Текст книги "Просто так"

– – – – – – – – – – – – – – – – – – —

Прилетели зяблики. Пока жмутся к городу, дачам, потому что на лесных тропинках сейчас холодно, мокро, нет насекомых и вязнут лапы. С зябликами пришла настоящая песня, с фитою и кодой. И со стихами.

У зимующих птиц с пением плохо. Хриплая флейта снегирей, кузнечиковый стрёкот или детская пищалка свиристелей, остальные вообще лучше бы молчали. Только у синицы несколько приятных песенок, но стишки слабые, без рифмы. Белые стихи. Зимой белый свет действительно белый, потому что белая вода покрывает поля, леса, реки и озёра, крыши домов и лавочки.

Сейчас от белого света остались только берёзы. Снег прячется в оврагах, на северных склонах холмов – тёмный, в болячках, потеющий от жара. А белый свет стал зелёным, жёлтым, синим и бурым всех оттенков.

На лугах длинные грязные космы прошлогодней травы, похожие на волосы хиппи, зачёсаны в разные стороны. У берегов городского озера широкие закраины, лёд сохранился лишь посредине – зелёный, ноздреватый, по нему ходят вороны и сердито пинают брошенные рыболовами пакеты. Они недовольны сокращением прогулочных площадей. Половодье. До речки не дойти, разве что – доплыть, или это всё и есть речка – вода, кругом вода, докуда видно, в ней стоят кусты и деревья – кто по колено, кто по пояс, а кто и по горлышко – и бродят дачники в трусах, вылавливая своё имущество. Вода бурая. Вода – это снег, который никогда не бывает белым, разве взбаламученная пена, но та превращается в афродит или успокаивается и перестаёт быть. Чистая вода не пенится.

Любопытных, вроде меня, немного – чего на неё смотреть, на воду-то. Когда-то люди во множестве приходили к половодью – с удочками, собаками, детьми или порожняком, стояли на берегу и пытались разглядеть, где кончается бесконечность, меряя от себя, потом выпивали портвейну и шли домой, думая ни о чём. В свободное от портвейна время половина людей тырила по мелочи, вторая стояла на стрёме, заодно и смотрела – чего берут, не зарываются ли. Потом менялись, и тем и другим было смешно, а голова оставалась свободной для бесконечности и пустоты. Нынче тырят профессионалы, на стрёме – специально обученные люди, а остальные – за забором, откуда ничего не видно, толпятся, как вороны на тающей льдине, толкают друг друга в бок: вот, мол, сколько было чего тырить, а мы то?! То есть, все заняты конкретным делом, имеющим форму и размеры.

Человек размазан памятью по прошлому, как утренний туман по полям, никак не оторваться вверх и не растечься вниз. И не сосредоточиться в одном месте: ты ни там, ни сям, ни, тем более, здесь. В тумане бродят фантомы, переслаиваются своими туманами другие люди, даже уже истаявшие. Туман, после снега, – самая белая вода, без рифмы, тем белее, чем дольше до точки росы.

Режим дня.

Встаёшь в 3, а просыпаешься всегда раньше, на час-два. От бестолковости, торопливости, желания чего-то не пропустить, ухватить убегающую весну за пятку. Вертишься в койке, пытаясь доспать. Странно, что сон – мужского рода: прекапризнейшее, как барышня, существо, если я правильно помню барышень. И пыхтенье памяти не помогает, потому что мыслями уже на речке.

А оставить барышень в койке и сразу ехать. Увидишь удивительное – переход ночи в утро. Это когда, по старинному заведению, небо отделяют от земли. Отделяет свет, просто так, задарма, этим он отличается от просвещения, которое объясняет: зачем, почему и главное – для кого. Не раз и в лучшие времена пытался описывать и ночь, и утро в лесу и на речке, но жалки были те попытки.

Ежедневные встречи рассвета не надоедают, а наоборот – возможно, это какой-то вид наркомании. Важно то, что рассветает всегда независимо от твоего или даже сколь угодно выдающегося кукареканья, здесь, где всё для тебя ненаглядно, ты никому не видим и не нужен: ни небу, ни земле, ни речке, ни деревьям, эта ненужность пропитывает тебя густым соком и только к вечеру выжимается до капли.

