Текст книги "Ильич"

Глава четвертая

Этот странный день окончательно умер, только когда Серый в первом часу добрался до дому и рухнул в кровать, словно подрубленный.

А утром он проснулся и понял – ничего не было. Ни уха в яме, ни «беконного» заката, ни разговора с Челло.

Ничего.

Серый на всякий случай быстро оделся, буквально бегом рванул на Ёрики, но… ничего не изменилось. Кучка глины над шифером там, где он спрятал находку, погасший фонарь у будки. Небо. Дорога. Ветер.

Флинт и его «мальчики» утром похоронили на Ёриках Стёпу, выдали Афганцу деньги, но Серый не успел. Самую малость – разминулся с отчимом минут на десять.

И всё. Что упало – то пропало. Пришлось идти обратно в город. Домой.

Когда собаке нечего делать, она ловит свой хвост. Когда Серому нечего было делать, он думал о Клюкве. И о деньгах. Сегодня выпал как раз такой день – бессмысленный. Работы не было. Денег – тоже.

Ничего не было.

Похмельный и ленивый Индус заявился к Серому около обеда. Спросил с ухмылкой:

– Чё, я вчера сильно?

Серый кивнул.

– Нормально.

– Пожрать есть чё?

– Картошка, сало. Консерва рыбная. Будешь?

– Нафиг.

Индус разулся в тесной прихожей, прошёл в комнату, рухнул на продавленный диван. В телевизоре мелькали голые деревья, щелкали секаторные ножницы – шла передача «Наш сад».

– Я вчера… – опять начал Индус и замолчал.

Серый вошёл в комнату следом за ним, кивнул.

– Перебор, ага.

– Бухой был, – дёрнул плечом Индус.

Серый снова кивнул. Это означало – извинения приняты.

Он упал рядом с Индусом, посмотрел в окно. Тюль был пыльным, серым – его не стирали больше года.

«Наш сад» закончился, началась музыкалка – по сцене бодро бегала Татьяна Овсиенко в чёрной кожаной кепке и кожаной тужурке и кричала:

– Я хочу слышать бурные мужские аплодисменты. Мужчины! Сделайте мне приятное! Поднимите ваши ручки!

– Я б её того… – осклабился Индус. – Сделал приятное.

– У нас в роте Овса была «номер раз», – согласился Серый.

Заиграла музыка. Индус лёжа задёргался под «тыц-тыц-тыц», изображая, как бы он «того».

– Целый день над крыльцом кружились осы, – запела Овсиенко. – Как умела, отбивалась я от ос.

Говорят, ты, меня, любимый, бросил.

Но никто пока моих не видел слез…[18]18
  «Наташка». Текст и музыка Т.Овсиенко.


[Закрыть]

Серый скривился, будто от зубной боли. Он не переносил отечественную попсу, предпочитая рок. Индус ещё немного подёргался и тоже скис. Овсиенко продолжала бодро выплясывать, шарнирно изгибаясь в такт музыке:

– Ты не рви на груди своей рубашку!

Изменил – так душою не криви!

Уходи и люби свою Наташку.

Обойдусь я как-нибудь без твоей любви!

Обойдусь я как-нибудь без твоей любви!

– Мля, кто ей вообще петь разрешил? – пробурчал Индус, с кряхтением поднялся и переключил старенький «Горизонт» на другой канал.

Там показывали черно-белый фильм «Комиссар» с молодой Нонной Мордюковой. Она тоже была в кожаной кепке и кожаной куртке, как Овсиенко. Фильм – Серый слышал в какой-то передаче – много лет пролежал на полке, потому что он был антисоветский.

Минут пять Серый и Индус молча смотрели антисоветский фильм про то, как большевичка Мордюкова родила ребёнка и прижилась с ним в доме еврея Ролана Быкова.

– Все комиссары – суки, – внезапно и очень убеждённо произнёс Индус.

Серый вопросительно повернул голову.

– Если б не они, – ещё более убеждённо пояснил Индус, – Россия бы самой крутой страной в мире была. Золотой рубль до революции самой конверк… конверт… конвертируемой валютой в мире был. И жили мы лучше всех. А потом евреи сделали революцию и комиссары ихние всех русских людей раскулачили. А дворян расстреляли. Мой прадед был граф – Игнашевич Поликарп Семёнович. У нас имение было в Белоруссии – земля, дом большой и это… тысяча крестьян. А евреи-комиссары все отняли и сожгли. Я в «Огоньке» читал – сто миллионов человек расстреляли при Сталине. Потому что он параноик был. И всего боялся. Людей в фургоны «Хлеб» сажали и везли в подвалы.

