Текст книги "Первый кубанский («Ледяной») поход"

С. Ряснянский
Командировка к походному Донскому атаману[137]137
  Впервые опубликовано: Вестник первопоходника. № 29. Февраль 1964.


[Закрыть]

22 февраля вечером, после взятия села Средне-Егорлыцкое (Лежанка), меня вызвал к себе генерал Корнилов.

– Мне доложили, что некоторые из донских партизанских отрядов хотят отделиться от генерала Попова. Поезжайте и приведите их в армию. Вы хорошо знаете как атамана, так и начальников отрядов, и поэтому я командирую вас, надеясь, что вы сумеете доказать им все значение усиления армии, идущей на помощь кубанцам… Вам даю разъезд из офицеров 6-го Донского полка, – сказал мне командующий армией.

– Слушаюсь, Ваше Высокопревосходительство.

Разговор был кончен. С нелегким сердцем я ехал в эту командировку: задача была деликатная; кроме того, армия шла на Кубань, а походный атаман – в восточные зимовники, то есть в противоположную сторону, и расстояние, доходившее между ними в тот день до 100 верст, должно все увеличиваться. Где и как я найду Добровольческую армию?

Рано утром 23 февраля я выехал из Лежанки; со мною были мой младший брат корнет[138]138
  Брат С. Н. Ряснянского был офицером 10-го гусарского Ингерманландского полка и с декабря 1918 г. служил в возрожденном в Добровольческой армии дивизионе своего полка.


[Закрыть] и 12–15 офицеров 6-го Донского полка под командой войскового старшины. Офицеры были вооружены шашками и винтовками, сидели на хороших лошадях, так что разъезд был вполне боеспособен и мог драться со значительно более сильным противником. Для меня это было очень важно, так как в степи бродило много небольших шаек красных. Как-то невольно вспомнил я пугачевщину и заволжские степи. Там и тогда маленькие заброшенные в степи крепости-деревни служили оплотом русской государственности в борьбе с самозванцем. Теперь и здесь этим оплотом, скорее, символом была маленькая Добровольческая армия, охраняющая светильник национального огня. И тогда, и теперь был бунт, беспощадный русский бунт низов против верхов.

Через станицу Егорлыцкую и западные зимовники я направился к казенному мосту через реку Маныч, где, по слухам, был генерал Попов со своим отрядом.

Уже стемнело, когда мы после короткого отдыха выехали из зимовника Букреева; до ночлега оставалось верст 15. Я взял проводника. Быстро наступила ночь, настолько темная, что в 10 шагах ничего не было видно. Ехали уже часа два-три, а зимовника все нет и нет. Проводник, вначале уверенно ехавший впереди, стал усиленно посматривать по сторонам, но трудно было что-либо увидеть – лишь слабо серела дорога… Вдруг мы заметили, что дорога раздваивается. Проводник наш остановился в нерешительности.

– Куда ехать? – спросил я его.

– Как будто бы прямо, а может быть, и влево.

Как быть? Блуждать по степи не хотелось, но и стоять на месте было бессмысленно: лошадям нужен был корм, всадникам – отдых. Мы все невольно замолчали. И вдруг в этой жуткой тиши раздался недалекий лай. Я готов был расцеловать эту невидимую вестницу жилья. Мы прислушались: опять раздался лай, ясно доносившийся вдоль уходившей в темноту дороги. Мы быстро двинулись на лай. Прошло несколько минут, дорога стала спускаться под гору, внизу замелькало 2–3 огонька. Слава Богу, зимовник! Ну а вдруг тут большевики? Посланный дозор донес, что все благополучно.

Через полчаса наши лошади по уши погрузили морды в сено, а мы с жадностью глотали чай. Ночь, проведенная на конюшне под охраной часовых, прошла благополучно.

С рассветом двинулись снова в путь. Кругом мирная картина, пасутся стада скота и овец. Табуны лошадей медленно бродят по степи. Временами, заметив наше приближение, поднимаются чуткие дудаки. Большевиков как будто бы нет. Быстро уходят назад версты. Вот и зимовник Янова. Видны какие-то обозы. Мы въезжаем во двор.

– Что, походный атаман здесь?

