали лишь мелькание и лихой свист утиных крыльев, воронья брань да крики лебедей, сбивающихся в стаи. В ветреный студёный день, когда вода морщила лоб в горестных раздумьях, а сухой камыш зловеще шелестел: «Не спать, не спать…", с последней стаей улетел и Леут, пристроившись сзади, в отдалении. Когда стая пролетала над Птичьим двором, он сделал круг, а потом по спирали стал спускаться вниз.

Врассыпную брызнули куры, расфуфыренный петух подпрыгнул на месте, вывел звонкое «ко-ко-ко-ко-ко-ко-ко!» вверх по гамме и склонил голову набок, уставясь в небо набожным глазом. Леут вежливо поздоровался и вошёл в приоткрытую дверь конюшни. Узнав его, Лошадь радостно гокнула и долго кивала головой. За перегородкой шумно вздыхала стельная корова. Почесав Лошадь за ухом, Леут вышел и через весь двор направился к Старому Псу. Ничего здесь как будто не менялось с годами, только, кажется, худало, иссыхало. Всё та же под лапами бурая смесь грязи с навозом, втоптанные в неё солома, пух и перья, ближе к забору – остатки мятой, уже посеревшей травы. Вдоль челюсти забора, с вывалившимися кое-где, выгнившими зубами, был натянут трос, на тросе – цепь Старого Пса.

Цепные собаки здорово умеют слушать, только редко кому приходит в голову разговаривать с ними. Леут рассказывал о южных странах, жарком солнце, больших, до неба, деревьях, диковинных животных, добрых людях и причудливых тамошних обычаях. Когда уж он совсем завирался, Пёс открывал мутный карий глаз и смешно морщил нос, но продолжал слушать. Оба они знали, что Леут в тех странах никогда не был и не будет никогда. Рассказов хватало на целую зиму.

Да! Ещё в ту, первую лебединую осень, он отвалился от улетающей стаи, спустился сюда, где провёл своё трудное детство – и не смог улететь. Дом из серых брёвен; из таких же серых досок, углом – конюшня с коровником, птичник, сарай, истоптанная грязь между ними, в глубине двора – огородик, ягодные кусты, четыре старых, доживающих свой век яблони – схватили его, окружили, взяли в плен. Каждую зиму он проводит здесь. Спит в конюшне. По ночам вспоминает – по порядку – один из дней прошедшего лета и, даже, кажется, улыбается во сне. Лошади тоже снятся бесконечные луга с разноцветной, по брюхо, травой. В сильные морозы они прижимаются друг к другу, из ноздрей Лошади идёт пар и оседает белой узорчатой коркой на маленьком окошке.

Лошади иногда давали овёс, Старого Пса кормили костями и кашей, да и куры были не против, когда он трапезничал с ними – так что еды хватало. Плохо было без купанья. Когда выпадал обильный снег, Леут пытался плавать в нём и даже нырять, это было смешно, но всё-таки очень красиво, белое на белом, и все выходили смотреть и радоваться вместе с ним. И никто его уже, конечно, не обижал. Гуси и утки со временем исчезли, остались лишь куры да несколько индюшек – те держались особняком. Девушка, которая пинала ногой Леута в детстве, незаметно превратилась в женщину с усталым лицом, и он иногда позволял её детям погладить себя по длинной бархатной шее. Во всём живом со временем накапливается горе, а горе часто делает если не добрее, то терпимее.

А потом наступала весна, на озере таял лёд и он прощался с Птичьим двором до поздней осени. Все выходили его провожать, Леут делал широкий круг, бросал пёрышко на счастье и улетал. Он купался целыми днями один в холодной, мутной ещё воде. Потом прилетали птичьи стаи. Лебеди не любили его – говорили, что он пахнет навозом и псиной, а утки боялись. Видно, не много горя успели они накопить. Что ж, ему было хорошо и одному. Иногда он слышал, как птицы с восторгом вспоминают о южных странах, о ста сортах ряски, произрастающих там, и улыбался про себя – его рассказы Старому Псу были интересней.

Однажды, проплывая мимо Умного Журавля, задумчиво и неподвижно стоящего в воде, он спросил: «Отчего вы все весною прилетаете сюда, раз в южных странах так хорошо?» Умный Журавль почесал голову лапой, посмотрел на маленьких журавлят, копошащихся в воде на мели и ответил: «Там хорошо жрать, а любить можно только здесь.»