Серый посмотрел на экран, где русская комиссарша Мордюкова и польский еврей Ролан Быков пели еврейскую песню, танцуя с цыганистыми детишками, потом скосил глаза на графский курносый профиль Индуса с выпяченными губами и торчащими скулами – и ничего не сказал.

Вместо этого он последовал примеру Индуса – поднялся и переключил телевизор обратно. Вместо Овсиенко теперь пели четыре смазливых парнишки из группы «На-на»:

 
– Да, в этой песне только капля слез.
Ну, зачем же Фаина ты мне утёрла нос?
Если даже я тебе не гожусь, я свою забуду печаль и грусть,
А наша песня останется только нашей пусть[19]19
  «Фаина», слова М. Рябинина, музыка Б. Алибасова.


[Закрыть].
 

– А-а-а!! – оживившись, заорал Индус в притворном ужасе, зажимая уши. – Верните Овсиенку, пидорасы!

Серый засмеялся, вскочил и начал выплясывать, подпевая «пидорасам» самым противным голосом, на который только был способен:

– Фаина, Фаина, Фаина, Фаина, Фай-на-на! Фаина, Фай-на-на, ах, люблю тебя Фаина-Фаина!

– Ши-на-най-да-опа, Опаши-на-най! Ши-на-най да ши-на-най, Опаши-на-най!! – заголосил Индус, гримасничая.

Допевали они хором:

– Фаина, Фаина, Фаина, Фаина, Фай-на-на, Фаина, Фай-на-на, ах, какое имя Фаина-Фаина!

В дверь постучали. Серый пошёл открывать, уже зная, кто стоит за дверью. Только Челло не барабанил как Малой, не бил кулаком как Индус, а выстукивал костяшками пальцев первые такты мелодии песни «The Mamas and the Papas» про чувака, который собрался в Сан-Франциско и забыл украсить свой хаер цветами.

– Салют! – Челло был на удивление бодр и весел. – Вы чего орёте как загашенные? На первом этаже в подъезде слышно.

Он прошёл в комнату, уселся верхом на стул, весело подмигнул Индусу.

– А тебя колышет? – немедленно завёлся Индус. – Чё вообще привалил? Работы нет, воды нет, растительности нет. Роботы заржавели. Все, свободен.

– Не пыли, – примирительно попросил его Челло. – Я не к тебе пришёл.

Индус поднялся, сверху вниз посмотрел на сидящего Челло, скорчил брезгливую физиономию и двинулся в прихожую.

– Ты куда? – поинтересовался Серый.

– От вас подальше, – отрезал Индус. – Заколебали ваши эблища.

– Почаще смотрись в зеркало, мой друг! – ободряюще посоветовал из комнаты не умеющий промолчать вовремя Челло.

– Сам туда смотри, гомик! – ответил Индус, обуваясь.

– Ну что ты, – радостно парировал Челло. – Я чту завет Джона Осборна и никогда не верю зеркалам и газетам.

– Э, хорош! – вмешался Серый. Он знал, чем все может закончиться. – Индус, ты же пожрать хотел?

– Перехотел. Домой пойду, мамка котлеты должна была нажарить.

Входная дверь распахнулась – на пороге стоял сияющий Малой.

– Короче, сейчас такое кино смотрел! Американское! – затараторил он и шагнул в квартиру. – Зашибенское! Там…

Малой был фанатом видео. Все свободные деньги он тратил на видеосалоны и смотрел все подряд – боевики, комедии, мелодрамы, мультики и даже артхаусные фильмы неизвестных режиссёров Бог весть как попавших в Средневолжск на заезженных «вэхээсных» кассетах. При этом ему нравились далеко не все фильмы, но он все равно упрямо досматривал до конца даже откровенную «парашу» и не уходил из опустевшего зала видеосалона, пока не заканчивались титры.

Но сегодня, по словам Малого, фильм был именно что «зашибенский» и он с сияющим лицом рассказывал о нём, переводя взгляд с Серого на Индуса, с Индуса на Челло, а с Челло обратно на Серого, словно бы желая получить не просто внимание, но и горячее одобрение:

– Там, короче, один чувак, ну, ковбоец, с петлёй на шее сидит на лошади, понял? А другой такой целится в него из винчестера. И когда судья того, ковбойца, уже вешать сбирается – ну, лошадь погнать, чтобы он повис, этот – хобана! – стреляет, понял? Тыщ! И верёвку перестреливает. И тот такой ускакивает. А деньги другому ковбойцу, с винчестером, уже за первого заплатили и они оба уезжают в пустыню и в следующий городок едут. И там опять Блондинчик того, плохого ковбойца, сдаёт ментам… ну, шерифу, и его опять вешают, и он опять тыщ! – верёвку перебивает. Во бизнес!

