Текст книги "Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг."

Все, вызывавшее неприязнь в действиях других людей, утративших понятие о чести, воспринимается обостренно и эмоционально. Это в почти «житийных» блокадных описаниях праведников нет той жесткости, посредством которой непреклоннее отстаивалась необходимость соблюдения нравственных законов. Многие же рассказы о нарушении этики во время войны имеют оттенок гиперболичности: народ стал жестоким, злым, все воруют, все ходят грязными[308]308
  Об этом даже говорила О. Берггольц в выступлении по ленинградскому радио: «…Нередко приходится слышать жалобы: „Ох, ну и народ у нас стал – черствый, жадный, злой“» (Берггольц О. Говорит Ленинград // Берггольц О. Собр. соч. Т. 2. Л., 1989. С. 206).


[Закрыть]. Такие безапелляционные обобщения – обычный прием для усиления эмоциональности высказывания, свойственный любой беседе между людьми. Но именно потому, что эта категоричность стала привычной, она помогала лучше проводить границы между дозволенным и запретным.

Особенно рельефно это проступает в письмах Н. П. Заветновской дочери. У матери есть подруга, добрая, отзывчивая, с которой жалко расстаться – «а остальная молодежь, живущая у нас, большие грохи [так в тексте. – С. Я.], своего не упустят, и не помогут, а норовят с тебя стащить, моей посудой пользуются, со спекулянтами дело имеют»[309]309
  Н. П. Заветновская – Т. В. Заветновской. 5 февраля 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 32 об.


[Закрыть]. Исчерпывающий перечень качеств людей без чести содержится и в более раннем ее письме, отправленном дочери 27 декабря 1941 г. Здесь мы видим то же противопоставление добрых знакомых, без которых не удалось бы выжить, и тех, кто пренебрегает моральными заповедями: «Леля большая стервоза, хоть когда-нибудь в чем-нибудь нам помогла, хлеба не купит, идет купить себе, никогда не предложит своих услуг, видя, что я лежу…»[310]310
  Н. П. Заветновская – Т. В. Заветновской. 27 декабря 1941 г.: Там же. Л. 24 об.; см. также письмо Н. П. Заветновской Т. В. Заветновской 17 декабря 1941 г.: «Эти близкие родные даже никогда не спросят про тебя»: Там же. Л. 22 об.


[Закрыть]. Четкостью деления на «своих» и «чужих» отмечено и письмо Г. Кабановой тете М. Харитоновой. «Свой» – это дядя Василий, приехавший сразу, едва узнал об «этих ужасах», привезший продуктов – правда, немного, но и они ей очень помогли. «Чужие» – это те, кто бросил ее в беде: «…Ни родных, ни знакомых нет. Знакомые мамины и папины все: кто эвакуировался, а кто и носу не кажет… Так что нет человека, который бы по настоящему пожалел и помог»[311]311
  Г. Кабанова – М. Харитоновой. 2 апреля 1942 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1к. Д.5.


[Закрыть].

О. Берггольц в «Блокадном дневнике» сравнивала голодающую, больную А. Ахматову и редактора «Ленинградской правды»: «Сидит в Смольном, в бронированном удобном бомбоубежище и занимается тем, что даже сейчас, в трагический такой момент, не дает людям вымолвить живого, нужного как хлеб слова»[312]312
  Берггольц О. Встреча С. 195 (Дневниковая запись 24 сентября 1941 г.).


[Закрыть]. В. Бианки, основываясь на передаваемом в городе слухе, сравнивает двух профессоров с одинаковыми именами и отчествами, один из которых выжил, отнимая паек у дочери, а другой погиб, «отказывая себе в последнем кусочке хлеба»[313]313
  Бианки В. Лихолетье. С. 178.


[Закрыть]. Светлое и темное в этом рассказе еще более четко противопоставлены как раз ввиду совпадения многих биографических деталей – у обоих профессоров даже одна научная специальность.

Особое омерзение вызывали те, кто наживался на народной беде. Для многих это были именно люди без чести. И их услугами приходилось пользоваться, но таких «стервятников» (по выражению И. Д. Зеленской[314]314
  Так назвала И. Д. Зеленская санитаров «Скорой помощи», пытавшихся вымогать деньги у мужа ее дочери за отправку в больницу (Зеленская И. Д. Дневник. 25 февраля 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 63 об.


