Текст книги "Первый кубанский («Ледяной») поход"

Мы едем целый день. Привал на каком-нибудь хуторе, а дальше снова в путь. Солнце спускается к закату. Показывается бледный лик месяца с другой стороны. Над нами вечернее небо, окрашенное мягкими красками зари, а кругом засыпающая в дремоте степь, окутанная мглою. Месяц ярко светит в таинственности ночи, а поезд нашего обоза все катится и катится вперед.

* * *

Буксирный пароход тянул за собой на канате большую баржу. Баржа переполнена. На палубе разместились люди в шинелях, в военных фуражках, в казачьих папахах, кто в накинутой бурке, кто в одной рубахе, сидели, скучившись, стояли, толкались, пробираясь в толпе; раненые лежали в носилках.

Мы возвращались по разливу Дона в Новочеркасск. Туман, с утра затянувший окрестность, поднялся сизой дымкой над рекою и белыми клубами облаков в небе. И по мере того, как подымалась завеса тумана, все более и более раскрывалась голубая, как небо, поверхность беспредельного водного разлива. Берег чуть виднеется вдали узкой полоской. Одно светлое голубое озеро. Мы плыли по тем местам, где в феврале месяце мы пробирались на санях по снежной пустыне в Ольгинскую станицу. Как было тяжко тогда, как светло и радостно в этот солнечный майский день на водном просторе. Туман исчез. По всей водной глади сверкало солнце, а вдали на самом краю береговой полосы заблестел таким же солнцем золотой купол Новочеркасского собора.

Как сейчас, вижу перед собою сияющий в лучах купол храма. Манящий лучезарный свет. Каким волшебством казалось то, что видел своими глазами. Вместо снежной пустыни во мгле тумана голубое озеро и блеск, сверкающий блеск солнечных лучей и в небе, и на всем водном разливе. Вот она, наша родина, возвращенная к жизни и к свету.

Мы подходили к Старо-Черкасской станице. Все залито водой – и улицы, и переулки. Лодки подплывают к домам; на сваях каменные постройки; между ними бурлят потоки. Баржи рядом с домами. Зеленые вершины потопленных деревьев. Всюду движение, всюду жизнь. Пароход свернул влево и потянул за собой нашу баржу. Мы плыли по протоку. Берег, чуть выступающий из воды. Лес камышовых зарослей. Вершины деревьев как зеленые острова среди быстро текущих вод. А с другой стороны – все та же голубая, водная ширь.

Мы подходили к Аксаю. Зеленые холмы, то опускаясь, то подымаясь, тянутся грядой вдоль берега. Белые хаты, ярко-красные крыши. Сады в белом цвету на яркой зелени. Аксай, где зимой генерал Корнилов перешел Дон, направляясь в Кубанский поход. Вот пристань, станционные постройки. А дальше виднеется Кизитеринка. В ноябрьскую ночь, в метель, там были бои. Да точно, те ли это места?

Вдали показались белые дымки, один, другой, вспыхнул третий. Длинной, движущейся лентой катился по спуску поезд. И было весело глядеть на белые дымки, стлавшиеся по небу. В походе всякий раз, как показывался дымок, с тревогой увидишь его. Это был сигнал, тотчас следовали разрывы снарядов. Теперь среди этих мирных берегов мчащийся поезд веселил глаз, точно детская игрушка. Мы подходили к берегу. Поезд скатился и остановился у станции.

Но что это такое? Какие-то солдаты в касках, в сизых мундирах офицеры, не наши, не русские. Один из них, стоя на площадке вагона, наводит на нас бинокль. Из окон выглядывают бескозырки с красным околышком. К берегу ведут лошадей за узды, и лошади не наши, крупные, с подстриженными хвостами и гривами. И так же необычны ведущие их солдаты в бескозырках. На барже все смолкло. Перед нами немецкий эшелон. Чей-то один голос произнес ругательства. Все молчали.

В Новочеркасске я тотчас стал разыскивать мою семью. Я зашел на квартиру, где я их оставил. Жена и моя дочь уехали. Значит, они спасены. Но где они, я не знал. Дочь моя вернулась из Москвы через месяц. С женой я не виделся около двух лет. Из знакомых в Новочеркасске оставалось не много. Уехали Трубецкие, Лермонтовы, Струве, Федоров. Осталась семья Гагариных, Лошкаревы, Новосильцевы.