Индус усмехнулся.

– Херовый бизнес. Однажды снайпер твой промахнётся. Или осечка.

– Это в жизни, – сказал Серый. – В кино никто не промахивается когда надо.

– Мы – как они, – нахмурившись – его рассказ не оценили, – буркнул Малой и потыкал пальцем в Серого и Индуса.

– Поясни, – лениво попросил Индус. Он стоял в одном ботинке, держа второй в руке.

– Ну, злой, добрый и плохой, – сказал Малой.

Индус немедленно врезал ему свободной рукой по затылку, врезал так, что волосы у Малого встали венчиком.

– Ты чё, ты чё? – плаксиво заорал Малой, привычно отскочив в сторону. – Дурак что ли?

– А почему я злой или плохой? – резонно спросил Индус.

– Почему ты? – Малой захлопал белёсыми ресницами.

– Потому что добрый – это точно ты сам, – пояснил Серый.

Малой засопел и опустил глаза. Он всегда так делал, когда его уличали в чем-то или он был не прав.

– Это фильм Сержио Леоне. «Злой, добрый, плохой» или, в другом переводе, «Хороший, плохой, злой», – подал голос Челло. – Квинтэссенция всех вестернов. Американцы называют такие фильмы «спагетти-вестерн».

– Почему? – хором спросили Индус и Малой.

– Потому что Сержио Леоне – итальянец, – непонятно пояснил Челло.

– Это как в анекдоте, – сказал Серый. – Едут по пустыне русский, татарин и еврей…

– Ну и кто из нас еврей? – нахмурившись, перебил его Индус. – Кто русский и татарин, я понял.

Малой тем временем прошёл на кухню, набил полную варежку варёной картошки и вернулся, шумно чавкая и досаливая прямо во рту.

– Они там золото нашли, – невнятно сообщил он, продолжая жевать. – Много. Чепушило один, Билл Карсон, его спрятал в могиле… И музычка такая чёткая…

Малой попытался воспроизвести «музычку», но у него получилось только издать какие-то дикие звуки и насорить на линолеуме вылетевшей изо рта картошкой.

– Вот ты эбалай, – с усмешкой оценил музицирование Малого Индус.

– Эбонитовый, – посмотрев на замусоренный пол, подтвердил Серый.

– Кстати, на то золото, что Блондинчик изъял из могилы с надписью «Неизвестный», – поделился всезнающий Челло из комнаты, – можно было купить особняк в Нью-Йорке, ранчо в Аппалачах, завод по производству кожаной обуви и осталось бы ещё на кругосветное путешествие на собственной белой яхте.

– Я тоже так хочу, – прошамкал Малой и повернулся к Серому. – Серёг, а ты хочешь белую яхту? И коттедж…

– Банан на ухо ему, – как-то зло усмехнулся Индус. – У него вон куртафан семисезонный, какая нахрен яхта.

– Я куплю, – вдруг сказал Серый, упрямо выпятив подбородок. – «Девяносто девятую», куртак битой кожи с американским флагом на спине и катер. Буду по Волге до Казани гонять. И на острова в Камском устье. А чтобы не работать, ларёк открою. Два.

– Три, – подсказал Челло из комнаты.

– Чего? – не понял Серый, сбитый с толку.

– Три ларька, – сказал Челло.

– Почему три?

– Пар, озимь и яровой, – пояснил Челло, но никто не засмеялся.

– Бабки где возьмёшь? – тихо и серьёзно спросил Индус.

– Знаю где, – так же тихо ответил Серый.

– Нет у тебя ничё, – уверенно засмеялся Малой. – Откудова?

– Оттудова, – в тон ему сказал Серый. – В земле нашёл. Цветмет. Много. Двадцать тонн. Или сто.

– Звездишь? – вытаращился всегда готовый верить всему подряд Малой.

– А тачку можно и иномарку взять, – не глядя на него, сказал Серый и вдруг его понесло. – В коттедже камин будет! И бар. Я сразу пять ящиков коньяка купл – «Наполеона». Чтобы всегда был. Говорят, за обедом полезно рюмку коньяка выпивать, сосуды чистые всегда будут. Без этих… хлоростиновых бляшек. В «АиФе» писали.

– Холестериновых. Crescit amor nummi, quantum ipsa pecunia crescit,[20]20
  Любовь к деньгам растёт по мере роста богатства (лат.)


