Текст книги "Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг."

Скандалы начинались по разным поводам: из-за неправильного отрыва кассирами талонов, из-за опозданий, когда выяснялось, что положенная человеку порция пищи съедалась кем-то другим, из-за несправедливости привилегий при обслуживании или из-за его медленности, из-за того, что не рассчитали норму приготовления каши и ее хватило не всем[73]73
  Из дневников Г. А. Князева. С. 25–26 (Запись 23 сентября 1941 г.); Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 27 октября 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 3. Л. 16–16 об.; Зеленская И. Д. Дневник. 1 ноября 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 26 об.; Воспоминания Н. В. Ширковой: Архив семьи Е. В. Шуньгиной.


[Закрыть], и наконец, чаще всего потому, что кто-то хотел получить обед или ужин вне очереди. Одна и та же картина в различных записях о блокадных столовых. Нетерпение голодных людей, которые не имели сил больше ждать и, не стесняясь других, громко и настойчиво просили обслужить их в первую очередь. Озлобление официанток, видимо, более сытых и явно презиравших посетителей, готовых и умолять и оскорблять[74]74
  О «безразлично формальном отношении к столующимся, проявившемся в бескультурьи», говорилось и в докладной записке бригады по обследованию работы ленинградских столовых и кафе Горкому ВКП(б), составленной в марте 1942 г. // 900 героических дней. С. 267.


[Закрыть]. Впечатляющее описание этой картины мы находим в воспоминаниях Г. Кулагина. И, подчеркнем, речь здесь идет о «директорской» столовой, где питание было лучше, где должна была четче соблюдаться субординация, где «стодующимися» являлись люди с более высоким уровнем образования и культуры: «Это было в декабре, но люди еще не были истощены и вели себя достойно. Они еще подпитывались домашними запасами… У кого были связи со снабженцами, те выписывали с центрального склада крахмал и технический желатин. Потом и это кончилось. Столовая стала, как все. Поредели ряды посетителей. Смолкли и посторонние разговоры. Начальники стали нетерпеливо подстерегать время обеда, и без одной минуты час все стулья уже были заняты. Столующиеся сосредоточенно и молча поглядывали на кастрюлю с супом. Каждый развертывал бумагу с кусочком хлеба, оставшимся от завтрака. Некоторые извлекали из карманов пробирки с перцем, запасались солью. Через минуту-другую терпение истощалось:

– Анастасия Ивановна, мне тарелочку!

– Анастасия Ивановна, мне!

– Тасенькая, мне двести граммов хлеба!

– Анастасия Ивановна, я давно сижу!

Все вдруг страшно оживлялись, вскакивали с мест, протягивали руки за супом, рискуя расплескать его на соседей.

Наконец первое роздано. Устанавливается полное молчание: слышно только хлюпанье и чавканье. Кто есть быстро и жадно, моментально опустошая тарелку, кто медленно смакует каждую ложку жиденького супа. Снова гвалт и крики – заказывают второе.

– Тася, Тасенька, мне две рассыпчатых, – басит могучий Вишняков.

– Анастасия Ивановна, а мне когда же? – врывается в общий гвалт чей-то тоненький умоляющий голос.

Тася растерянно и зло моргает глазами… Кто-то упрекает ее в нерасторопности, кто-то начинает рассуждать о грубости официанток, кто-то с сомнением смотрит на тарелку с кашей и, ища поддержки у соседа, спрашивает:

– Неужели здесь две порции?..

Потом опять все успокаиваются. Окончив обед, выстраиваются в очередь у расчетного стола… Официантки открыто сомневаются в честности расчета и, не стесняясь, оскорбительно громко переспрашивают, кто сколько съел»[75]75
  Кулагин Г. Дневник и память. О пережитом в годы блокады. Л., 1978. С. 153; ср. с записью в дневнике И. Д. Зеленской 20 сентября 1942 г.: «… Из-за всякого пустяка вспыхивают колкости и стычки между соседями и с официантками… Каждый стол старается зазвать ее и опередить соседний…» (Зеленская И. Д. Дневник. 20 сентября 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11 Д. 35. Л. 10 об.).


[Закрыть]

Раздражение обнаруживалось не только в столовых[76]76
  Змитриченко З. А. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 93; Капранов Б. Дневник. Цит. по: Будни подвига. Блокадная жизнь ленинградцев в дневниках, рисунках, документах. СПб., 2006. С. 38 (Запись 19 ноября 1941 г.); Остроумова-Лебедева А. П. Автобиографические записки. С. 274 (Дневниковая запись 29 января 1942 г.); Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 4 октября 1941 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 1. Л. 123; Н. П. Заветновская – Т. В. Заветновской. 5 февраля 1942 г.: Там же. Ф. 1273. Л. 32.


[Закрыть]. «Все были раздражены до невероятности», – вспоминал Д. С. Лихачев[77]77
  Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 473. Свидетельства об этом, возможно, являются чрезмерно эмоциональными и пристрастными, но игнорировать их нельзя. См. дневник А. Лепковича: «Люди настолько огрубели, что в городе не узнаешь ни одного человека, пережившего это время тем, каким он был» (Лепкович А. Дневник. 20 мая 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 59. Л. 18 об.); письмо А. И. Зеленовой друзьям 22 февраля 1942 г.: «Мечтаем о любой еде. Перегрызлись друг с другом, презираем друг друга, ибо условия, в которых мы находились, обнажили все качества» (Анна Ивановна Зеленова. Статьи. Воспоминания. Письма. СПб., 2006. С. 115); запись в дневнике М. Тихомирова 21 января 1942 г.: «На Лиговке, у люка, где есть вода… Толпа людей с ведрами и другими посудинами ругается, кричит; воду черпают, стоя на коленях, проливают, толкаются…» (Дневник Миши Тихомирова. СПб., 2010. С. 29). См. также: Рабинович М. Б. Воспоминания о долгой жизни. СПб., 1996. С. 189.


[Закрыть]. Стычки и споры между людьми обычны для любого времени, не только для войны, но характерными тут являлись их накал и их причины. Раздражение вызывали и неприспособленные к блокадным тяготам, житейски беспомощные горожане и те, кто удивлял своим здоровым видом. Продавщицы неприязненно относились к тем, кто готов был часами стоять у пустых прилавков[78]78
  См. дневник В. Базановой: «Прохожу мимо рынка, стоят очереди. Если спросишь, за чем стоят, получишь раздраженный ответ продавщицы: „Они сами не знают, за чем стоят. Говоришь, что ничего нет.“» (Базанова В. Вчера было девять тревог… // Нева. 1999. № 1. С. 129 (Дневниковая запись 22 ноября 1941 г.)); Дневник Ф. А. Грязнова: «…Некоторые упорно стоят у дверей магазина, несмотря на предупреждение завмага, что… ничего в продажу не поступило» (Грязное Ф. А. Дневник. С. 124 (Запись 27 ноября 1941 г.)).


