Текст книги "Первый кубанский («Ледяной») поход"

Большим недостатком черкесов была их беспечность. Ночью они все спали, включая и часовых. Их бранили, наказывали; ничего не помогало.

– Твоя боится, – говорили они, – не спы, а моя не боится, мы спать будэм.

Спали, платились за это своими головами и все-таки спали.

* * *

В черкесских аулах пришлось немного поголодать. Здесь кончились роскошные кубанские равнины, и глинистые предгорья Кавказа не были так плодородны. К тому же и черкесы плохие земледельцы; хлеба было совсем мало даже для самих хозяев. Их главное занятие – скотоводство: большие стада буйволов и овец находят себе прекрасный корм в перелесках, на полянах и по речным долинам. Торговля скотом доставляла им все необходимое: и хлеб, и соль, и всякие продукты промышленности. Большой доход давал им также и лес, который они разрабатывали и свозили на Кубань, где лесной растительности нет. Землю из-под срубленного леса у черкесов брали в аренду армяне и греки из Трапезонда. Они выкорчевывали пни, разрабатывали землю сначала ручными кирками и сеяли на ней табак. На свежей земле, никогда не бывшей под обработкой, табак давал великолепные урожаи в течение нескольких лет и щедро отплачивал за тяжкие труды по обработке среди корней и каменьев.

За время войны и междуусобий все эти промыслы пали. Большевики разграбили скот, угнали лошадей, и черкесы остались безо всего, что необходимо было для их жизни. Голодали хозяева, голодали и постояльцы, хотя черкесы и делились с ними последним, соблюдая законы гостеприимства.

Добровольцы запаслись всякими мясными продуктами еще на покинутых большевиками хуторах, но все эти запасы пропали даром. Оказалось, что черкесы, как правоверные магометане, не могли готовить в своей посуде живности, зарезанной не по их законам и не их резниками.

Великолепный жирный гусь, потерявший свою голову при нечаянной встрече с казачьей шашкой, был, с магометанской точки зрения, – поганью. С великой грустью кидали добровольцы и безусловно поганых молочных поросят. Сохрани Бог было обидеть бедняков черкесов и осквернить их посуду и самый очаг нечистым. Корнилов никогда не простил бы этого. Пожевали кукурузных лепешек, подтянули пояса – и опять пошли вперед, навстречу неизвестной судьбе.

Аул Шенджий, 14 марта. Балконы и изгородки усеяны добровольцами. Все смотрят на дорогу по направлению к станице Калужской. Из предместья доносится громкое «Ура!». По дороге идет конная сотня. На папахах наискосок зеленая лента с мусульманским полумесяцем. То черкесский отряд сопровождает командующего екатеринодарской армией генерала Покровского, прибывшего на свидание с генералом Корниловым. Рядом с генералом – милейший И. Г. Эрдели. Сзади офицерская сотня.

– Сотня, стой.

Генералы входят в помещение штаба. Общее радостное оживление. Среди прибывших много знакомых еще по Германской войне. Взаимные расспросы о близких:

– Где Иванов?

– Убит в Пашковской.

– А Тюмрюков?

– Командует сотней. – И т. д.

Оказалось, что екатеринодарская армия, окруженная большими силами противника в Екатеринодаре, вышла из него за Кубань, чтобы не быть отрезанной от гор Кавказа, куда могла укрыться в случае неудачи. Перейдя реку, армия блуждала в окрестностях столицы, поджидая Корнилова, о приближении которого имелись сведения. Большевики бросились за екатеринодарцами в погоню, но маленькая армия отбивалась от них, хотя и с большим трудом. Тщетно вызывал генерал Покровский через радиостанцию: «Корнилов, Корнилов…» Полное молчание. У добровольцев беспроволочного телеграфа не было. Потеряв надежду на соединение с Корниловым, кубанская армия решила уйти в предгорья Кавказа, к селению Горячий Ключ. Там местные условия способствовали бы обороне от большевиков, так как подступы к селению преграждались горным хребтом.