[Закрыть] – пропел Челло, раскачиваясь на стуле.

– Чё за цветмет? – Индус вплотную подошёл к Серому, посмотрел на него в упор.

Серый выдохнул и напрягся. Он не любил когда Индус делал вот так как сейчас. Но слово было сказано и приходилось за него отвечать.

– Бронза, – с неохотой выдавил из себя Серый. – Памятник какой-то в земле.

– На Ёриках? – уточнил Индус.

– Ну…

– Гну. А наша доля? – он уже нависал над Серым.

И Серый психанул.

– Какая, нахрен, доля?! – заорал он и оттолкнул Индуса. – Вы все свалили, чаморы, я один как папа Карло… под дождём! Руки стер, на, смотри! А теперь «наша доля»? Хрен по всей морде вам, а не доля! Понял?

– Чё, – с видом искренне оскорблённого в своих лучших чувствах друга произнёс Индус. – Зажал, чё ли? Если там сто тонн, это же…

– Сиксилиард триллиардов! – засмеялся Челло.

– А это сколько в долларах? – влез Малой. Он успел второй раз сходить на кухню и опять жевал.

– Много, – ответил сразу всем Серый. – Фиг с вами. Десять процентов ваши.

– Двенадцать, – подал голос из комнаты Челло.

– Почему двенадцать? – не понял Малой.

– На троих удобнее делить, дебил, – ответил за Челло догадливый Индус. Сегодня он был в ударе.

– О, я же ещё музон принёс! – Малой достал из кармана аудиокассету. – Костян переписал. «Нирвана», новый альбом!

Он прошёл через комнату, уже издали вытянув руку с кассетой, чтобы сразу вставить её в нишу на «Маяке».

– Не промахнись, – посоветовал ему Серый.

Он в этот момент завидовал Малому. В комнате сгустилось напряжение: Челло и Индус зыркали друг на друга и на Серого такими глазами, что даже дышать стало трудно и только Малой ничего не заметил, посчитав, видимо, что разговоры о статуе на Ёриках – обычный трёп.

– Во, сейчас, – он щёлкнул кнопкой воспроизведения.

В колонках зашуршало и гнусавый голос Курта Кобейна запел:

 
Sell the kids for food
Weather changes moods
Spring is here again
Reproductive glands[21]21
  Группа «Nirvana», песня «In Bloom».


[Закрыть].
 

– Репродуктивные гланды, – засмеялся Индус таким искусственным смехом, что даже Кобейн издал странный мычащий звук и перестал петь.

– А-а, сука, зажевало! – заорал Малой, бросаясь к магнитофону.

– Серый, – тихо произнёс Индус, – чё за статуя-то? Или ты так… Звизданул просто?

– Звизданул, конечно, – с облегчением соврал Серый. – Всегда хотелось клад откопать. Чтобы раз – и сразу много бабок. Сто тысяч долларов.

– Миллион, – не утерпел Челло.

– Не порвало, – сообщил Малой. Он бережно вытащил кассету, за которой тянулась коричневая гирлянда зажёванной плёнки, и вскинул голову: – Серёг, карандаш дай.

– На подоконнике, – кивнул Серый.

– Так чё, нету цветмета? – не унимался Индус.

– Да не знаю я! – не выдержал Серый и начал юлить, ненавидя себя за это: – Там, короче, железо какое-то в яме. Вы свалили, я копал один. Чуть руку не свернул. Может, колесо от трактора «Беларусь», может, крышка от люка.

– А причём тут статуя тогда? – Малой вставил карандаш в кассету и начал осторожно сматывать плёнку.

– Я подумал, – деланно засмеялся Серый, – что оно на ухо статуи похоже. Колесо это. Или люк. И представил.

Индус внимательно посмотрел на Серого, но ничего не сказал – ушёл в туалет. Малой, вертя кассету на карандаше, тоже вышел из комнаты – убрёл на кухню доедать картошку.

– Зря ты им рассказал, – негромко произнёс Челло.

– А тебе не зря?

– И мне зря, – согласился Челло.

– И чё теперь делать?

– Ничего. Жизнь, мой друг, не имеет функции черновика. Все страницы пишутся исключительно набело. Как говорили древние латиняне: «Tu ne cede malis, sed contra audentior ito».

– И что это значит? – Серый не любил, когда Челло начинал вот эти вот свои латинские выгибоны.

– «Не покоряйся беде, а смело иди ей навстречу!», – торжественно произнёс Челло. – Чува-ак, мне горько видеть ваше поколение. Вы – юные старички. Это мутное время поломало вас через колено. Вы должны хотеть бороться, протестовать, творить, любить. А вы хотите… вы все хотите бабок. Машину, яхту, коттедж, камин. «Наполеон». Шмотки хотите. Это скучно.