– Здесь.

Ну, слава Богу, добрались.

Я еще в пути решил, что не буду заниматься какой-либо агитацией среди отрядов, а совершенно откровенно поговорю с генералом Поповым, его начальником штаба полковником Сидориным, начальниками отрядов и передам им желание и взгляды генерала Корнилова. Поэтому по прибытии к походному атаману я изложил ему свое поручение и просил разрешения поговорить с начальниками отрядов.

– Сомневаюсь, чтобы наши партизаны согласились ехать к генералу Корнилову; сейчас у нас боевое настроение, мы взяли Великокняжескую и подымаем калмыков, – сказал мне генерал.

На следующее утро мы двинулись к Великокняжеской, обгоняя обозы партизан. Вечером в станице были собраны все начальники отрядов, и им, с разрешения генерала Попова, я передал предложение генерала Корнилова присоединиться к армии. Ввиду одержанного успеха и полученного генералом Поповым от калмыцких старшин предложения дать инструкторов для формирования полков из калмыков, не признающих большевиков, настроение у казачьих начальников было бодрое, снова появилась вера в победу. Генерал Попов считал, что уходить сейчас из Донских степей нет смысла, можно начать работу против большевиков отсюда. Идти к генералу Корнилову было далеко, рискованно, он был на «чужой» земле, а здесь «своя», донская.

В результате разговоров было решено, что отряд генерала Попова останется в Великокняжеской и отсюда начнет борьбу с красными, а в Добровольческую армию никто не пойдет. Итак, моя задача не была выполнена. Я сознал правильность решения с точки зрения донского командования, но мне было тяжело, что Добровольческая армия не получит подкрепления.

По окончании заседания я попросил дать мне конвой на обратный путь и решил наутро двинуться обратно. В этот же день мне сказали, что мой большой друг и соузник по Быхову полковник Роженко и его спутник генерал Складовский, пробиравшиеся в Москву по поручению генерала Алексеева, убиты недалеко от Великокняжеской и там же их тела брошены в колодезь.

26 февраля, около полудня, ко мне явился разъезд, с которым я должен был двинуться в обратный путь. Внешний вид его был довольно печальный, кроме начальника разъезда, подъесаула донской артиллерии Нефедова, хорошо вооруженного и сидящего на приличной лошади; остальные были юные партизаны в возрасте от 16 до 20 лет, кто с одной винтовкой, кто только с шашкой. Лошади не чищены, несколько из них с набитыми холками, одна даже хромая.

«На вид – неважны, каковы-то в бою?» – подумал я.

– Ну, Господи, благослови, – сказал я, трогаясь.

Нам предстояло пройти более 200 верст по району, кишащему большевиками. Где я найду Добровольческую армию – я мог только гадать.

Верстах в 15 от станицы Великокняжеской мне указали маленький зимовник, в котором были убиты генерал Складовский и полковник Роженко. Я свернул к нему и от живущей там бабы узнал, что два господина, по приметам подходящие к моим друзьям, были 3–4 дня тому назад привезены из Великокняжеской к стоящему у зимовника заброшенному колодцу, там раздеты и убиты из револьверов и брошены в колодец. Я подъехал к нему. Там я нашел следы крови, свежеобломанный сруб и прибитую бумажку, на которой безграмотно, каракулями было написано: «Смерть буржуям. Так будет со всеми, кто не признает советской власти».

Трупов в колодце видно не было, так как было много воды. Поручив двум партизанам при помощи служащих зимовника вытащить тела из колодца (приказание было исполнено, и погибшие оказались именно разыскиваемые мною лица), я двинулся дальше.

Переночевав на зимовнике одного из Корольковых, я с рассветом продолжал путь. Недалеко от станции Целина меня обстреляла банда красных, засевших на каком-то хуторе; я уклонился от боя и на рысях ушел от нее. Обойдя с севера Лежанку, я в темноте подошел на высоту кубанской станицы Новороговской и стал в курене на привал, выжидая, когда станица заснет, чтобы пройти ее незаметно. В курене, к нашему счастью, нашлась картошка и овес. Проголодавшаяся молодежь быстро сварила незатейливый ужин. Кони отдохнули.