[Закрыть]. Ехавшие в трамвае – к попутчикам, которые пытались втиснуться в переполненный вагон[79]79
  О криках, «истерических воплях», ругани в трамваях говорилось даже в имевших официозный характер очерках Н. Тихонова; он, правда, подчеркивает, что они являлись редкими (Тихонов. Ленинград в ноябре // Тихонов Н. Ленинград принимает бой. С. 304); см. также: Уманская А. С. Дневник. 12 декабря 1941 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 72. Л. 44; Фадеев А. Ленинград в дни блокады. (Из дневника) // Фадеев А. Собр. соч. Т. 4. М., 1970. С. 118.


[Закрыть]. Люди в очередях – к отстаивавшим свое право быть впереди обладателям различных «номерков». Раздражал медленно бредущий прохожий, мешающий идти другим[80]80
  Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 476. По устному свидетельству блокадницы Е. М. (1910 г.р.) более всего она боялась, что кто-то упадет перед ней на дороге: не было сил ни перешагнуть через него, ни обойти его.


[Закрыть]. Раздражали крик голодного ребенка, даже уборщица, согревшая чай за полчаса до обеденного перерыва и лишившая всех надежд выпить его горячим[81]81
  Ходорков Л. А. Материалы блокадных записей. 4 марта 1942 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1-р. Д. 140. Л. 20; Зеленская И. Д. Дневник. 22 ноября 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 34 об.


[Закрыть].

«Злоба была от голода», – отмечала А. О. Змитриченко[82]82
  Змитриченко А. О. [Запись воспоминаний] //900 блокадных дней. С. 93.


[Закрыть], и она, несомненно, права в определении ее первопричины. Но в блокадной повседневности, как и в любой другой, многое являлось опосредованным, обуславливалось традициями воспитания, образования и культуры, зависело от стечения обстоятельств и от реалий, которые не могли изменить. Достоверно определить мотивы раздражения блокадников в том или ином случае трудно еще и потому, что иногда они и сами не могли внятно их объяснить, а проявления их эмоций несоразмерны тем конкретным поводам, которые их вызвали.

5

Каждый катаклизм являлся толчком к распаду человеческой личности, а его влияние могло быть и прямым и опосредованным. Главной причиной деградации человека – физической и духовной – был голод. Последовательность разрушения основных человеческих ценностей покажет нам не только тотальность распада, но и его системность, определенную взаимозависимостью норм цивилизации.

Наиболее зримая примета голода – внешний вид людей. «На прохожих с нормальным розовым лицом оглядываются», – записал в дневнике 17 января 1942 г. Л. А. Ходорков[83]83
  Ходорков Л. А. Материалы блокадных записей. 17 января 1942 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1-р. Д. 140. Л. 15.


[Закрыть]. Часто отмечали опухшие лица блокадников. Обычно опухание связывали с чрезмерным потреблением воды с солью – это несколько смягчало муки голода[84]84
  Стругацкий Н. З. Дневник. Цит. по: Скаладис А. Братья Стругацкие. М., 2008. С. 34 (Запись 22 декабря 1941 г.); Козлова Т. И. Мои студенческие годы. С. 199; Черкизов В. Ф. Дневник блокадного времени. С. 39 (Запись 11 января 1942 г.).


[Закрыть]. Возможно, здесь сказалась и выдача «безкарточных» супов в ведомственных и фабрично-заводских столовых[85]85
  См. воспоминания Д. Н. Лазарева об обедах в Доме ученых в октябре – ноябре 1941 г.: «Мой сосед слева рассказывает, что он пропустил за день 8 тарелок супа…» (Лазарев Д. Н. Ленинград в блокаде. С. 196).


[Закрыть]. Разрешалось брать иногда несколько порций такой белесоватой жидкости, «пустой», без макарон, крупы и мяса; часть супов относили домой. Последствия не замедлили проявиться: сначала начинали опухать ноги, затем «водянка» распространялась по всему телу – заплывали даже глаза. Было трудно ходить, ощущалась сильная боль в ногах, привычная обувь становилась мала.

Очевидцы едины в своих наблюдениях – по ним без труда можно составить портрет блокадника, далекого от «хлебных мест». Бледные, исхудавшие, одутловатые, опухшие («опавшие и оплывшие», по выражению И. Д. Зеленской[86]86
  Зеленская И. Д. Дневник. 18 ноября 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 33 об.


[Закрыть]), с желтоватым или землистым цветом лица[87]87
  Петерсон В. Дневник. 6 января 1942 г.: Там же. Д. 86. Л. 7 об.-8; М. В. Машкова – С. М. Машбиц. 5 ноября 1941 г. // Публичная библиотека в годы войны. С. 115; Янушевич З. В. Случайные записки. С. 62; Кулагин Т. Дневник и память. С. 203; Боровикова А. Н. Дневник. 15 января 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 15. Л. 101; Левина Э. Письма к другу // Ленинградцы в дни блокады. Сборник. Л., 1947. С. 204; Зеленская И. Д. Дневник. 18 ноября 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 1. Д. 35. Л. 33 об.; Из дневника Галько Леонида Павловича // Оборона Ленинграда. 1941–1944. Воспоминания и дневники участников. Л., 1968. С. 517 (Запись 18 января 1942 г.); Постникова Э. П. Записки блокады: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 2 об. – 3; Краков М. М. Дневник. 13 февраля 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 53. Л. 12; Баженов Н. В. О том, как они умирали (Из записной книжки): ОПИ НГМ. Оп. 2. Д. 440. Л. 10.


[Закрыть]. Морщины, синяки, белесоватые, налитые водой мешки под глазами[88]88
  Петерсон В. Дневник. 6 января 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 86. Л. 7 об.-8; Капица П. В море погасли огни. Блокадные дневники. М., 1974. С. 261 (Дневниковая запись 17 января 1942 г.); Грязное Ф. А. Дневник. С. 138.


[Закрыть]. Походка – «особая» и «странная»[89]89
  Стенограмма сообщения Трофимова П. П.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 126. Л. 20; Грязное Ф. А. Дневник. С. 138 (Запись 6 декабря 1941 г.).


[Закрыть]. Идут так, «будто ноги мешают, точно к ним привешены пудовые гири»[90]90
  Грязное Ф. А. Дневник. С. 138.


[Закрыть]. Не ходят – переставляют ноги «по вершку», с особым усилием. «Никакого кокетства – ноги врозь и палка вперед», – писал о «сильно утилитарной» походке одной из женщин М. И. Чайко[91]91
  Дневник М. И. Чайко // Труды Государственного музея истории Санкт-Петербурга. Вып. 5. С. 123.