Тяжелые рассказы пришлось слышать в Новочеркасске. Мученически погиб Митрофан Богаевский[121]121
  Богаевский Митрофан Петрович (брат А. П. Богаевского), р. в 1881 г. Окончил Новочеркасскую гимназию (1903), Санкт-Петербургский университет (1911). Директор гимназии в ст. Каменской. С 18 июня 1917 г. помощник войскового атамана Всевеликого Войска Донского и председатель войскового Круга. Расстрелян большевиками 1 апреля 1918 г. в Ростове.


[Закрыть]. Голубов со своим отрядом захватил его в одной из станиц и привез в Новочеркасск. Казаки любили Богаевского. Голубов не решился его убить. Больше того, Богаевскому разрешили выступить перед собранием. Три часа его вдохновенное слово звучало среди переполненной залы. Он, который так горячо любил Дон, любил свои донские станицы, своих казаков, все свое родное, в эти три часа излил все, что было у него на душе, перед смущенными, растроганными, взволнованными слушателями. Люди плакали, клялись не выдавать его. Это была его предсмертная, лебединая песнь. Пришел карательный отряд из Ростова. Богаевский был выдан, увезен в Ростов и расстрелян на бойнях.

Волошинов[122]122
  Волошинов Евгений Андреевич. Войсковой старшина Донской артиллерии. Председатель войскового Круга Всевеликого Войска Донского. Расстрелян 15–17 февраля 1918 г. в Новочеркасске.


[Закрыть] вместе с другими был поставлен под расстрел. Случайно он не был убит: израненный, ночью подполз он к ближайшей хате и просил дать воды. Женщина, к которой он обратился, пошла к большевикам и выдала его. Он был заколот пришедшими красногвардейцами у ворот того дома, к которому дополз, истекая кровью.

В лазаретах сестры спасали раненых, скрывали их, заготовляли подложные паспорта, выносили на своих руках и прятали в частных домах. Не всех удалось спасти. По ночам молодые девушки ходили разыскивать тела убитых среди мусорных ям, выносили их, чтобы предать погребению.

Обыски, аресты, грубые выходки красноармейцев, врывавшихся и днем, и ночью в частные дома, и убийства. Убит граф Орлов-Денисов, убит генерал Усачев[123]123
  Усачев Куприян Яковлевич, р. в 1857 г. Генерал-майор. Георгиевский кавалер. В январе 1918 г. окружной атаман ст. Каменской, командующий войсками Каменского района. Убит большевиками 17 марта 1918 г. в Новочеркасске.


[Закрыть], убит Орлов[124]124
  Орлов Иван Давыдович, р. 3 февраля 1870 г. Из дворян Всевеликого Войска Донского, казак ст. Старочеркасской. Окончил Пажеский корпус (1891). Генерал-майор л. – гв. Казачьего полка, командир Донской дивизии. В январе 1918 г. начальник войск Макеевского района, затем в распоряжении Донского атамана. Взят в плен и убит 14 марта 1918 г. в Новочеркасске.


[Закрыть]. Когда-то я знал его маленьким мальчиком в коротких штанах, с голыми коленями. Розовый, пухлый, он был веселым мальчиком, любил игры, шалости. Я встречал его за границей. Мы ездили с ним на лодке по Женевскому озеру. Незадолго до ухода в Кубанский поход я видел его в гостинице в Новочеркасске за столом, в генеральском мундире.

Тот ли это Иван Орлов? Тусклый взгляд, унылый вид. Он был казак, полк его разошелся по домам. Сам он едва избег самосуда. И вот убит. Его истязали, на плечах выжгли погоны раскаленным железом.

«Слышать не могу грохота автомобилей, – говорила мне одна знакомая. – Как загудит, так и кажется, что вот остановится у дома и ворвутся к нам». Другой признавался, что его пробирает дрожь при одном виде грузовика: так и кажется, нарочно свернет, чтобы раздавить кто ни попадись, под смех и гиканье пьяного солдатья.