Последние бои не были удачными, один из отрядов армии оказался отрезанным и почти весь погиб. Недовольство вождями вызвало брожение среди кубанцев, которое грозило очень печальными последствиями. Но это упавшее настроение сразу сменилось радостными надеждами, когда к ним прорвался, наконец, разъезд корниловцев. Теперь они стоят в станице Калужской.

– Смирно! – раздается команда.

На золотистом кровном скакуне подъезжает Корнилов. Поздоровавшись с конвоем, он в кратком горячем слове приветствует давно желанное соединение армий и зовет всех на новые подвиги во имя великой родины. Бурный восторг овладевает всеми, и радостное оживление царит в ауле. Теперь все вместе. Силы удвоились.

– В Екатеринодар, в Екатеринодар!

А соединенная даже армия не превышала пяти тысяч, считая все, что было в обозе, то есть раненых и больных, врачей, штабных и штатских, число которых значительно увеличилось с беженцами из Екатеринодара. Но радость объединения, имена известных всем генералов, непрерывные удачи добровольцев – все это так воодушевляло, что люди забыли о существовании науки арифметики.

* * *

На следующий день, 15 марта, добровольцы двинулись из аула на соединение с екатеринодарцами. Обоз армии должен был идти в станицу Калужскую, где расположился генерал Покровский, а строевые части направились к станице Ново-Дмитриевской. Эта станица была местной базой большевиков. Красных предполагалось атаковать совместно с генералом Покровским, который со своей армией должен был подойти с другой стороны по направлению к станице Григорьевской.

День был пасмурный; шел мелкий дождик; низкие облака неслись, гонимые вечным норд-остом. Становилось все холодней и холодней. Тщетно укутывались добровольцы в свои лохмотья. Дождь промочил насквозь их убогую одежду, а в дырявых сапогах хлюпала ледяная вода. Прошли так половину пути. Норд-ост рассвирепел; его порывы слились в сплошную бурю. Дождь превратился в ледяные иглы, больно бившие по лицу.

Верхняя одежда смерзлась и связала движение рук и ног. Лошади также покрылись ледяной корой и еле передвигали ноги. Добровольцы замерзали на открытых отрогах Кавказа. Наконец вместо дождя стал падать снег гуще и гуще, и все затмевает степной буран.

Сгорбленная фигура приткнулась у подножия дерева, и снег заносит ее своей белой пеленой. Подходит санитар и расталкивает ее.

– Оставьте, не могу больше, я умираю, – шепчут побелевшие губы, и из глаз молоденькой сестры льются бессильные слезы.

– Нельзя, сестра, замерзнете. – И санитар силой поднимает ее и ведет дальше под руку.

Трах – рвется граната у самой дороги, и как бы встряхивает понурый отряд.

Роты подходят к речке, окаймлявшей станицу Ново-Дмитриевскую. Об армии Покровского сведений нет, и посланные разъезды не нашли никого, кроме неприятельских дозоров. Красные уже осведомлены о приближении добровольцев и встречают их огнем с гребня берега.

Что делать? Маленькая речка от дождя превратилась в бурный поток и снесла все мосты. Под непрерывным огнем неприятеля выбирается место, где течение не так быстро. А вдруг тут-то и глубоко?

Генерал Марков приказывает двум пленным большевикам идти в воду – исследовать брод. Те, еле ворочая языком от холода, отказываются. Револьвер к носу, и красные уже в речке; барахтаясь и спотыкаясь, переходят они, по грудь в воде, на другой берег.

– Посадить пехоту на крупы коней и марш, – командует Марков.

Добровольцы не могут сами сесть верхом – вся одежда превратилась в лед. Их подсаживают и поочередно перевозят через поток. Менее терпеливые бросаются сами в эту кашу из снега и воды, держа над головой винтовки и патроны.

– Пропал табачок, – горюет неисправимый курильщик.

Артиллерия добровольцев молчит. Орудия вмерзли в грязь при остановке, и их бросили. Неприятельский огонь неистовствует, и грохот орудий вырывается из завываний бури.