[Закрыть]. Движения медленные, идут тихо и осторожно, нередко даже дети ходят, опираясь на палки и костыли[92]92
  «Ноги опухли и не держат, падаю от малейшего толчка» (Краков М. М. Дневник. 26 февраля 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 53. Л. 14). См. также: Блатин А. Вечный огонь Ленинграда. Записки журналиста. М., 1976. С. 240; Силина Е. М. Дневник. 27 февраля 1942 г. // Зимин И. В. Из дневника блокадницы. Битва за Ленинград: Проблемы современных исследований. Сборник статей. СПб., 2007. С. 253; Жилинский И. И. Блокадный дневник // Вопросы истории. 1996. № 5–6. С. 7 (Запись 21 декабря 1941 г.).


[Закрыть].

Речь у многих замедленная – ее интонации очень рельефно удалось передать И. Быльеву в рассказе о художнике Я. Николаеве. Тот пролил суп и предложил обмен: «…Продолжает с теми же чрезвычайными усилиями… Я дам тебе свой крупяной талон, а ты… как его… это… а ты на него получишь и мы с тобой… как его… это…»[93]93
  Быльев И. Из дневника // Художники города-фронта. Воспоминания и дневники ленинградских художников. Л., 1973. С. 333.


[Закрыть].

Страшными были приметы цинги – особенно отчетливо они проявились весной 1942 г. На ногах кожа становилась фиолетовой и покрывалась багровыми пупырышками. Они остекленевали и ходить было очень больно; у некоторых хромота оставалась и много месяцев спустя. Возникали боли в желудке, тело покрывалось фурункулами, лица – «запекшимися болячками»[94]94
  Лазарев Д. Н. Ленинград в блокаде. С. 208; Интервью с Е. И. Образцовой. С. 247; Зеленская И. Д. Дневник. 18 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 44 об.


[Закрыть]. Разбухал язык, кислая пища казалась горькой, сладкая – кислой[95]95
  Бочавер М. А. Это – было: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 7. Л. 51–52.


[Закрыть]. Один из характерных признаков цинги – выпадение зубов из воспаленных десен. Медицински точное и суховатое описание этого недуга у М. А. Бочавер сопровождается даже метафорой: «Мы у себя вынимали их просто, без труда, рукой, как сигареты из пачки»[96]96
  Там же. См. также: Лазарев Д. Н. Ленинград в блокаде. С. 208; Солдатенков С. В. В историческую комиссию Совета ветеранов ЛГУ // «Мы знаем, что значит война…» С. 283.


[Закрыть].

К «блокадным» лицам быстро привыкли – приехавшим издалека они казались еще более страшными. Б. Бабочкин, побывавший в Ленинграде весной 1942 г., рассказывал позднее: «Пришла актриса, была красавица… Теперь вывалились зубы, развалина… Питалась тем, что у склада, рано утром, собирала раздавленных крыс – грузовиками ночью»[97]97
  Иванов Вс. Дневники. М., 2001. С. 203–204; см. запись рассказа красноармейца, приехавшего в отпуск в город: «…Говорит, что он… никогда не думал, что живые люди могут дойти до такого состояния» (Дневник Миши Тихомирова. С. 44 (Запись 21 февраля 1942 г.)).


[Закрыть]. Но были и такие люди, при виде которых приходили в ужас даже многое повидавшие блокадники: «Это что-то не знаю что. Если бы я не встретила его на улице… не узнала бы»[98]98
  Боровикова А. Н. Дневник. 15 января 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 15. Л. 101.


[Закрыть]. «Я испугалась, так он страшен, лицо опухло»[99]99
  Н. П. Заветновская – Т. В. Заветновской. 22 декабря 1941 г.: ОР РНБ. Ф. 1273 Л. 23 об.


[Закрыть]; «Я была поражена его видом, он заметно опух»[100]100
  М. В. Машкова – С. М. Машбиц. 5 ноября 1941 г. // Публичная библиотека в годы войны. С. 115.


[Закрыть]; «Как… изменился, этого нельзя рассказать, невозможно представить»[101]101
  Ерохина (Клишевич) Н. Н. Дневник. 15 июня 1942 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1. Д. 490. Л. 35.


[Закрыть]. Общаться с такими людьми, очевидно, было сложно. Они и сами стыдились своего вида (особенно женщины)[102]102
  См. запись в дневнике П. Капицы 17 января 1942 г.: «…Потупляют взгляд или стыдливо отворачивают худые носатые лица, чтобы мы не могли видеть преждевременных морщин, синяков и „цыпок“ под глазами. А если какая взглянет невзначай, то смущенно» (Капица П. В море погасли огни. С. 261).


[Закрыть], старались отворачиваться. Да и что оставалось делать, когда было заметно, как их собеседники с трудом подавляют испуг, стесняются пристально вглядываться в лица. Как «дистрофикам», изуродованным голодом, с замедленными речью и жестами, вести обычный разговор, шутить, смеяться, пытаться понравиться кому-то, когда оцепенение, жалость и сострадание охватывает всех, кто их видит? И ничего не поправить – каждый голодный день делает их облик еще более неузнаваемым и страшным. Может быть, отчасти и поэтому люди переставали следить за опрятностью и чистотой своей одежды, умываться, заботиться о личной гигиене. Другими причинами (и, пожалуй, более важными) были немощность истощенных блокадников, отсутствие в квартирах света, тепла и воды, закрытие бань и пунктов бытового обслуживания[103]103
  Как отмечалось в отчете Ленинградской городской плановой комиссии, за период с 1 июля 1941 г. по 1 января 1942 г. число пунктов по ремонту обуви уменьшилось с 398 до 86, прекратили работу бани, и большинство пунктов бытового обслуживания, а также почти все прачечные (Из отчета Ленгорплана «Ленинград в период войны и блокады» // 900 героических дней. С. 297).


[Закрыть]. Обилие грязных, закопченных лиц не раз отмечалось в свидетельствах о зиме 1941–1942 гг.[104]104
  Никулин А. П. В осажденном городе. Краткие записи. 13 января, 14–15 января 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 83. Л. 36; Зеленская И. Д. Дневник. 26 января 1942 г.: Там же. Д. 35. Л. 58 об.; Боровикова А. Н. Дневник. 15 января 1942 г.: Там же. Д. 15. Л. 101; Загорская А. П. Дневник. 30 декабря 1941 г.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 47. Л. 16; Силина Е. М. Дневник // Зимин И. В. Из дневника блокадницы. С. 253 (Запись 27 февраля 1942 г.); Заболотская Л. К. Дневник //Человек в блокаде. С. 132; С. А. Павлова – С. Н.Кондратьеву // Труды Государственного музея истории Санкт-Петербурга. Вып. 5. С. 180.