Заходил к Марии Николаевне. Она спасала своего больного припадочного мужа и двух маленьких детей. Скольких усилий, какой нравственной муки стоил ей ее никому не известный подвиг. Скованная своей семьей, она не могла пойти с нами в поход. Но сердце ее горело патриотизмом. Это была сестра Кубанского похода.

Нашел я в Новочеркасске и многих спасенных наших раненых – Новикова, Потоцкого, Карлинского с раздробленной рукой. Он ни о чем и слышать не хотел, сейчас же в полк, хотя правая рука и висела на перевязи. Вся эта молодежь рвалась в бой. А ведь их оставили ранеными в лазаретах, и они испытали этот ужас.

Видел я в Новочеркасске и офицеров-дроздовцев, пришедших за полторы тысячи верст, с Румынского фронта. И в них тот же несломленный, крепкий дух. Все, кого мы ни встречали в Новочеркасске, несмотря на все, что пришлось пережить, нисколько не были подавлены, напротив – полны сил и уверенности. Не было и тени упадочных настроений. В Новочеркасске я не видел этих пришибленных судьбою людей, каких мне так часто приходилось встречать впоследствии.

Да, это были хорошие дни. Мы уже не были одиноки. Подымалось Войско Донское. Собрался круг спасения Дона. Была весна пробуждения казачества.

Л. Половцов
Рыцари тернового венца

9 февраля 1918 года Добровольческая армия, нанеся последний, но тяжелый удар наступавшему противнику, вечером под прикрытием темноты незаметно покинула Ростов. Большевики, наблюдая решительные действия армии днем, совершенно не ожидали отхода добровольцев, и не только не преследовали их, но даже долго не решались войти в Ростов, опасаясь какой-нибудь хитрой засады. Так напугали их.

Снег крутился в воздухе, и леденящий ветер пронизывал насквозь плохо одетых добровольцев. Эти ужасные норд-осты сопровождали армию в течение всего этого ледяного похода и дали ему его название.

Измученные непрерывными боями, голодные, обледенелые добровольцы с радостью увидали приветливые огоньки Аксайской станицы, где предположен был ночлег. Вдруг остановка. Что такое? К генералу Корнилову, шедшему пешком во главе армии, подлетели посланные из станицы:

– Господин генерал, Аксайская станица постановила – не допускать к нам добровольцев, так что потрудитесь проходить мимо станицы.

Глаза Корнилова сверкнули.

– Если через час для армии не будет приготовлен ночлег и ужин, я смету станицу с лица земли. Поняли?

– Так точно, ваше превосходительство. Поняли. Не извольте беспокоиться.

– Первая батарея вперед, – пронеслось по рядам.

Казаки исчезли.

Подошли к станице. У дверей встретили приветливые хозяева. На столе кипел самовар, и богатые казаки не поскупились на угощение. Ночь прошла спокойно. На другой день, утром, добровольцы перешли по льду через Дон и благополучно прибыли в станицу Ольгинскую около 30 верст к востоку от Ростова. Здесь они остановились на несколько дней.

Большевики грабили магазины Ростова, расправлялись, по старым счетам, с неугодными им жителями, ужасными пытками вымучивали у состоятельных лиц деньги и драгоценности, реквизировали направо и налево у богатых и бедняков все, что нужно им было и что ненужно. Начался сплошной пьяный разгул, прерываемый, для развлечения, расстрелами и пытками. О добровольцах временно как бы забыли, и, несмотря на настойчивые приказания немцев, солдаты не хотели покинуть богатый и теплый Ростов.

Конечно, Корнилов этим воспользовался. Выставив сторожевые охранения, армия спокойно реорганизовалась. Мелкие воинские части были соединены в более крупные, и образовались три отряда: 1) Офицерский полк, поглотивший в себе мелкие офицерские образования, под командой генерал-лейтенанта Маркова; 2) Партизанский отряд – под командой генерал-майора Богаевского и 3) Корниловский полк, под командой подполковника Неженцева; к этому полку присоединялись часто и оставшийся временно Юнкерский батальон, Чехословацкий инженерный батальон и др., под общим командованием обыкновенно генерал-майора Казановича. В конных частях насчитывали до 200 сабель, но больше половины были пешими. Всех добровольцев, строевых штабных, нестроевых чинов, врачей и сестер милосердия числилось до 4000 человек.