В 8 служба, почти каждый день. Тут всё странно, путано, трудно, а ведь чем дальше, тем больше видится тайна, чудо – в простом, а сложное остаётся для человеческого самооправдания. Часть ненужности всё же оставляешь в храме.

Потом – сразу на работу. Здесь интенсивный обмен нужностями, до горечи, деревянности, забыванию себя втуне. Человек умеет функционировать так, что истирается в крошку, более того, увлечённо борется за лучшие из функций с подобными в том себе. После работы ужин, книга – и спать.

(Не всё так гладко, конечно. 9 мая, например, взял бутылку водки, пел в одиночестве военные песни под гитару – это, наверное, единственно доступный для меня вид праздника).

Перед сном можно думать о капризных барышнях или о чём-то непонятном. О том, например, что ненужность моя лесу и речке с избытком компенсируются их необходимостью для меня, а вот в чём та необходимость – ни описать, ни даже помыслить невозможно, сколько ни пытался. А может быть, и я им чем-то нужен, тоже непонятным, глубоко спрятанным, ни сколь не функциональным – и в этом часть разгадки…

А что же дорогие, любимые люди? По-видимому, нужность им – обратная сторона их нужности (здесь, может быть, смысл требовательности взаимности в любви). К тому же их становится всё меньше, они растворяются в лесу и в речке – и там разговаривают со мной. Я очень хорошо их слышу и понимаю.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

Две недели назад ездили в Тулу на могилу друга, да скоренько посетили Ясную Поляну – на предмет цветения садов.

Жара. Тула, зажатая квадратиками улиц, похожа на креветку на гриле. Я не был здесь давно, наверное, с начала 90-х. «…маленькие, заплатанные, Знаете, домики…» сменились торговыми рядами. У центра Тулы плоское, безволосое лицо. А на окраине свирепствует сирень, появляются собаки, кошки и медленные люди, ничего не продающие и не покупающие.

Кладбище огромно, едешь-едешь, а оно всё не кончается, скачет с пригорка на пригорок. Плотно друг к другу железные оградки – чтобы не выпустить никого обратно, и цветы, цветы, живые и искусственные – если от кого-то утаить, что под землёй здесь лежат мёртвые, он подумает, что попал на большое торжество. Небо мелкое, если долго вглядываться, оно отразит всё это многоцветье и блеск металла, а посредине – солнце. Сбоку свалка, конечно. Там мёртвые живые цветы и искусственные, искусственные тоже умирают – а они-то думали! – а ещё пластиковые бутылки, дохлая ворона и детские сандалии. Их никто не хоронит. Лет 10 назад он сказал мне: «Хочется заглянуть в будущее, интересно, что там и как.» Вот теперь его нет, а я живу, чтобы помнить о прошлом, а от будущего мне тошно.

В Ясной Поляне нет полян, а есть много надписей иероглифами, а также китайцев или японцев, в общем, азиатов с нешироко распахнутыми глазами и явно выраженным стадным чувством. Ходят группами, негромко разговаривают, фотографируют графские дома, людские, конюшни и себя в них. Наши – только себя. Под цветущими яблонями, прямо на траве, стоя, сидя, полулёжа, в одиночку и коллективно. По мне, в кадр просятся покрывало-скатерть и закуска. От других иностранцев европейской внешности в молчащем состоянии я наших уже не отличаю – слились повадками. Ещё фотографируют сами себя с помощью палки: на лавочках, с благоверными, на аллеях, с детьми, вообще везде – ходишь и шарахаешься, чтобы не испортить чей-то снимок своей рожей. Чудится в этом повальном фотографировании какая-то весёлая насмешка времени над человеческим желанием его остановить.

Густо пахнет яблоневым цветом и конским навозом. Вдоль аллей старые клёны и дубы, великолепно молчаливые и равнодушные. В пруду мутная застоявшаяся вода, лапчатые водоросли, в которых пучеглазится рыбья мелочь, на поверхности – невиданно огромные и жирные клопы-водомерки, видать, графских кровей

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

Бесклёвье.