[Закрыть] Т. Нежинцева писала, как ей было стыдно идти в роддом немытой: «…оказалось, что все были такие»[105]105
  Нежинцева Т. Расскажу о своем муже. // Голоса из блокады. С. 348.


[Закрыть].

Нет дров, нет сил, чтобы их доставить, нет тепла. Нет воды[106]106
  Зимой 1941–1942 гг. было заморожено 6369 водопроводных вводов (43 % от общего числа) (Ковальчук В. М. 900 дней блокады. Ленинград. 1941–1944. СПб., 2005. С. 76).


[Закрыть] – истощенным горожанам, которым трудно дойти до колонок и проруби, приходится всячески ее сберегать, использовать только для питья и приготовления пищи. Очень мало бань, их нечем топить – побывать в них можно лишь по нарядам и талонам, которые не всем были доступны. Как отмечала И. Д. Зеленская, бывали случаи, когда «даже баня становится непомерной роскошью, т. к. в ней ледяной холод, чуть теплая вода и страшные очереди»[107]107
  Зеленская И. Д. Дневник. 10 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 41 об.


[Закрыть]. В промерзших квартирах и общежитиях люди не моются, иногда – неделями и месяцами[108]108
  Из дневника Галько Леонида Павловича. С. 515 (Запись 4 января 1942 г.). См. также воспоминания Е. Капустиной о студенческом общежитии в Физическом институте ЛГУ: «Лежали люди, закрытые одеялом и тряпьем. Я предложила умыться. От умывания они… отказались, сказали, что потом будет еще холодней» (Капустина Е. Из блокадных дней студентки. С. 220).


[Закрыть]. Спят одетыми, стараются не вставать с постели, прячась от холода за ворохом одеял. Не работает канализация, квартиры, лестницы и дворы залиты нечистотами. Крысы и вши стали приметой «смертного времени»[109]109
  Секретарь Октябрьского РК ВЛКСМ Б. П. Федоров вспоминал, как в одной из квартир обнаружили истощенного мужчину: «Когда стали его осматривать, то оказалось, что у него пятки были объедены крысами. У него не было сил спасти себя от крыс, хотя он был жив» (Федоров Б. П. [Стенографическая запись воспоминаний]//Оборона Ленинграда. С. 467). О крысах блокадники всегда вспоминали с особым содроганием: «…Толстая крыса скачками бросилась в мою сторону, соскочив с лица умершей две недели назад тети» (Глазунов И. С. Россия распятая. Т. 1. Кн. 2. С. 102); «…Жрали они машинное масло, жрали мертвых, которые лежали на заводе в ожидании своей очереди» (Гречина О. Спасаюсь спасая. С. 262). Инструктор по кадрам Петроградской конторы связи Л. М. Аршинцева сообщала о том, что почтальоны «на лестницах спотыкались на… покойников, которых грызли крысы» (Стенограмма сообщения Аршинцевой Л. М.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 4. Л. 2–2 об.). «У многих трупов съедаются конечности… Это примитивный морг вместе с крысами превратится в активный источник заразы», – отмечалось в письме начальника земснаряда «Волхов» М. Ф. Зыбина заместителю председателя Леноблисполкома Н. Н. Шеховцову 6 февраля 1942 г. (Водоканал Ленинграда. 1941–1945. Водоснабжение и канализация Ленинграда в годы Великой Отечественной войны. Спб., 1995. С. 234).


[Закрыть]. Педикулез грозил каждому: вшей находили не только у сирот, переданных в детский дом (что случалось чаще всего), но и у рабочих, даже весной-осенью 1942 г.[110]110
  На заводе им. Егорова педикулез был обнаружен у 25–30 % рабочих (Капитонова В. М. Дневник. 22 сентября 1942 г.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1.Д. 55. Л. 6).


[Закрыть] Нет света, не работают общественный транспорт, почта и радио[111]111
  Коган Л. Р. Дневник. 1 февраля 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1035. Д. 1. Л. 1; В те дни. Ленинградский альбом. Текст Николая Тихонова. М.; Л., 1946. С. 26.


[Закрыть] – нет возможности читать, писать, заниматься домашним бытом, встречаться с друзьями, узнавать новости.

Когда в сентябре 1941 г. запретили пользоваться электроприборами и ограничили (2,5 литрами в месяц) выдачу керосина, один из блокадников сетовал на то, что придется ходить в неглаженном белье[112]112
  Кулябко В. Блокадный дневник //Нева. 2004. № 1. (Запись 17 сентября 1941 г.).


[Закрыть]. Спустя несколько недель на эти мелочи перестали обращать внимание. Чувство озноба от холода, не проходившее, даже если накрывались несколькими одеялами или пальто (некоторые из переживших зиму 1941–1942 гг. подчеркивали, что оно являлось куда большим испытанием, чем голод), заставляло горожан ходить в валенках и шубах не только весной, но и позднее, вплоть до июля 1942 г.[113]113
  «Не могу расстаться с валенками и зимним пальто», – записывал в дневнике 15 мая 1942 г. Н. В. Баженов (Баженов Н. В. О том, как они умирали… (Из записной книжки): ОПИ НГМ. Оп. 2. Д. 440. Л. 14). Г. Гоппе рассказывал в 1945 г. ее знакомый о том, что «до сих пор холод из себя не выгнать». На вопрос, что страшнее – голод или холод – он отвечал: «Холод… к нему привыкнуть нельзя» (Гоппе Г. Маршруты одного путешествия // Дети города-героя. Л., 1974. С. 77). См. также: Д. И. Митрохин – П. Д. Этингеру. 20 мая 1942 г. // Книга о Митрохине. Статьи. Письма. Воспоминания. М., 1986. С. 195; Алиментарная дистрофия в блокированном Ленинграде. С. 130.


[Закрыть] Истощенным было труднее согреться – не стыдились облачаться в «сборную одежду», по выражению Г. А. Князева, обычно более потрепанную и грязную[114]114
  См. рассказ А. С. Саванина об одной из работниц Госбанка: «…Ходила исключительно грязная, закопченная и в таком одеянии, что до войны, кажется, ни у кого такого и не было! Откуда-то были вытащены лохмотья, закопченные, замусоленные и все одето на себя» (Саванин А. С. Ленинградская городская контора Госбанка в годы войны // Доживем ли мы до тишины. С. 226); Стенограмму сообщения М. И. Скворцова: «Люди приходили к нам в партком, опираясь на палочки. Они были страшно истощены, грязны, замотаны в тряпки»: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 110. Л. 10. Из дневников Г. А. Князева С. 53 (Запись 7 февраля 1942 г.); см. также Соловьева О. Воспоминания о пережитой блокаде юной защитницы города Ленинграда (1941–1945 годы): ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 25. Л. 5; Гаврилина Н. Е. Воспоминания о блокаде: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 150. л. 6; Осипова Н. П. Дневник. 5 декабря 1941 г.: Там же. Д. 93. Л. 16; Стенограмма сообщения Усова С. В.: Там же. Д. 131. Л. 39 об.