[Закрыть]) откровенно сторонились и презирали. Человек, бравший взятки у голодных ленинградцев, считался воплощением безнравственности. Этих взяточников подробно описал инженер В. Кулябко, встретив их во время эвакуации на Ладоге. Ему, изможденному, шатающемуся старику не удалось сесть в крытую машину для перевозки наиболее ослабевших блокадников. Записи В. Кулябко – это не только рассказ о пережитом унижении. Каждая строчка дневника пропитана еле скрываемым отвращением к вору, обирающему несчастных людей: «Спустя час говорят, что собирается машина для больных. Вышел, встал в очередь так, чтобы сесть были все шансы. Подходит закрытая машина, с ней… начальник с какой-то своей группой пассажиров, которых под невообразимую ругань больных, стоящих в очереди, и усаживает первыми… В это время прямо ко мне подходит какой-то человек и заявляет, что может меня отправить. Я понял, в чем дело, и решил дать взятку. Спрашивает, табак есть? Я сразу заявил, что за посадку в первую же машину дам 100 г. (пачку) табака 1-го сорта. Он тут же подхватывает мои вещи… Пошли, он усадил меня около столба, сказал, чтобы я с этого места никуда не уходил… Минут через 40 приходит сам начальник, осматривается, замечает меня на условленном месте, подходит и говорит, чтобы я выходил к машине… Я сейчас же вышел с вещами, упал, что случалось… неоднократно за этот день. Подходит машина, кто-то другой по указанию начальника берет мои вещи и говорит: „Давайте пачку табака“. Отвечаю, что отдам, когда я и мои вещи будут в машине. Через минуту сам начальник открыл мне дверь, человек внес вещи, я наконец уселся, передал носильщику пачку табака»[315]315
  Кулябко В. Блокадный дневник // Нева. 2004. № 3. С. 264.


[Закрыть].

Этих взяточников ничем было не пронять. Они видели, как падает, и не один раз, истощенный старик, слышали ругань – и обирали, никого не стыдясь, привыкнув ко всему. Обирали, как мародеры, снимая последнее, не брезгуя ничем. Какой-то блокадник от отчаяния кинулся на них с кулаками – его немедленно арестовали. И ничего нельзя было сделать, и некому было жаловаться – это В. Кулябко увидел воочию. И здесь же, в его записи, сгусток нарастающей ненависти и жгучей обиды: «Тогда я только понял, что все предшествовавшие машины тоже уезжали только с теми, кто в том или ином виде давал взятку… И такой человек, ведающий таким большим, ответственным, связанным с жизнью людей делом, морит сутками больных стариков, женщин, детей, только потому, что им нечем дать взятку»[316]316
  Там же. Сведения о получении взяток от эвакуированных на Дороге жизни содержатся и в ряде других документов. См. сообщение начальника эвакопункта Борисова Грива Л. С. Левина: «Имели место случаи… рвачества и мародерства среди водителей машин, отдельных работников эвакопункта…когда эвакуированными давались большие деньги для того, чтобы поскорее посадить на машину и переправить на ту сторону» (Стенограмма сообщения Левина Л. С: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 77. Л. 22); сообщение работника этого же эвакопункта о действиях одного из шоферов: «…С каждого человека взял по 1000 руб. денег». Он отметил также, что «брали водку, спирт» (Стенограмма сообщения Иванова: Там же. Л. 44).


[Закрыть].

7

При описании безнравственных поступков догадки и предположения позволяют наносить дополнительные мазки на портрет бесчестного человека и тем самым «достраивать» его. В письме жене и дочери Б. П. Городецкий резко отделяет мотивы эвакуации донельзя истощенных Н. И. Мордовченко и Д. С. Лихачева – «им обоим очень не хотелось выезжать из Ленинграда, но дети заставили», – и еще одного сотрудника, бросившего в городе больную мать: «У этого мотивы отъезда, как вы чувствуете, совсем иные – он заботится только о себе»[317]317
  Б. П. Городецкий – жене и дочери. 25 июня 1942 г. Цит. по: Городецкий С. Письма времени. С. 143.


[Закрыть]. Блокадники, оставившие без присмотра своих родных или бросившие в беде сослуживцев, оценивались беспощаднее в совокупности всех эпизодов их биографий – отмечались, например, их лицемерные призывы стоять до последнего.

Человек без чести обычно оценивался как таковой без смягчающих оговорок. Часто не принимались во внимание ни его положение, ни состояние его близких, ни масштабы голода. Скажем прямо, если бы это произошло, то любые нравственные правила разрушились бы с молниеносной быстротой: всему бы нашлось оправдание. Жестокость морального приговора позволяла хотя бы в какой-то степени поддерживать элементарный порядок. И. Д. Зеленскую возмущало то, что молодые, здоровые рабочие боялись идти дежурить на «вышку». Их чувства ее не интересуют: «Беспардонное шкурничество лезет из всех щелей»[318]318
  Зеленская И. Д. Дневник. 24 сентября 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 19 об.


[Закрыть]. У мальчика, с которым училась другая блокадница, В. Базанова, умер отец. Сочувствия к нему нет: он сразу отвез тело в морг и даже не поинтересовался, сколько хлеба берут за рытье могилы, хотя получал продукты по отцовской «карточке». Он, к тому же, смог «разжалобить» мастера и иметь дополнительный обед и ужин[319]319
  Базанова В. Вчера было девять тревог… С. 133 (Дневниковая запись 12 июня 1942 г.).


[Закрыть]. Понять человека, который остался сиротой, она не захотела – довольно и того, что ей известно. Из его характеристики вообще исключены все «оправдательные» мотивы. Она кажется лишь собранием низостей.