В отличие от поимки трофея, бесклёвье вспоминается смутно. В нём – тайный смысл, не омрачённый пучеглазой радостью, поэтому память прячет его поглубже, чтобы не засалить. Трофеи беспощадно раздирают бесклёвье на кусочки, которые и являются залогом существования всего остального – если бы жизнь состояла из одних трофеев, мы бы ничего не помнили.

В переломные и важные моменты, открывающие бездны и перспективы, я всегда поступал глупо и неправильно, во всяком случае, когда ещё как-то поступал. Будто некий внутренний голос уводил от трофея и связанного с ним последующего пира души в сторонку, за угол, где темно, задумчиво и обязательно споткнёшься, набьёшь шишку, чем задумчивость и усилишь, оставив душу без пира, но с тянущей, как с похмелья, болезненностью.

А вот на счастье внутренний голос не реагирует, потому что он подкрадывается тихо, по-разбойничьи, не поделом, а просто так. Счастье – это речка, лес, поле, возможность доставлять пучеглазую радость близким и переживать за тех, кому больно. Да, сострадание – счастье и неправы те, что определяют его как перенос чужих шишек на свои – в нём вообще ничего своего и нет.

Кто знаком с моим журналом, знает, как плохо я отношусь к истинам – навязанным заблуждениям – в пользу заблуждений добровольных. Что позволяет написанное мною рассматривать с этой точки зрения. Кто-то скажет, что в добровольном заблуждении прожить легко – может быть, я по-другому давно не пробовал. Надеюсь, в нём сподручнее искать истину, чем в самой истине и, приблизившись, спрятаться от неё в сторонку, за угол, повинуясь внутреннему голосу – чтобы не засалить. Добровольные заблуждения обрекают на одиночество, в них трудно найти попутчика – на первой же развилке всяк норовит свернуть на свою тропинку. Потому что в одиночку и малым кусочком насытишься, чего уж говорить о трофее, о котором в бесклёвье остаётся лишь мечтать.

– – – – – – – – – – – – – – —

Пишет: glamur

Перепостил: kiska.

…это, едем мы с Радиком на его мерсе, я говорю, останови, сигарет купить, а там киоск, выхожу, такая вся. Хочу купить свои длинненькие, а у киоска мужик, по ходу из Рязани прямо рожа, говорит мне – в очередь, шалава и рукой окошко прикрывает, а под ногтями грязь и ботинки такие здоровенные нечищеные. Уйди, говорю, нищеброд, а он взял меня за плечо, развернул и как даст своим ботинком прямо по попе, я заорала! Из машины Радик вылупляется, рука в кармане, смерть, говорит, твоя пришла в натуре, не успел свою пушку вытащить, этот из Рязани ему – в глаз! Купил свой беломор, закурил и пошёл спокойно, я пообзывала его, в спину сумку бросила, но не попала. Теперь у меня болит копчик, у Радика синяк во весь глаз.

А как бы вы, друзья, поступили на моём месте?

Комментарии:

zhivotnoe: У меня болит живот.

krutoy: Реально круто.

vau: +100500!

100500: Вау!

kiska: Надо всех приезжих из Москвы выгнать!

vse kozly: А кто за вами говно убирать будет?

kiska: Сам говно!

krutoy: Надо первым бить!

proletariy: Первым бьёт Путин!

bud gotov: Не трожь Путина, белогвардейская морда!

izvne: Путин – рептилоид.

proletariy: Сам ты либераст. Я пролетарий в пятом поколении.

vse kozly: И как полёт?

zhivotnoe: У меня болит живот.

glamur: Не ссорьтесь, мальчики.

iznutri: Путин – не рептилоид, он – воздушный эльф!

izvne: Не, воздушный эльф – это Ангела Меркель.

vse kozly: Извне или изнутри?

bud gotov: Империалисты!

glamur: Не ссорьтесь, мальчики!

zhivotnoe: У меня болит живот.

psiholog: Необходимо ввести новый архетип – быдло.

vse kozly: А, психолог… твою мать! Дарю открытие: быдло, как известно, не подавляет сексуальные и агрессивные побуждения, а воплощает их, оставляя бессознательное пустым, отчего является самой сознательной конструкцией.

psiholog: Бред сивой кобылы.

vse kozly: Я мерин, козёл!

psiholog: Вот это открытие, в зоологии…

glamur: Не ссорьтесь, мальчики!

kiska: Нужно было позвонить в полицию, чтобы забрали этого мужлана.

vse kozly: А что с него взять? Беломор?

vau: +100500!