[Закрыть]. И носили ее все: и рабочие, и интеллигенты. А. Фадеев, встретившись с ленинградскими писателями, сразу скомандовал в присущем ему патетическом тоне: «Ордера! Ордера всем! Нужно одеться»[115]115
  Вечтомова Е. Вопреки всему. Из ленинградских блокадных записей // Литературное наследство. Т. 78. Кн. 2. М., 1966. С. 246; см. также: Воспоминания об Ольге Берггольц. Л., 1977. С. 256; Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 473.


[Закрыть].

6

«Ест кашу медленно, ложка дрожит в костлявой ручке», – это отданный в детский дом изголодавшийся ребенок, у которого мать отбирала еду, «маленький тощий скелетик с большим черепом над личиком в кулачок»[116]116
  Зеленская И. Д. Дневник. 15 марта 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 69.


[Закрыть]. Медленность в поглощении еды – не только от истощения, но и от жгучей потребности продолжить миг насыщения до бесконечности, в надежде, что это ежеминутное, разрушающее все и вся чувство голода отступит. В жестах и мимике человека, поедающего хлеб, есть и ощущение страха от того, что он может лишиться своего крохотного кусочка. Есть и сосредоточенность только на этом кусочке, отрешенность от «мира» и от других людей. И есть «прислушивание» к себе, стремление удостовериться, что голод проходит. И есть болезненное ощущение от сдерживания себя – каким искушением являлось это желание съесть хлеб сразу и целиком! В артистическом действе Б. Бабочкина, рассказавшего своим друзьям о поездке в осажденный город, некоторые из этих деталей выявлены очень рельефно: «Мимическая сцена – как едят хлеб в Ленинграде: закрывает ломтик, оглядывается, отламывает кусочек с ноготок, – и его еще раз пополам, кладет в рот, откидывается на стуле и с неподвижным лицом ждет, когда крошка растает во рту… И опять к куску»[117]117
  Иванов Вс. Дневники. М., 2001. С. 204.


[Закрыть].

М. В. Машкова с отвращением писала об одном знакомом архитекторе, который делил хлеб на 50 кусочков, складывал их в две коробки, по коробочкам рассыпал мизерными порциями сахар, «мельчил» и другие продукты. «Хлеб не просто съедается, а предварительно по кусочкам раскладывается в шахматном и ином порядке», – узнав об этом, муж Машковой даже перестал делить хлеб на маленькие части[118]118
  Машкова М. В. Из блокадных записей. С. 26 (Запись 10 марта 1942 г.).


[Закрыть]. Его можно было понять, но такие действия едва ли стоит оценивать только как патологические.

Каждый спасался как мог. Кто-то, разделив паек, обычно съедал его утром, днем и вечером, но для кого-то четырехчасовое ожидание обеда или ужина оказывалось непереносимым. Поделить на 50 кусочков – и терпеть придется только 15–20 минут. Пусть эти дозы микроскопические и не утолят они голода, но остается, хотя нередко и иллюзорная, надежда на то, что страдания удастся уменьшить. Раскладывание по коробкам – это средство сдерживания себя, и пожалуй даже, самоуспокоения: глядя на быстрое исчезновение кусочков в первой коробочке, можно утешать себя тем, что другая коробочка еще полна. И строгий «архитектурный» порядок расположения хлебных кусочков тоже можно объяснить как нечто, помогающее преодолевать искушение съесть все сразу. Другое дело, что эти ставшие автоматическими рациональные операции могут впоследствии усложняться, утрачивая первоначальные цели. В таких действиях человек приобретает психологическую устойчивость, но отдаляется от других людей. Им кажутся непонятными эти ритуалы и они оценивают их как начало деградации.

«Сейчас кажется, что никогда не будешь сыт. Такое чувство тяжелое, даже страшное, а страшное потому, что всего страшней это усиление еще большего голода», – отмечалось в одном из блокадных дневников[119]119
  Лепкович А. Дневник. 15 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 59. Л. 8 об.


[Закрыть]. Этот страх заставлял не только делить хлеб на десятки частиц и прятать сахар щепотками в коробочки. Боясь повторения неимоверных страданий, вызванных голодом, некоторые блокадники, даже являясь крайне истощенными, готовы были копить хлеб и другие продукты, отрывая их от своего скудного пайка, сберегать деньги, позволявшие в будущем подкормиться на «черном рынке». Так, у одного из рабочих нашли после его смерти 3000 рублей и килограмм сахара, у другого – 1500 рублей. Домашние припасы обнаружили и у погибшего от дистрофии в декабре 1941 г. сотрудника Публичной библиотеки. Такие люди вызывали не только недоумение, но и презрение, особенно когда выяснялось, что кто-то из них «слезно просил… помочь с едой», а кто-то и «просил по крошке»[120]120
  Кок Г. М. Дневник. 22–25 декабря 1941 г: Там же. Д. 48. Л. 22 об.; Воспоминания Н. И. Заказновой. Цит. по: Чурсин В. Д. Указ. соч. С. 130.


[Закрыть].

«Голод тем и страшен, что нередко хороших людей искажает», – так оценивала поступок библиотекаря его сослуживица[121]121
  Чурсин В. Д. Указ. соч. С. 130.


[Закрыть], но этим умершим людям было не до приличий. Наверное, они понимали, что так поступать нельзя, что могут умереть, но еще более чудовищным являлось то, что выворачивало наизнанку человека, заставило его кричать, не давало ему успокоиться ни на минуту. И возможно, чувствовали, что это нельзя будет вытерпеть, если не знать, что где-то есть припрятанные продукты и деньги, которыми в последнюю минуту, когда страдания станут невыносимыми, можно спастись.

7

Стала изменяться и культура еды – а она была прочно связана с рядом цивилизационных навыков. Особенно на это обращали внимание в столовых, куда ходили самые истощенные. Тарелки здесь вылизываются до блеска. Никто и не стесняется – рядом люди ведут себя так же[122]122
  См. дневник А. С. Никольского: «Нравы голодные. Например: ходит обедать… один пожилой в сединах ученый. Он облизывает тарелки несколько раз. Другой помоложе, попроще одетый в шапке с ушами, в варежках, которые загадочно не снимал, взял с подноса, поданного официанткой, тарелку с супом. Она скользнула в руке, вернее в варежке и часть супа пролилась, на составленные стопкой использованные тарелки. Он не растерялся… Ничего не отвечая на упреки официанта, поставил тарелку на стол, слил с других тарелок пролившийся с них суп к себе, в тарелку, и стал есть» (Никольский А. С. Дневник. 2 января 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1037. Д. 901. Л. 28).