Серый промолчал.

– Слышь, Серый, – сказал от двери вернувшийся Индус. – А пошли-ка сходим. Посмотрим.

– Прям сейчас, что ли? – Серый почувствовал, как у него почему-то всё похолодело внутри.

– А чё тянуть? – Индус явно был настроен решительно.

Повисла тягостная пауза, только слышно было, как на кухне Малой гремит крышкой кастрюли, таская картошку. Спустя несколько секунд он появился в дверях, помахивая смотанной кассетой.

– Предложение из восьми глаголов знаете? – влез Челло и, не дожидаясь ответа, сказал: – «Устали-сидеть-думать-решили-послать-сходить-купить– выпить».

– А деньги есть? – сразу же оживился Малой.

Серый достал из кармана две сотки.

– Есть.

Индус взял купюры, зачем-то посмотрел на просвет.

– На пузырь ещё полтос надо. Челло?

– У меня косая есть, – неожиданно обрадовал вечно безденежный Малой, протянул Индусу сотенную.

– И у меня пятьсот, – ещё больше обрадовал Челло.

– Два пузыря, две банки тушёнки, хлеб, макароны, – подвёл итог Индус. – Кто пойдёт?

Серый усмехнулся:

– Кто денег не дал.

* * *

Бухали не спеша, под зажёванного Курта Кобейна. Закусывали, перебрасываясь короткими фразами. Серому нравилось вот так – без баб, без неизбежного «мерения пиписьками», без тупых «шуток юмора», без надрыва. И объем был самое оно, литр на четверых. И сегодня хорошо, и завтра башка разламываться не будет. Главное только – вовремя остановиться.

Когда отзвучали все традиционные тосты – «За нас с вами и хрен с ними», «За тех, кто в сапогах», «За пацанов на зоне», «За родителей» и прочее, и начали пить просто, без лишних слов, под неизменное: «Ну, давайте, пацаны», Серому подумалось, что на самом деле всё вот это вот ему уже не нужно.

Не в кайф.

А в кайф ему сейчас было бы оказаться на Ёриках, взять лопату и попробовать откопать ухо. Или люк. Или что там такое лежит. Он представил, как втыкает штык лопаты в землю, как привычно ноют стёртые руки, как косо светит в раскоп фонарь от будки. «Кстати, – подумал он, – в фонаре еще лампочку надо поменять».

Потом его мысли как-то сами собой перешли на Клюкву. На предстоящий «девичник» в «Шахерезаде». На будущую встречу. Серый представил, где она сейчас, с кем и что делает, и ему стало так плохо, что захотелось завыть, заорать, перевернуть стол, дать кому-нибудь, а лучше всем сразу, в морду…

– Да, Серый? – долетел до него голос Индуса.

– Да… – машинально кивнул он и тут же переспросил: – Чё «да»-то?

Все засмеялись.

– Ты где, братан? – дурашливо потряс Серого за плечо Индус. – Ты с нами вообще?

– Мы с ним разговариваем, а он… – Малой сунул в рот вилку макарон, с шумом втянул повисший «хвостик». – Серёг, ты отрубился уже, что ли? Мы только вторую начали.

– Это он мечтает про «девяносто девятую», – хохотнул Индус.

– И про ларёк, – подхватил Малой. – Про три!

Челло тоже не промолчал:

– Vanis animum pascit figmentis[22]22
  Он предаётся пустым мечтаниям (лат.)


[Закрыть], – сказал он.

Серый скрипнул зубами, потянулся за бутылкой. Индус ничего не забыл. Да и остальные тоже.

– Я про Клюкву думаю, – обронил Серый.

Смешки стихли. Все были в курсе. Серый молча разлил. Индус взял рюмку.

– Ну, братан, за тебя. Пусть у тебя всё будет и тебе за это ничего не будет. А телку ты себе найдёшь ещё. Нормальную, а не эту…

Индус чокнулся с Малым, с Челло.

– А Клюква какая, не нормальная, что ли? – процедил Серый, не беря рюмки.

– А Клюква твоя, извини, конечно, но конченная…

– Рот закрой! – заорал Серый, не дав Индусу договорить. – Ты сам-то кто?!

Он поднялся, сверху вниз посмотрел на Индуса, на его кривую усмешечку, на подрагивающую в руке рюмку.

– Amor caecus[23]23
  Любовь слепа (лат.)


[Закрыть], – пробормотал Челло, пытаясь разрядить обстановку.

