Текст книги "Первый кубанский («Ледяной») поход"

Луна уже заходила, и мы были перед рассветом. Густой утренний туман окружал нас так, что ничего не было видно кругом. Я ехал в рядах конвоя генерала Алексеева. В тумане громыхал наш обоз. Впереди был генерал Деникин со своим штабом, генерал Алексеев был тут же. Приказано было стать, не курить, громко не говорить. Обоз затих, и только пели свои исступленные песни лягушки. По нашей команде пробежала шепотом весть: сейчас будем переходить железную дорогу. В двух– или трехстах шагах от нас стоит красный бронепоезд. Так доносили из тумана разведчики.

Действительно, вскоре мы услышали тяжелые вздохи паровоза. Они приходили к нам из этого молочного облака, окутавшего нас в утреннем молчании. Паровоз стоял на месте. Я не помню, сколько времени продолжалось это томительное ожидание. Что-то было неладное с паровозом. У него, вероятно, буксовали колеса, так как слышно было, что он собирается двигаться. Наш обострившийся слух, казалось, слышал шум колес, не могущих сдвинуть поезд. Где-то кричали петухи, и туман мог разойтись. Нервы были натянуты.

Наконец он собрался с силами и двинулся. Слышно хорошо было его движение, сначала медленное, слышно было громыхание цепей и буферов, и он пошел. Мы не двигались. Он удалялся от нас направо. Туман расходился. Мы начинали разбирать окрестности, скучные, предрассветные. Появился из облака наш обоз, и в это время раздался взрыв, потом другой.

Я не помню, было ли задачей взорвать поезд, но во всяком случае, мост, разделявший нас от него, был взорван, и немедленно двинулись мы вперед, продрогшие в тумане. Железная дорога проходила мимо нас в полуверсте. Хорошим ходом мы проскочили через нее со всем обозом. Бог хранил нас. Вдалеке слышна была перестрелка. Наши передовые части отгоняли поезд, который, поняв свою ошибку, вновь старался приблизиться и открыл по нас стрельбу. Но она уже была почти не опасна, и сбитые с толку красные артиллеристы палили зря по повозкам. Рассказывали, что будто убили кубанского министра, потом говорили, что не министра, члена Рады, потом – что не убили, а ранили, но, сколько помнится, никто из этих доблестных мужей не пострадал. После этого памятного перехода мы добрались до станицы Плосской, или Ново-Корсунской, где мы завершили восьмерку нашего незабываемого перехода.

Вскоре мы добрались до Лежанки, где впервые встретили сопротивление большевиков в начале похода, сопротивление, столь дорого стоившее им. Мы остановились у священника. Была страстная неделя. Матушка пекла куличи. Красили яйца, и мы рассчитывали хорошо встретить Пасху в гостеприимном доме. Большевики казались нерешительными и как будто отказывались от преследования.

Мы жили спокойно. Ходили с милыми сестрами Энгельгардт в церковь. Искали водку и скучали по новому идеалу – Новочеркасску, который казался нам таким же прекрасным, как исчезнувший из наших мечтаний Екатеринодар. От первой донской станицы, Егорлыцкой, восставшей одной из первых, мы были в 25 верстах и не понимали, почему мы не идем туда, где казался отдых обеспеченным. А как мы мечтали об отдыхе. Так, в ничегонеделании, дожили мы до страстной субботы и вполне были уверены, что встретим Пасху здесь. Но вот с утра приблизившиеся большевики открыли стрельбу по Лежанке.

Снаряды ложились довольно аккуратно по селу, имея мишенью колокольню церкви, вокруг которой размещались штаб, генерал Деникин, генерал Алексеев и остальное начальство. Были раненые. На площади лежала убитая лошадь. Я сходил к полковнику Ряснянскому, приехавшему из дальней командировки. Его впечатления о России были самые мрачные. Россия безвозвратно погибала. Я грустно возвращался домой. В десятке сажень неожиданно ударил снаряд, и улица опустела.

