Текст книги "Просто так"

Сама сторожка – маленький деревянный домик о двух комнатах. Передняя выходит окном на церковный дворик, у окна стол и стул, у глухой стены справа – низенькая кушетка из плохо струганых досок, слева ещё окошко, сзади шкаф, больше места ни на что и нет. Задняя комната запирается на ключ. Там полки с книгами, а после Пасхи на полу стоят большие коробки с куличами и крашеными яйцами – всё это раздавали нуждающимся, ну и сами, конечно, ели. Когда я смотрю на это яичное разноцветье, вспоминается детство.

…Всю Великую неделю после Пасхи мы катали яйца во дворе. Выламывается с крыши кусок шифера в 2—3 волны и полметра длиною, одним концом ставится на кирпич. Яйцо кладётся в ложбинку и мчится вниз, набирая скорость, с грохотом приближающегося поезда, потом мягко катится по земле, поворачивая в сторону острого своего конца. Более округлые яйца катятся ровней и дольше, узконосые – резко берут вбок. Подталкивать яйцо нельзя, можно хитро расположить его в ложбинке: по центру, с краю, чуть боком – в общем, кто умеет катать яйца, поймёт. Яйца широко и пёстро раскатывались на чёрной земле под липами, когда кто-то заденет своим яйцом твоё – гони копеечку. Имея удачное яйцо и мастерство, можно было заработать на сливочное в стаканчике, с розочкой. Яйца, конечно, бились, битое катать нельзя, приходилось съедать тут же. Правила суровы, девчонок обычно не допускали – они плаксы. У каждого в наличии два, много – три яйца.

– Ба, дай яичко!

– Да где ж на тебя напасёшься-то, я что – несушка?

– Вон у тебя, на шкафу!

– То свячёные, не дело их по земле елозить!

– А-а-а!

– Ироды окаянные! На, не реви! Всю душу мою грехми обложили!

Яйца наши были всё больше луковой покраски: от светло-жёлтых до тёмно-коричневых. Попадались красные, крашеные свеклой, грязно-зелёные, тёртые сгоряча молодой апрельской крапивой, что уже появлялась под заборами, красили даже, кажется, синькой и ещё непонятно чем. Только у Генки со второго подъезда яйца разрисованы настоящей краской, акварелью. На них деревенская избушка, лес, речка с лугом, хорошо помню жёлтое поле и небо над ним – немудрёно, несколькими мазками, но сразу как-то узнаёшь и понимаешь. Отец Генки был учителем рисования. Сколько потом пришлось увидеть настоящих, профессиональных картин: колоски все вырисованы, один к одному, на небе облака-барашки, всё путём, а ни поля, ни неба нету…

Большинство книг, стоящих на полках – жития, тягуче-назидательные, как кисель, да поучения архипастырей, отличающиеся к тому же ещё и самолюбованием. Но были и богословские труды, и что-то по истории церкви, и даже определённой направленности художественная литература. В общем, на всю ночь было, что почитать. Если, конечно, найдётся время. Часто заходил Григорий, человек творческой профессии, с постоянно взъерошенными причёской и бородой, на выпивку слабый. Его интересовали старые проблемы практического характера: кто лучше – совестливый атеист или бессовестный христианин и каково пьянице в раю. Приходил Фёдор: строгий, подтянутый, немногословный даже в трезвости, выпив, замолкал совсем. На моих глазах Фёдор одновременно страстно возжаждал Бога и водки, с нуля по возрастающей – и через несколько лет погиб на пике. Приходили интеллигенты, со многими из которых по странному стечению обстоятельств я был тогда знаком, приносили с собой, иногда и закуску. Известно, что интеллигент больше наболтает, чем выпьет, начинали обычно с «божественного», но заканчивали, конечно, политикой. Получалось так: на кушетке спит творческий человек Григорий, в ногах у него напряжённый и молчаливый Фёдор, я подливаю в стаканы, в оставшемся пространстве мечется интеллигенция и страстно рассуждает о Ельцине, демократии и т. п. Когда не приходил никто, я выбирался на улицу, садился на лавочку, что стояла у сторожки и прислонялся спиной к тёплым доскам, пахнущим деревом и ладаном. Тогда из темноты появлялся большой чёрный кот. У него было разорванное ухо и на четверть от конца обломанный хвост, отчего хвост тот напоминал кочергу. Кот разевал рот, но ничего не говорил, наверное, просто хотел меня напугать: пасть у него была кроваво-алая с белыми острыми зубами, а глаза жёлтые, яркие и злые.