И еще одно свидетельство. Е. Мухина записала в дневнике 21 ноября 1941 г. рассказ жившей в их семье пожилой женщины. Она стояла в очереди за вермишелью и ей не хватило – «пришла… уставшая, замерзшая, с пустыми руками». Повезло другой родственнице, находившейся ближе к прилавку: «Какая сволочь! Не могла поставить старушку перед собой…»[320]320
  Мухина Е. Дневник. 21 ноября 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 72. Л. 53 об.


[Закрыть]. О том, что в этом случае могло не достаться вермишели тем, кто находился перед «старушкой», она не говорит. В перечислении нечестных поступков всегда видишь такую непоследовательность: где-то действуют общепринятые понятия о чести, где-то они искажены представлениями о чести родных, о политической и профессиональной чести. Некоторые понятия формулируются в зависимости от конкретной ситуации. Вероятнее всего, это не ощущалось как своекорыстная эксплуатация арсенала этики. И не находили противоречий между традиционными представлениями о морали и теми поступками, которые вынужден был совершать и сам обвинитель под давлением блокадных реалий.

Вместе с тем негативная оценка действий другого человека побуждала решительнее, чем обычно, утверждать себя как носителя нравственности. Жестокость приговоров означала и признание за собой обоснованного права выносить их. В неприязни к аморальным действиям, подспудно или явственно, проявлялся именно этот категоричный подход: «Я бы так не поступил». Улавливая порой мельчайшие отступления от этики у других, неизбежно проводили и для себя границу, которую перешагнуть было нельзя.

В этом отношении весьма показательна другая дневниковая запись Е. Мухиной. Она сделана 13 марта 1942 г., когда не было в живых ни ее матери, ни жившей с ними родственницы. Ее приютила подруга – стараясь как-то отблагодарить ее, Е. Мухина ухаживала за ее отцом. За ужином ест «пустой суп»: «хлеб до вечера не дотянуть»[321]321
  Мухина Е. Дневник. 13 марта 1942 г.: Там же. Л. 92 об.


[Закрыть]. Рядом на столе много хлеба, банка с сахаром. Подруга берет «большие толстые ломти и ест их, посыпав сахаром»[322]322
  Там же.


[Закрыть] – каждую деталь замечает голодная девушка. С ней не делятся: «Я знаю, завидовать нехорошо, но все-таки мне кажется, что Галя могла бы мне давать в день по маленькому кусочку хлеба без всякого ущерба для себя»[323]323
  Там же. Л. 93.


[Закрыть]. Скрупулезно подсчитывает, сколько хлеба получает подруга: собственный паек, еще паек матери, которая недавно умерла, и отца – будучи больным, он не может есть хлеб. 1200 грамм в день – разве подруга съедает так много? Сухарей она почти не сушит, значит, складывает хлеб в шкафу, где он черствеет. Так это или не так – она не знает. Но ведь шкаф закрывается на ключ, а для чего это нужно, если не для того, чтобы прятать продукты. «Получается очень нехорошо». Она с каждым днем слабеет от голода, а в шкафу лежит и черствеет хлеб. Она говорит об этом теперь без всяких оговорок, как о чем-то реальном – усиливаясь, чувство возмущения заставляет отметать всякие предположения, способные оправдать подругу. Конечно, это чужой хлеб, да и Галя – чужой человек, но… «Я бы на Галином будь месте из жалости дала бы кусочек хлебца. Мое сердце бы не выдержало». Почему бы ей, подруге, не понять, что если человек не просит, то это не значит, что он сыт: «Я ни за что первая не попрошу. Я слишком горда и самолюбива, чтобы быть попрошайкой». А ведь подруга знает, как голодает оставшаяся сиротой девушка, потому что 300 гр. хлеба в день – это очень мало, и ей, затянутой в воронку блокадного ада, тоже хочется есть, очень хочется есть, и бесконечны страдания, когда «так и подсасывает и тянет в желудке». Одно у нее желание – откликнулись бы, пожалели, помогли ей, спасли бы ее: «Боженька. Боженька, услышь меня. Я кушать хочу, понимаешь, я голодна… Господи! Когда же этому будет конец»[324]324
  Мухина Е. Дневник. 13 марта 1942 г.: Там же. Л. 93.


[Закрыть].

8

Записи Е. Мухиной выявляют ее основные понятия о чести. Она не откажется получить дополнительный суп в школьной столовой, но не будет просить хлеб у друзей – лишь согласится, если ей предложат. Ей не нужно многого – только маленький кусочек. Она не будет брать хлеб у голодных – возьмет у того, кто поможет без ущерба для себя. Программа «правильного» поведения тут возникает как прямой ответ на безнравственные поступки – чем возмутительнее они, тем сильнее потребность еще раз, и громко, подтвердить незыблемость моральных правил. Это важно и потому, что именно они нередко давали единственную надежду выжить – не ждать же чуда в булочных, где могли выхватить хлеб, а продавцы были способны обмануть. Логика ее размышлений не замутнена ссылками на то, что ряд мотивов поведения подруги ей не известен. Ей легче создать некий монолитный образ черствого скупца и тем убедительнее подтвердить свое право называться человеком. Ее высокая нравственная самооценка подчеркнута этим эмоциональным выкриком: «Мое сердце бы не выдержало». И в таком этическом ответе на недостойное поведение, иногда громоздком, иногда неуверенном, чувствуются обычаи традиционных наставлений и обвинений.