У нас было подавленное впечатление неизвестности. Мы пообедали, и многие расположились поспать. Нас было человек десять в комнате. Артиллерия большевиков действовала вяло. В это время нам приказано было быть готовыми через час, так как мы уходили из Лежанки. Посыпались догадки, предположения. Итак, мы не увидим Пасхи! Я пошел к своей лошади, чтобы приготовиться к отъезду. Когда я проходил через двор, низко надо мной пролетел снаряд и ударил где-то за нами невдалеке. «Перелет», – подумал я, потом: «Недолет», а потом…

Я не успел дойти до конюшни, как страшный треск раздался сзади меня и как будто в самом доме, где мы жили. Я бросился в него. В одно мгновение мне показалось, что снаряд упал в наш дом, где спало человек десять, и я представлял себе уже кучу изуродованных тел. В узком коридоре я встретил перепуганную матушку, ее дочку, скользившую как-то вдоль стены, и жену офицера, жившую у них, всю в крови. Все это кричало и охало. Я бросился в нашу комнату. Все были на ногах, и никто не ранен. Оказалось, что снаряд попал у самого окна нашей хозяйки, выбил раму и, к счастью, никого не тронул. Только осколки стекла порезали гостью матушки.

После всего этого всем было не до сна и нам приказано было торопиться. Мы уходили на Дон, в Егорлыцкую. Прощай куличи, пасхи и красные яйца!

Мы вышли вечером кружной дорогой вдоль какой-то речки. Сейчас передо мной карты, и с помощью записной книжки я силюсь припомнить этот переход. Ведь это было три года тому назад. Три года испытаний, и сколько пережил я за это время. Я не нашел подробной карты-десятиверстки, которая бы мне указала наш путь, но, развертывая их непослушные свитки, я вспоминаю другие места, другие надежды. Все это куски России, великой, единой, которые ушли от нас, и в этом беглом взгляде на холодную карту, испещренную именами, то дорогими, то связанными с тяжелыми воспоминаниями, тоска захватывает сердце. Мы же были там. Там, на русской земле, искали мы счастье и свое, и своей Родины. Эти краски географической карты залиты русской кровью, и про этих людей, безумно любящих и любивших свою Родину, болтают озлобленные эмигранты, ничего не делавшие для ее спасения, кроме надменного самолюбования и оцеживания ошибок тех, кто работал, кто умирал на этих забытых полях, – чьих могил мы никогда не найдем.

Неужто это все было напрасно, а нужны самодовольные рассуждения и пошлость человечества, чувствующего себя в безопасности?

Этот переход был очень легкий. Во-первых, мы шли на Дон, а во-вторых, мы торопились к заутрене. Наступала темнота, появилась ущербленная луна в облаках. Спичек не было, и мы курили по очереди, так чтобы можно было зажигать папиросу от последнего. Как берегли мы этот священный огонь.

И вот в темноте к нам вышли мельницы, предвестие жилья. Все заторопились, лошади прибавили хода. Замелькали хаты. Лихорадочно мы стали разыскивать квартирьеров, и всех потянуло к церкви. Она уже была ярко освещена. Светлая заутреня уже шла. Кое-как привязав к плетню указанного дома лошадь, распустив ей подпругу, я побежал в церковь. Она была полна народу. В ней было жарко от людей и свечей. Пот лил градом. Но какое наслаждение было услышать наше великое «Христос воскресе».

Я смотрел на серьезные, точно испуганные лица казаков, на своих друзей, и слезы радости, слезы воскресения так и бежали из глаз. «Христос воскресе», – говорит батюшка. «Воистину воскресе», – гулом идет к нему ответ, и слышу я его сейчас и вижу эти одухотворенные простые лица, освещенные свечами, и чувствую ту радость, удивительную, великую, которая, как ураганом, увлекла меня к счастью.

Да, воскрес Христос, и мы воскреснем, воскресли уже, и пение великой песни, как будто заунывное и вместе с тем волшебное по своей силе, надежде и ясности спасения, сжимает так радостно сердце, что свечка дрожит в руке и слезы в глазах отражают бесчисленные огни свечей и страшная лихорадочная радость горит в сердце, в голове.

Генерал Алексеев христосуется со священником, за ним Деникин. Нет сил терпеть. Хочется плакать, не зная отчего, и я выхожу, мимо тех же бородатых, с исступленно-вдохновенным лицом казаков, из церкви.

Моя малярия оставила странный след. Я очень стал плохо видеть в темноте. Я не могу найти дороги и жалобно взываю к сестре Вере Энгельгардт. «Вера Вадимовна! Вера Вадимовна!» Она находит меня и ведет. Я, как слепой, иду за ней.