В четырёх углах ограды было по прожектору, они направлены внутрь, получалось, что церковь горела как свечка – на четыре луча. Летом в лучах танцевали различные букашки, иногда падали вниз, на землю, чуть отдыхали, взлетали и вновь пускались в пляс. Иногда по касательной к лучу сверкали чёрные молнии летучих мышей. Зимою, в мороз, в лучах искрились серебром мельчайшие кристаллики влаги или важно пролетали снежинки на пути из темноты в темноту. В ясные ночи конопушки звёзд усеивали небо над лесом, и мне всё казалось, что каждая дрожит от вселенского холода, темноты и одиночества. А когда ночное небо закрыто тучами, то за оградою – сплошная тьма, только пониже, где деревья, тьма на ощупь взгляда как будто глуховатая и шершавая, а выше – гладкая и пронзительная.

ИЗ ЦИКЛА «ДОМА»

Первый дом был о трёх этажах и четырёх подъездах, с бледно-жёлтым плоским лицом, ущерблённым пятнами – там, где обвалилась штукатурка. Эти пятна почему-то не старили его, а придавали военный, залихватский вид. Когда дом отремонтировали и покрасили в голубой цвет, он не спасовал и вскоре посбрасывал новую штукатурку в тех же местах – старые боевые раны не заживали. На голубом фоне рожицы, нарисованные мелом почти под каждым окном, смотрелись веселее. Все портреты были похожи друг на друга, поэтому под каждым писалось имя, а иногда и краткая характеристика, чтобы не перепутать. Сами портретисты не подписывались, однако опытные искусствоведы легко вычисляли их по индивидуальной манере письма и заставляли смывать творчество. Но истинный художник всегда понимает, насколько прототипу приходится трудно без заслуженных им кусочков славы, и рожицы появлялись вновь. Надписи вроде: «Олег + Лена…» по собственной инициативе смывал уже один из сослагаемых, красный, как рак. Те слова, что позже стало принято писать на вертикальных плоскостях и в литературных произведениях, мы, конечно, знали и даже применяли при решении бытовых неурядиц – в письменном виде не употреблялись, как я понимаю, из-за неизбежной в этом случае потери присущим им таинственности и романтизма.

Перед домом вереницей стояли тополя. Тот, что перед нашим окном, рос не вертикально, а под острым углом к земле, и ветки его торчали не вверх, а в стороны, как будто на бегу кто-то подставил ему подножку, он всплеснул руками – да так и застыл в падении. Тополя летом покрывались такими клейкими, пахнущими сиропом листьями, что хотелось их облизать, как и поступали мухи, после чего прилипали и натужно гудели, то ли от страха, то ли от сладострастия. Тополиный пух был похож на тёплый снег. Каждую весну ветви тополей обрезали по самый ствол, и они какое-то время торчали уродливыми культяпками, похожие на дядю Мишу с первого подъезда. Напротив 1 и 2 подъезда, за тополями, были густые заросли жёлтой акации. Цветы, похожие на причудливые уши, мы поедали – они сладкие – но не все. Оставшиеся превращались в стручки, в которые, если опять-таки съесть находящиеся внутри зёрнышки, можно дудеть. Звук из одних получался густым, как у паровоза, из других – писклявым. У меня не получалось ничего, хотя и цветы, и зёрнышки я ел, как и все. И ещё не получалось свистеть – ни с пальцами, ни без, и даже плюнуть на это сквозь зубы далеко и метко – тоже не получалось!