Добровольцы лезут на крутой, обледенелый откос берега. Скользят, падают; метель слепит глаза, руки коченеют от холодной как лед винтовки; вперед, вперед, на эти бьющие в упор пулеметы!

Вот кучка офицеров уже на гребне и ударила в штыки. Красные, не видя, сколько врага, бросают все и бегут через станицу. Добровольцы преследуют их, а другие очищают хаты. В середине станицы даже не знали, что армия уже вошла, и много красных захватили врасплох; они не думали, чтобы в такую погоду можно было вести серьезное наступление, а за шумом бури, засевши в теплые хаты, вероятно, не слыхали и звуков боя в самой станице.

Генерал Корнилов со штабом вошел в селение вместе с передовыми отрядами и, по обыкновению, направился на площадь, к станичному управлению. Оттуда их встретили огнем из винтовок, и только после перестрелки командующий армией завоевал себе право на убежище от метели.

– Только наши баричи, – говорил генерал Марков, – могут драться в такой сатанинской обстановке.

Пока шел бой под Ново-Дмитриевской, обоз тянулся по дороге в Калужскую. Несчастные раненые и больные, как ни были они укрыты одеялами и халатами, реквизированными в последней станице Рязанской, испытывали страшный холод. Одежда, обледенев, коробилась, и дьявольский ветер пробирал насквозь.

Грязь была невылазная, и кони еле-еле плелись по размокшей, липкой глине с косогора на косогор. Только в сумерки подобрались к станице отсталые повозки, а все расстояние было 16 верст. Поздно вечером начальнику снабжений генералу Эльснеру доложили, что одна повозка с четырьмя ранеными не пришла и никто их не видел.

Немедленно послали верховых на розыски; те всю ночь искали повозку, прошли по дороге вплоть до Шенджия и лишь на обратном пути, на рассвете, заметили в стороне от дороги пропавших. Повозка стояла среди реки. Обледенелые раненые были без движения и без языка. Потом они рассказали, что, разыскивая дорогу получше, несчастные возницы забрели в яму в реке, и усталые кони не смогли их вытащить. Кругом вода, а их криков о помощи не слышно было за бурей. Так и провели всю ночь под снежным бураном.

Милость Божья покровительствовала добровольцам. Десятки коней пали после этого ледяного перехода; но из раненых и больных умер только один. Многие жестоко простудились, но, похворав, оправились. Правду говорят, что человек – одно из самых выносливых животных.

Корниловские обозные по приходе в станицу, к своему величайшему удивлению, встречали на предназначенных им квартирах строевые части екатеринодарской армии. Кто же пошел на подмогу добровольцам? Никто. Правда, конные части все-таки были посланы, но вернулись, объявив, что реки разлились и кони не пошли в воду. В Корниловской армии подобное неисполнение приказания было немыслимым.

При реорганизации армии в станице Ново-Дмитриевской генерал Покровский, несмотря на свои колоссальные услуги Кубани, командования частью не получил. В станице Калужской в числе беженцев из Екатеринодара оказались бывший председатель Государственной Думы М. В. Родзянко и сын его Н. М.[125]125
  Имеется в виду коллежский советник Николай Михайлович Родзянко (умер в Париже).


[Закрыть], бывший потом в армии начальником санитарной части.

* * *

В станице Ново-Дмитриевской армия приводила в порядок различные свои домашние дела.

С кубанцами было заключено соглашение, по которому их армия была подчинена Корнилову. Соединение армий требовало их реорганизации. Все оставшиеся еще мелкие воинские части были соединены в крупные единицы, и войска были сведены в три бригады: 1-я, под командой генерал-лейтенанта Маркова, состояла из Офицерского добровольческого и стрелкового Кубанского полка; 2-я, под командой генерал-майора Богаевского, – из Корниловского и Партизанского полков; и 3-я, под командой генерала от инфантерии Эрдели, – из всех конных частей – двух офицерских полков и одного черкесского.