Подтянулись и отставшие добровольцы; прибыли из Новочеркасска раненые, кто только способен был к передвижению; подошли остатки чернецовских партизан, не пожелавших остаться с казаками; подвезли из Аксайской станицы патроны, снаряды и прочее военное снабжение, доставленное туда вперед по железной дороге. Из взятых за плату конных подвод составлен был большой обоз, на который и решено было погрузить прежде всего раненых, а затем и все свое небогатое военное имущество. Остальное, что не могло вместиться в обоз, сожгли.

Орудий у добровольцев было восемь – трехдюймовок, а снарядов к ним около 600. Патронов приходилось около 200 на винтовку. Броневые автомобили бросили еще по дороге в снегу. Медикаментов и перевязочных средств осталось так мало, что через неделю, если бы не захватили этих запасов у большевиков, перевязывать раненых было бы нечем. Всех денег было 6 миллионов рублей.

Между тем в Ростовской и Новочеркасской кассах Государственного банка хранилось около 200 миллионов казенных денег. Но ни Каледин, ни добровольческие вожди не считали себя в праве пользоваться этими суммами; они распределили между Донским войском и добровольческой армией лишь 25 миллионов рублей акцизного сбора, поступившего с Донской же области. Все остальные деньги достались большевикам.

Несмотря на тяжелое положение, армия не унывала. Добровольцы отдохнули. Станица была полна оживлением; сыпались шутки, слышался смех, раздавались песни. Все бодро смотрели вперед, веря в своих испытанных вождей. Но вождям было не до смеха. Они сознавали всю тяжесть, почти безвыходность положения.

Одни. Одни во всем свете. Кругом, и спереди, и сзади, и справа, и слева, – только враги. Ни одного друга, ни одного союзника. Нет тыла, куда можно было бы отступить в случае катастрофы; нет баз, из которых можно было бы черпать снабжение и получать пополнение людьми. Надо уходить, уходить немедленно. Враг проснется от разгула и уничтожит без следа последние кадры будущей армии, а с ней и Россию.

Но куда идти и для чего? Донская область была избрана для создания армии, конечно, по известным соображениям. Русская земля велика; везде, казалось бы, можно было найти место для сбора добровольцев. Однако собрались на Дону. Но если необходимо оставить область, то, значит, место было избрано неудачно; соображения, на которых был основан выбор, казались неосновательными?

* * *

Командующий армией созвал военный совет для разрешения вопроса о дальнейших действиях армии. На заседание совета прибыл из станицы Старочеркасской походный атаман Донского войска генерал Попов. Он отступил в станицу из Новочеркасска с 2000 казаков, оставшихся верными правительству. Генерала Попова сопровождал его штаб.

На совете выяснен был целый ряд вопросов, смущавших вождей армии и вызывавших их колебания, – относительно современного положения и дальнейшей деятельности Добровольческой армии.

Решено было вести обе армии, и добровольческую, и казачью, в южные безлюдные степи на границах Донской области, Астраханской и Ставропольской губерний. Там, вдали от железных дорог, легко было бы отбиться от большевиков, чувствовавших себя неуверенно без броневых поездов. Без дорог, без тяжелой артиллерии силы бы сравнялись. В маневренной войне большевики теряли все свои преимущества, а добровольцы выигрывали, имея искусных и опытных вождей.

Армии должны были следовать дорогами, параллельными друг другу, но разными, чтобы не обременять чрезмерно население и продовольствием своим, и средствами передвижения грузов. Все, казалось, предусмотрено. А если не удастся?

– Если не удастся, – сказал Корнилов, – мы покажем, как должна умереть русская армия.

* * *

Через день армия выступила из Ольгинской. Первый переход, около 25 верст, прошел без всяких приключений, и добровольцы остановились ночевать в станице Хомутовской. Рано утром, кто еще спал, кто умывался, вдруг: трах, трах.

– Что такое?

Та-та-та – ответили пулеметы, и свинцовые шмели зажужжали по станице.

Выскочили на улицу. По направлению от противника шел разъезд конного дивизиона.