У дяди Миши не было ни рук, ни ног. Он сидел у окна и смотрел на улицу. Завидев на улице мужиков, дядя Миша делал вращательные движения головой, а когда она уставала – глазами. Иногда мужики заходили к дяде Мише, сажали его в детскую коляску и везли с собою «под липки». Лип было четыре, они росли квадратом, ствол у каждой был полтора метра в диаметре. Под ними был вкопан стол с двумя скамейками по бокам, за столом мужики громко играли в домино и тихо выпивали. В домино дядя Миша играть не мог, самостоятельно выпивать – тоже, но очень любил. Во время игры мужики говорили о рыбалке, работе и о жизни. Когда мужики не играли в домино или не выпивали, то обычно молчали.

А бабушки могли разговаривать и так. Между тополями стояли лавочки, бабушки сидели на них и лузгали семечки, под ногами у них бродили голуби и, наклонив головы набок, внимательно слушали. В холодную погоду бабушки были в одинаковых серых вязаных шалях, в тёплую – в платках. Большинство платков были в горошек разной расцветки, но иногда встречались и в цветочек. Бабушки на лавочках не выпивали и поэтому не говорили о жизни, всё больше о нынешнем, обыденном – кто, куда, зачем, да и разговору этому никакого значения не придавалось. Жизнь сама по себе накапливалась в глубине глаз, скручивалась в морщинах – так туго, что и не выговорить никакими словами…

Какое бы детство человеку ни досталось, оно его обязательно испортит.

– – – – – – – – – – – – —

Первое воспоминание о воде ужасно – меня моют на кухне в оцинкованном корыте, глаза щиплет, я тру их мыльной рукой, от этого ещё хуже…

Потом – месяц май, и мы с ребятами из нашего двора идём на Ильинский пруд. У каждого толстый ломоть хлеба, соль и удочка – ореховый прут. У них вместо поплавка кусок пробки, а у меня – настоящий, пенопластовый, потому что отец у меня увлечённый рыболов, а дядя – тот вообще отпетый, и я уже почти научился «по-настоящему» привязывать крючки. Через сотню метров от дома начинается овраг, по сторонам его – заборы. Справа – бетонный, скользкий и холодный, с какими-то дырками-бойницами поверху, слева – тёплый, деревянный, с занозами. Через каждый забор мы обязательно перелезаем, хотя нам это сейчас, вроде, и ни к чему, просто иначе никак нельзя. За бетонным забором большой пустырь, заросший репейником и чернобыльником – здесь осенью мы с братом будем сетками ловить синиц и щеглов. Посреди пустыря здоровенные металлические бочки и трубы-кишки между ними. За деревянным забором – парк. В нём дубы, клёны, дорожки-аллеи, а в середине – красивое жёлто-белое двухэтажное здание, прямо дворец. Во дворце педучилище. Если я вообще когда-нибудь смогу представить себе гарем, то именно так.

В овраге полно серпигуса, мы рвём целую копну и тащим с собой. Когда проголодаемся – не как дома, когда время обедать, а когда сами захотим! – сядем в кружок, будем грязными руками очищать сочные стебли от веточек и тонкой, в чёрную крапинку, кожицы, макать в соль и есть с хлебом. По вкусу напоминает редиску. Серпигус – это сурепка в молодом, съедобном возрасте. Выбравшись из оврага, по уши мокрые от росы, мы идём по узкой шишковатой тропинке вдоль деревянного забора. У тропинки растут цветы: незабудки и вот эти розовые, с зубчатыми по краям лепестками – мы называли их «часики». Если бы я был девчонкой, я бы обязательно нарвал этих часиков и принёс домой.

Заборы кончаются одновременно, вернее, не кончаются, а поворачивают под прямым углом в противоположные стороны, и нам не по пути. Слева – ряд сараев, недавно выстроенных, ещё пахнущих сосной. (Вообще-то, сараев полно и напротив дома – свой у каждой семьи. Двор – это то, что между домом и сараями. Раньше в сараях держали всякую живность: кур, свиней, у нас даже была коза, но я её не помню. Потом живность исчезла, и сараи стали медленно заполняться всяческим ненужным хламом, ну, тем, которым потом будут заполняться балконы в отдельных квартирах). Эти новые сараи строились как гаражи. Это удивительно, потому что в нашем доме автомобилей ни у кого не было, а были два мотоцикла в полуразобранном состоянии. Как бы то ни было, для новых сараев хлама пока не хватало, и владельцы быстро вырыли в них погреба, где и хранили овощи и бочки с солёными огурцами, помидорами и капустой.