Пришел в Ново-Дмитриевскую и соединенный обоз армии. Дорога была ужасная: выпавший снег растаял, все ручьи превратились в бурные потоки и уничтожили мосты. Помог переходу комендант армии полковник Корвин-Круковский – герой знаменитой в свое время «Козювки» на Карпатах, где он со своими стрелками день и ночь отбивал повторные атаки превосходных сил.

Полковник был не только храбрым воином и строгим командиром, но оказался и находчивым инженером. Из всякого, казалось бы, неподходящего материала: сломанной телеги, изгороди, соломы – он созидал, при содействии пленных большевиков, какие-то небывалые сооружения; называл их мостами и переводил через них обозы. Долго ли потом его постройки прославляли архитектора – неизвестно, но обозы соединились с армией.

Из Ново-Дмитриевской были посланы отряды, которые и заняли с боями ближайшие селения Смоленское и Григорьевское, куда пытались укрыться красные после боя 12 марта.

Долго простояла армия в этой станице. Но тут, в связи с полученными сведениями, решался целый ряд вопросов о дальнейших ее действиях. Никто не сомневался, что Екатеринодар падет. Разведчики приносили самые благоприятные вести. Гарнизон в столице будто слабый, всего несколько тысяч; артиллерии немного; большевистское начальство перессорилось и т. п. Отсюда делались и соответствующие выводы.

Весь вопрос заключался только в том, как атаковать Екатеринодар. Город стоял по ту сторону Кубани, и для перехода через реку был только один мост. Такой путь не мог считаться надежным; стоило подорвать мост, и вопрос исчерпан. Следует, очевидно, искать иных способов.

Подумали, порасспросили и нашли; но решение совета держали в самой строгой тайне, и никто его не знал. Под большим секретом передавали, что армия пойдет на кубанскую столицу все-таки прямо, кратчайшим путем, то есть через Георгие-Афипскую и вдоль железной дороги через Эйнем. Этот секрет сделался секретом полишинеля, что и требовалось. Конечно, он немедленно был сообщен и противнику.

Шпионы в армии были, и, к сожалению, они проникали во все места, где могли получить нужные им сведения. Когда их ловили, то, конечно, немедленно уничтожали. Казнили также и большевистских комиссаров, если по произведенному расследованию оказывалось, что они злоупотребляли своей властью. Мелких преступников наказывали нагайкой, в особенности за кражу и за стрельбу в воздух на стоянках. Кража лошади или насилие над жителями каралось смертью.

В Ново-Дмитриевской в свободное сравнительно время военно-полевой суд разобрал целый ряд дел по старым еще счетам, и восемь человек были повешены на площади. Среди них были два добровольца, осужденные за насилие над женщинами. Это были персы из Корниловского полка, приставшие к армии по дороге.

Пользуясь досугом, добровольцы справляли свои дела. День и чуть не всю ночь работали кузнецы, перековывая лошадей и ремонтируя повозки. Все износилось, истрепалось по ужасным дорогам в весеннюю распутицу. Сапожники чинили остатки обуви, а сами добровольцы, смешно держа иглу вперед себя, зашивали свои лохмотья и чинили сбрую.

Все работали между ежедневными боями с большевистскими отрядами. Враг не спал и постоянно тревожил армию усиленными рекогносцировками. Шрапнели над станицей рвались с утра до вечера. Но к этому так привыкли, что никто не обращал внимания; только счет раненых увеличивался с каждым днем.

* * *

26 марта, утром, соединенные армии выступили из Ново-Дмитриевской, прямой дорогой, в Георгие-Афипскую, что и подтверждало как будто всем известный секрет. Вновь добровольцы увидели своего старого врага, железную дорогу, и броневые поезда послали им свои приветствия.

После упорного боя станица была занята, но броневой поезд подходил со стороны Екатеринодара на такую дистанцию, что мог обстреливать селение. Эта неприятность была последствием неточного исполнения приказания, данного полковником X. Он хотя и испортил предшествовавшей ночью железную дорогу, но не подорвал все мосты, которые были ему указаны, и тем не оградил станицу от обстрела броневиком. В тот же день полковник Х. был отставлен от командования частью.