Мы возвращаемся. Сварливая, «интеллигентная» хозяйка раздражена нашим приездом и даже не хочет нас угостить. Наш квартирьер Неволин – донец и болеет за все казачество. Он груб и решителен, и мы кое-как разгавливаемся. Наши милые барышни устроены, а мы, усталые и счастливые, валимся спать на холодном балконе.

«Христос воскресе».

Б. Суворин
Газета на тачанке[129]129
  Опубликовано: Первопоходник, № 30. Март – май 1976 г.


[Закрыть]

Оглядываясь на длинный и столь разнообразный, пройденный мной за сорок лет моей газетчины путь, я с гордостью и часто со сжиманием сердца отмечаю в своем одиночестве те взлеты и те спуски, по которым шла кривая моей газетной работы.

Мне кажется, что я могу говорить о гордости. Едва ли кто из моих собратьев-газетчиков, а тем более редакторов, может отметить в своей автобиографии (если допустить мысль, что настоящий газетчик способен написать автобиографию) столько разнообразия в своем прохождении газетной службы.

В своей книге «За Родиной», посвященной незабываемому Первому Кубанскому походу – нашему во много раз славнейшему Анабазису, так и не нашедшему своего Ксенофонта, – одну из глав я назвал «От чердака до подвала». Да, действительно, в моей работе я прошел через все этажи и через всякие условия, иногда кажущиеся невероятными. Работал я и в превосходных условиях, так сказать в «бель-этажах» Петербурга и Москвы, но взлетал до чердака (Новочеркасск) и низвергался до грязного темного подвала (Новороссийск).

Однажды в Шанхае мне пришлось писать свой «День за днем» в то время, как над моей головой китайцы-рабочие, присланные неумолимым кредитором, разбирали крышу, и я видел в открытые окна падавшие кирпичи и черепицы. Все это было, и взлеты, и низвержения, слышу и грохот падающих кирпичей и черепиц, но все это теперь подоткнуто для меня очаровательной дымкой сладких воспоминаний и какой-то нежностью.

Об одном из таких редких случаев моей газетной практики предложил мне рассказать редактор «Часового» В. В. Орехов[130]130
  Орехов Василий Васильевич, р. в 1897 г. В Добровольческой армии, ВСЮР и Русской Армии до эвакуации Крыма. Штабс-капитан. На 18 декабря 1920 г. в 1-й роте Железнодорожного батальона Технического полка в Галлиполи. Осенью 1925 г. в составе Технического батальона во Франции. В эмиграции в Бельгии. Издатель и бессменный редактор журнала «Часовой». Капитан. Умер 6 июля 1990 г. в Брюсселе.


[Закрыть], который дружески захотел отметить в своем журнале минувшую сороковую годовщину моей газетной работы.

Как-то на походе, когда мы под начальством генерала Деникина, после Екатеринодара и гибели генерала Корнилова, возвращались на Дон и вышли, после подвига генерала Маркова под станицей Медведовской, из готового сомкнуться большевистского кольца и продвигались на север более или менее свободно, меня вызвал к генералу М. В. Алексееву его адъютант, мой большой друг ротмистр А. Г. Шапрон дю Ларрэ.

Было это в одной из богатых станиц – Ильинской, Успенской или другой. Генерал сообщил мне, что в обозе Кубанской Рады, следовавшей за нами, нашлась типография! Много было неожиданностей на нашем походе, но такой я себе представить не мог и не сразу поверил этому известию.

– Да, – сказал Михаил Васильевич, – нашлась типография. Пойдите примите ее. На одной из следующих стоянок мы начнем печатать «Полевой листок Добровольческой армии», редактором которого назначаю вас.

Я поблагодарил за честь и по пыльной улице, во время дождей обращавшейся в невылазное болото, пошел искать таинственную типографию. Как это ни было маловероятно, но она действительно существовала, эта типография, при ней был даже штат – заведующий ею, наборщик и его помощник-тискальщик, он же и возница, так как типография имела в своем распоряжении тачанку и пару коней.

Инвентарь был оригинальный. Небольшой печатный станок вроде тех, которые можно видеть на памятниках пионеров книгопечатания – Гутенберга или дьяка Ивана Федорова в Москве у Театрального проезда. Конечно, при этом в значительно уменьшенном виде. Был и шрифт. Было его немного, но был он весьма разнообразен и по размерам и по фасону. Некоторые буквы были только заглавного шрифта, другие очень мелких шрифтов, а некоторых букв было в обрез.