Измельчавший овраг заканчивался канавой, где всегда лежат бочки с мазутом. Часть мазута пролилась на землю, и мы всегда подходили к чёрной луже и подолгу её вдыхали. Впереди, прямо под солнцем, блестели купола старых вязов – там, между ними, и был Ильинский пруд.

В нём чёрная, но прозрачная вода, у берегов покрытая ряской. Если ряску разогнать, то можно увидеть причудливые растения, поднимающиеся с глубины: одни похожи на плющ, другие – как еловые ветки, только с растопыренными иглами, третьи – взлохмаченные какие-то волосы. В этой сказочной красоте медленно, заколдованно плавали бычки-ротаны и нехотя, как бы делая одолжение, проглатывали наших червяков. Вытащенные на поверхность, бычки с удивлением рассматривали новый мир, ещё более причудливый, чем покинутый ими.

Нам строго запрещали купаться в Ильинском пруду, потому что «там жуткая глубина, а на дне чёрный ил, несколько метров – засосёт». Я купался и меня засосало.

– – – – – – – – – – – – – – – – – —

Сначала в комнате мы жили вшестером. Я спал на одной кровати с бабушкой и дедушкой, у стенки, под ковром с оленем. Каждый вечер страшным шёпотом дедушка рассказывал мне сказки, которые тут же и выдумывал: мне кажется, что их слушали все, а если бы не олень, то досталось бы и бабе Даше – мелкой и вредной старушке в телогрейке, одиноко проживающей за стеной. Когда родилась сестра, мы вчетвером перебрались в смежную комнату – не к бабе Даше, а с другой стороны – размером в два раза меньшую.

Да и все жили примерно так, поэтому мы, дети, пропадали во дворе. Двор – четырёхугольник между домом и сараями, забором педучилища и соседним двором, где можно получить в лоб. Игры в салки, в войну, первые подобранные окурки. У девчонок другие игры: куклы, классики, «секретики». Зарыв «секретик» (разноцветную фольгу плюс цветок одуванчика под стёклышком от бутылки портвейна) в землю, девчонка битый час ходит надутая тайной, а потом не выдержит и покажет его пацану самого разбойничьего вида, взяв страшную клятву хранить тайну. Эх, девчонки, сколько вы ни раскрывай свои секретики, не разгадать их.

Дедушка умирал долго и мучительно. Всё кашлял и не мог выгнать из себя угольную пыль, что слежалась пластами – хоть добывай по новой. А бабушка сразу стала старой, на лице остались лишь морщины да добрые глаза. На всех бабушке хватало доброты, кроме зятьёв. Моему отцу не особенно доставалось – он то работал, то учился, а в перерывах всё больше молчал – а вот мужу маминой сестры приходилось тяжело. Он был татарином, и бабушка звала его «надсмен» – именно так. Мы, дети, не знали национальностей, и в этом слове мне почему-то слышалось обвинение дяди в высокомерности. А дядя не был высокомерным, он очень любил поболтать, особенно когда выпьет.

Летом во дворе часто останавливался мотороллер с зелёным фургоном, криво надписанном «мороженое». Иногда заезжал тряпичник – древний старик на скрипучей телеге. В телегу была запряжена гнедая кобыла, тоже старая. Лошадь можно было покормить хлебом с солью, у старика выменять ненужные тряпки на мячи на резинке, пистоны и пугач. На пугач ненужных тряпок ни у кого не хватало. Ещё воспоминание, может быть, ложное: над первым домом не было затяжных, нудных дождей – или ясные солнечные дни, или гроза и сильный, но недолгий ливень, с огромными пузырями в лужах.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – —

Второй дом был в деревне. Постоянно в нём жила лишь моя деревенская бабушка, остальные лишь гостили. В деревню можно добраться на автобусе, мрачном и хриплом, к тому же за деньги, или наоборот – пешком через городскую окраину и поле. Городская окраина – рабочая. Дома там такие же, как мой – двух– и трёхэтажные, с сараями и двориками. А если дом окружён деревьями и забором, значит, там детский сад с яслями или школа. Самые мрачные дома – спальни, их всего три. Огромные, пятиэтажные, из тёмно-красного венозного кирпича, с длинными кривыми коридорами и малюсенькими комнатами внутри. На крыше каждой спальни росли берёзки, под крышей – самая отчаянная в микрорайоне шпана.