Часов около 10 пошли дальше. С трудом нашли переправу через болотистую речку Кугай-Ею и, соблюдая тишину, подошли к станице. В одной из крайних хат, после долгих уговоров и раздирающей сцены с казачкой, не хотевшей отпускать своего мужа, я достал проводника, выведшего нас на прямую дорогу к станице Незамаевской. Всю ночь мы шли переменным аллюром. На рассвете в придорожном хуторе я узнал, что Добровольческая армия еще накануне ушла из Незамаевской не то к Тихорецкой, не то на Екатеринодар. Плохо дело! Как-то вынесут нас лошадиные ноги?

Чудесным утром я подходил к Незамаевской. С вершины пологого холма она была вся нам видна. Кто в ней, друзья или враги? Несколько в стороне от нее, ближе к нам, виднелся хутор с большим домом; у хутора видна была переправа через реку Ею. То, что нам нужно. Мы осторожно подошли к хутору. Нас встретили друзья. Хутор принадлежал семье убитого недавно войскового старшины Кубанского войска Попова. Мы были накормлены, и вся молодежь немедленно заснула.

Я заснуть не мог и остался охранять покой моих спутников. Деятельным помощником оказался сын войскового старшины Попова, мальчик 12–13 лет, впоследствии доброволец. Посланный в станицу на разведку казак, вестовой Попова, принес тревожные вести: станица шумела, ожидая приезда большевистских делегатов из станицы Веселой, принявшей уже советскую власть, и должен был решаться вопрос о признании большевиков и здесь.

Добровольческая армия после боя у станицы Ново-Леушковской перешла железную дорогу и двинулась через станицу Старо-Леушковскую на Екатеринодар.

Бедная хозяйка, видимо, тревожилась, имея в доме столь опасных гостей. Не желая подвергать ее и детей опасности, я вывел разъезд в поле, где и решил прождать до 4–5 часов и тогда продолжать путь с таким расчетом, чтобы перейти железную дорогу Тихорецкая – Сосыка ночью.

В поле за четвертной билет я сговорил казака, согласившегося вывести нас прямиком к железной дороге севернее станицы Ново-Леушковской, в которой, по слухам, стояла большевистская конница. Часы томительно медленно текли. Подходя к большаку Незамаевская – Павловка, я заметил на нем, в одной-полутора верстах вправо от нас, большую группу всадников.

– Кто это? – спросил я казака.

– Должно, большевистские делегаты из Веселой.

«Нужно уходить», – подумал я.

– Рысью!

Важно было выиграть пространство. Вот и большак; мигом через него и опять полем. Большевики, заметив нас, понеслись карьером. Мои юноши стали нервничать. Кони у них заскакали. Нужно было наводить порядок.

– Шагом! – скомандовал я. – Не сметь скакать! Когда надо будет, я сам скомандую. Есаул, станьте впереди, и чтобы никто не смел вас обгонять. Рысью!

Мы с братом пошли сзади разъезда. Большевики, ближе и ближе, свернули с дороги и понеслись по пахоте наперерез нам. Я продолжал уходить спокойной рысью. Вот передние уже в 200–300 шагах от нас, слышна ругань, но карьер по дороге, а особенно по пахоте, утомил большевистских коней, а спокойный наш отход, видимо, внушил уважение и поколебал уверенность в легкой с нами расправе. Они стали отставать, а потом и вовсе свернули на прежнюю дорогу и поехали в Незамаевскую. От сердца отлегло.

– Шагом! Огладить лошадей!

Опять наступила ночь, темная, звездная. Проводник вывел нас на дорогу верстах в двух от станицы Ново-Леушковской и дальше категорически отказался идти. Пришлось вспомнить старое и идти, ориентируясь по звездам. Наткнулись в темноте на курень, передохнули и опять пошли.

Железной дороги все нет и нет. Так ли веду разъезд? Впереди показались какие-то силуэты. Не то люди, не то деревья. Не угадал – телеграфные столбы у железной дороги. Осторожно, как бы боясь, что самый звук подков о рельсы выдаст нас, перешли через полотно железной дороги. Засерела дорога. Направление подходящее. Пошли по ней, вышли к хуторам у станицы Ново-Леушковской. Там почти на рассвете казак вывел нас на Екатеринодарский тракт и обрадовал известием, что добровольцы – в соседней станице Ираклиевской.