100500: Вау!

psiholog: Скучно, господа!

bud gotov: Потерпи немного, развеселим!

glamur: Да, невесело. Даже животное куда-то запропало. Интересно, как оно себя чувствует.

zhivotnoe: Уже хорошо!

vse kozly: Все козлы… и этот дождь за окном.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

С утра во дворе толпятся принцы на белых конях, с цветами и предложениями руки и сердца. Принцесса любит утро – впереди целый день, может быть, полный чудес.

Король с рассветом уезжает на войну и появляется только к ужину, злой и молчаливый. Дни, свободные от войны, король проводит у себя – пьёт вино, ругается и стучит кружкой по столу.

Королева встаёт поздно. Проснувшись, лежит на спине и часами смотрит в потолок – на потолке, кроме извёстки, ничего нет, и это единственное, что нравится королеве утром.

Спровадив принцев – таких же, как и все другие принцы, без малейшей надежды на чудо – принцесса садится обедать. Ест она всё подряд, помногу, отчего толстая, с румянцем во всё лицо, уши и шею.

Королева за обедом принимает соседей: обедают долго, потом до вечера обсуждают других соседей, которые придут на обед в следующий раз. Соседей много, их перемены хватает на неделю.

Принцесса после обеда гуляет в парке – обширном, с высокими деревьями и узкими скамейками в тайных местах – здесь принцесса отдыхает и мечтает о чуде. Долго ходить она не может, устаёт, потому что сильно хромает – одна нога принцессы короче другой.

Ужинают вместе, молча, король смотрит на жену и дочь и не может понять – жалеет он их или ненавидит. Раньше за ужином он рассказывал им про войну, но потом понял, что это никому – в том числе и ему – не интересно.

Принцесса на ночь читает книги: в них принцессы и принцы помногу и напоказ страдают, но потом приходит чудо, и всё заканчивается хорошо. Вдоволь наплакавшись над книгой, принцесса засыпает.

Королева лежит со свечами в изголовье и смотрит туда, где должен быть потолок, только в слабом свете свечей потолка не видно, над нею мрак и бесконечность. Но королева засыпает с уверенностью в чуде – потолок завтра обязательно будет на месте, пустой и белый.

Король стоит у окна, пока ночь не съедает деревья и кусты в саду; ему страшно. Он боится, что война никогда не кончится, а ещё больше боится – что кончится когда-нибудь, и ему будет нечего делать со своей жизнью.

Утро резко пахнет розами и лошадиным навозом.

Вариации на тему

Человек с древности отдалялся от природы. Кому первому пришла в голову мысль, что он умеет мыслить, неизвестно, но ухватились за неё многие. Вторая благая мысль, разумеется, была, что умеет мыслить только он. Самыми отпетыми поборниками мысли были Декарт, Спиноза и, конечно же, Паскаль – все, наверное, помнят: «Величие человека в его способности мыслить» и про мыслящий тростник тоже.

Третья мысль – о себе, как мыслящем – пришла в голову Лейбницу и называется самосознание, которого, вне всяких сомнений, природа лишена. Потом посыпалось. Рефлексия (П. де Шарден), свобода воли, – кстати, интересно, что свободы воли животных лишил тот самый Шопенгауэр, который до того это же самое неплохо проделал и с людьми, но потом, помыслив, вернул для них отдельно в неком «познании волей своей сущности», которое обещал разъяснить. «Человек – это животное, способное обещать», – Ницше, как видно, тоже работал над вопросом.