На выходе из города был магазин – деревянный, с покосившимся крыльцом. Под крыльцом жила собака Жучка, славящаяся суточными перепадами настроения. С утра ворчливая и раздражительная, к середине дня Жучка начинала размахивать ушами и хвостом, а потом и вовсе опрокидывалась на спину, визжа и перебирая в воздухе лапами. Такое пароксизмальное состояние длилось недолго, к вечеру Жучка вновь становилась хмурой и подозрительной. На ночь её сажали на цепь.

В магазине покупались гостинцы для деревенской бабушки, а если я в детском саду за неделю ни разу не выплюнул рыбий жир – то и мне. С бабушкой было просто – за отсутствием зубов ей годилась пастила, мармелад или круглые конфеты-батончики, состоящие из одной начинки, а у нас, ребятни, существовал табель о рангах вкусностей. На низшей ступени – кисель в брикетах. Только и радости, что погрызть, а так – сплошной крахмал. Много лучше – заварной крем, тоже в брикете, жёлтый и сладкий. Грызёшь его всего-то час, а потом весь день сытый. Опять же в брикете – только маленьком, с кубик – какао или, ещё вкуснее, кофе. Потом, конечно, кукурузные хлопья. Наконец, на верхней ступени – шипучка: маленький пакетик (то ли за 2, то ли за 4 копейки) с белым порошком, который нужно разводить в стакане воды, чтобы получилась газировка. Это для тех, кто не понимает. Кто понимает, высыпает шипучку порциями в рот и газировка получается там: всё шипит, даже скворчит, сладко, кисло, а вы говорите – жвачка! Мороженое – вне табели о рангах. От мороженого – горло и гланды. Чтобы потом (в моём случае) – снова мороженое: сразу после операции, когда мне вырезали эти самые гланды, так скомандовали врачи. Мне тогда в больницу принесли даже пломбир за 48!

Поле каждый год засевалось злаковыми, чаще всего овсом. Сначала колосья зелёные, топорщатся подростково мягкими усиками, а потом, повзрослев, все как один склоняют головы и колются. Но главное в злаковом поле, конечно, не колосья, а ромашки и васильки.

Бревенчатые дома напоминают стариков – все в морщинах. Наш крыт соломой и поэтому похож на бабку в коричневом платке. В морщинах мох, который запрещено выковыривать палочкой. Каждое бревно тоже в трещинах и дырочках от выпавших сучков. В трещинах живут плоские, как лист бумаги, серые паучки. Когда солнце нагревает брёвна, паучки вылезают наружу позагорать. Если на него дунуть, паучок прячется со скоростью, почти незаметной для глаза. На тёплые брёвна прилетают почесаться мухи: зелёные, синие и рябовато-бурые. Ещё на солнечных боках дома любят посидеть коричневые бабочки, а белые и жёлтые – нет.

Из стены дома высовывается крыльцо, под ним хранятся инструменты и живёт кошка. Кошку зовут или Мурка, или Васька. Чего-нибудь состряпав, деревенская бабушка обязательно положит в кошкино блюдечко под столом: щи – так щи, кашу – так кашу. Кошка из вежливости это съедает, потом незаметно исчезает – закусывать мышами. Если деревенскую кошку приласкать, она от неожиданности прищурится, заурчит, как двухтактный двигатель, а потом, застеснявшись, вырвется и убежит, виновато оглядываясь.

– – – – – – – – – – – —

Дома. Типыч.

В третьем доме я прожил 30 лет. Несчётно изменял ему с общежитиями, вокзалами, казармами, вагончиками и палатками, а он всё терпеливо ждал меня и дожидался. Внешне он выглядел так, будто нормальный дом поставили на попа: высокий и тощий, в один подъезд и 14 этажей. Во дворе вместо сараев и сохнущего белья были сосны. Мне кажется, что ошибаются те, кто называет эти деревья вечнозелёными. Умерев, сосны становятся рыже-бурыми, а потом чёрно-серыми.