Вопрос о бумаге был разрешен по-военному. С преображенцем капитаном Зейме мы реквизировали ее в лавках станицы. Это была первая реквизиция в моей жизни, и дала она также оригинальные результаты. Бумага была столь же разнообразна, как и шрифт. Белой было очень немного, и мы ее берегли для номеров, предназначенных для начальства. Другая была коричневая и разных цветов радуги.

За материалом для газеты дело не стало, и действительно на следующей стоянке вышел № 1 «Полевого Листка Добровольческой армии». Газета была невелика – немногим больше страницы «Часового» – причем текста в ней было вдвое меньше из-за оригинальности шрифтов, что придавало строчке вид, похожий на частокол. Судите сами. Рядом с заглавным «П» помещалось крошечное «о», а «Ж» и «Ш» так и распирали строчку.

С первой моей статьей сразу вышло недоразумение. Наборщик был ею возмущен. «Так нельзя, господин Суворин. В вашей статье слишком много буквы «С». Я вам говорил, что у нас ее мало и надо быть с ней экономнее, а вы наставили ее почем зря». Но как-никак я был счастлив и с наслаждением дышал запахом типографской краски. Прелесть этого запаха для меня не могли бы заменить все ароматы Аравии, как говорит леди Макбет.

Но главное было достигнуто. «Полевой Листок» вышел, и я с гордостью увидал под ним подпись: «Редактор Бор. Суворин». Нашлась и буква «С» для этого!

Успех наш был большой. Вы подумайте только о том, что с самого начала похода, то есть с 9 февраля, мы не видели ничего похожего на газету, кроме изредка попадавших нам большевистских полуграмотных листков, сообщавших о том, что «кадетские банды» (это наша Добровольческая армия) раздавлены, рассеяны и вскоре окончательно будут уничтожены. И вдруг какая ни на есть своя газета, в которой даже есть статья, где говорится о вере в победу, в воскресение Родины и о наших победах.

Те самые люди, которые дали эти победы своими подвигами и своей кровью, читали эту крошечную статью как что-то совершенно новое для них, как откровение. Листок ходил из рук в руки, из-за него ссорились, его даже выкрадывали и прятали вместе с образками и самыми дорогими воспоминаниями. Я сам долго носил при себе этот полуистлевший коричневый листок.

Так вышли еще два номера моей газеты на тачанке, а в конце апреля, под самую светлую заутреню, в станице Егорлыцкой на Дону загоралась новая заря победы и вспыхнули такие надежды, что в их пожаре сгорел бедный маленький «Полевой Листок», со своими строчками, похожими на частокол, с маленьким «о», пузатым «Ж» и бедной бесприданницей, буквой «С».

Больше семнадцати лет прошло с тех пор. Мои газеты выходили под разными и даже далекими заморскими небесами, но этот действительно полевой листок, появившийся и исчезнувший в кубанских степях, все так же мне дорог, и я не могу от всей души не поблагодарить редакцию «Часового», давшую мне возможность вспомнить этот давно забытый листок из истории моей взбаламученной жизни.

С. Ряснянский[131]131
  Ряснянский Сергей Николаевич, р. в 1886 г. Из дворян. Окончил Полтавский кадетский корпус (1904), Елисаветградское кавалерийское училище (1906), академию Генштаба (1914). Георгиевский кавалер. Капитан, состоял в распоряжении начальника штаба Румынского фронта. Участник выступления генерала Корнилова в августе 1917 г., быховец. В Добровольческой армии с ноября 1917 г. Во время 1-го Кубанского похода – в разведотделе штаба армии. 23 марта 1918 г. командирован к генералу П. Х. Попову. С апреля 1918 г. начальник разведывательного отдела штаба армии; с конца 1918 г. полковник, начальник штаба конной группы Донской армии; с 25 марта 1920 г. в резерве офицеров Генштаба при штабе Донского корпуса; 24 апреля – 10 октября 1920 г. командир Гвардейского кавалерийского полка, в сентябре 1920 г. командир 2-й бригады 2-й кавалерийской дивизии. В Галлиполи командир 4-го кавалерийского полка. В эмиграции в Югославии, служил в пограничной страже, в 1922–1923 гг. преподаватель Николаевского кавалерийского училища. Во время Второй мировой войны служил начальником штаба в 1-й Русской Национальной армии. После 1945 г. – в США, с 1954 г. начальник Северо-Американского отдела РОВС и заместитель начальника РОВС, редактор «Вестника совета российского зарубежного воинства». Умер 26 октября 1976 г. в Нью-Йорке. Автор ряда военно-исторических трудов, в т. ч.: Краткая история 10-го гусарского Ингерманландского полка. США, Б. г.; Русско-японская война. Нью-Йорк, 1954; Русская армия перед революцией 1917 года. Нью-Йорк, 1956.