– Что, щеголи, проспали? – посыпались насмешки добровольцев.

Несчастные «щеголи», в рваных полушубках, благоразумно промолчали. Нужно было видеть их истрепанных коней, чтобы понять, в чем дело. Беглым шагом вышли дежурные роты Офицерского полка и рассыпались в цепи перед станицей. Впереди мелькала белая папаха командира полка генерала Маркова. Снаряды сыпались на станицу как из мешка. Пулеметы подвигались все ближе и ближе. В обозе суета. Спешно запрягают коней; те пугаются выстрелов, бросаются, путаются в постромках. Начальство ругается. Вот выдвинулся санитарный обоз; на рысях прошел политический отдел.

Бум, бум, бум – заговорили, наконец, и добровольческие трехдюймовки.

На душе сразу стало легче. Пулеметы противника стыдливо умолкают, попали, значит, в самый раз. Вышел из станицы артиллерийский парк, и потянулось интендантство. Ружейная пальба удалялась. Противника, видимо, отгоняли; но артиллерийский огонь усилился. Обстреливали выход из станицы, где поневоле группировались повозки.

По счастью, у большевиков не было гранат, и они обстреливали станицу шрапнелями, поставленными на удар, и тем же способом, к удивлению, крыли и дорогу. Снаряды зарывались глубоко в подтаявшую землю, и площадь поражения была ничтожной. Тут оправдалось верное правило для движения обоза – идти по дороге в линию. Действительно, на самую дорогу не попал ни один снаряд; все ложились справа и слева. Ранены были и то всего несколько человек, те, которые из боязни обстрела сворачивали с дороги. Бой смолкал, и обоз быстро двигался по направлению к станице Кагальницкой.

Но впереди – переход через железную дорогу – Донскую ветку. А что, если большевики окончательно проспались и выслали наперерез броневые поезда? Кругом голая ровная степь: ни кустика, ни ложбинки. Ясный день. Переезд через железную дорогу один, никуда не сунешься. Перестреляют, как куропаток.

Послали вперед конницу – взорвать справа и слева от переезда железнодорожный путь, хоть не так близко подойдут броневики. Чу, выстрел, другой, третий. Впереди.

– Попались.

Промчался Корнилов с своим штабом и текинцами.

– И куда скачет. Непременно надо ему влезть в самую кашу.

Обоз остановился. Легко раненные и обозные из добровольцев приготовляли винтовки и укладывали поближе патроны. Томительное ожидание длилось полчаса. Перестрелка смолкла. Ложная тревога. Авангард, состоявший из молодежи – партизан, забавлялся расстреливанием телеграфных стаканчиков, чтобы прервать линию. За эту забаву получили несколько, но крепких слов.

Большевики еще не проспались и ограничились посылкой конного отряда с батареей для восстановления связи с противником. Этот отряд и атаковал Хомутовскую. Других войск, наперерез хода армии, послано не было, что и спасло добровольцев. Большевики потеряли удобный случай для нанесения жестокого удара армии, не имевшей иного пути, как через линию железной дороги у станции Злодейской. Два броневых поезда, слева и справа, могли бы если не закрыть совсем пути, то, во всяком случае, нанести тяжелое поражение армии с таким обозом. Случай был потерян. Но с тех пор армия за исключением крайней необходимости не переходила железную дорогу днем.

* * *

В этот день впервые держал свой боевой экзамен и обоз. И надо сказать, выдержал его недурно. Обоз, по сравнению с армией, был огромный, около 500 повозок, и тянулся, при подборе, версты на три, а в конце перехода верст на пять.

Армия, не имея никаких баз впереди, должна была везти с собой все. По дороге нельзя было ни на что рассчитывать, так как настроение населения было неопределенным. Брать же силой, и тем еще более возбуждать против себя казаков, было бы недальновидным. На первых переходах возили с собой не только печеный хлеб, но даже зерновой фураж и прессованное сено.

Потом оказалось, что за деньги можно было получить эти продукты беспрепятственно, в особенности в более южных станицах. Но тогда свободных повозок все-таки не оказывалось, а приходилось число подвод все увеличивать и увеличивать, так как, с продвижением армии вперед, росло, к сожалению, и число раненых. Оставлять же раненых по станицам, как приходилось делать потом, считалось невозможным. Противник с невероятной жестокостью добивал всех, кто попадал в его руки.