Внутри квартиры было столько места, что под утро удачно разложились все родственники, приехавшие на новоселье. Мы с двоюродным братом Вовкой спали на антресолях. То, что бывает ванная комната, а из крана может течь горячая вода, я уже знал, но вот лифт! В первый день я час катался вверх-вниз на лифте, пока возмущённые соседи не выковыряли меня оттуда, справедливо обозвав деревенщиной. Это был другой город, молодой и прогрессивный, презрительно и высокомерно оставивший позади деревню во всём, особенно, как с течением времени выяснилось, в лицемерии, эгоизме и сплетнях.

Но это всё не имеет никакого значения по сравнению с тем, что из окна моего 9 этажа виднелись только бесконечные леса и поля (дом стоял на окраине города) и даже речка – не сама речка, конечно, а кучеряшки её причёски из ив и черёмух, змейкой проползающие среди заливных лугов. В начале мая эти кучеряшки были такими белыми, что нормальная Афродита легко променяла бы на них морскую пену. О лесе и речке я рассказываю всегда, и никогда не расскажу, так что немного о городе.

Типыч.

Проснулся Типыч примерно утром. Пахло селёдкою и сиренью, а в голове кто-то трещал, не больно, но назойливо, как кузнечик. На столике перед диваном стояла пустая (совсем!) бутылка из-под водки и два – тоже пустых – стакана, а между ними лежала газета с головой, хребтом и хвостом. Глаз у селёдки был задумчивым и грустным.

Главным в комнате был шкаф. Большой, трёхстворчатый, грязно-жёлтый, он занимал всю стену напротив окна и выглядел как большой начальник. Год назад Типыч работал на колбасном заводе, впрок отъелся сам и накупил себе шмоток, красивых и модных – он скрупулёзно относился к своему внешнему виду и нипочём, например, не вышел бы на улицу в тех же джинсах и носках, в каких спал. Хотел купить ещё велосипед, спортивный, с 12 скоростями, но ушёл в отпуск, из которого уже не вернулся, и деньги кончились. Шмотки висели в шкафу, оправдывая его величественность, хотя заноситься было особенно и не перед кем: остальная мебель состояла из вышеупомянутых дивана со столиком и стула с отломанной спинкой, который по этому случаю правильней было бы назвать табуреткой, но стул звучит мужественней и короче. В одном углу у окна стояла гитара, в другом – горные лыжи. Аскетизм обстановки оживляли окурки, бессистемно разбросанные по полу.

Медленно поднявшись с дивана – тело было тяжёлым и каким-то разбалансированным – и внимательно прислушиваясь к кузнечику в голове, Типыч пошёл на балкон, захватив стакан со столика. На балконе ещё сильнее пахло сиренью и стояли два ведра: одно с чистой водой, другое с грязной, оба наполовину пустые, рядом лежали зубная паста и щётка. Сначала Типыч выпил три стакана воды, внимательно прислушиваясь к внутренним ощущениям; какими-то тайными тропками вода растеклась по всему телу, придав тому некоторый промежуточный баланс, но не избавив от тяжести, потому что в голове, потеснив кузнечика, появилась первая мысль: «А кто у меня вчера был?» – Типыч не пил один. Умывшись и почистив зубы с помощью двух вёдер и стакана (вода, как и газ с электричеством, были отключены на злостную неуплату), он провёл ладонью по щекам – сойдёт за модную небритость – и расчесал, глядя на зыбкое отражение в стекле, волосы – густые, до плеч и совершенно белые.

Типыч был красив. Кроме удивительных волос, он имел орлиный нос, зелёные, чуть выпуклые глаза, выдающийся кадык, высокий рост, благородную сухощавость и интеллигентные манеры. В юношескую пору он играл в ансамбле на гитаре, девки сходили по нему с ума, а ребята гордились знакомством с ним. Девкам Типыч шёл навстречу, да и вообще знакомств не избегал, поэтому в маленьком нашем городке был личностью известной и, несомненно, примечательной, и по сию пору многие прохожие при встрече здоровались с ним, правда, с течением времени всё неохотнее.