Заняв Георгие-Афипскую, Корнилов остался там ночевать; но в тот же вечер конница вышла из станицы с не известным никому приказанием. На следующий день армия, взорвав за собой мосты, вышла из станицы, но взяла направление не на северо-восток, где находился Екатеринодар, а на северо-запад, на аул Панахес. Только в пути узнали действительный секрет Корнилова, и то тогда, когда посланный от генерала Эрдели доложил, что приказание, ему отданное, уже исполнено.

Генерал Эрдели захватил внезапным набегом оба берега Кубани у станицы Елизаветинской, вместе с паромной переправой. Там армия и должна была перейти Кубань. Этот план не был совершенно предусмотрен большевиками, хотя станица Елизаветинская расположена от Екатеринодара, по прямой дороге, всего в 16 верстах и должна была бы находиться под наблюдением.

Дорога в Панахес, проселками, была опять отвратительной – сплошная топкая грязь; много повозок с ценным военным имуществом было брошено, чтобы протащить остальное. Но никто не предполагал, что ожидает армию за аулом.

Поздно вечером измученные кони, слегка подкормленные в Панахесе, вошли с повозками в плавни. Это было нечто неописуемое. Плавни – просто глубокое болото, образовавшееся от разлива реки. Путь по плавням указывается темной полосой перемолотой колесами травы и грязи. Никакой настилки из хвороста или из бревен (знаменитые чертовы ребра), как делается на севере, не полагается. Повозки сейчас же увязли, а кони стали.

Началась самая мучительная работа. И кони, и люди, впрягшись в постромки, с невероятными усилиями протаскивали повозку на несколько десятков саженей и, совершенно измученные, останавливались. Передохнув несколько минут, снова принимались за тот же адский труд.

Все это происходило в темную, безлунную ночь в насыщенной болотными миазмами атмосфере. Вот лопнула постромка. Конь рвется вперед, путается в вожжах и становится поперек дороги. Тащи его назад, вяжи постромку; а упряжь вся мокрая, в грязи, руки скользят; насилу завяжешь узел. Вот, наконец, выбрались на местечко посуше; валишься на землю без сил, без воли и без мысли. Но не ночевать же тут – и снова в грязь. Впереди что-то ворочается.

– Стой.

Смотришь – брошенный конь; отлежался и силится встать, но не может. Помогай и ему, иначе не проедешь. Конь поднялся и плетется сзади – какое-то грязное, взъерошенное чучело. Лошади захрапели и стали. Перед ними огромная лужа, прямо озерко. Объезда не видать. Иди в лужу, исследуй путь. Подберешь фалды шинели и прешь прямо, на авось. Ледяная вода льется за голенища. Что-то чернеет. Опрокинутая повозка; а с боку только дышло торчит, телегу уже засосало. Упаси Боже. Прошел, пощупал ногами, где дно потверже.

– Съезжай прямо на меня.

– Да где ты?

– Тут, прямо.

– Где прямо? Ничего не видать.

– Да езжай на голос, черт.

И смех и грех. Кони пенят копытами воду и опять не идут. Тащись назад, весь в тине, как леший. До самой смерти не забудешь этой ужасной ночи. Но шли и шли измученные, ошалелые; кляли только штаб, что не поставил живых маяков на распутьях, и многие заблудились.

* * *

На берегу Кубани, против Елизаветинской, суета. 2-я и 3-я бригады уже переправились и второй день бьются под Екатеринодаром. Марковцы охраняют тыл переправы, отбивая бурные атаки матросов, подоспевших из Новороссийска.

Переправа шла медленно; пригнанный из соседнего имения второй паром оказался дырявым, и трос его не был в порядке. Но молодцы чехи из Инженерного батальона работали без устали. Срастили второй канат, законопатили паром, и перевозка ускорилась. Трос снова рвется; опять за работу.

Много помогли армии эти чехи еще ранее починкою непроходимых, казалось, гатей и разрушенных мостов. И сейчас же от топора и лопаты – за винтовку и смело в бой. Их начальники – горбатенький полковник Краль и подполковник Неметчик, всегда ровные и спокойные как в бою, так и за работой, были неутомимы. Не много чехов вернулось из похода; полегли костьми за родную им – единую Россию.