Такой огромный обоз был, конечно, большой обузой для армии. Но он был бы мертвым ее камнем, если бы не представлял некоторых отличий от обыкновенного военного обоза. Все знают особый термин – «обозная паника». Такая обозная паника, в некоторых армиях, была даже причиной жестоких поражений, когда обезумевшие от страха обозы неслись на строевые части, сминали их, запружали и ломали на своем бешеном ходу мосты, гати и т. п. Сегодня все данные для паники, и не только для обозных, были налицо.

Противник под прикрытием ночи подошел к Хомутовской совершенно незаметно. Конное охранение прозевало. Лошади были заморены, и разъезды высылались неаккуратно, да и части жались к станице. Большевики подкрались почти к самому селению и сразу открыли сильный артиллерийский и пулеметный огонь. В станице еще спали. Полусонным людям все представляется в преувеличенном виде, и легко было бы ожидать прямо повального бегства обозных куда глаза глядят.

Ничего подобного не наблюдалось; наоборот, во всех обозах, кроме интендантского, замечалась лишь спешная запряжка и погрузка; но все свое имущество обозы вывезли, никаких крупных поломок не произвели и нигде дорогу не забивали. Только начальник интендантского транспорта, подполковник X., не дождался нагрузки своего обоза и уехал вперед, а без него некоторые грузы оставили, и пришлось потом досылать за ними подводы из Кагальницкой. В тот же день он был смещен с должности.

Порядок в обозе соблюдался потому, что за этим строго следили все власть имущие, начиная с генерала Алексеева. Генерал по болезни не мог ехать верхом и следовал с обозом. Затем и сами обозные состояли по большей части из казаков, видавших виды, и из гражданских чинов, служивших в армии. Там можно было видеть на кучерском месте и полковника с ранеными ногами, и профессора донского политехникума, и члена Государственной Думы. Вот подобным составом возчиков только и объяснялось то, что обоз, выросший потом до 1500 повозок, не задушил армию.

На этом же переходе генерал Корнилов показал, что он может быть не только любимым, но и строгим вождем. У ворот железнодорожной казармы доброволец режет петуха. Корнилов проезжает мимо.

– Стой. Откуда взял? Купил?

– Никак нет, Ваше Высоко-ство.

– Что? Украл? Ограбил? Арестовать и под суд.

А доброволец был занятный. Красавец собой, безумно храбрый в боях, он известен был еще и по своему подвигу во время московского восстания. Пулемет, направленный от храма Христа Спасителя на Пречистенку и запиравший подход с этой стороны к Кремлю, бездействовал. Всех, кто пытался подойти к нему, сейчас же убивали. Офицер, сегодняшний грабитель, все-таки бросился к пулемету и хладнокровным, метким огнем отогнал нахлынувшую было толпу большевиков.

Офицер этот была дочь титулованного генерала – женщина-прапорщик, говорившая о себе всегда в мужском роде. Бросились к командующему и умоляли отменить приказ. Корнилов был непоколебим.

– За воинскую доблесть – честь ему и слава; а за грабеж – петля.

Вы не понимаете, что вы делаете, – добавил Корнилов. – Армия ничтожна по своим размерам. Но я скую ее огнем и железом, и не скоро раскусят такой орех. Если же офицеры начнут грабить, то это будет не армия, а банда разбойников.

Произвели расследование. Прапорщик откровенно рассказал, что в Хомутовской станице он уже поголодал; запоздал по службе, а когда приехал, армия уже все съела. Петуха он взял даром, но с удовольствием заплатил бы деньги, только в казармах не было ни души. Свидетели все подтвердили. Нашли: принимая во внимание смягчающие обстоятельства, грабителя следовало бы разжаловать в рядовые; но ввиду боевых заслуг можно наказание понизить до ареста. Командующий, выслушав доклад, покачал головой, но утвердил его.

Тем не менее и окрик командующего, и его разговор с ходатаями стали известны армии и произвели прекрасное впечатление. Любители легкой наживы поняли, что Корнилов шутить с ними не будет. Когда к армии стали приставать по дороге, под видом добровольцев, разные проходимцы, случались не только кражи, но и насилия.