Необходимо было решить три проблемы: баланса, кузнечика в голове и вчерашнего собутыльника. Истратив чистую воду на необходимые гигиенические процедуры и переодевшись, Типыч взял пустое ведро и вышел в коридор. Дверь в квартиру была с дыркой – что-то вроде глазка размером с глазище – и не существовало единого мнения: была ли она в отчаянии пробита кулаком или любовно проковыряна отвёрткой. Коварный английский замок срабатывал равнодушно и надёжно, невзирая на наличие ключа у стоявшего перед дверью, но человек, имеющий гибкий ум и сильные пальцы, мог просунуть снаружи руку в дыру и повернуть хитрое колёсико.

Любка.

На его этаже, в соседнем блоке, жила Любка – хохлушка из торговли, лет пятидесяти. Разборчивый глаз Титыча спотыкался о её кургузую, излишне широкую фигуру, но Любка была щедра в отношении выпивки и закуски, поэтому с полным основанием иногда пользовалась его годным ещё телом в целях женского здоровья и самоуважения. Любка открыла быстро. Лицом она была сильно похожа на курицу с умными глазами, и сейчас, казалось, готова была заклевать – в квартире за её спиною гортанно звучали голоса с солнечным акцентом: явно собрались бизнес-партнёры. Оставив Типыча за дверью, Любка рванула обратно к хору, немелодично вставляя своё кудахтанье, но скоро вернулась с полным ведром воды, недопитой бутылкой импортного ликёра – грамм 150 – и банкой с тремя шпротинами на дне, сунула всё это Типычу и захлопнула дверь, отрицательно мотнув головой на вопрос – была ли вчера у него.

Ликёр в душе произвёл смуту. Типыч выпил его из горлышка, чтобы не обижать стаканы. Шпроты были похожи на безголовых золотых рыбок, из которых высосали все желания, есть их было жалко, и Типыч решил угостить кошку Нюшку, что живёт у подъезда. Дверь в подъезд была тяжёлая, железная, с кодовым замком. Типыч по-гусарски широко распахнул её перед Верой Алексеевной, женщиной с 6 этажа, с которой при встрече всегда обменивался вежливыми ничего не значащими фразами, не оставляющими внутри ничего, кроме ощущения хорошего человека. Но тут баланс его подвёл. Споткнувшись об один из железных швеллеров, по которым вкатывают детские коляски, Типыч несколько вяло, по-лебединому помахал рукой со шпротами, окропляя елеем ступеньки, после чего неблагородно, но плотно сел на зад, в последний момент отбросив от греха банку. По счастливой случайности масло не попало ни на него, ни на Веру Алексеевну, что оба сочли счастливым предзнаменованием. Кошка Нюшка, до того сидевшая на лавке, подложив под себя лапы и хвост и презрительно наблюдавшая за развитием событий, лениво поднялась, выгнула спину, потом, наоборот, выпуклила и нехотя подошла к ближайшей золотой рыбке, отчаянно блестевшей на солнце. Понюхала, поморщилась, опять понюхала, чихнула, зачем-то брезгливо отряхнула лапы – и задние тоже, с осуждением посмотрела на Типыча и медленно вернулась на свой трон. Типыч поднял опустевшую банку и выбросил в урну, справедливо решив оставить три рыбки воронам – одна уже заинтересованно блестела глазом, спрятавшись за углом.