Вот из-за бугра показался крест Ираклиевской церкви. 200-верстный переход, который мы сделали за 50 часов, кончался. Еще несколько минут, и будем среди своих. Спокойно спускаюсь в лощину, как вдруг вижу, что от моста внизу лощины карьером понеслись всадники к станице. Добровольческая застава приняла мой разъезд за противника. Приказав разъезду идти шагом, я поскакал вперед, боясь, что нас начнут обстреливать. Вынув платок и размахивая им, я приближался к остановившейся заставе, но мои мирные знаки не были поняты, и один из добровольцев начал осыпать меня пулями. Я принялся его бранить, это подействовало, и неистовый стрелок прекратил свою, к счастью, безрезультатную стрельбу. Глупо было бы погибнуть от своей пули.

У околицы станицы нам встретился шедший на рысях эскадрон. Он шел отражать противника, который в глазах неопытного докладчика вырос в два эскадрона! Я успокоил командира эскадрона, что противник был я.

Через час я докладывал генералу Корнилову о неудачном результате моей поездки.

– Ну, что делать, – ответил командующий.

– А мы уже потеряли всякую надежду вас видеть, – говорили мои друзья, – вы отсутствовали ведь шесть дней.

Крепко и спокойно спал я в эту ночь, находясь снова в рядах Добровольческой армии.

А. Лукомский[139]139
  Лукомский Александр Сергеевич, р. в 1868 г. Из дворян. Окончил Полтавский кадетский корпус, Николаевское инженерное училище (1888), академию Генштаба (1897). Генерал-лейтенант, начальник штаба Верховного главнокомандующего. Участник выступления генерала Корнилова в августе 1917 г., быховец. В Добровольческой армии и ВСЮР с ноября 1917 г., начальник штаба Алексеевской организации. С 24 декабря 1917 г. начальник штаба Добровольческой армии, с 2 февраля 1918 г. представитель Добровольческой армии при атамане Всевеликого Войска Донского. С февраля 1918 г. в командировке Царицын – Харьков – Севастополь– Одесса для связи с офицерскими организациями. В июле 1918 г. возвратился на Дон, с августа 1918 г. зампредседателя Особого Совещания и помощник командующего Добровольческой армией, с октября 1918 г. начальник Военного управления. С 12 октября 1919 г. до февраля 1920 г. председатель Особого совещания при Главнокомандующем ВСЮР. В марте 1920 г. выехал в Константинополь, с апреля 1920 г. представитель Русской Армии при союзном командовании. С ноября 1920 г. в распоряжении Главнокомандующего. В эмиграции в Белграде, США, во Франции; помощник Великого Князя Николая Николаевича, с 1928 г. в распоряжении председателя РОВС. Умер 25 февраля 1939 г.


[Закрыть]
У большевиков[140]140
  В настоящем издании публикуется часть главы из воспоминаний генерала Лукомского (А. С. Лукомский. Воспоминания. Т. 1–2. Берлин, 1922).


[Закрыть]

В 6 часов утра 12(25) февраля я выехал на лошадях из Новочеркасска в станицу Ольгинскую, куда отходила Добровольческая армия из-под Ростова. Новочеркасск был занят большевиками 12(25) февраля около двух часов дня.

В Ольгинскую я приехал около десяти часов утра. По дороге едва переправился у Старочеркасска через Дон, так как начиналась оттепель, и около берегов лед оттаял.

Генерал Корнилов, приняв меня, сказал, что, так как я теперь уже не начальник штаба и моя миссия, с которой я ездил в Новочеркасск, закончена, он просит меня, как и генерала Деникина, оставаться при армии в непосредственном его распоряжении.