– Ты тоже завали! – окрысился и на него Серый. – Чё, поговорить больше не о чем?! Как бабы на лавке…

– Это кто баба-то? – понизив голос, нехорошо спросил Индус и поставил рюмку. – Ты базар фильтруй!

– Э, пацаны! – тревожно заверещал Малой. – Хорош, ну вы чё? Сидели же нормально…

– Сам фильтруй, – ответил Индусу Серый.

Повисло тягостное молчание. Серый опять скрипнул зубами, встал и взял из шкафчика стакан. Не глядя на остальных, он налил себе больше половины, и, не чокаясь, выпил залпом.

– Вот это по-нашему! Вот это молодец, – саркастически произнёс Челло, взял бутылку, в которой осталось грамм двести, побултыхал. – Сразу видно – хороший человек. И о друзьях думает.

– Таких друзей… – буркнул Серый, жуя хлеб, – за хобот и в музей…

Индус внимательно посмотрел на Серого, опрокинул в рот свою рюмку, продышался.

– Что, братан, совсем прижало? – спросил он. – Не отпускает?

Серый молча помотал головой. Новый концерт «Нирваны» на кассете закончился, пошла «дописка» – лучшие песни.

Load up on guns and bring your friends, – запел Курт Кобейн, -

 
It's fun to lose and to pretend
She's over bored and self assured
Oh no, I know a dirty word
Hello, hello, hello, how low?
Hello, hello, hello![24]24
  Группа «Nirvana», песня «Smells Like Teen Spirit».


[Закрыть]
 

Серый знал, о чем эта песня. Лёнька как-то перевела весь альбом. Кобейн призывал заряжать ружья и приглашать друзей, утверждая, что проигрывать и притворяться – это весело. Дальше речь шла о самоуверенной девушке, которой скучно, но одно грязное словечко – и все меняется…

«Одно грязное словечко, – подумал Серый. – Все бабы дуры. А я напился. Когда успел-то?»

Он обвёл взглядом комнату, лица о чем-то спорящих друзей.

Друзей?

Скорее это были коллеги «по работе под названием жизнь», как как-то сказал Челло.

– Не хватило, – долетел до Серого его собственный голос. – Нужна третья.

– Бабок же нет, – промямлил Малой.

– Есть ещё на one bottle, – Челло жестом Акопяна вытащил сложенные квадратиком купюры. – Неприкосновенный запас. Я «пласты» на прошлой неделе продал, старый добрый джаз.

– И кто пойдёт? – немедленно спросил Индус.

Конкретно так спросил, со значением. И посмотрел на всех. Ну, ещё бы – он-то уже ходил. Серый глянул в окно. Там стояла ночь. Как говорили в детском мультике: «Темно и страшно». А Индус ещё и с другого района. И если его тут, на «Пятнахе», поймают, то навешают по самые помидоры и на здоровье внимание не обратят. Потому что когда тебя тормозят четверо и у двоих в рукавах «монтажки», совершенно пофигу, какое там у тебя здоровье.

Пофигу от слова «вообще».

– Я пойду! – вдруг подскочил Малой, и в глазах его зажглись бенгальские огни.

И все сразу начали орать на него:

– Сиди!

– Куда тебе!

– Ты ваще дрищ…

Малой – не дрищ, он здоровый, но Серый знал: чуть что, и его гасанут первым. Заболтают – и вальнут. Поэтому Малой отпадает.

А Челло сполз внутрь себя. Это он умеет. Ну как улитка. Только что сидел человек, пыхтел, пальцем в ухе ковырялся – и вдруг оба-на – никого. Не, оболочка-то – вот она. Патлы висят, нос в красных прожилках несуществующих рек с несуществующей карты, губа слюнявая блестит в бороде. Но это просто видимость. Пшик-модерн. Ку-ку, мой мальчик! Ты где? В рифму чур не отвечать.

И получается, что из всей толпы идти в ларёк придётся добровольцу. То есть тому, кто остался.

Серый поднялся, молча забрал со стола деньги.

* * *

Ночной поход в ларёк – это не поле перейти. В смысле – не жизнь прожить. Тут с умом надо и тоньше. Мягче, напевнее. А какой ум, когда в тебе триста грамм уже сидят и добавки просят? Одна напевность и остаётся. И вот идёшь ты такой весь напевный: море тебе по колено, лужи по грудь, в кармане денег – на водку и сигареты. И подъезд родной обнимает тебя как бетонные маточные трубы и готовится родить в тот дивный, новый мир, что притаился за железной дверью.

Ну, как – притаился… Он там раскинулся, как море широко. И пастью клацает. Но тебе же то море – по колено.