С виновными Корнилов был беспощаден и, без всяких колебаний, утверждал смертные приговоры военно-полевого суда. Все добровольцы платили наличными деньгами за выпитое и съеденное и даже прибавляли хозяйкам за хлопоты. Вообще в армии старались поддержать порядок, возможно строгий, насколько позволяли условия вечно походной жизни. Начальников, не сумевших справиться с порученным им делом, Корнилов немедленно увольнял, невзирая на прежние заслуги.

– Отчего погибла царская Россия? – говорил Лавр Георгиевич. – От безвластия и произвола. Всякий делал что хотел. Никто из высших не наказывался не только за проступки, но даже за преступления. Низших суд миловал. Законы не применялись. Внедрялась полная анархия. За последнее время Россия была не государством, а просто толпой людей, не признававших никакой власти. Если мы хотим создать новую Россию, то прежде всего мы должны завести у себя порядок и законность. Нашей страной смогут управлять только те, которые сумеют искоренить анархические страсти во всем народе, сверху донизу. Это бесконечно трудная задача, и для выполнения ее требуется безграничная воля, неумолимая настойчивость и непреклонная решительность.

* * *

По дороге от станицы Кагальницкой на Мечетинскую и Егорлыцкую ничего особенного не произошло. Но переходы эти были невероятно мучительны. Днем, на солнце, сильно таяло, и черноземная дорога превратилась в вязкое, невылазное болото. Улицы в селениях сделались совсем непроходимыми.

И лошади, и люди прямо выбивались из сил. Повозки были нагружены тяжело для сокращения обоза. Приходилось разгружать, временно оставлять одни повозки на топких местах, а коней припрягать к другим, да и самим впрягаться, чтобы только вывезти воз из котловины. Между тем черноземная грязь невероятно липкая. Ступишь ногой в сапоге; вытянешь – нога босая; тащи сапог, да еще обеими руками.

Переходы большие – 25–30 верст. Станицы огромные – 10–15 тысяч жителей, но расположены редко, и хуторов по дороге мало. Измучились кони – ночуй на дороге в мороз, голодный и под леденящим ветром.

Все это приходилось переносить, и переносили без ропота и жалоб люди интеллигентные, состоятельные, избалованные, не привыкшие обходиться без прислуги. Денщиков на походе не было. И генерал и рядовой делали все сами. Утром встал, пои и корми коня; вычисти его и скорее вымой, потому что и кони, и люди напоминали собой крокодилов, вылезших из тины. Вычисти и самого себя, чтобы людей не пугать. Наскоро закусил, уже кричат: «По коням». Днем дела, походная служба; пожуешь чего-нибудь на ходу, покормишь коня у стога. Пришел на ночлег – обряди коня. Вычистил винтовку, ступай по начальству за приказаниями на другой день. Вернулся – опять к коню. Поел и только что разоспался, будят: твоя очередь коней караулить; прозевал – сведут коней; народ кругом без всякого начальства страшно избаловался.

И так изо дня в день. Поэтому приказ о дневке встречался с полным восторгом. Можно и доспать бессонные ночи, и починиться, смазать сапоги и сбрую, вообще привести себя хотя бы в некоторый порядок. О том, что происходит на белом свете, до добровольцев не доходило. Редко когда попадет в руки большевистская газета; тогда узнают о чем-нибудь, да и то в перевранном виде.

Зато слухов было сколько и каких угодно. Эти слухи и служили иногда очень плохую службу. Дошел до армии слух, будто на Кубани казаки, приняв советскую власть, уже раскаиваются в этом и жаждут освобождения. Добрые слухи всегда воспринимаются охотно и проверяются не так тщательно, как следовало бы. Штаб положился на пресловутую контрразведку и поручил ей проверить слух. Контрразведка проверила будто бы и докладывает: слух верный, на Кубани, как везде в России, ждут не дождутся каких-нибудь чужих избавителей.