[Закрыть]. Даже тут, на виду у всех, иногда едят немытыми, закопченными руками – воды очень мало и ее трудно согреть. Еще в сентябре 1941 г. стали замечать, что в некоторых столовых отсутствуют ложки и вилки. М. С. Коноплева с раздражением писала в дневнике в это время о том, как «быстро докатились» столовые до уровня 1919–1920-х гг.: «Та же хорошо знакомая вобла, то же отсутствие приборов и та же раздраженная, жадная толпа»[123]123
  Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 8 сентября 1941 г. ОР РНБ. Ф. 368. Д. 1. Л. 66.


[Закрыть]. Есть ей пришлось стоя, поскольку все места были заняты: «Вилки в буфете не нашлось, я ела ложкой и суп и воблу, помогая, конечно, хлебом и рукой»[124]124
  Там же.


[Закрыть]. Позднее это стало обычным. Так, в одном из официальных отчетов говорилось о Приморской фабрике-кухне и столовой № 1 Приморского района, где «часть столующихся пищу поедает тут же, без помощи ложек или вилок»[125]125
  Из докладной записки бригады по обследованию работы Главного управления ленинградских столовых и кафе Горкому ВКП(б). Март 1942 г. // 900 героических дней. С. 267.


[Закрыть] – ждать голодные люди не могли. И. И. Жилинский писал в дневнике 18 января 1942 г. о том, что из-за отсутствия ложек «многие суп – водичку едят через край или лакают»[126]126
  Жилинский И. И. Блокадный дневник // Вопросы истории. 1996. № 5–6. С. 7.


[Закрыть].

В информационной сводке оргинструкторского отдела Ленинградского горкома ВКП(б) 26 марта 1942 г. приводятся и примеры работы таких столовых, которые отличались чистотой и уютом, вежливым отношением официантов к посетителям. Но преобладает описание других столовых. Так, о двух залах Кировской фабрики-кухни говорилось, что там «царят хаос, беспорядок и антисанитария. Обеды выдаются зачастую в грязную посуду самих столующихся, обедают стоя за грязными столами, в залах холодно, грязно, обслуживающий персонал в грязных халатах, а у некоторых – черные от грязи руки и шея»[127]127
  ЦГАИПД СПб. Ф. 25. Оп. 2. Д. 4464. Л. 69.


[Закрыть]. В этом же документе имеются сведения о состоянии ряда столовых Куйбышевского и Октябрьского районов. Везде одна и та же знакомая нам картина: «Некогда культурная столовая „Метрополь“… превращена в грязную харчевню. Все работники носят грязные халаты, особенно отличается руководящий повар, у которого за поясом висит грязная тряпка вместо полотенца… Столовая № 12 того же Куйбышевского района… Здесь, например, студень и сыр отпускаются грязными руками, а суп наливается в грязные консервные банки прямо над котлом… Столовая № 18 Октябрьского треста столовых… В помещении стоит невероятный дым (плита неисправна), от потолка и стен буквально течет вода, за окном у самой раздачи – свалка нечистот»[128]128
  Там же. Л. 72.


[Закрыть].

Один из цивилизационных навыков – чувство брезгливости, притуплявшее в человеке животное начало. В блокадное время оно неминуемо должно было исчезнуть, иначе никто бы не выжил. Об этом писали многие. Волна воспоминаний – без патетики и извинений. И. Меттер вспоминал, как повар госпиталя из-за отсутствия посуды налил кашу его брату, мойщику, в калошу[129]129
  Меттер И. Допрос. СПб., 1998. С. 51.


[Закрыть]. Р. Малкова вспоминала, как головы селедок, полученные ею с военной кухни, оказались в густой черной саже и золе. Воды не было: «А есть так хочется. Терпения нет, и ели как пришлось»[130]130
  Махов Ф. «Блок-ада» Риты Малковой // Нева. 2005. № 9. С. 227.


[Закрыть]. А. П. Бондаренко вспоминала, как военнослужащие разрешили ей взять ящик с очистками: там нашли окурки и обгоревшие спички[131]131
  Бондаренко А. П. О блокаде: Архив семьи П. К. Бондаренко.


[Закрыть]. Такие случаи, может, и не являлись частыми – но излишне говорить, чтобы кто-то пренебрег хлебом, упавшим в грязь, или кашей, если не хватало посуды.

В пищу шло все: столярный и обойный клей, олифа, дуранда (жмыхи), отруби, ремни из свиной кожи, гнилые, почерневшие капустные листья («хряпа»), желуди[132]132
  Меттер И. Избранное. С. 107; Борисова Л. Т. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 56; Кочетов В. Улицы и траншеи. Записи военных лет. М., 1984. С. 324; Трудное время детства. Воспоминания Галины Казимировны Василевской // Испытание. С. 165.


[Закрыть]. Ели листья комнатных цветов и свечи[133]133
  Разумовский Л. Дети блокады // Нева. 1999. № 1. С. 30, 60.


[Закрыть]. Промывание «сладкой» земли на месте сгоревших Бадаевских складов стало обыкновением – копали ее сами или покупали на рынке[134]134
  «Бойкая молодая баба с двумя девчену[шка]ми (одна кассир, другая для рекламы: „Ой покупайте, как вкусно, только переварить“) без перерыва отпускали из огромного ведра баночки» (Кок Г. М. Дневник. 19–21 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 48. Л. 1); см. также: Соколов А. М. Битва за Ленинград и ее значение в Великой Отечественной войне. С. 98; Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде Дневник. 29 октября 1941 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 1. Л. 153; Бажов В. Память блокадного подростка. С. 62; Воспоминания Анатолия Клавдиевича Лифорова // Испытание. С. 152.


[Закрыть]. Существовала даже особая такса: верхний слой этой земли, наиболее насыщенный сахаром (глубиной до 1 м) стоил 100 рублей, нижний – 50 рублей[135]135
  Берггольц О. Встреча. СПб., 2003. С. 170.


[Закрыть].

Брезгливость исчезала быстро – притерпелись и к запаху, и к вкусу этих машинных масел, костяных пуговиц, клея, вазелина для смазки деталей. «…Получил жир технический. Он грязен и вонючий, но теперь ему очень рад, и он выручает», – последнее было главным не только для В. Ф. Черкизова, сделавшего в дневнике такую запись[136]136
  Черкизов В. Ф. Дневник блокадного времени. С. 46 (24 января 1942 г.).


[Закрыть], но и для сотен других горожан. Когда в июне 1942 г. строжайше запретили выдавать суррогаты (промышленное сырье) для питания, то, например, выяснилось, что на заводе им. Жданова «рабочие настолько к ним привыкли, что остановить их было трудно»[137]137
  Сеничев П. И. Ленинградский судостроительный завод им. А. А. Жданова в 1941–1943 гг. // «Я не сдамся до последнего…» Записки из блокадного Ленинграда. СПб., 2010. С. 163.