1

Понятие о справедливости в еще большей степени, чем понятие о чести, упрочалось в блокадных условиях посредством придирчивого (а порой и пристрастного) наблюдения за другими людьми. Личные впечатления и слухи служили почти равноценными источниками: последним нередко доверяли безоговорочно. Люди воспринимали нравственные уроки не всегда лишь на примерах бескорыстия и благородства. Таковым не очень верили и встречали их нечасто. Неприязнь же к нарушению нравственных заповедей оказывалась более эмоциональной, обостренной, суровой – вследствие этого они утверждались быстрее и прочнее.

«Вот мы здесь с голода мрем, как мухи, а в Москве Сталин вчера дал опять обед в честь Идена. Прямо безобразие, они там жрут… а мы даже куска своего хлеба не можем получить по-человечески. Они там устраивают всякие блестящие встречи, а мы как пещерные люди… живем», – записывала в дневнике Е. Мухина[325]325
  Мухина Е. Дневник. 3 января 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 72. Л. 72 об. Видимо, здесь неточно передается содержание радиопередачи: И. В. Сталин дал обед не «вчера», а в середине декабря 1941 г.


[Закрыть]. Гневность реплики подчеркивается еще и тем, что о самом обеде и о том, насколько он выглядел «блестящим», ей ничего не известно. Здесь, конечно, мы имеем дело не с передачей официальной информации, а ее своеобразной переработкой, спровоцировавшей сравнение голодных и сытых. Ощущение несправедливости накапливалось исподволь. Такая резкость тона едва ли могла обнаружиться внезапно, если бы ей не предшествовали менее драматичные, но весьма частые оценки более мелких случаев ущемления прав блокадников – в дневнике Е. Мухиной это особенно заметно.

И такие примеры несправедливости не просто кратко отмечаются. Приводится целая цепочка аргументов, доказывающих их неприемлемость. Их отстаивают, находят меткие слова, даже метафоры, придают заостренность высказанным обвинениям. В дневнике Л. Р. Когана имеется запись о том, что без «больничного листа» не выдают жалованье. Он не только подчеркивает абсурдность этого обычая («больной получает зарплату лишь после выздоровления, в то время как нуждается гораздо больше, чем здоровые»)[326]326
  Коган Л. Р. Дневник. 21 февраля 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1035. Д. 1. Л. 15.


[Закрыть], но и выражает свое возмущение едкими замечаниями. Те же приемы обнаруживаются и в дневнике В. Кулябко, узнавшего о начале «коммерческой» продажи белого хлеба. Дана жесткая оценка ее «выгод» – они кажутся сомнительными. Такая продажа допустима, если белый хлеб можно одновременно получать и по «карточкам». А если нет? Тогда «окраска» этого коммерчества «дрянная»[327]327
  Кулябко В. Блокадный дневник // Нева. 2004. № 1. С. 214 (Запись 10 сентября 1941 г.).


[Закрыть]. Он так возмущен, что ему трудно обойтись одной фразой. Эмоциональное легче выразить простым, почти разговорным языком: «кто имеет деньги – кушайте белый, а кто с ограниченными возможностями – может лопать черный. То же деление на имущих и неимущих»[328]328
  Там же.


[Закрыть]. Дидактика этого поучения предназначена не для себя, а для других, которые когда-нибудь прочтут дневник. В. Кулябко, не скрывая, надеется на это. Тем логичнее и убедительнее будут высказаны нравственные правила: их цепочку в этом случае нельзя нарочито оборвать, она – остов назидательных сентенций. Обратим внимание на фразу о неимущих. Когда мы оцениваем понятие о справедливости, то должны иметь в виду, что оно во многом упрочилось пропагандой уравнительности в предыдущие годы. О «революционном аскетизме» говорить не приходится, но чем тревожнее было время, тем быстрее заимствовались из идеологического арсенала прошлых лет категоричные нравственные приговоры.

2

Первый и, пожалуй, самый важный признак справедливости для ленинградцев во время блокады – это именно отсутствие привилегий. Их не должно быть – таков рефрен многих дневниковых записей того времени. Не всегда люди, так говорившие, имели силы отказаться от подобных даров, но последние обычно оказывались столь малыми, что это позволяло не замечать возникавших в таких случаях отступлений от этики. Отметим также, что блокадники откликались не только на те нарушения морали, которые затрагивали их прямо, но и на те, которые касались других горожан. Тем самым сильнее обличали своего личного обидчика – он оказывался и обидчиком многих, что усугубляло его вину.

