Текст книги "Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг."

Глава IV. Влияние нравственных норм на поведение людей

1

Обращение за помощью определялось укоренившимися нравственными правилами, но во время блокады они во многом оказались размытыми. Произошло это не в одночасье. Просьба оказать помощь именно в «смертное время» требовала, разумеется, больше решимости, даже безоглядности, отметания ряда моральных норм. Ведь и те, у кого просили хлеба, сами нередко были истощены. Приходившие к ним за поддержкой не могли не знать о цене ожидаемых ими подарков.

Возможно, поэтому многие не решались прямо просить о помощи – надеялись, что знавшие об их бедах все же сами ее предложат. Разумеется, они понимали, что не у всех хватит сил и времени на посещение родных, близких и знакомых, нуждавшихся в поддержке. Они сами ходили к ним «в гости» – ничего не требуя, но ожидая, что даже их внешний вид, без всяких дополнительных рассказов, вызовет сострадание. И надеялись на то, что есть упрочившиеся обычаи и нельзя не дать хоть что-то пришедшим навестить. «Трудно привыкнуть к тому, что гость это человек, которому не следует предлагать даже чашку пустого чая», – писал И. Меттер[685]685
  Меттер И. Избранное. С. 117.


[Закрыть], и этот обычай угощать, конечно, не так щедро, как в прошлом, существовал в какой-то мере и в блокадную зиму.

Первое время пришедшие «в гости» изможденные люди еще крепились, не всегда обращались с прямой просьбой о хлебе. Но это никого не обманывало: все понимали, какая нужда привела их в чужой дом. «Ведь сознаюсь тебе честно, теперь придешь к кому-нибудь, дак только и ждешь, чтобы хоть чем-то угостили», – рассказывала А. Кочетова матери[686]686
  А. Кочетова – матери. 31 декабря 1941 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1к. Д. 5. Ср. с дневником Ф. А. Грязнова: «Утром ездили к тете Ируси. И, стыдно сказать, в надежде что-нибудь проглотить… Ждали мы с нетерпением, что тетка нас угостит, как всегда, приятным, вкусным и разнообразным завтраком…» (Грязное Ф. А. Дневник. С. 156 (Запись 20 декабря 1941 г.)).


[Закрыть]. История А. Кочетовой весьма типична для того времени, разве что стоит отметить редкостную бесхитростность ее описаний – без умолчаний и желания облагородить себя. К концу декабря 1941 г. она была крайне истощена и ей все равно было куда идти, к ближнему ли родственнику, к дальнему ли: только бы помогли. Один из них поделился с ней лепешкой из дуранды. Ждать помощи больше было неоткуда, а терпеть голод она не могла. Она пришла к нему во второй раз, и он снова угостил ее лепешкой. Тогда она пошла к нему в третий раз… Она и сама знает, что так делать нельзя, что нет у нее права бесконечно пользоваться чужим благородством: «…Ходить то неудобно… Дак я решила стыд… потерять… Вот мамочка каким я человеком стала, куда вся моя гордость подевалась»[687]687
  А. Кочетова – матери. 31 декабря 1941 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1к. Д. 5.


[Закрыть]. Но нет сил остановиться: если дали один раз, может дадут еще, и еще… Не остановиться – голод все сметает, и стыд и гордость, и дарение очень скоро начинает оцениваться почти как должное, и трудно рассказать о том, как она получила отказ, без еле скрываемой обиды: «..А потом видит, наверное, что человек то невыгодный, дак и угощать не стал, дак я к нему и ходить не стала»[688]688
  Там же.


[Закрыть].

Посещая родных и близких, встречаясь с соседями, обычно делились своим горем, подробно рассказывали о наиболее скорбных эпизодах блокадной жизни, говорили о том, как долго переносят лишения, какие страдания испытывают. Никто ничего не просил – просто надо было выговориться. Т. А. Кононова записывала в дневнике 29 января 1942 г.: «Утром пришла погреться из очереди за хлебом Аня Кипрушкина и все плака[ла]… Валя и Анд[рей] Ив[анович] отекли. Просто ужас. Потом пришли погреться… Кира с Анас[тасией] Ник[олаевной], хотели пойти узнать об эвакуации, но посидев, никуда не пошли [выделено нами. – С. Я.]. Они тоже живут на пайке, т. е. это 250 г хлеба и почти больше ничего, т. к. в магазине за январь дали иждивенцам по 50 г масла, 100 г мяса»[689]689
  Кононова Т. А. Осажденный город Ленинград: ОР РНБ. Ф. 1273. Оп. 1. Д. 1. Л. 6–6 об.


[Закрыть].