Общая численность всей Добровольческой армии не превышала трех с половиной тысяч человек, из коих не менее тысячи человек являлись небоеспособными. Обоз при армии был большой: раненых было более двухсот человек, и необходимо было везти с собой все боевые запасы и винтовки, которые удалось вывезти из Ростова. Обоз увеличивался еще группою гражданских лиц, которые хотели оставаться при армии (в том числе бывший председатель Государственной Думы М. В. Родзянко и бывший член Государственной Думы Н. Н. Львов), и довольно многочисленной политической канцелярией, состоявшей при генерале Алексееве; при нем, кроме того, состоял небольшой личный конвой.

В общем являлось опасение, что если в ближайший период армия не увеличится, то она явится лишь прикрытием к своему обозу. Генерал Корнилов надеялся, что донцы и кубанцы станиц, через которые будет проходить армия, откликнутся на его призыв, и это даст возможность сформировать конные части, а селения с неказачьим населением дадут укомплектования для пехоты.

Между генералами Корниловым и Алексеевым было окончательно установлено, что в смысле управления армией и постановки ей боевых задач будет управлять и распоряжаться генерал Корнилов, а генерал Алексеев будет руководить политической частью, сношениями с внешним миром и в его руках будет казначейская часть. Конечно, это не было разрешением больного вопроса о взаимоотношениях между ними, но другого выхода не было, раз один другому подчиниться не мог.

После разговора с генералом Алексеевым я вынес впечатление, что он считает положение очень серьезным и начинает думать о том, как бы спасти офицеров и дать им возможность «распылиться».

– Наша задача прежде всего должна заключаться в том, чтобы выбраться из кольца, которое образуют большевики. А там далее будет видно: или будем продолжать борьбу, или распустим офицеров (подразумевалось, конечно, вообще добровольцев. – А. Л.), дав им денег и предложив самостоятельно через Кавказские горы пробираться кто куда пожелает или будет в состоянии, – так закончил разговор генерал Алексеев.

13(26) февраля, утром, генерал Романовский зашел в хату, которую я занимал, и сказал, что в 12 часов дня назначено совещание, и генерал Корнилов просит меня на нем присутствовать; ожидается генерал Попов, бывший походным атаманом Войска Донского. К назначенному времени на совещание собрались: генералы Корнилов, Алексеев, Деникин, Романовский, я, Марков, Попов, приехавший вместе с полковником Сидориным, и несколько строевых офицеров, позванных генералом Корниловым.

Генерал Попов доложил, что он с небольшим отрядом, в общем около двух тысяч коней при двух конных батареях, и группою донских офицеров оставил Новочеркасск около часу дня 12(25) февраля; что большевики при выходе его из города уже в него входили; что войсковой атаман, генерал Назаров, остался в Новочеркасске вместе с большей частью войскового Круга и, как доложил прискакавший в его отряд из занятого большевиками Новочеркасска офицер, был арестован и в ночь на 13(26) февраля расстрелян.

Затем на предложение генерала Корнилова присоединить его отряд к Добровольческой армии генерал Попов просил первоначально выяснить дальнейшие намерения генерала Корнилова и направление движения Добровольческой армии, но что он со своей стороны должен определенно заявить, что Донской отряд не может покинуть территорию Дона и что он, генерал Попов, считает, что отряду лучше всего, прикрываясь с севера рекой Доном, который скоро станет труднопроходимым, переждать события в районе зимовников (поселки и хутора, к которым на зиму сгонялись табуны лошадей и скота), где много хлеба, фуража, лошадей, скота и повозок для обоза. Из этого района он мог бы развить партизанские действия в любом направлении.

Генерал Корнилов сказал, что он по соглашению с генералом Алексеевым предполагает двинуться по направлению к Екатеринодару, где имеются добровольческие формирования, и движением на Екатеринодар есть надежда заставить Кубанское казачье войско подняться против большевиков и, усилив Добровольческую армию и находясь в богатом районе, продолжать борьбу, но что вследствие заявления генерала Попова он предлагает еще раз обсудить этот вопрос и просит желающих высказаться.