[Закрыть]
Воспоминания о кубанском походе[132]132
  Впервые опубликовано: Вестник первопоходника. № 53–54. Февраль – март 1966.


[Закрыть]

Это было недавно и вместе с тем так давно. Такая страшная грань лежит между тем временем и этим, что с трудом верится, что все это было.

Нужно ли в наши сумерки эмигрантской жизни, когда нет просвета в России, а среди эмиграции идет раздробление сил, писать о той заре борьбы с большевиками, какой является Кубанский поход? Нужно ли нам, усталым, изверившимся, говорить о днях надежды и вспоминать людей, горевших жаждой подвига и веривших в близкое освобождение России?

Я отвечу: да, нужно, ибо не будут спать тихо те, чьи могилы уже заросли травой и сровнялись с землей. Нужно, чтобы «родная страна» могла помянуть их в молитвах своих. Нужно и для нас, чтобы мы не закостенели совсем и помнили бы, что под крышкой с надписью «СССР» лежит Россия и эту крышку надо снять совместными силами русских людей.

Я вспоминаю Кубанский поход. В памяти встают лица, события. Как много героизма, как много страданий! Многих из моих спутников по походу уже нет в живых. Что же из воспоминаний перенести на бумагу? То ли, что особенно больно вспоминать, озаренное ли радостью победы, память ли храбрых почтить? Но как из славной поэмы о борьбе выбросить стих? Да позволено мне будет вспомнить в отрывках и радость, и горе, и дорогих мне лиц, юными погибших мучительной смертью.

Санитарный обоз

Неприглядна степь в начале марта. Холодное хмурое небо. Резкий ветер. Бурая, словно обдерганная трава. Светлыми пятнами выделяются наполненные водою овраги. Грязная, давно не езженная дорога распустилась и разбухла. Кое-где стоят высокие стоги, как громадные неуклюжие шапки, забытые здесь степными великанами-богатырями. И нигде ни души. Все живое словно вымерло или ушло и оставило на зиму степь сиротиной. Унылая степь…

Далеко по дороге растянулся санитарный обоз Добровольческой армии. Где-то там в синеющей дали давно уже пропала голова обоза, а подводы все идут, идут, медленно, одна за другой, бесконечной вереницей. Маленькие изможденные лошаденки, выбиваясь из сил, тащат по грязи тяжелые арбы. Изредка пройдет подвода, запряженная волами. Медленно ступают животные своими сильными, мохнатыми ногами. Эти вывезут из самой невылазной грязи, но как мучительно медленно они ступают. Унылое «Гей! гей! цобэ! цоб!» мало помогает.

На подводах раненые и больные добровольцы. Тяжело раненные по двое-трое лежат на подводах, легко раненные сидят по 6–8 человек. Немилосердно швыряет подводы из стороны в сторону по грязной, изрытой дороге. Каждое подпрыгивание колеса острой болью отзывается на раненом месте. Ноют, болят раны. Но редко кто из раненых застонет. Они – корниловцы – останутся такими же твердыми до конца, какими вышли из Ростова. И горят, темнеют от боли страдающие, глубоко ввалившиеся глаза.

Обоз въезжает в станицу. Раненых разгружают, распределяют по избам и в школах. В избах лучше, уютнее, сердобольные казачки покормят, уложат на лавки, а даже и на постель. В школах просторнее, но спертый больничный воздух. На полу рядами, близко один к другому лежат раненые на соломе, ничем не прикрытой. А на плечах все та же неизменная, простреленная и в крови серая шинель. Медицинского персонала мало. За походы стало еще меньше. Кто убит, кто ранен, кто заболел. Медикаментов почти нет. На бинты рвется последнее белье, но перевязывать нет времени. Время уходит на размещение и на сбор для нового движения. Проходит несколько часов. Голодным раненым приносят горячий суп. Не всем сразу, по очереди: не хватает тарелок, котелков, ложек, а так хочется согреться после дороги. А раны все горят и ноют.