Леут любил Старого Пса и Лошадь, любил озеро, туман, посыпанный золотой пылью от всходящего солнца. Наверное, для той любви, о которой говорил Умный Журавль, нужно точно знать – лебедь ты или утка. И не пахнуть навозом и псиной.

Сосед

Сосед кормит синиц подсолнечными семечками и салом. От сала синицы звереют, задирают ворон и дёргают кошку Маркизу за хвост.

Жена соседа – крупная вечноговорящая тётка с сумкой. Её любимое место – кустик сирени между первым и вторым подъездом. Наши распорядки дня в чём-то схожи: когда я утром направляюсь на работу, соседка беседует под кустиком со своей знакомой, энергично жестикулируя сумкой – она направляется в магазин. Идя на обед, я вижу соседку под кустиком уже с другой знакомой, сумка её полна и речь прерывиста – видно, что всё-таки устала.

Вороны отгоняют синиц от мусорных ящиков. С утра мусоропроводчики выкатывают ящики, прикрывают их фанерками или старыми верблюжьими одеялами и идут к Вите. Витино окно на первом этаже и выходит на двор, за окном мусоропроводчики похмеляются и стерегут мусорную машину. Вороны легко отодвигают фанерки и одеяла и роются в ящиках, сея содержимым окрест. Видно, что ими движет не голод, а любопытство: какой-нибудь разноцветной обёртке вороны больше радуются, чем высококачественным рыбьим потрохам. Мусоропроводчики из-за окна страшно ругаются на ворон, но продолжают похмеляться. Вороны отдалённых угроз не боятся, ещё они не боятся сына соседа и меня, потому что я единственный во дворе, кто с ними нормально разговаривает.

Сын соседа – высокий и красивый малый лет 25-ти. У него что-то в ушах и под носом и с этим он постоянно общается. Общение производится монотонно, лишённым какой-либо эмоциональной окраски голосом. Унаследовав дар общения от матери, сын соседа ушёл куда-то далеко по пути прогресса и вороны, как и я, подозревают в нём не совсем человека, а какое-то высшее существо.

Кошка Маркиза – старая дева, бродяга и гордячка. Она совершенно белая, с чёрным кончиком хвоста. Сейчас Маркиза катается в снегу на нейтральной территории и виден лишь этот мелькающий кончик, который почему-то очень привлекает синиц. Нейтральная территория – это лесок между двумя домами, разделяющий зоны влияния кошачьих кланов. Весной с сопредельного лагеря к нам во двор пробирается кот Чебурек с пылающим взором и откушенным ухом. Поорав часа два и получив по морде от Коленвала, главы местного клана, он убирается восвояси. Наши кошки, завидя Маркизу, издали шипят и выгибают спины, как бы компенсируя перед ней боевыми позами свою малодушную зависимость от покрывающих котов и кормящих людей, но Маркиза плевать на них хотела.

Самого соседа я вижу редко. Он молчалив, взгляд его растерянный, ищущий, как у человека, потерявшего очки, – кажется, что он вот-вот начнёт щупать вокруг себя руками. Такие люди часто кормят синиц – на них взгляд успокаивается.

Рядом с магазином толкутся несколько мужиков. По пронзительным лицам видно, что им надо бы сообразить на троих, но век пластиковых карт и пластиковых отношений отучает от самых простых и необходимых вещей.

Около детского городка я закуриваю, чтобы выбросить окурок в урну в самом конце Длинного дома. В детском городке гуляют молодые мамы с детьми. Мне нравятся молодые мамы. Их взгляды строги, движения величавы и плавны – они чувствуют, что получили от жизни некую фору, но ещё не поняли, как быстро она тает.

Мимо Длинного дома очень долго идти, даже если не падать, не знаю, почему – размер его самый обыкновенный. Снег на дорожке утоптан. Зимой человек старается крепче держаться за землю, потому что скользко. То есть, держаться за скользкое. Не удержавшись, летит и падает. Опять-таки, на землю. Падение – это маленький полёт, поэтому оно, может быть, того стоит. В Длинном доме целых три кошачьих клана – по одному на подъезд. Тут дипломатические хитрости и коалиции, партизаны и коллаборационисты. И весенние баталии душераздирающей интенсивности – как высшая точка дипломатии.