Генерал Алексеев на это сказал, что вряд ли встречается надобность вновь дебатировать этот вопрос, но что, впрочем, если генерал Корнилов находит нужным еще раз поставить на обсуждение, то он считает необходимым повторить то, что он уже говорил в Ростове, то есть что единственно правильным является направление на Екатеринодар, так как в этом направлении легче всего прорвать большевистское кольцо, окружающее Добровольческую армию; есть надежда на соединение с добровольческими отрядами, действующими в районе Екатеринодара; есть полное основание рассчитывать поднять Кубанское войско против большевиков, и, наконец, мы займем богатый во всех отношениях район, который даст нам возможность пополниться, привести себя в порядок, отдохнуть и с новыми силами продолжать борьбу. В случае же если полного успеха мы не добьемся, то Добровольческая армия во всяком случае будет в силах дойти до Кавказских гор, и там, если обстановка потребует, можно будет ее распустить. Я попросил дать мне слово.

Я сказал, что, не возражая по существу против того, что сказано генералом Алексеевым, я должен обратить внимание только на то, что уже теперь при нашей армии, или, правильней сказать, при нашем небольшом отряде, более двухсот раненых и чрезмерно большой обоз с боевыми припасами и ружьями, который бросить нельзя. Обозные лошади, набранные главным образом в Ростове, уже теперь имеют жалкий вид и еле тянут свои повозки и сани; что при наступлении на Екатеринодар нам нужно будет два раза переходить железную дорогу: в первый раз в районе близ станции Кагальницкой, второй раз где-нибудь около станции Сосыки; что большевики, будучи отлично осведомлены о нашем движении, и там и там преградят нам путь и подведут к месту боя бронированные поезда; что трудно будет спасти раненых, которых будет, конечно, много. Начинающаяся распутица, при условии что половина обоза на полозьях, затруднит движение; заменять выбивающихся из сил лошадей другими будет трудно. Наконец, что мы совершенно не осведомлены о том, что происходит на Кубани; возможно, что наш расчет на восстание кубанских казаков ошибочен и нас там встретят как врагов.

Я выразил сомнение вследствие причин, мною изложенных, в правильности решения идти теперь прямо на Екатеринодар. Я высказал, что лучше всего поступить, как предполагает сделать походный атаман Войска Донского, то есть пока перейти в район зимовников, и в этом районе, прикрываясь с севера рекой Доном и находясь в удалении от железной дороги, переформировать нашу армию, исправить и пополнить обоз, переменить конский состав и несколько отдохнуть. Я сказал, что большевики месяца два нам не будут страшны: они не посмеют оторваться от железной дороги. Если же рискнут на какую-нибудь против нас операцию, то будут разбиты. Месяца же через два с новыми силами мы, в зависимости от обстановки, которая к тому времени выяснится, примем то или иное решение.

Генерал Алексеев заявил, что решение идти прямо на Екатеринодар является единственно правильным. Генерал Романовский, соглашаясь с моими замечаниями, сказал, что, признавая правильным идти на Екатеринодар, он полагает, что надо учесть и мои указания и по пути к Екатеринодару постараться проделать в каком-либо районе все то, на что указываю я.

Генерал Корнилов сказал, что он не может не согласиться с правильностью моих замечаний, но не считает правильным идти в район тех зимовников у реки Дона, на которые указываю я, и объявил, что он решает идти пока с армией в район к западу от станицы Великокняжеской, который так же богат лошадьми, скотом и хлебом, как и район северных зимовников, и что там он приведет армию в порядок и затем, вероятно, пойдет на Екатеринодар. На этом совещание закончилось, и генерал Алексеев сейчас же ушел, а вслед за ним разошлись и другие.

Я прошел в комнату к генералу Романовскому, который мне сказал, что генерал Корнилов хочет кого-нибудь командировать в Екатеринодар, дабы подготовить приход Добровольческой армии и договориться с Кубанским правительством, чтобы в будущем не было никаких недоразумений, но что генерал Корнилов не знает, на ком остановиться, – командируемое лицо должно быть в курсе всего дела и достаточно авторитетное.

В тот же вечер, около восьми часов, я вновь пошел к генералу Романовскому, чтобы узнать, нет ли каких-либо интересных или важных донесений. Генерала Романовского в его кабинете я не застал, и вестовой мне сказал, что он у генерала Корнилова; я пошел в помещение командующего армией. Войдя в столовую, я невольно остановился: за столом сидели те же лица, кои были и на дневном совещании. Не было только генерала Попова и полковника Сидорина, уехавших в свой отряд, и генерала Деникина, который, как я потом узнал, был приглашен на заседание, но заболел и прислал сказать, что прийти не может.