И ты, такой, дверью – шарах! И вываливаешься в новую жизнь. Ну, на этот момент новую. И понимаешь – о-па, а тут, в полном соответствии с тем самым мультиком, и темно, и страшно, и фонари не горят, а до ларька идти не через двор, а улицей, мимо двенадцатого дома и многоэтажки.

И море становится по щиколотку. Но тут триста из глубин организма спрашивают тебя: «Э, алё?! Мы чё тут, зря сидим в компании с этой юппей и этой варёной… Слышь, как тебя? Картошка?» А картошка такая: «Й-а бы па-а-апрасила! Ик. Я тут одна закуска и потому градус крала. Ну не шмагла, простите, граждане. Можно, я прилягу? Но только без рук, иначе, ик, выйду….»

И ты понимаешь – выйдёт. И суёшь руки поглубже в карманы – типа ты крутой и такой специальной походкой «а когда на море качка» фигачишь через двор на улицу. И тебе везёт: на улице никого, вообще пусто, прикинь? И ты радуешься – прёт, прёт ведь! И выходишь на перекресток и там все зашибись, и даже если народ какой-то попадается, то тоже так себе вареньице, левые чепушилы какие-то, тёханы с дяханами под ручку и бабьё стайкой. И все сильно торопятся, потому что суббота, вечер, почти ночь даже и, как поют по телику в КВНе, «улицы освещены улыбками питбулей», а вчера на Московской двоих зарезали, а в лесу возле Элеватора труп нашли, а в Чапаевском районе была перестрелка и Ленку Макарову – ну, племянницу Александры Николаевны из планового отдела, знаете же? – случайно ранило. Прямо вот сюда. И она теперь в больнице лежит, а лекарств там нет совсем и ей муж покупает и приносит. И следит, чтобы медсестры не украли, чтобы уколы при нем делали. А лекарства дорогие и он все из дома продал, даже ванну на металлолом, только старый диван оставил; и как они теперь жить будут, когда Лену выпишут – вообще непонятно.

И вот ты идёшь, плывёшь как полярное судно «Геркулес» капитана Русанова, сквозь льды и мглу, к заветной цели и постепенно дом родной становится все дальше, а ларёк – «ледяной горою айсберг из тумана вырастает», то есть – всё ближе. И все встречные-поперечные корабли и яхты как-то расползаются, исчезают, а тёмные личности у ларька, напротив, проявляются чётко и выпукло.

Надо сказать, что личности эти заводятся у всех ларьков как бы из ниоткуда, от сырости, от восточного ветра, от света лампочек над витриной или от дыма дешёвых сигарет.

Они бывают очень разные – ну типаж дяди Пети по кличке «Братан-дай-рубль-на-пиво-не-хватает» знают все; мрачный небритый мужик, пахнущий железной дорогой, пучащий жёлтый глаз и нависающий сбоку, тоже всем знаком, а вот бодренькие пацанчики на резиновых ногах, остромодрые, как таксы и безжалостные, как землеройки – это уже сложный случай.

А есть ведь и просто утырки из серии «Э-ты-чё-откуда-кого-знаешь?», и бухие уроды, бьющие в морду без разговоров, и странные личности с чем-то тяжёлым за пазухой.

И вся эта флора с фауной буйно колосится у мутных стёкол ларьков, за которыми среди попугайских этикеток водорослями зеленеют вожделенные бутылки, глянцево поблёскивают моллюсочной слизью пачки сигарет, что-то шуршит, звенит и гудит. Создаётся впечатление, что это аквариум наоборот – человек сидит внутри, отгородившись стёклами и для верности решёткой, а вокруг идёт таинственная, опасная и чужая жизнь, где все тот же жук ест траву, жука клювает птица и многочисленные хорьки пьют мозг из птичьей головы.

Пищевая цепочка.

Причём – это Малой первым заметил – утырков «Э-ты-чё-откуда-кого-знаешь?» с каждым днём всё меньше, а резиновоногих пацанчиков все больше. Они выскакивают из-за ларька, словно боги из машины греческого театра. В руках – старая рукавица или шерстяной носок с гантелей внутри. Бьют молча, стараются попасть сбоку в висок – бить сверху, особенно осенью и зимой, шапка мешает. Обмякшее тело обшаривают со скоростью и сноровкой морговских санитаров. Гребут все: снимают обувь, сдирают, выворачивая в процессе наизнанку, джинсы. Отрезают меховые воротники. И тут же исчезают стайкой коралловых рыбок, которых спугнула какая-нибудь барракуда.