[Закрыть].

«Сколько бы ни ели, все было мало», – заметил тогда один из руководителей завода[138]138
  Сеничев П. И. Ленинградский судостроительный завод им. А. А. Жданова в 1941–1943 гг. // «Я не сдамся до последнего…» Записки из блокадного Ленинграда. СПб., 2010. С. 163.


[Закрыть]. Именно весной 1942 г., несмотря на увеличение норм пайка, ощущение голода для многих блокадников стало непереносимым. Месяцы недоедания ударили по ним страшным бумерангом. Некоторые были готовы теперь есть все, что угодно и разыгрывались сцены, которые показались бы непривычными даже в декабре 1941 г. А. С. Уманская обратила внимание, как в мае 1942 г. одна из женщин, уходя из магазина, не удержалась и здесь же начала есть «только что выданную селедку»[139]139
  Уманская А. С. Дневник. 19 мая. 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 72. Л. 31.


[Закрыть] – но то ли еще видели весной 1942 г. Вот рассказ заводской работницы, посланной расчищать помойку в марте 1942 г.: «Сняли два или три мертвых тела, слой нечистот и под всем этим нашли довоенную картофельную шелуху, вмерзнувшую в лед, и съели ее тут же, разделив между собой»[140]140
  Рассказ блокадницы, выступавшей в школе в 1979 г., был записан О. Гречиной (Гречина О. Спасаюсь спасая. С. 240). Примечательно его продолжение: «Ела не только торф, а и сырые головы от рыб, которые приносила ей из кухни ее подруга – уборщица» (Там же.).


[Закрыть].

Случай кажется неправдоподобным, если бы мы не узнавали из иных блокадных описаний о тех же трупах во дворах и на помойках, залитых нечистотами[141]141
  Одно из таких описаний мы встречаем в дневнике И. И. Жилинского: «На Дибуновской ул. у помойной ямы лежит женщина, и у ног ее ребенок…» (Жилинский И. И. Блокадный дневник // Вопросы истории. 1996. № 8. С. 12 (Запись 10 марта 1942 г.)). См. также дневник А. Т. Кедрова: «…В домохозяйстве во двор с верхнего этажи был сброшен труп, на который затем жители сливали нечистоты» (Кедров А. Т. Дневник. 16 февраля 1942 г.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 59. Л. 119).


[Закрыть], о том, как неудержимо съедалось тут же, на месте, все, что считалось съедобным: стоило лишь попробовать и не могли остановиться. Еще более горькое свидетельство об унижении, пережитом голодными людьми, мы обнаруживаем в дневнике Э. Левиной – и также в записи, датированной весной 1942 г.[142]142
  «Вспоминаю лужицу супа вчера на улице. Пролила девочка – несколько человек вылизывали, став на колени.» //Левина Э. Г. Дневник. Человек в блокаде. С. 164 (Запись 1 апреля 1942 г.).


[Закрыть] Но и ранее не брезговали ничем, пытаясь хоть как-то утолить чувство голода. Об этом подробно и откровенно написано в воспоминаниях 12-летней Риты Малковой. Ее рассказ о том, как она «дежурила» у столовой госпиталя – одно из самых трагических свидетельств о блокаде. Очистки, вынесенные из кухни, они с матерью добавляли к соевому кефиру и «черной хряпке»: «А когда ничего нет, то сидим с мамой голодные… А когда выбросят еще до прихода мамы, то я не иду ее встречать… сижу и собираю разные отбросы»[143]143
  Махов Ф. «Блок-ада» Риты Малковой. С. 226. Ср. с записью в дневнике А. Ф. Евдокимова: «Выходя из… столовой, я споткнулся в коридоре на сидевшего старика. Он бессильно полулежал у стены и, выбирая из помойного бачка грязные конские кости, с волчьей завистью грыз их дряхлыми зубами» (Евдокимов А. Ф. Дневник. 5 декабря 1941 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1р. Д. 30. Л. 75).


[Закрыть].

Возвращаясь с работы, мать сразу, не заходя домой, шла к помойке. Так и спаслись они в первую военную зиму. Туда приходили и другие люди, столь же голодные: «И когда выносили из столовой бак или ящик с капустными листьями, то все даже дрались и ругались, каждый хотел, чтобы ему дали»[144]144
  Махов Ф. «Блок-ада» Риты Малковой. С. 226.


[Закрыть]. Память выхватывает из прошлого фрагменты разных блокадных историй, неожиданно обрывая их, делая их предельно простыми. Они не связаны между собой, но отмечают всегда одно – безысходность. У них есть ответвления, но в этом и особая их ценность. Только так, узнавая о всех деталях блокадного быта, мы можем почувствовать это страшное время, эти страдания затерянных на блокадном дне людей. Обессиленным, не ждущим ни от кого помощи, им не оставалось выбора, и они шли на все, чтобы выжить: «Но вот один раз, в воскресенье, мама была выходная и сидела дома, все прибирала. А я пошла дежурить около столовой, чтобы перехватить бак. В воскресенье все хорошее выбрасывали. И вот вынесли бак, я его схватила, а он тяжелый. Я его волоку по земле. Но вот больше не хватает сил и я стала кричать в окне маме. Мама прибежала»[145]145
  Там же.


[Закрыть].

Она поправила свой рассказ через 60 лет: «Нет, неправильно я тогда написала. Мама не могла, конечно, бегать. Она едва ходила. Держалась за стенку дома. Иногда падала. Помню, один раз упала прямо в лужу и у меня не было сил ее поднять. "Дяденька! Тетенька! Помогите поднять маму", – просила я прохожих»[146]146
  Махов Ф. «Блок-ада» Риты Малковой. С. 227.


[Закрыть].

8

Стояние у кухонь в ожидании каких-либо остатков съестного наблюдалось и в других местах. Так, лечившийся в госпитале Г. Юрмин описал очередь у столовой военторга. В ней находились вольнонаемные на военной службе: от слесарей-водопроводчиков до уборщиц. Все истощены до крайности, все с тарелками в руках, все в белых халатах – возможно, боялись, что их выгонят как не имеющих отношения к госпиталю. Г. Юрмин пишет, что у всех из них дома оставались опухшие и отекшие родные и близкие – вероятно, здесь же рассказывали о своих семейных бедах, ожидая встретить сочувствие. Не до приличий, некого стыдиться – все такие же голодные. Все терпеливо ждут: «Каждый рассчитывает, что хоть какая-то малость ему все же перепадает. О полноценной порции никто и думать не смел, а вот на остаточки с тарелок рассчитывали все»[147]147
  Юрмин Г. Санкт-Ленинград // Нева. 2004. № 1. С. 254; см. также дневник И. Д. Зеленской: «Каждый вечер в столовой выстраиваются очереди за остатками» (Зеленская И. Д. Дневник. 3 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 37 об).