Увидев меня, генерал Корнилов поднялся, придвинул к столу стул и просил меня сесть. При этом он сказал: «Очень рад, Александр Сергеевич, что вы пришли. Генерал Алексеев попросил нас вновь собраться и обсудить вопрос относительно наших дальнейших планов» – и затем, обращаясь к генералу Алексееву, прибавил: «Прошу вас, Михаил Васильевич, начать сначала. Я хочу, чтобы генерал Лукомский выслушал то, что было вами сказано до его прихода».

Генерал Алексеев начал так: «Сегодня днем генерал Лукомский сделал несколько замечаний относительно решения идти на Екатеринодар. Его замечания были приняты к сведению, и командующий армией изменил свое первоначальное решение идти прямо на Екатеринодар. Правильность нового решения, мне кажется, следует еще проверить, и я просил генерала Корнилова собрать нас снова». Затем генерал Алексеев вновь указал причины, по которым он считает необходимым идти на Екатеринодар. Нового он ничего не сказал и не сказал, в чем именно он не согласен со мной.

После этого генерал Корнилов предложил мне ответить генералу Алексееву. Я сказал, что я не могу прибавить ни одного слова к тому, что было мною сказано днем, и просил бы генерала Алексеева объяснить, в чем же он со мной не согласен. На этот вопрос я ответа не получил.

После непродолжительных прений генерал Корнилов сказал, что решения, принятого днем, он не меняет, но что ко времени подхода армии к станице Егорлыцкой (решено было идти первоначально туда, так как были сведения, что там в складах имеются артиллерийские припасы) выяснится, идти ли к станице Великокняжеской или повернуть на Екатеринодар. После этого члены совещания разошлись. Я прошел в комнату Романовского и спросил его, почему я не был приглашен на совещание, на котором должно было разбираться мое заявление, сделанное днем.

Романовский сказал, что произошло простое недоразумение, что он получил записку от генерала Корнилова с перечислением тех, кого надо пригласить, и что он, не проверив списка приглашенных на заседание лиц, приказал адъютанту сообщить всем о заседании; что, конечно, генерал Корнилов просто ошибся и что он просит считать его, Романовского, виновником случившегося. Это мелкое недоразумение все же мне показало, что после того, как я был в армии начальником штаба, оставаться при ней без всяких определенных занятий будет трудно, и я решил просить о командировании меня в Екатеринодар.

Я попросил генерала Романовского сейчас же пойти к генералу Корнилову и доложить, что я предлагаю свои услуги для переговоров с Кубанским правительством. Романовский пошел и, вернувшись минут через пять, сказал, что генерал Корнилов согласен и просит меня к себе. Генерал Корнилов долго со мной говорил, давая указания по интересовавшим его вопросам. Затем я прошел к генералу Алексееву и получил указания от него для разговоров с Кубанским правительством.

С разрешения генерала Корнилова я предложил генералу Ронжину, бывшему при армии начальником судной части, ехать со мной. Затем поручил коменданту штаба купить для меня подводу и пару лошадей. В качестве подводчика предложил ехать со мной вестовому генерала Эрдели (генерал Эрдели был еще раньше командирован в Екатеринодар), Андрею (фамилию, к сожалению, забыл), которого знал давно и был в нем вполне уверен. Путешествие было очень рискованное, и я об этом предупредил моих спутников.

14(27) февраля утром вместе с Добровольческой армией мы переехали в станицу Хомутовскую. Здесь мы окончательно пересмотрели наши вещи, чтобы не оказалось в них чего-либо, указывающего на наше воинское звание; проверили документы, выданные на чужие имена; сговорились, какие давать показания на случай, если в пути нас будут задерживать и опрашивать, и выработали маршрут. Последнее было трудно, ибо, по имевшимся сведениям, пожар большевизма охватил весь район южной окраины Донской области и северную полосу Кубанской. Мы решили ехать проселочными дорогами, возможно дальше от железной дороги, которая уже полностью была заявлена большевиками.