Слухи о привилегиях, очевидно, являлись столь распространенными, что о них вынужден был обмолвиться даже А. Фадеев – в сочинении оптимистичном (создавать их для приезжих не составляло трудностей) и патетичном. Рассказывая о семье двоюродной сестры, пережившей «смертное время», он отметил, что «у них не было никаких связей и знакомств, благодаря которым они могли бы получить что-нибудь»[329]329
  Фадеев А. Ленинград в дни блокады (Из дневника). С. 136.


[Закрыть] – и это удалось опубликовать в 1942 г.

Слухи о привилегиях, упрочая представления о справедливости, нередко, как и полагалось им быть, являлись преувеличенными, но четко обнаруживали одну и ту же направленность. «Чины, по слухам, жили хорошо» – так емко сформулировала А. О. Змитриченко[330]330
  Змитриченко А. О. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 93.


[Закрыть] основную тему не очень громких частных разговоров, отмеченных в городе. Слухи не нуждались в доказательствах (иначе они не были бы слухами) – но важнее то умонастроение, которое они отражали[331]331
  «В городе по-прежнему часть населения объедается, часть голодает» (Базанова В. Вчера было девять тревог… С. 133); «Начальство, говорят, жило лучше» (Лисовская В. М. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 157); «О том, как жили в Смольном, бродили… в те времена, в блокаду, запретные слухи» (Меттер И. Допрос. С. 50). В информационной сводке оргинструкторского отдела и отдела агитации и пропаганды Ленинградского горкома ВКП(б), направленной А. А. Жданову, отмечалось, например, что в магазине № 3 Кировского района один из покупателей бросил реплику: «Хорошо Попкову речи говорить, сам наелся, а нас обещаниями кормит» (Ленинград в осаде. С. 472).


[Закрыть]. И поэтому оппозиционный их тон не являлся случайностью.

Ярче возмущение проявлялось тогда, когда неравенство было наглядным и очевидным для всех. Это происходило нередко при распределении премий и подарков[332]332
  «…Посылки от наркома… Вручены посылки сорока одному человеку. Обиженных образовалось в три раза больше» (Кулагин Г. Дневник и память. С. 255 (Запись 14 июля 1942 г.); «Эпопея с „подарком Академии наук“ закончилась; теперь только будут расходиться во все стороны затихающие круги недовольства обделенных или не получивших» (Из дневников Г. А. Князева. С. 62 (Запись 24 мая 1942 г.)). Неприязнь к тем, кто получил незаслуженные, как считали многие, поощрения, отразилась в «антисоветской» реплике служащей хлебозавода (кстати, коммунистки), зафиксированной в сообщении УНКВД ЛО: «Немцы все средства направили на подготовку к войне, а у нас раздают их на стотысячные премии» (Сообщение УНКВД ЛО НКВД СССР 21 апреля 1942 г. // Международное положение глазами ленинградцев. 1941–1945. СПб., 1996. С. 41).


[Закрыть]. Удовлетворить всех было невозможно, да и неясно, так ли уж хотели этого те, от кого здесь многое зависело. Четких критериев поощрений не существовало – доблокадная практика тут не всегда была применима. Обиженные во всем видели подвох и кумовство, и чаще прочего – корысть начальства. Иначе и быть не могло: знали, что «подарки» являлись неравноценными.

Не меньше жалоб слышалось и в столовых. Г. А. Князев замечал, с какой обидой воспринимали сотрудники Академического архива, стоявшие в длинной очереди в столовую, выдачу одним из них желтых, а другим – красных билетов. Обладатели последних могли питаться в особом отделении, где «столующихся» было мало[333]333
  Из дневников Г. А. Князева. С. 25–26.


[Закрыть]. Неприглядным казалось деление блокадников на особо ценных, которых надо кормить в первую очередь, и менее ценных. Обиды людей, оскорбленных тем, что их считают «мелюзгой», сказывались сразу. Д. С. Лихачев вспоминал, как его друга, литературоведа В. Л. Комаровича, опухшего и голодного, отказались пустить в академическую столовую, хотя прежде он имел на это разрешение. «Получив отказ, подошел ко мне (я ел за столиком, где горела коптилка) и почти закричал на меня со страшным раздражением: „Дмитрий Сергеевич, дайте мне хлеба, я не дойду до дому!“»[334]334
  Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 461.


[Закрыть].