[Закрыть].

Кто-то пройдя через унижения, мог все же в столовых – военных, заводских, учрежденческих, академических – получить какую-то «добавку». Другим это не удавалось. Не имея сил терпеть голод и потеряв надежду вымолить хоть что-то, они должны были унижаться еще сильнее, здесь же, на глазах у всех облизывая чужие тарелки[148]148
  Намочилин И. С. Дневник. 19 января 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 79. Л. 22 об.; Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 461; Гречина О. Спасаюсь спасая. С. 240.


[Закрыть].

И. Д. Зеленская, заведовавшая столовой на электростанции, видела таких унижающихся каждый день. Отличительная их примета – какая-то безропотность умирания. Не обижаются, не ищут виновных, не жалуются, принимают смерть как неизбежность. Сопротивление ей – скорее инстинктивное, чем осознанное. «Какая страшная вереница погибших перед глазами», – вспоминала она в июле 1942 г. – «…Мальчик Зеленков… Как он прилипал к столовой загородке, не в силах отойти от зрелища еды, которой он не мог получить… Старый Фролов, вымаливающий второй «супчик»»[149]149
  Зеленская И. Д. Дневник. 23 июля 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 92 об.


[Закрыть].

Она пишет и о другом рабочем. Тот грубо и требовательно вел себя в столовой. Вскоре он потерял «карточки» и документы. Она встречала его здесь же, «такого пришибленного, даже сгорбившегося, деликатно благодарящего за одинокую тарелку бескарточного супа, которую мы ему отрываем и за кусочек хлеба из добавочного пайка»[150]150
  Зеленская И. Д. Дневник. 12 декабря 1941 г.: Там же. Л. 42 об.


[Закрыть]. И. Д. Зеленская, возможно, готова была увидеть у него проявление раскаяния, но чувствуется, что и в нем что-то сломалось.

Кроткие, какие-то неестественно ласковые, покорно выслушивающие упреки – такими становились некоторые блокадники после многодневной голодовки. «Дойти я, конечно, не могу. Кисулька повезет меня на санях. Это очень унизительно, но ничего не поделаешь, хочешь жить, не смотри на это… Киса… не дает ничего в руки, чтобы я не тратил оставшихся еще сил. Меня это очень угнетает, но я ничего поделать не могу. Я в ее власти, она знает, что делать со мной и что мне лучше», – это запись технолога-нормировщика Н. В. Фролова о том, что ему пришлось пережить в начале февраля 1942 г.[151]151
  Фролов Н. В. 1–3 февраля 1942 года // Краеведческие записки. Исследования и материалы. СПб., 2000. С. 321–322. «Кисулькой» называет Н. В. Фролов свою жену.


[Закрыть] Когда М. К. Тихонова (жена поэта) увидела в апреле 1942 г., как люди плакали, встречая первый трамвай и уступали место в нем, то почувствовала в этом что-то «дистрофическое»[152]152
  Фадеев А. Ленинград в дни блокады (Из дневника). С. 118.


[Закрыть]. Бороться, добиваться чего-то, постоять за себя сил не было. Оставалась одна надежда – на жалость других людей. Только бы не отказали в куске хлеба, в полене дров, не оттеснили бы от печки, не отобрали «карточки», не выгнали из дома. Они, и еле двигаясь от недоедания, старались казаться не лишними, пытались отблагодарить хоть чем-то. Этих людей, готовых прибиться к любому очагу, даже ничего не просящих, видели в то время многие. Н. Ерохина описывала одного из них, который, будучи самым слабым, не разрешал никому выносить ведра: «Стал стариком, с лихорадочными глазами истощенного, худой… говорит в нос. Такой покорный, виноватый… стал чувствительный такой, сентиментальный. Даже несколько раз готов был прослезиться»[153]153
  Ерохина (Клишевич) Н. Н. Дневник. 15 июня 1942 г: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1л. Д. 490. Л. 35–36.


[Закрыть].

Видеть в этом лишь нравственное «просветление» трудно: интерес нередко сохраняется только к еде, утрачивается воля к сопротивлению. Чем пристальнее вглядывались блокадники в лица таких людей и придирчивее оценивали их поступки, тем отчетливее обнаруживали у них признаки распада – физиологические, духовные и социальные. «Эта кротость, как мы уяснили потом, была действительно началом смерти. Как раз в этом состоянии человек начинал все говорить с употреблением суффикса "ика" и "ца": кусочек "хлебца", "корочка" и "водичка" и становился безгранично вежливым и тихим». Это признание О. Берггольц, одной из самых чутких и беспристрастных летописцев блокады[154]154
  Берггольц О. Встреча. С. 162.


[Закрыть].

Так происходил тотальный крах всех форм цивилизованного существования – разрушение одной из них обусловливало и исчезновение других. Выстоять удавалось не всем. В распаде человека в «смертное время» есть что-то неизбежное. Сама цепочка причин и следствий, итогом которой была деградация людей, выглядит неумолимо логичной[155]155
  См. запись З. А. Игнатович о главном бухгалтере лаборатории, в которой она работала: «Нас, всех сотрудников поражал какой-то исключительной культурностью и большой деликатностью, которые как-то даже не вязались с его должностью… Быстро худел и как-то сразу невероятно опустился: перестал за собой следить, не причесывался, не мылся и ходил как потерянный… За стол садился раньше всех и ждал с нетерпением этой раздачи [питательного порошка. – С. Я.]. Свою порцию он моментально съедал в сухом виде и продолжал с каким-то лихорадочным взглядом следить за окончанием раздачи, буквально впившись в банку с порошком и слезно умолял: «…дайте пожалуйста мне облизать ложку»» (Игнатович З. А. Очерки о блокаде Ленинграда: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 26. Л. 33).


[Закрыть]. Каждый акт блокадного бытия, отмеченный ломкой цивилизованных обычаев, являлся ступенью к следующему этапу распада человеческой этики. Кто мог поделиться хлебом и кашей? Человек, готовый идти на любые унижения, чтобы их получить? Прячущий запасы еды, но выпрашивающий ее у других? Разорвавший связи с близкими людьми, замкнутый и безразличный к чужим страданиям? Опустившийся, утративший представление о стыде и достоинстве, движимый лишь животными чувствами?

Люди не сразу становились такими. Этапы и формы их деградации во многом отличались. Но изучая любую историю блокадной смерти, нельзя не заметить последовательность проявления одинаковых для всех симптомов распада – даже у самых стойких. Блокадный человек подтачивался и с ошеломляющей быстротой и постепенно, исподволь – все зависело и от его жизненных условий, часто менявшихся, и от присущей ему силы сопротивления, в спаянности ее физической и духовной составляющих.