Сосуществовать с пацанчиками нельзя, их можно либо избегать, либо стать одним из них.

Либо убивать.

Серый – не они. Поэтому он про себя молил всех богов о дяде Пете или привычных носоломанных корефанах «Э-ты-чё-откуда-кого-знаешь?» С ними все просто, да и Серый уже не особо юн, чтобы вступать в длительный «трёш-мёш» и выяснять – кто с какого района и кто кого там знает.

Он – старшак, он «не мотается». И все дела.

Ларёк все ближе. Живой, жёлтый свет течёт из окон. Ночь холодная и в воздухе клубится парок от дыхания личностей. Серому вроде свезло – ещё не очень поздно и к окошечку стоит небольшая очередь из вполне себе добропорядочных граждан – пьяного таксиста, двух шалав, подцепивших мужичка в пальто и резкого чувачка в куртке-«пилоте».

Впрочем, поймав его затравленный взгляд, Серый понял – обладатель «пилота» ощущает себя в этой среде обитания примерно как Серый и наверняка очень жалеет, что у него в кармане нет ствола, а на затылке – второй пары глаз.

Серый приблизился и пристроился за «пилотом». Тот громко выдохнул и слегка расслабился. В очереди у ларька никто никогда не спрашивает: «Вы последний? Я за вами» – это ж не овощной отдел в «Универсаме». Тут все чётко – вот твоё место, парень. Стой. Держи оборону. Профукал – отдыхай, очередь не для слабаков.

Так гласит закон ларька.

Серый переминался с ноги на ногу. Растворившаяся было в адреналине водка напомнила о себе – ей хотелось курить и орать: «Э, чё, уснули там? Давай быстрее!» и вожделеть ответа: «Быстро только кошки родятся» или, ещё лучше: «Чё, самый быстрый что ли? Ну иди сюда, попробуй…»

Давя водкины хотелки на корню, Серый почувствовал, что ему не очень хорошо. Какая-то часть его мозга пребывала в недоумении. И он это недоумение разделял. Мозг, он всегда такой. Думает частями. Одна давит водкины хотелки. Другая решает, где поссать: на улице или потерпеть до дома. Третья соображает, какую водку брать, чтобы на палёнку не нарваться. Четвертая… О, четвертая всегда занятая Клюквой. Глаза там, брови, взгляд сбоку, талия, ноги… Ну и другие части тела. Остальные сегменты мозга тоже чем-то заняты и один вот никак не давал Серому покоя: все баламутил, толкал изнутри, портил жизнь и карму тупым, но, в общем-то, резонным вопросом:

Где, блин, личности?

Дело в том, что Серый ясно их видел. Троица морских коньков колыхалась в слабых струях алкогольных течений слева от ларька за старой урной, на которой еще прошлой зимой какой-то остряк написал: «Жёлтый снег есть нельзя!» А теперь их нет.

Нет, скорее всего, потому что у ларька образовалась очередь. Но она рассосётся, никуда не денется. Очередь рассосётся, а Серый останется. Потому что он – последний. Он же крайний. Он же терпила. Теперь понятно, почему «пилот» облегчённо выдохнул, когда Серый встал за ним.

Он выдохнул, а Серый вдохнул.

Но все же алкоголь, свет фонарей на улице и вера в добро и справедливость собрались вместе и загасили страх как случайные мужики – эксгибициониста в парке. «Чё я, не пацан, из конца-то в конец? – бодрил себя Серый. – Пойду в отмах, личности такого не любят, отвалят, пойдут искать кого-то другого. «Умри ты сегодня, а я завтра», – это тоже закон ларька. Хотя нет, это уже из уголовного кодекса. Ещё у них там есть: «Не верь, не бойся, не проси» и «Минимум затрат – максимум прибыли».

А еще у Серого был нож. Нормальная такая притыка, складная, выгнутая рыбкой, на пластиковой ручке рысь изображена. «Три рубля шисят копеек» стоила. Ну, тогда, до всего.

От мыслей о ноже Серому стало тепло и уютно. Он вдруг осознал, что всё вот это вот – колючий осенний снежок за воротник, урна («Жёлтый снег есть нельзя!»), редкие фонари, разноцветные прямоугольнички окон вдалеке, оранжево-серое небо, расчерченное паутиной проводов, гудящие бруски машин, прочие объекты, звуки и запахи городской улицы – это все его, родное, он – часть этого биоценоза, его неотъемлемая составляющая, да чего там – в обозримом временном пространстве он едва ли не вершина уже помянутой пищевой цепочки – с ножом-то-«рыбкой», рысь на рукоятке, «три шисят»!