Детали этой драматической сцены представить нетрудно. Сколь бы окружающие ни сочувствовали пострадавшему, но нужно было выжить и самим. По описанию Лихачева видим, что посетители столовой молчали и старались не замечать Комаровича – любой мог подвергнуться той же участи. Не могли не отметить, как он опух от недоедания – но ни одного движения, ни слова поддержки. Выскажешь их – и надо чем-то помочь, а как на это пойти, если для них академическая столовая стала последней надеждой на спасение. Комарович мог бы попросить хлеба и тихо, и ему бы не отказали: Лихачев помогал и ранее, помог и в этот день, делился продуктами и позднее. Крик – это сгусток неприязни к тем, кому выдают дополнительный паек. Почему они имеют право на это, а он нет? Крик – это, может, и попытка испугать власти возможным громким скандалом: не бросят же ученого умирать здесь же, если у него нет сил дойти до дома, передадут его слова тем, кто дает пропуск в столовую. Откуда ему знать, что председатель Ленгорисполкома П. С. Попков не обращал внимания и на письма академика И. Ю. Крачковского, где просьбы о спасении соединялись с намеками на возможную ответственность за гибель маститого ученого, известного и «верхам».

Почему не выдается масло иждивенцам? – спрашивает Н. П. Горшков[335]335
  Блокадный дневник Н. П. Горшкова. С. 88.


[Закрыть]. Ведь они исполняют тяжелую работу, убирают отходы, несут трудовую повинность, чистят улицы и дворы. Иждивенцы – это и дети старше 12 лет, а им масло очень необходимо. И как его достать, если на предприятия не принимают подростков младше 16 лет?[336]336
  Там же.


[Закрыть] Масло распределяется несправедливо – это так задело его, что он посвящает данному вопросу целый абзац в своем дневнике, больше похожем на краткую сводку погоды и обстрелов.

Сострадание, однако, проявляется и тогда, когда целесообразность жестких мер не подлежит сомнению. «Кормят "рационно" преимущественно рабочих и служащих, – отмечала в июле 1942 г. М. С. Коноплева. – Видимо, стараются поддержать в первую очередь нужных городу работников»[337]337
  Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 1 июля 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 2. Л. 91.


[Закрыть]. Эта часть записи еще имеет нейтральный характер. В следующем предложении оценки расставлены без всяких оговорок: «Иждивенцам предоставляется или эвакуироваться, или… умирать»[338]338
  Там же.


[Закрыть]. «Мы голодаем и замерзаем. Кто-то спасается, получив легально особый паек… А мы – „второй категории“…», – вторит ей Г. А. Князев[339]339
  Из дневников Г. А. Князева. С. 46 (Запись 23 января 1942 г.).


[Закрыть].

Необходим ли такой порядок, когда размер пайка зависит от возраста человека, тяжести его труда, полезности его для целей обороны? С этим не спорят. Но справедлив ли этот порядок? Сколь бы разумными ни были доводы, у блокадников никогда не исчезает чувство протеста из-за того, что их ущемляют. Здесь выявляется особое, «довоенное», представление о справедливости. Оно связано не с прозаичными расчетами, а с осознанием ценности каждого человека, имеющего право на жизнь, на уважение, на сострадание. Можно не один раз доказывать ему, что только так жестоко и должно поступать во время катастроф – но кто, даже согласясь, не почувствует при этом обиды, кто захочет признать себя никчемным, бесполезным, заслужившим то, что имеет?

Ощущение несправедливости из-за того, что блокадные тяготы по-разному раскладываются на ленинградцев, возникало не раз – при отправке на очистку улиц, во время эвакуации, из-за особых норм питания для «ответственных работников». И здесь опять затрагивалась, как и в разговорах о делении людей на «нужных» и «ненужных», все та же тема – о привилегиях власть имущих. Врач, вызванный к руководителю ИРЛИ (тот беспрестанно ел и «захворал желудком») ругался: он голоден, а его позвали к «пережравшемуся директору»[340]340
  Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 461.


[Закрыть]. В дневниковой записи 9 октября 1942 г. И. Д. Зеленская комментирует распоряжения руководства теплоэлектростанции о выселении всех живущих на предприятии и пользующихся теплом, светом и горячей водой. То ли пытались сэкономить на человеческой беде, то ли выполняли какие-то инструкции – И. Д. Зеленскую это мало интересовало. Она прежде всего подчеркивает, что это несправедливо. Одна из пострадавших – работница, занимавшая сырую, нежилую комнату, «принуждена мотаться туда с ребенком на двух трамваях… в общем часа два на дорогу в один конец»[341]341
  Зеленская И. Д. Дневник. 9 октября 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 102.


[Закрыть].

«Так поступать с ней нельзя, это недопустимая жестокость»[342]342
  Там же.


[Закрыть]. Никакие доводы начальства не могут приниматься во внимание еще и потому, что эти «обязательные меры» его не касаются: «Все семьи [руководителей. – С. Я.] живут здесь по-прежнему, недосягаемые для неприятностей, постигающих простых смертных»[343]343
  Там же. См. также запись в дневнике И. Д. Зеленской 5 сентября 1942 г.: «…Если перестанем работать, получится классическая картина: начальство себя обеспечит максимально возможным комфортом, а остальные буду перебиваться и устраиваться, кто во что горазд» (Там же. Л. 98–98 об.).