Наконец, дух. Это такая штука, которую никто не видел, поэтому говорить о ней можно разное и помногу. Даже если это дух простого дворника, а уж если Мировой Дух… Благодаря этому самому духу «человек – существо, превосходящее себя и мир» (М. Шелер). Вот так. Животным, само собой, возбраняется даже слабый душок.

А ведь ещё параллельно со всем этим весьма распространённая уверенность, что у человека тело животного, а душа божественна (Кузанский, Эразм, да несть им числа).

Справедливости ради следует заметить, что Фейербах всё же вернул человеку тело, наделив «разумом, любовью и волей», опять-таки, в отличие от животных.

Теперь возьмём кленовый лист в сентябре. Можно ещё апрельский рассвет, или бег лошади по степи – кому что по душе. Вот смотрим на этот несчастный лист и чувствуем, что внутри что-то переворачивается. Пришпандориваем к этому «что-то» по очереди мысль, самосознание, рефлексию, свободную волю (если дастся) и даже дух (если поймаем). Любой стороной. Не пришпандоривается.

«Фи,» – скажете, – «эмоции! Это несерьёзно. Понижение градуса мысли. Эмоции и у животных есть.»

Немного о «фи». Аристотель изо всех сил пристраивал добродетель к смыслу жизни, но всё-таки сполз на удовольствие, пусть даже и в добродетельности. Остальные многие и не стеснялись: смысл жизни, счастье – в удовольствии, или наслаждении. У некоторых – в умерщвлении их, в чём, вероятно, своё удовольствие. А вы говорите – эмоции. Фрейд даже усмотрел «происхождение прекрасного из сферы сексуальных ощущений». Вы всё ещё смотрите на кленовый лист?

А градус, действительно, понижать нельзя, по себе вот сейчас вижу. Посему домашнее задание, над которым бьюсь много лет: найти обратную связь между красотой природы и человеческим её восприятием, взаимодействие их. Говоря последними словами: является ли красота природы лишь объектом, или ещё и субъектом мироздания, как и человек, а может быть, даже в большей степени?

(Кстати, то, что ворочается внутри от кленового листа – не удовольствие, а щемящая какая-то тоска.)

П. Н. Некую отличительную способность человека можно сформулировать так: человек – животное, убивающее для удовольствия (наслаждение оно ж). Если б он не отвлекался на себе подобных, ничего живого вокруг бы уже не осталось.

– – – – – – – – – – – – – – – —

Дождь.

Вообще, мне свойственны тугоухость и тонкокожесть. Вторая – с рождения, а первая приобретена не так давно при помощи врачей и соседей сверху, в перерывах между ремонтами увлекающихся музицированием. Поэтому грома я не слышал, а когда пару раз полыхнуло по векам, подумал, что ко мне по ошибке приблудился сон какого-то просветлённого человека вместо моих обычных нудных приключений с драматическим финалом, для истолкования возможных лишь при помощи чёрного юмора.

…Стояла долгая сушь. В лесу ломко, хрустко, пусто, на речке цветёт вода, по ней плывёт какая-то мертвечина. Толщины моей кожи как раз хватало на то, чтобы мучиться вместе с ними. И ругать солнце. Хотя зря. Хорошего много не бывает, просто при переборе оно перестаёт быть хорошим. Мне доводилось видеть людей, перепивших водки и объевшихся салатом оливье…

Наконец, до меня дошло. Я выбежал на балкон, в темноте пару раз стукнувшись обо что-то острое. За окном праздновали вовсю. Сверху прилетали фейерверки, небо громко, не стыдясь, урчало животом, плясали листья на деревьях, тенорово кричали галки – как всегда, самые возбуждённые. Современный писатель нашёл бы в картине нечто эротическое, я было тоже, но быстро потерял. Потом Зевс устал и смотался спать, а дождь продолжал идти твёрдой, уверенной солдатской поступью.

Вода вновь проделала своё волшебство – удвоила и усовершенствовала фонари. Стоявшие вертикально на земле остались такими же добродушными, наивными, с плоскими маленькими шляпами, напяленными на вытянутые мордочки, а вот их отражения в мокром асфальте искрились, подмигивали, хохотали и даже пританцовывали в крупных каплях дождя. При таком двойном освещении были даже видны низко летящие тучи или, наоборот, чёрные дырки между ними – может быть, кусочки чистого неба – я путаюсь в фоне и рисунке и когда вижу нечто, например, в горошек, радуюсь именно горошку, покуда он сам не заделается фоном.