Третий день идет переправа. Круглые сутки работают паромы. В полном порядке, не задерживаясь, но и не обгоняя друг друга следуют повозка за повозкой. Начальство торопит, а паромы маленькие; возы тяжелые, и тросы ненадежны; поневоле переправа затягивается.

– Екатеринодар взят, – несется по обозу, и бурный восторг царит на берегу. Все оживленны, веселы.

К парому подлетает посланный от кубанского правительства.

– Очистите дорогу, – обращается он к дежурному офицеру, – сейчас подъедет правительство и Рада.

– В очередь, – спокойно отвечает распоряжающийся переправой.

– Помилуйте, это недопустимо. Войска войдут одни в столицу, без правительства?

– Шли бы раньше, без войск, – острят из толпы.

– Мы будем жаловаться командующему, – грозит посланец.

– Жалуйтесь.

Но ни сегодня и ни завтра войска не вошли в Екатеринодар. Слух оказался ложным. Большевиков было в десять раз больше, чем предполагал штаб. Все снаряды и патроны уже выданы из обоза, но их нет и на фронте.

– Соберите все, что осталось у обозных, – приказывает Корнилов.

Осматривается каждая повозка, и еще ящик поскакал на позицию.

– Еще патронов.

Но их уже нет. Инженер Половцов собирает в станице толпу ребят, с ними идет сзади цепей и в оставленных красными окопах находит еще несколько тысяч патронов. Пули свистят кругом, но дети не боятся. Большевики, заметив маленькую армию, кроют ребят шрапнелями. Половцов, боясь за своих помощников, выводит их из огня. Спешно подходит к переправе 1-я бригада. Генерал Марков недоволен.

– Вот теперь зовут – к шапочному разбору. Эх, штаб, штаб; давно бы взял город, а тут – торчи в болоте.

Пошла в бой и 1-я бригада. Чудеса храбрости показали офицеры. Дом за домом, квартал за кварталом – заняли половину города и вышли уже на главную улицу – Красную. У врага паника. Спешно грузятся красные на подводы и в поезда; лихорадочно эвакуируют свое награбленное имущество – все, что в данную минуту кажется наиболее ценным. Раненые, конечно, брошены. Завтра город очистят.

Но вдруг что-то мрачное и страшное ползет по рядам добровольцев. Люди бледнеют, руки опускаются, и винтовка валится на землю. Беззаветные храбрецы, закрыв лицо, рыдают как дети.

– Корнилов убит.

Эта ужасная весть несется в воздухе. Неприятель видит что-то недоброе и удваивает усилия. Отряд черноморцев вырывается с фланга, грозит отрезать армию от обоза.

Генерал Эрдели бросает всю конницу в атаку. Место топкое, поросшее кустами и деревьями. Черноморцы метким, прицельным огнем встречают кавалерию. Но месть, месть за убитого, – и полки несутся как бешеные. Рубят с плеча, топчут лошадьми, и отборное войско «товарищей» мечется в ужасе. Влезают в кусты, прячутся за деревьями, но везде достает их острая шашка, а пощады нет.

Триста всадников, однако, полегло на месте, и среди них красавец прапорщик, о котором упоминали раньше. Он пал в день смерти своего судьи. Защищая девственной грудью командира полка, баронесса Боде была сражена насмерть пулей в сердце.

Обходная колонна разбита, и грозная опасность для обоза, со всеми ранеными, миновала.

В ночь с 31 марта на 1 апреля намечен был общий штурм столицы. Но командующий был убит, и это страшное событие должно было повлиять на все дальнейшее. Л. Г. Корнилов был смертельно ранен и контужен большевистской гранатой, взорвавшейся в комнате, где он сидел один за столом, рассматривая карту окрестностей Екатеринодара. В момент взрыва в комнату входил адъютант Долинский со стаканом чая для генерала, но был выброшен газами взрыва. Прибежавшими штабными командующий был найден лежащим на полу в бессознательном состоянии. Через час, около 9 часов утра, 31 марта 1918 года, Л. Г. Корнилов, не приходя в сознание, скончался.