Около двух часов дня 14(27) февраля я пошел попрощаться с генералом Корниловым, и около 6 часов вечера мы выехали по направлению станицы Кагальницкой.

* * *

В Кагальницкой переночевали и 15(28) рано утром тронулись дальше на селение Гуляй-Борисов. Выезжая из Кагальницкой, слышали артиллерийскую стрельбу в стороне станицы Хомутовской (как впоследствии узнали, конный отряд большевиков с двумя орудиями произвел нападение на наши части, бывшие в станице Хомутовской).

Дорога была тяжелая, начиналась оттепель, а лошади оказались слабыми и, пройдя 12–15 верст, стали приставать. Не доезжая примерно 10 верст до селения Гуляй-Борисов, мы решили заехать на придорожный хутор и покормить лошадей. Войдя в хату, мы увидели там много народу; оказалось, что накануне была свадьба и, по местному обычаю, гости собрались на пиршество на другой день после свадьбы.

Обыкновенно в подобных случаях каждый случайный гость принимается с радостью. Нас же хозяева встретили очень холодно, и это сразу нам показало, что здесь что-то неладно. Сели мы в угол хаты, достали свою провизию и стали закусывать. В это время один из бывших в хате, по виду богатый крестьянин, подсел к нам и сказал мне тихим голосом: «Я не знаю, кто вы, куда и зачем едете, но хочу вас предупредить, что большевиками отдано распоряжение задерживать всех едущих со стороны армии Корнилова и отвозить на станцию Степную, где, как говорят, всех расстреливают». Сказал и отошел.

Я переглянулся с Ронжиным, и мы решили, что дело плохо. Решили закусить, обдумать положение, дать лошадям отдохнуть, а затем принять то или иное решение. Но через каких-нибудь десять минут хата оказалась окруженной вооруженными солдатами; трое из них вошли в хату и потребовали от нас документы и объяснение, куда и зачем едем. Разговор был короткий. Солдаты объявили нам, что мы арестованы, что они должны доставить нас в селение Гуляй-Борисов, а там разберут, как с нами поступить дальше. Сопротивляться было бесполезно. Нам дали окончить нашу закуску, и мы под конвоем отправились в Гуляй-Борисов. Ехали на своей подводе.

По приезде в Гуляй-Борисов нас доставили в волостное правление, где уже собрался местный революционный комитет и масса народу. Сначала нас допросили, затем обыскали. И члены революционного комитета, и собравшаяся публика ругали нас самыми последними словами. На наше заявление, что я еду по торговым делам, а мой спутник едет лечиться, отвечали: «Ладно, вот доставят вас на Степную, так там разберут, а верней всего, вас, подлых буржуев, просто расстреляют».

Нас допрашивали и поодиночке, и всех вместе. В промежутках между допросами мы сидели в карцере. В этом же карцере сидел казак, который накануне вез пять пассажиров. Этих пассажиров, по словам казака, повезли на станцию Степную, а его оставили в карцере, сказав, что подвода и лошади от него отбираются, а что сделают с ним, еще подумают: «Или хорошенько отдерем и выпустим, или расстреляем». Бедный казак страшно волновался и все время молился.

Отобрав все наши вещи и деньги (оставили только по десять рублей «на папиросы»), нас повезли в 11 часов вечера на другой подводе в село Глебовка (или, как они называли, Хлебовка). Нашу подводу, так же как и вещи, оставили у себя, сказав нам, что деньги, вещи и подвода будут доставлены на станцию Степную. У меня в Гуляй-Борисове было отобрано немного более 2000 рублей; не отыскали тысячерублевую бумажку, вшитую в куртку.

В глебовском волостном правлении было много народу. Нас вновь обыскали, и начался бесконечный допрос. Обращались, конечно, грубо. После допроса повели в карцер. Сидя в карцере, мы наслушались всякой брани и угроз.

Перед рассветом местный революционный трибунал решил вновь нас допросить. После того как допросили меня, я был опять посажен в карцер, а Ронжина и Андрея повели на допрос. Во время их допроса в другой комнате, в которую выходила дверь из моего карцера, стала собираться толпа, и я услышал, что собравшиеся обсуждали вопрос, как с нами поступить.