Пройдет день, иногда несколько часов, и раненых снова начинают грузить. Томительно медленно тянется время, пока погрузят всех. Но вот подводы выстраиваются одна за другой и, утопая в грязи по самые оси, скрипя, снова увозят раненых из станицы в холодную серую даль унылой степи. Что-то их ждет впереди? Пробьется ли, очистит ли им путь горсточка оставшихся в армии бойцов или придется умереть? Назад тоже поворота нет. Арьергард армии отступает вслед за обозом, и станицу спешат занять большевики.

Девушки-прапорщики

Полутемная громада войскового собора в Екатеринодаре. Горсточка людей, пришедших помолиться за усопших. С амвона раздаются печальные слова: «Об упокоении душ рабов Божиих воинов Татьяны, Евгении, Анны, Александры…»

Какое непривычное и странное сочетание воина с женским именем. С болью и стыдом сжимается сердце при этих словах. Ведь это из-за нас, мужчин, пошли девушки на подвиг бранный. Помните, в окопах 17-го года революционные солдаты воткнули штык в землю и братались с врагом. Это им на смену пошли девушки и женщины.

Несколько месяцев перед этой панихидой восемнадцать юных девушек-офицеров[133]133
  Все они летом 1917 г. окончили Александровское военное училище в Москве (это был первый и единственный опыт такого рода), большинство – по специальности пулеметчицы.


[Закрыть] представлялись мне в Новочеркасске в начале формирования Добровольческой армии. А вот теперь – «Упокой, Господи, воина Татьяну, воина Анну!» Ярко и живо встали тогда в соборе образы погибших. Ярки они и теперь.

Одной из первых погибла Татьяна Бархаш под Эйнемом[134]134
  Речь идет о первом бое с большевиками на Кубани отряда войскового старшины Галаева, в котором пулеметчица Т. Бархаш сыграла выдающуюся роль, обеспечив победу добровольцев.


[Закрыть]. Окончила жизнь самоубийством Евгения Тихомирова, не перенеся отказа в приеме ее в армию. На часах убита во Владикавказе Анна Алексеева. Баронесса де Боде пала в знаменитой конной атаке 31 марта. Самая младшая из девушек-прапорщиков (18 лет) Юлия Пылаева умучена большевиками под Кореновской во время 2-го Кубанского похода. Убита Вера Мерсье, одна из двух сестер, вторая была несколько раз ранена[135]135
  Сестры Мерсье отличились во время октябрьских боев с большевиками в Москве. Во время 1-го Кубанского похода находились в составе 2-й роты Корниловского ударного полка. Вера Мерсье погибла в 1-м Кубанском походе, а Мария была убита в 1919 г. под Воронежем.


[Закрыть]. Была также ранена в Кубанском походе Семенова.

Горя жертвенным огнем, пришли юные девушки-офицеры в Добровольческую армию. Еще до похода часть стала в строй, а часть исполняла опаснейшие поручения разведывательного отделения. Прапорщик Зинаида Готгардт[136]136
  Зинаида Иосифовна Готгардт во время 1-го Кубанского похода служила в разведывательном отделе штаба армии. Позже воевала во 2-й батарее Дроздовской артиллерийской бригады. Подпоручик. В эмиграции жила в Югославии, где покончила жизнь самоубийством.


[Закрыть] (трагически скончавшаяся позже) ездила с поручением генерала Алексеева на Кубань для установления связи с генералом Эрдели, потом ездила в Могилев, где в то время была ставка Крыленки. Ежеминутно рискуя погибнуть мучительной смертью, вися на подножке вагона в зимнюю стужу, среди разнузданных солдат и рабочих, она выполняла свои поручения.

Две погибли в подвале чека в Москве, посланные туда после возвращения из Кубанского похода. Из Крыма выехало всего три-четыре.

Помню, во время похода пришли при мне к генералу Романовскому две из девушек-прапорщиков. Они просили не отправлять их санитарами (или, правильнее, сестрами милосердия) в санитарный обоз.

«Мы офицеры, Ваше Превосходительство, и приехали в Добровольческую армию драться с большевиками, а не ходить за ранеными. В обозе есть несколько дам, едущих за своими мужьями, пусть они ухаживают за ранеными».

И таковы были все. Были они прекрасными, смелыми и хладнокровными пулеметчицами, переносили все тяготы рядового офицера в походе.