Начало светать, дождь утих. Теперь он лишь осторожно поглаживал листья по чистой блестящей коже, и те не шевелились, отдыхая, замирая в сладкой истоме – что, опять эротика!? Жаль, что я не современный писатель.

– – – – – – – – – – – – – – – —

Первыми рыбами, пойманными мною, были караси. На соседском огороде стояла двухсотлитровая бочка с водой. Она была солнечно-рыжая, с помятыми боками и резко пахла ржавчиной и тиной. Я сидел у отца на плечах, в руке у меня – прутик с леской, кусочком пробки и крючком, на крючке – червяк. На чёрной поверхности воды плавали островки весёлой светло-зелёной ряски. Опускаешь между островками червяка, он, извиваясь, уплывает вглубь, в неизвестность, в бездну. Меня страшит эта бездна, я не умею представить – кто там, внутри, умение представлять придёт позже, со сказками, с книгами. Вдруг кусочек пробки начинает дрожать, приплясывать и норовит утонуть. Я дёргаю прутик, он сгибается, из воды появляется карасик, такой же рыжий, как бочка и солнце, только совсем мокрый. Он дрожит, изгибается, он тоже ещё не читал книжек и вдруг из привычного мира попал в бездну, которую невозможно представить.

Для ухода в другой мир, кроме книг, люди изобрели фильмы, музыку, ток-шоу, водку, наркотики, мечтания, воспоминания и смерть. Реальный мир не то, чтобы совсем плох, он слишком нагло лезет в глаза, потому что один на всех – вот и избаловался, а бездна у каждого хоть чуть-чуть, но своя.

Когда стоишь в темноте посреди переката, даже через сапоги чувствуешь пульс реки. Здесь он учащённый от усталости и восторга. В безлунную ночь самой воды не видно – лишь белые гребешки волн чуть шевелятся во мраке, как чешуя дракона. Дракон глухо и монотонно рычит, этот звук окутывает, завораживает, засасывает вон туда, в чёрную пасть. Хотя никто не крутит кино, ни даже завалящее какое ток-шоу… Лишь с рассветом тени обретают очертания, а звуки – дробность.

По мне, так водки, книг и воспоминаний хватает, чтобы не убить дракона. Ещё есть одна маленькая мечта – не мечта, так себе: если когда-то не смогу уже добраться до речки, а смерть замешкается – поставить большую бочку на балконе, и чтобы кто-нибудь наловил бы мне туда карасей.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

С того времени, как себя помню, я сильно постарел. Отчасти из-за того, что речка всё норовит приукрасить отражение, а в зеркало смотрюсь редко – даже умываюсь с закрытыми глазами.

Ещё от того, что запомнившееся об оных временах всё больше отличается от того, что о них говорят и пишут. Тому могут быть две причины и обе грустные.

Девочки старше пяти лет уже безбоязненно заходят со мною в лифт и даже предлагают помочь нажать кнопку, которая мне больше нравится.

Крючок к леске я привязываю на ощупь, а длины рук уже не хватит, чтобы прочитать текст в газете, даже если б я зачем-то этого захотел.

Переводя старушку через дорогу, спрашиваю телефончик. Многие дают, а некоторые впоследствии дожидаются у памятного перехода, берут под ручку и мягко укоряют в забывчивости. Упрёки признаю справедливыми. В карманах клочки бумаги с именами, телефонами, но больше всего – с тем, что надо купить. Одних записок «соль» семь штук. Получается, больше недели жил без соли, подтянул здоровье.

Бывает, что вылетает из памяти почти весь день: со службою, работой, бытом, остаётся только утро в лесу или на речке – зато полностью, до минуты. Недавно было утро оранжевого тумана. Туман полностью спрятал небо, воду и берег – с пяти метров вокруг меня, а ещё все звуки. Шлепок поплавка по воде представлялся кощунством. Солнце вставало сзади, над лесом, и туман медленно из молочного окрашивался в оранжевый цвет, не теряя плотности. Казалось, я внутри какого-то золотистого шара, дунет ветер – и унесёт с собою, вместе с кусочком речки и зарослями бешеного огурца под ногами. По мне – неплохая компания.