Но нельзя отрицать и того, что люди, потрясенные рассказами других блокадников, оказывались иногда щедрее, чем обычно. И отчасти поэтому гости стремились дополнить жуткие блокадные повести новыми подробностями – не выдуманными, подлинными, но с предельной концентрацией наиболее страшных примет «смертного времени». И видя, как другие «пируют», разве случайно сообщали им о своих бедах[690]690
  См. дневник П. М. Самарина: «Лидуха [жена Самарина. – С. Я.] принесла из своей столовой два обеда, прибавила три-четыре картофелины, сварили и потом поджарили, ну прямо объеденье. Сегодня мы буржуи!.. Соседи говорят, что они сегодня сидят только на 125 гр. хлеба» (Самарин П. М. Дневник. 15 декабря 1941 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1-л. Д. 338. Л. 54). Запись в дневнике Ф. А. Грязнова о посетителях столовой: «…Женщина просит официанта дать ей вторую тарелку супа, ест без хлеба, жадными глазами смотрит на тех, кто прожевывает свою небольшую порцию хлеба, и громко говорит: „Вот, ем без хлеба, отдаю сыну, мало ему, он в институте“» (Грязнов Ф. А. Дневник. С. 103 (Запись 14 ноября 1941 г.).


[Закрыть]. И когда брат одной из блокадниц, «весь опухший, постаревший», придя к ней домой, «вылизал кухонный стол» – нужно ли было иное, более красноречивое свидетельство о том, как он голодает[691]691
  Прохорова В. А. Война не щадила никого // Откуда берется мужество. С. 115.


[Закрыть].

«Я к вечеру до того расстроилась, что плакала и все из рук валилось», – так заканчивает свою дневниковую запись 29 января 1942 г. Т. А. Кононова[692]692
  Кононова Т. А. Осажденный город Ленинград: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 1. Л. 6 об.


[Закрыть]. Может, поэтому и заходили к ней так часто «греться» – знали, что не оттолкнет, поделится хотя бы кипятком, если ничего другого нет. К этим людям, добрым и отзывчивым, шли, ожидая помощи – и не всегда считались с тем, в каком положении они находились. Шли, потому что знали, что другие им ничего не дадут, шли, потому что было не до стыда и не могли больше терпеть, шли, хотя питались лучше, чем те, у кого просили – шли, шли, шли…[693]693
  См. воспоминания А. Терентьева-Катанского: «Умер Вяжвинский. Долго ходил к нам, поблескивая пенсне на отекшем лице с „интеллигентской“ бородкой. Мама делилась с ним всем, чем могла» (Терентъев-Катанский А. Неразорвавшийся снаряд.); Записи А. Л. Аскназий о педагоге Троицкой: «…Она не могла видеть голодных лиц и протянутых рук и все отдавала окружающим. Она была слишком доброй и некому было охранить ее от людей, которые голодали так же, как и она, но вернее всего, даже меньше, но… просили и брали у нее» (Аскназий А. Л. О детях в блокированном Ленинграде: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 14; см. также: Лисовская В. М. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 15; Машкова М. В. Из блокадных записей. С. 18 (Запись 20 февраля 1942 г.).


[Закрыть] Целая череда таких «гостей» отмечена в дневнике Н. Л. Михалевой. Приходили они не раз, всегда на что-то надеясь. Один из них – «скелет со страшными глазами», другой «приполз в буквальном смысле»[694]694
  Михалева Н. Л. Дневник. Цит. по: Пострелова Т. А. Выписки из дневника Н. Л. Михалевой // Женщины и война. С. 301, 305.


[Закрыть]. Не к кому идти им, отброшенным на обочину блокадной жизни, как только к ней, глубоко верующей женщине, которая не оттолкнет, не промолчит, увидев умоляющие глаза. Она и сама бедствует и ноты отчаяния постоянно слышатся в ее записях. «Ждет, чтоб его накормили, а мне нечем… и всех их жаль, и я уделяю, что могу. У нас у самих ведь все запасы… подобрались» – это написано 18 декабря 1941 г[695]695
  Там же. С. 301.


[Закрыть]. «Всех я подкармливаю, отрывая от себя, но это становится… невыносимо» – эта запись сделана 7 января 1942 г.[696]696
  Там же. С. 302.


[Закрыть] «Накормила, чем могла, дала ему 50 гр., починила варежки» – записывает она в дневнике 5 апреля 1942 г.[697]697
  Там же. С. 305.


[Закрыть] Может, она жаловалась не только в дневнике, но и прямо говорила «гостям» о своих бедах – но почему же они шли к ней и в декабре, и в январе, и в апреле?