[Закрыть]. И другие обращали на это внимание. В. Ф. Черкизов с раздражением писал о начальниках цехов, которые неплохо живут в своих кабинетах[344]344
  «Буфетчики приносят обед, завтрак, конечно, ненормированно» (Черкизов В. Ф. Дневник блокадного времени. С. 65 (Запись 25 марта 1942 г.)).


[Закрыть], а работница одного из магазинов даже делилась обидами с людьми из очереди: «30/XII все завы отделов в магазине за перегородкой жарили мясо и пили вино, а нас, продавщиц, не допустили»[345]345
  Жилинский И. И. Блокадный дневник. С. 21 (Запись 2 января 1942 г.).


[Закрыть].

И во время эвакуации внимательно подмечали, кто пользовался преимуществами при посадке в поезд и пренебрегал строгими запретами – неразбериха с «посадочными талонами» очень этому способствовала. Так, В. Кулябко, ища отведенное ему место в вагоне, обнаружил, что тот занят «всякими "деятелями", по преимуществу – определенного типа, причем вещей у каждого не 30 кг, как положено, а во много раз больше»[346]346
  Кулябко В. Блокадный дневник // Нева. 2004. № 3. С. 263 (Запись 2 февраля 1942 г.).


[Закрыть]. Видимо, такие случаи являлись не единичными – недаром начальник Управления НКВД ЛО П. Н. Кубаткин в спецсообщении, направленном А. А. Жданову и М. С. Хозину 10 декабря 1941 г., передавал циркулировавшие слухи о том, что «из города эвакуируются в первую очередь руководящие работники, их семьи и части Красной Армии, остальное население эвакуироваться не будет»[347]347
  Цит. по: Комаров Н. Я., Куманев Г. А. Блокада Ленинграда. 900 героических дней. 1941–1944. Исторический дневник. Комментарии. М., 2004. С. 142


[Закрыть]. Эти опасения не во всем оправдались, но о «разнарядке» на эвакуацию знали многие и прилагали все усилия, чтобы оказаться правдами или неправдами среди тех, кто получал разрешение выехать из города. Откуда у них могли возникнуть сомнения, что и другие не поступали так же? Д. С. Лихачев не раз отмечал в своих воспоминаниях, как директора и руководители институтов спешили первыми покинуть Ленинград – а ведь это происходило на глазах у всех.

Особое возмущение вызвала эвакуация осенью 1941 г. на заводе «Большевик». Из города вывозились только семьи руководителей предприятия. Предполагалось отправить их на барже, которая была «комфортабельно оборудована и снабжена массой продуктов (шоколад, конфеты, мука и т. д.) за счет завода»[348]348
  Стенограмма сообщения Плоткина А. Л.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 102.Л.34.


[Закрыть]. Ропот «общественности» был столь велик, что партком запретил отправку судна.

3

Понятие о справедливости, являясь одним из прочно усвоенных этических правил (тут можно говорить не о многолетней, а о многовековой традиции), предполагало и выражение благодарности в ответ на благодеяние. Не всегда таковым мог считаться некий «материальный» подарок, и речь не шла, конечно, о четко установленных эквивалентах «обмена». Обязательной нормы здесь не существовало. Люди стремились отблагодарить чем могли по доброй воле, никем не понуждаемые к этому. Другое дело, что этого нередко ждали[349]349
  Прямо об этом, конечно, никто не говорил.


[Закрыть] и отмечали, когда такой порядок нарушался.

Ставший постоянным обмен благодарностями явился осью рассказа В. Кулябко об эвакуации его из города. Уезжая, он отдал ключ от квартиры семье Кузнецовых – своих знакомых. Так, наверное, было надежнее, чем, согласно инструкции, сдавать ключи в домоуправление. Так, видимо, было лучше и для его знакомого. Стремясь отблагодарить, он вызвался свезти вещи В. Кулябко на вокзал на детских санках. Кулябко, в свою очередь, снова решил не оставаться в долгу: «Поскольку с кормежкой у Кузнецовых не густо, я решил сварить и отдать Ник[олаю] Ивановичу] хорошую порцию макарон, чтобы как-то компенсировать его энергетические затраты на поход до вокзала и обратно. Он долго брыкался, но я… поставил кастрюльку на стол и твердо сказал, что назад не возьму. Накануне дал им последнюю бутылку подсолнечного масла…»[350]350
  Кулябко В. Блокадный дневник // Нева. 2004. № 3. С. 263.


[Закрыть].

Пренебрежение этой нормой, пусть и необязательной, оценивалось весьма резко. В записях по этому поводу четко выделяются две части: список благодеяний, оказанных кому-либо, и перечень тех несправедливостей, которые им совершены. Чувствовали обиду и эмоционально реагировали на нее. Описание своих «даров» нередко оказывалось куда длиннее, чем перечисление чужих. «Она… даже не навестила нас ни разу, не предупреждала. Такая свинья, папа ей помог, топил комнату, похоронил мать, нашел людей для похорон, затем вставали в 7 ч. утра, ставили ей самовар, поили утром и вечером, а она, когда увидела, что надо сообща воду таскать, удрала…», – возмущенно писала о своей соседке Н. П. Заветновская[351]351
  Н. П. Заветновская – Т. В. Заветновской. 9 февраля 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 35 об.