Непосредственно после тумана смутно вспоминается обращение Патриарха по поводу Дня трезвости. Это праздник такой, в честь Ирода. Невелика честь, да уж какая есть, ведь и праздник-то, между нами, тухленький. Всё же я отметил. На закуску хотел купить сарделек, чтобы уж согрешить вдвойне, но скоромность оказалась не по карману – забота о человеческой душе не раз признавалась приоритетом для власть предержащих. Зато, наконец, купил соль.

Растворительный падеж

1

Ведущий специалист отдела культуры, спорта, туризма и молодёжной политике города Н. Елена Николаевна была полностью растворена осенью.

Осень в том году выдалась особенно жестокой и растворительный падеж затронул многих. Зам. Главы города Невменялов по дороге от служебной машины до подъезда лицом к лицу столкнулся с пурпурным осиновым листом. Он принёс лист в кабинет, положил перед собою на обширный коричневый стол и начал внимательно рассматривать. В голове его порхали странные мысли: «отчего это?», «почему я?», и даже «зачем Глава?». Но зазвонил телефон – напомнили о совещании, и мысли испуганно бросились врассыпную. Невменялов осторожно взял лист и спрятал его в самый дальний ящик большого служебного шкафа, где уже хранились книга «Всадник без головы» в потёртом светло-коричневом переплёте и чучело птицы зарянки, случайно застреленной им во время своей первой и единственной утиной охоты.

На совещании Невменялову приватным образом сообщили о странном поведении специалиста по культуре Елены Николаевны на мероприятии в музыкальной школе имени гроссмейстера Флибустьерова.

(Флибустьеров был уроженцем города Н. и его нестираемой гордостью. Взлёт его спортивной карьеры оказался оборван непреднамеренным, но сильным ударом шахматной доской по голове, по причине которого гроссмейстер сразу забыл все дебюты, но стал явственно слышать небесные звуки. Вернувшись в родной город, Флибустьеров остаток жизни провёл в заботах о музыкальном образовании своих земляков. В кабинете Главы висела большая фотография, на которой был запечатлён задумчивый гроссмейстер вместе с лично им выстроенной при помощи пешек на шахматной доске гаммой до-мажор, в соответствующих случаях выдаваемую за гамму ля-минор. Такие же фотографии, но поменьше, висели в кабинетах директоров музыкальной школы и завода нестандартного оборудования, который, являясь единственным промышленным предприятием города Н., тоже носил имя Флибустьерова, так как после конверсии, отдав наиболее секретные цеха различным ООО и ИП, на сохранившихся площадях наладил выпуск всяческого деревянного ширпотреба, в том числе шахматных досок.)

Мероприятие, отмеченное инцидентом, было так себе, ничего политического – юбилей зам. по безопасности школы Родосского. Родосский, сухонький подвижный мужичок маленького роста, с постоянно и неприятно шевелящимися ручками, ножками и глазками, подполковник в отставке, сидел во главе стола между директором школы и Еленой Николаевной – представителем администрации, скучая длительностью тостов. За окнами гудел ветер, небо плевалось холодной осенней слюной. Ржавая ветка рябины стучалась в стекло, просилась в гости. Когда очередная школьная дама восстала над праздничным столом и поставленным голосом нараспев по бумажке начала декламировать уже привычное: «С Днём рожденья поздравляем, счастья, радости желаем!», Елена Николаевна вдруг резко поднялась, поставила на стол бокал, который до этого терпеливо держала в руке и, заполошно повторяя: «Мерзость, какая мерзость…", выбежала вон. Умолкла Муза, стих мелодичный звон вилок. Немедленно произведя экспертную оценку содержимого скандального бокала, юбиляр сообщил, что по всем своим характеристикам оное, в общем и целом, соответствует этикетке. Подполковник был смущён, все знали, что он, в общем-то, неплохой мужик, имеет дачу, машину, весёлую энергичную жену с необыкновенно широким лицом красного цвета и тайно пишет в соцсети стихи о несчастной любви под псевдонимом «Прозрачность.»