Его смерть произвела потрясающее действие на Добровольческую армию. Его боготворили добровольцы, беспредельно верили ему и беспрекословно исполняли его приказания. Он всегда был среди них, а во время боя иногда даже и впереди их. Добровольцы видели его всюду, на самых опасных местах, совершенно спокойным и ровным. Он ничего и никого не боялся, и армия совершала чудеса.

– Командующий приказал.

Это было альфой и омегой. Приказание невероятное. Препятствия неодолимые. Но все летело прахом.

– Командующий приказал.

Это был человек железной воли и неодолимой энергии. Жизнь его была несладка. Судьба то возвышала его, то низвергала в пропасть. Сегодня он вождь, а завтра пленник. Опять вождь, верховный вождь всей русской армии, и опять – в Быховской тюрьме. Бой был его стихией. Свистали пули, гремели пушки, рвались гранаты, а он улыбался. Его умоляли беречь себя, ему доказывали, что Добровольческая армия не нуждается в примере, – он пожимал плечами. Верные текинцы силой стаскивали его со стога, откуда он следил за боем, осыпаемый снарядами; он уходил без конвоя. Это был гений войны, он смеялся над смертью, и смерть щадила его. Но всему положен предел.

Во время штурма Екатеринодара Корнилов жил в маленьком домике, на ферме Кубанского Экономического Общества, верстах в пяти от казачьей столицы. Красные, очевидно, знали его местопребывание, и гранаты рвались кругом домика. Все окружающие умоляли его перенести ставку в другое место; он не отвечал. Так погиб наш народный герой, погиб накануне осуществления своей мечты – возрождения русской армии.

Но жизнь не ждет, армия ни на минуту не может остаться без головы, и приказом генерала Алексеева командующим добровольцами был назначен помощник Корнилова, генерал-лейтенант А. И. Деникин.

* * *

Новый командующий созвал военный совет. Армия пала духом. Истомленные пятидневными непрерывными боями, добровольцы были сражены вестью о смерти своего вождя. Екатеринодар взять еще можно, но потери уже понесены колоссальные. В некоторых частях осталось в строю не более 40 процентов; остальные убиты или тяжело ранены; легко раненные не считались – все они возвращались в строй. Новый штурм повлек бы за собой и новые потери. Что же осталось бы на защиту Екатеринодара, если бы и удалось его взять? Ничтожная горсточка измученных людей.

Между тем силы красных были велики. В несколько дней они собрали в Екатеринодар до 40 000 солдат, около 40 орудий и подвезли 4 броневых поезда. У добровольцев в строю осталось не более 1800–2000 человек. На восстание казаков надежды были сомнительные. В Елизаветинской станице мобилизовали несколько сотен. Им роздали винтовки и поставили в строй. Казаки не выдержали упорного боя и вернулись домой. Ясно было, что ни на кого, кроме своих, надеяться было нельзя.

Совет решил отменить назначенный штурм и отвести армию от Екатеринодара. В ту же ночь, с 31 марта на 1 апреля, обоз двинулся из Елизаветинской на север, и, прикрывая его, отошла и армия. Отходили ускоренным маршем, для пехоты брали подводы в селениях; но это не было беспорядочным, паническим бегством. Отступали в полном порядке. Большевики не преследовали, опасаясь какого-нибудь скрытого маневра. Лишь броневые поезда посылали снаряды вдогонку.

К вечеру того же дня, при подходе к одному из хуторов, окружавших немецкую колонию Гначбау, добровольцы были встречены артиллерийским огнем. Армия перестроилась к бою, а обоз под прикрытием одной охранной роты из 50 инвалидов был послан другой дорогой в обход. Но местность была заполнена большевистскими отрядами, и через несколько верст и над обозом стали рваться шрапнели. Однако обоз шел прямо на артиллерию, и орудия смолкли. Очевидно, большевики не поняли, кто был перед ними, и отступили.