Корнилов собрал совет. Долго спорили и обсуждали. Одна сторона требовала соблюдения соглашения с генералом Поповым и отрицала возможность столь быстрого перерождения казаков; другие настаивали на необходимости немедленно повернуть на Кубань, рассчитывая усилить армию недовольными казаками. Второе мнение одержало верх. Решили уведомить немедленно генерала Попова о новых намерениях и пригласить его присоединиться к добровольцам. Генерал Попов настаивал на первоначальном соглашении и отказался следовать с добровольцами по одному пути.

Пошли на Кубань одни, кратчайшей дорогой к кубанской столице – Екатеринодару. Туда еще ранее был послан генерал Эрдели для вербовки добровольцев; по достоверным сведениям, Екатеринодар занят еще войсками Кубанского казачьего правительства и успешно отбивается от большевиков. По дороге решили заглянуть также в Ставропольскую губернию, в село Лежанка, которое было очагом большевизма, влиявшим и на Донскую область. Там рассчитывали добыть снарядов, по старой памяти о первом добровольческом орудии, ухваченном из Лежанки в декабре.

* * *

22 февраля, на рассвете, армия выступила из Егорлыцкой в направлении на село Лежанка (Средне-Егорлыцкое тож). Погода разгулялась, и вместо леденящего норд-оста лицо обвевает теплый южный ветерок. Дорога начинает быстро просыхать. Верна пословица: осенью – час мокнет и неделю сохнет, а весной – неделю мокнет и день сохнет. На пригорках показалась даже пыль.

Перед станицей, впереди всех, строится Офицерский полк. Его командир, генерал Марков, возбужден и весел. Запахло, значит, порохом. Пришел рысью генерал Корнилов со своим конвоем из текинцев, и трехцветное знамя блеснуло на солнце. Идут с сумками за плечами две сестры Энгельгардт. Удивительно неутомимые девушки. Весь поход совершили они пешком, в мужских сапогах, по колено в грязи и совсем не пользовались повозками, как другие сестры милосердия. С трудом пролезая уличную слякоть, выкатилась на дорогу батарея. Кони все в пене еле отдышались на дороге за селом. Авангард двинулся, а за ним потянулся и обоз.

Прошли верст пятнадцать. Большой привал. Отдохнули, закусили, подкормили коней – и снова в путь. Взошли на пригорок.

Бум-бах! – на голубом небе закрутилось кольцо от разорвавшейся шрапнели и поплыло все выше и выше. То Лежанка приветствовала непрошеных гостей. Впереди лежала открытая равнина; за ней сверкала река, и на другой стороне ее, на возвышенном берегу, расположилось большое и богатое село. Там ждали армию и были спокойны, владея великолепной позицией для защиты. Артиллерия противника гремела, а пулеметы заполняли паузы. То была старая знакомая 39-я пехотная дивизия со своей артиллерийской бригадой, пополненная местными большевиками.

Густые цепи солдат расположились впереди реки и непрерывным огнем осыпали подходивших добровольцев. Казалось, ничто живое не перейдет эту долину смерти, открытую и ровную, как скатерть. Сердце сжимается за своих. Как можно такие позиции брать прямо в лоб?

Но добровольцы не рассуждали. Корниловский полк уже спустился и повел наступление. Где же, однако, Офицерский полк? Что они молчат? Пригорок закрывает от глаз спуск, куда пошел со своими генерал Марков. Вот, наконец, мелькнула его папаха. Что же это? Парад на Марсовом поле? Стройными, ровными, как по ниточке, линиями выходят офицеры на равнину. Зачем же тут какие-то лошади и что они везут? Ничего не понять. Хватились за бинокли. Глазам не верится. Артиллерия? Идет в атаку? Вместе с пехотными цепями? Вот заезжает орудие. С передков – бум, бум, бум – прямо в упор. На передки – и опять вперед и вперед.

Весь, казалось, огонь противника льется на эти цепи. Клубы дыма от шрапнелей свиваются в облако – так часто рвутся они, одна за другой. Вот падают один, другой, третий… Залегли, что ли? Не выдержали? Нет, эти уже не встанут. У офицеров перебежек нет. Молча, без выстрела, равняются цепи. Винтовки за плечами, с полным презрением к врагу, идут марковцы. Не гнутся они под пулями и смотрят прямо в глаза смерти. Дрожь пробегает по спине.