2

Рабочий день в отделе культуры, спорта, туризма и делам молодёжи начинался с зарядки. Всех заряжала энергией и оптимизмом Т. С. Ревизионистко, главный специалист по делам молодёжи, член партии с 1968 года. «Что приуныли, бойцы? Полно горе горевать! Капитализм не пройдёт!», – Ревизионистко врывалась в кабинет, производя рубящие движения рукой, блестя стальными глазами, распространяя запах «Шипра» и дешёвых сигарет. Она всегда опаздывала на работу ровно на пять минут, но нареканий за то не имела. Вообще, с Ревизионистко старались не связываться, потому что любому она могла сказать в лицо всё, что думает, а думала всегда примерно одно и то же. Подведомственная молодёжь, с которой Ревизионистко ходила в походы и пела песни под гитару, её любила и за глаза называла «старая дура». В своей маленькой холостяцкой квартирке, где никогда не бывало гостей, она выращивала растение с волшебным названием фейхоа. После того, как растение отцветало и начинал завязываться плод, Ревизионистко беспощадно обрывала эту гадость. По вечерам, глядя на подоконник, густо заставленный фейхоами в красно-белых цветах, ей иногда хотелось очень громко зареветь.

Одним из приунывших бойцов был Теофил Охримович Гэ, то ли из немцев, то ли из латышей, толстый, влажный и в очках, главный специалист по туризму и спорту. Ещё он прекрасно вязал крючком и одаривал в памятные даты начальство – свитерами, кого попроще – носками и варежками.

Елена Николаевна даже не поздоровалась с Ревизионистко, она с ужасом смотрела в монитор. Буквы в отчётах превратились в стаи галок, беспокойно кружащих в небе, а графики – в паутинки, улетающие, чтобы никогда больше не вернуться.

– Все на мероприятие, – продолжала Ревизионистко, – кто понесёт знамя? Пускай купец дрожит от страха!

На знамя охотников не нашлось, поэтому Теофил Охримович получил лопату, Елена Николаевна удостоилась маленького совка (все замечали, что с ней что-то не то происходит), сама же Ревизионистко вооружилась большой пластмассовой лейкой.

Каждую осень в Н. проходила акция «Посади дерево», на которую сгонялись все бюджетники, кто не мог отвертеться. Закупались саженцы, выкапывались ямы, лилась вода и очень хотелось домой. Потом писались отчёты. К весне все саженцы погибали, их потихоньку выкапывали и свозили на свалку. Следующей осенью ямы рыли в другом месте.

Изысканный ум Невменялова подсказал идею: свести на мероприятии Елену Николаевну с психиатром местной поликлиники Осипом Ивановичем Нанакой, чтобы тот незаметно, в неформальной обстановке, диагностировал скандалистку.

После удачно проведённой в поликлинике оптимизации психиатр Нанака оказался наркологом и гинекологом тоже. Зарплата его, к радости оптимизаторов, сравнялась со средней по промышленности в регионе, правда, где в регионе находится эта самая промышленность, никто не знал. Слава Нанаки среди женского населения Н. росла: холостой, тридцати пяти лет, огромного роста, с абсолютно круглой, будто циркулем очерченной головой, рыжеволосый, конопатый, с такими игрушечными и милыми глазками, носиком и ушками, что хотелось потыкать в них пальцем. Каждую ночь Осипу Ивановичу снился странный сон. Будто кто-то в полной темноте говорит чужим усталым голосом: «двести двенадцать», а потом «твоё, красное, холодное». Причём, «двести двенадцать» представлялись ему во сне чем-то дробно-деревянным, вроде ступенек на дачной лестнице или костяшек на старых счётах, а вот «твоё, красное, холодное» никак не представлялись, просто надвигались огромно, неотвратимо и страшно. Нанака просыпался, пил воду и смотрел в чёрное окно. Фрейд не помогал.