Поздно вечером собралась армия в колонии Гначбау, и, измученные шестидесятиверстным переходом, без сна и отдыха, добровольцы заснули мертвым сном.

На другой день, 2 апреля, оказалось, что армия была окружена превосходными силами неприятеля. Одиннадцать орудий гремели со всех сторон и засыпали снарядами колонию. Гначбау – селение из небольших; армия разместилась в страшной тесноте. Улицы и переулки были загромождены повозками, а в хатах места не хватало. Все было на улице, под непрерывным огнем.

Положение казалось критическим. Сил не хватало отбивать пехотные атаки, а снарядов и патронов в обозе совсем не осталось. Все было отдано частям еще во время екатеринодарских боев; даже у раненых, ехавших на повозках, были отобраны последние патроны и оставили только по одной обойме – четыре патрона на врага и один на себя.

Решено было прорываться; будь что будет. Может быть, кто-нибудь и уцелеет. Обозом, конечно, придется пожертвовать; можно ли было себе представить, чтобы 1500 повозок могли прорваться вместе с армией? Однако жертвовать всем своим небольшим, но весьма ценным военным имуществом, а в особенности транспортом раненых, было невыносимо тяжело. Надо было попытаться спасти что можно. Облегчили обоз, оставили в колонии все менее ценное, уничтожили орудия, кроме четырех, и в голову обоза поместили санитарный транспорт.

К вечеру огонь неприятеля усилился; шрапнели и гранаты рвались непосредственно одна за другой, а то и по две, по три сразу. Хотя большевики стреляли плохо, и шрапнели рвались высоко, но скученный на улицах обоз нес потери; приказано было вывезти его за колонию, в ложбину. Лишь только обоз двинулся, неприятель довел огонь до степени ураганного и начал крыть дорогу, ведущую на север; армия, однако, пошла другой дорогой на восток, что, по счастью, не было замечено красными.

Наступила темнота; обоз скучился в версте от колонии. Партизаны отстаивали подступы к Гначбау. Час томительного ожидания. Генерал Марков, шедший с Офицерским полком во главе обоза, внимательно прислушивается. Огонь прекратился. Темно, тихо, ни звука. Но вот далеко впереди как будто кто-то крикнул; громче и громче; послышалась учащенная стрельба, и отдаленное «Ура!» доносится до генерала Маркова.

– Рысью, марш, – командует генерал. «Ура!» – было условным знаком. Обложение прорвано там, где большевики не ожидали. Обоз стремительно несется по дороге. Пролетев так верст десять, дают вздохнуть лошадям – и опять рысью.

– Вырвались.

Полной грудью вздохнули добровольцы. Свободны. Да, сейчас свободны, но впереди переход через железную дорогу, и там ждут четыре броневых поезда. Между тем достаточно и одного, чтобы уничтожить эту безоружную горсточку. Вся армия на самом деле представляла из себя большой обоз с прикрытием по одному добровольцу на повозку.

* * *

Обоз крадется в ночной темноте. Ни слова, ни огонька от папиросы. Сто шагов в сторону, и ничего не видно, ничего не слышно, кроме какого-то шелеста; черноземная пыль заглушает все движение. Усталые кони не ржут. В стороне серебрится озеро. Во рту пересохло; хорошо бы напиться и коней напоить, да некогда: каждая потерянная минута может стоить жизни сотням людей. Тихо бежит по обозу: «Стой». Обоз замер. Впереди что-то чернеет. Железнодорожная будка.

Генерал Марков со штабом входит в будку. Сторожа сейчас же схватывают. Телефонный звонок. Марков подходит к телефону.

– Кто говорит? – спрашивает генерал.

– Станция Медведовская. Что, не видать кадетов?

– Нет, – отвечает Марков, – все тихо.

В полуверсте от будки находится станция Медведовская, где, по сведениям, добытым от сторожа, стоят два броневых поезда. Генерал приказыват полковнику Лаврентьеву с двумя офицерскими ротами прокрасться на станцию и захватить поезда. Роты неслышно уходят.