Уже в Белграде встретил я одну из них (Заборскую) в нужде и горе, которые она переносила так же скромно, как скромна была в походе, и так же стоически, как была в боях.

В 1927 году в «Возрождении» была статья А. Яблонского о девушках-офицерах. Он их назвал иронически «Офицерочки». Если бы он видел их в нашем походе, то он не только не назвал бы их так, но низко склонил бы голову во время панихиды и с уважением преклонился бы перед немногими уцелевшими, ибо это были доблестные офицеры.

Вечная память всем погибшим из них. А чудом уцелевшим – слава.

Опять на Дон

Солнце заходило, когда армия двинулась из станицы Успенской на село Горькая Балка. Предстояло пройти более 50 верст по открытой, ровной степи и ночью перейти через железную дорогу Тихорецкая – Торговая, по которой все время двигались бронированные поезда красных.

До самой железной дороги наш путь проходил по безлюдной равнине. По дороге ни одного хутора, ни одной хаты. Никто в станице будто бы не знал дороги прямо к железной дороге, минуя другие станицы. Генерал Романовский приказал мне найти верного проводника и вывести армию к указанному им месту. Я взял проводника, знавшего дорогу через станицу, находящуюся у железной дороги, которую мы должны были обойти с востока. Только приблизительно он мог указать место, где с большой дороги нужно было свернуть прямо на Горькую Балку. Поставив возле проводника своего младшего брата с приказанием не спускать с проводника глаз, я с разъездом двинулся в путь. Примерно в версте сзади шел авангард армии под командой генерала Маркова.

Наступила ночь, темная, тихая, южная весенняя ночь. Дорогу с трудом можно было различить. Я поехал рядом с проводником, боясь, что он удерет. Мы проехали уже более половины дороги, как проводник заявил мне, что где-то тут нужно сворачивать мимо станицы, но где, он точно не знает. Нужно нового проводника, но где его взять темной ночью в степи, вдали от жилья. А идти вперед нужно. Авангард вот-вот догонит меня. Будет позором для меня, если я не выведу армию к Горькой Балке. Но как рискнуть идти дальше только по компасу, не зная даже точного места, где стоишь? Проводника нужно добыть во что бы то ни стало. Спрашиваю казака: «Не пасут ли где-нибудь здесь скот из станицы?» – «Должно, пасут», – был ответ. «Ну, поедем дальше, будем искать». Поехали опять по дороге, временами останавливались, прислушивались, не слышно ли чего-нибудь. Вдруг в стороне – лай собак. Скорей туда! Лай все ближе и ближе. «Эй, есть кто там?» – «Есть». – «Ты кто?» – «Станичник». – «Знаешь дорогу мимо станицы на Горькую Балку?» – «Знаю». – «Ну, слава Богу! Веди».

В один момент новый проводник был верхом на заводной лошади, и мы галопом бросились к дороге, где ожидал меня мой разъезд. «Кто едет?» – раздался в темноте голос генерала Маркова. «Это я, Ваше Превосходительство, с новым проводником». – «Молодчина! Где вы его достали?» – «В степи…» Я рассказал как.

Двинулись дальше. Железная дорога где-то недалеко. Поднялась луна, как раз теперь ненужная, и стало светлее. Авангард почти подошел к полотну железной дороги, как вдруг в тишине раздалось приближавшееся «пф… пф… пф…», вдали стал вырисовываться силуэт поезда. Все вдруг замерло. Броневик… Ближе… ближе… Остановился? Заметил?.. – проносилось в мыслях. Один момент казалось, что поезд остановился. Но пыхтение, хотя и страшно медленно, стало слабее, силуэт поезда скрывался в предрассветной мгле. Ушел. Слава Богу. Все вновь двинулось вперед.

Вот и переезд. Армия быстро стала переходить через железную дорогу, последнюю по дороге к Дону. Высланные в стороны подрывники спешно закладывали подрывные патроны под рельсы. Стало светать. За полотном оставалось еще несколько повозок, как вдали показался опять броневик. Поздно. Снаряды ложились сзади обоза, только подгоняя его. Вот и Горькая Балка. Небольшая перестрелка, и село занято нами. Несколько часов отдыха, и армия вновь в пути к границам Донской области. Путь впереди свободен, и на Дону нас ждут друзья – восставшие казаки.