Стояла благодатная пора, когда черёмуха ещё не осыпалась, а сирень уже цвела вовсю, запахи кружили голову, щекотали подмышки и делали воздух таким плотным, что прохожие как будто передвигались медленно и настороженно, словно в тумане, слегка приволакивая ноги и подгребая руками, а птицы и вовсе не хотели летать – сидели себе пьяные в кустах и орали громко и невпопад, как оглашенные. Ближе всего было идти до Серёгиного участка, где он по утрам машет своей метлой. «Денег у него, скорее всего, нет, но он хотя бы выслушает, чего-нибудь поймёт и уж точно – придумает», – размышлял Типыч, щурясь на солнце. Он обошёл весь участок: чисто было, а Серёги не было. «Выходит, уже не утро. А говорят, что порядок повышает настроение. Нет, порядок – это тупик, а вот беспорядок – неисчислимые возможности. В том числе, и тупика. Надо дворников заставить работать до двенадцати. Лентяй. Сидит теперь на реке, или по лесу бродит, до вечера его не достать. Куда же пойти? К Юльке, к Вовке?» – Типыч мыслил, значит, он не существовал, он жил.

Идти к Юльке, не обретя баланса и с кузнечиком в голове не было никакого смысла.

Юльки.

Этой Юлькой владела творческая профессия журналиста, и на лице её лежало клеймо духовности. Вообще-то Типыч не жаловал женщин, умных сверх меры, поголовно считая их дурами; он не без оснований полагал, что вот это «сверх» без остатка тратится на няньканье с тем самым умом, что и приводит к указанному результату. Обладая внешностью весьма посредственной, а где-то даже и опосредованной, Юлька умудрялась не просто всюду таскать её с собою, а вот именно преподносить, что вынуждало Типыча в лучшие периоды баланса констатировать: " как будто свою… с собою в сумке несёшь». Вообще его тактика общения с Юльками лучше подходила для быстрого перевода в партер, чем для последующего удержания. Нынешняя Юлька, не всегда справлявшаяся с собственной проницательностью, умудрилась в своё время разглядеть в Типыче отверженного парию, прячущего ранимую душу музыканта под напускной грубостью. Осознав оплошность, Юлька теперь тщетно ерошила опростоволосившийся интеллект в поисках наиболее безболезненного способа оставить парию под тем же забором, где нашла, но, вызванная на суд совести, сильно путалась в показаниях.

Так что идти придётся к Вовке, потому что смута, вызванная ликёром, вот-вот грозила перейти в настоящее восстание, а у Вовки, кроме невыносимого характера, всегда была самогонка, настоянная на лечебных травах, по вонючести превосходивших исходный продукт.

Вовка.

Вовка относился к тем людям, которые знают всё обо всём и любого могут в этом убедить. Если кто-то в одиночестве прогуливался по лесу, небу, пустынному городу, а потом встретил попутчика, он непременно заметит, как человек загораживает мир. Деревья, облака и дома, представляющиеся одиночке большими и важными, на двоих уже как будто делятся. (Интересно, какие они вообще без людей?) Так вот Вовка не просто загораживал окружающее – он его утилизировал, он заключал собеседника в приплюснутую сферу, похожую на яйцо и прижаривал жертву огнём ретивых фраз. Обычно Вовка сидел дома, но если выходил на охоту, то в любой точке города можно было увидеть его яйцо с разболтанным и стухшим содержимым. Типыч выдержал три рюмки, в процессе которых мало того – выяснил, что Вовка вчера к нему не заходил, да ещё без удовольствия убедился, что тот остался самонадеянным болваном, о чём и сообщил радушному хозяину непосредственно после третьей. Тот почти не обиделся, потому что привык и смирился.

Баланс явно приближался к норме, треск кузнечика звучал всё осмысленнее, но напала на Типыча тяжёлая икота, будто все Любки, Юльки и Вовки в мире, сговорившись между собой, сразу про него вспомнили. Типыч решил дойти до ближайшей пивнушки в расчёте встретить там доброго знакомого, которых у него было не счесть, ибо явственно чувствовал необходимость минимум в двух кружках пива. В больших столичных городах, зажравшихся и прагматичных, пивнушки носят названия, соответствующие содержанию: «Яма», «Гадюшник», «Рыгаловка»; в провинции же, утонувшей в мечтах и туманах, можно ещё встретить и «Космос», и «Сонечку», и даже «Дружбу». Типыч шёл как раз к «Космосу» по красивой аллее парка, утонувшей в благоухающей сирени, только благоухания того не чувствовал – всё перебивал бьющий изнутри запах самогона на мяте. У входа в «Космос» стоял Профессор и задумчиво смотрел вдаль.