[Закрыть].

Чем проще и безыскуснее люди, тем быстрее это «материальное» (и только «материальное») оказывается на первом плане. «Приземленные» бытовые ситуации, обнаженность намерений, какая-то почти детская непосредственность в изложении обид – ничто из этого, однако, не мешало блокадникам решать «последние вопросы». Причины морального выбора здесь предельно открыты – без завесы культурных догм, но в недвусмысленной четкости поставленных вопросов, на которые считают возможным дать лишь один ответ. «У нее 2 ведра капусты, а когда я от себя кусок хлеба отнимала и шла на рынок менять, то она мне даже капустинки не дала… Она приехала ко мне, я ей последнее отдавала…», – изливала А. И. Кочетова свои обиды на бабушку, оскорбившую ее[352]352
  А. И. Кочетова-матери. 24 декабря 1941 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1к. Д. 5.


[Закрыть]. Ее обижали и другие люди. И тот же каскад сумбурных возражений, отмеченных трогательной простотой, в ее письмах матери. Она жила у своей подруги Жени и дочь ее, Галя, как-то особенно невзлюбила А. И. Кочетову: «Мне все колкости говорила: говорила, что ты нам надоела, что уйди, мама на тебя смотреть не хочет и т. д.»[353]353
  А. И. Кочетова-матери. 9 января 1942 г.: Там же.


[Закрыть]. Почему с ней так поступают? Это несправедливо: «От моей порции хлеб, конфетки таскала… Я же Жене помогала очень много. У нее была потеряна карточка, дак она с Галькой на мой паек жила, продукты мои тратила, когда меня дома нет»[354]354
  А. И. Кочетова – матери. 9 января 1942 г.: Там же.


[Закрыть].

В этом конфликте, где смешались и личная неприязнь, и наивная надежда на то, что подарки должны быть по достоинству оценены, с незамутненной ясностью выявилось понимание нравственных норм в блокадное время. А. И. Кочетова жила у подруги потому, что там было тепло, – и знала, что за это надо платить, терпеть, когда «втихомолку» едят ее хлеб. Подруга, похоже, принимала это как должное: понятие о справедливости могло существовать и в такой искаженной форме. Когда А. И. Кочетова сама оказалась на блокадном «дне» и помочь ничем не могла, исчез и повод допускать ее к чужому очагу. Детям, не усвоившим еще простых житейских правил, легче было выразить эту мысль в самых резких словах. Все просто и ясно; обида возникает из-за того, что считают обмен неравноценным.

Несправедливость могла обнаружиться повсюду – в городе не было столько хлеба, чтобы выжили все, а спастись хотел каждый. Но было и еще одно чувство – несправедливости тех утрат, которые понесли оказавшиеся в воронке этой чудовищной трагедии люди. Почему кто-то выжил, а кто-то нет? Почему погибли самые красивые, честные, порядочные, благородные? Почему погибли те, кого любили больше всего? Почему не хватило кусочка хлеба, бутылки молока, нескольких десятков грамм масла, горсти пшена? Взвешенности оценок мы при этом не встретим – да было бы и заблуждением ее ожидать. Произносили слова жестокие, несправедливые; не спокойное размышление – крик. О. Берггольц в «Дневных звездах» описывает увиденное ею в блокадной бане тело истощенной донельзя старухи – с натуралистическими отвратительными подробностями, отчасти с брезгливостью[355]355
  Берггольц О. Встреча. С. 241.


[Закрыть]. Ее соседка глядела на нее и шептала: «Мой помер, молодой, красивый, а такая живет». И еще раз повторяла в пароксизме охватившей ее ненависти: «Погиб, а такая живет. Вдруг только такие и останутся? За что же он погиб?» И ей не остановиться, словно ее бьет какая-то нервная дрожь: «За таких, за таких, за таких»[356]356
  Там же.


[Закрыть].

Тот же мотив звучит и в дневнике М. В. Машковой. Она вспоминает о Н. Молчанове, умершем от дистрофии ее друге: «С ним ушла часть моей жизни, наиболее светлой, радостной, бескорыстной… ушел такой человек, быть может, единственный из 1500000, светлый, гуманист, мыслитель, с такой человеческой улыбкой. Такая умница»[357]357
  Машкова М. В. Из блокадных записей. С. 17 (Запись 18 февраля 1942 г.).


[Закрыть]. Чем сильнее чувство невосполнимой утраты, тем более суровыми могут стать характеристики тех, кому удалось уцелеть в этом кошмаре. Ни о какой объективности здесь и речи быть не может. Уход близкого человека отчетливее выявляет чуждость других людей, далеких от нее и безразличных к ней. Неутихающая боль способна только усилить это чувство: «Останется и выживет такое хамье, такое хамье. Что же это такое?»[358]358
  Там же.


[Закрыть]