2

Обращаясь с просьбой о помощи, нередко подчеркивали, что делают это не для себя, а для других. Именно в таких случаях особенно отмечалось крайне тяжелое положение тех, кто нуждался в поддержке – словно извинялись за свой поступок[698]698
  «Молчанов… пришел поговорить со мной о Берггольц… Он… никак не умеющий заботиться о себе, пришел просить сделать все возможное, чтобы эвакуировать Ольгу» (Шварц Е. Живу беспокойно. С. 657); «Валя умоляет помочь сестре… Казалось, она умирала» (Фаянсом М. Р. Букет из березовых веток // Без антракта. С. 94); «Нас прихватил с собой грузовик… Женщина-шофер просила хотя бы кусочек сахару для ребенка» (Инбер В. Почти три года. С. 227. (Дневниковая запись 22 мая 1942 г.)); «Меня вызвали к телефону… Узнаю по голосу жену техника Рохлина Валентину Ефимовну: „Помогите, он умирает…“» (Михайловский Н. На Балтике. Из дневника военного корреспондента // Девятьсот дней. С. 101); см. также: Шагаева С. Ленинградская блокада. С. 44–45.


[Закрыть]. Л. Разумовский рассказывал о няне, которая слегла и просила его обратиться к соседям за «тарелочкой супа». Он долго стоял перед их квартирой («мнусь, переступая с ноги»), не решаясь постучать в дверь, и только мысль о том, что это делается для другого человека, придала ему смелости. Получив вместо супа стакан соевого молока, он снова и снова («третий раз») говорил о том, что это предназначено не ему, а няне: «Большое спасибо, это для Ксении. Если бы для себя, я бы не попросил»[699]699
  Те же оправдания можно обнаружить и в сцене, описанной в дневнике П. Капицы: «Ко мне прицепился мальчонка лет шести…
  – Дяденька, нет ли папиросочки? Ну, пожалуйста…
  Мальчик не отставал:
  – Я не себе, папа послал. Просит хоть чинарик достать… Дайте хоть бы махорочки, дяденька, вам же выдают <…> Папа сам бы попросил, но ходить не может» (Капица П. В море погасли огни. С. 260).


[Закрыть].

Отметим это оправдание. Едва ли стоит его оценивать лишь как некий прием, призванный сильнее разжалобить сердобольного человека. Можно ведь было попросить и для себя: для того, кто дает, это различие, вероятно, являлось не столь важным. Чаще всего это попытка преодолеть стыд. Здесь рельефно проступают и затверживаются несколько нравственных правил: отзывчивость, бескорыстность, извинение перед теми, кого призывают поделиться хлебом.

Прямые просьбы о помощи сопровождались нередко различными оговорками, цель которых – оттенить скромность просителей, их непритязательность и неприхотливость, показать, какую неловкость они испытывают, когда приходится тревожить других людей своими жалобами. Если просить, то самое малое, самое необходимое, то, что может быть отдано без сожалений – таков основной мотив таких обращений. Если просить, то лишь в том случае, когда неоткуда больше ждать помощи, когда оказались на самом дне, когда угрожает гибель – именно эти обстоятельства подчеркиваются сильнее всего.

Возьмем лишь несколько частных писем с просьбой о помощи и увидим, как они похожи друг на друга, как общие для всех моральные правила проявляются и в содержании этих скорбных посланий и даже в их оформлении. В письме сотрудника Эрмитажа А. Н. Кубе сразу же подчеркивается, что он хочет немногого. Он здоров и даже «полон энергии». Необходимы лишь теплые носки – ноги «страшно мерзнут во время ночных дежурств»[700]700
  А. Н. Кубе – В. Д. Головчинер. Январь 1942 г. // Нева. 1999. № 1. С. 199.


[Закрыть]. Для его обращения характерна предельная деликатность: «…Не осталось ли после нашего Степана Петровича какая-нибудь пара шерстяных носков?!» Он понимает, что, наверное, неудобно отдавать ему эти обноски. Он согласен на все: «Пускай рваных, я их заштопаю». Тон письма приобретает характер какого-то извинения, когда боятся показаться бесцеремонным: «Надежд, понятно, мало, потому что… он как будто шерстяных не носил». И далее – прямая мольба: «А может быть все-таки. Если да, не дадите ли Вы их мне?!!»[701]701
  Там же.


[Закрыть]; здесь он четче обнаруживает свою настойчивость. Но она оправлена в формы безукоризненной вежливости, и не случайно: нельзя обидеть, нельзя заставлять, нельзя упрекать. Все должно выглядеть как чистый акт милосердия. Оговорками он твердо указывает на свое место как просителя, не имеющего никаких прав.

Та же последовательность изложения просьбы присутствует и в другом его письме, отправленном в конце февраля 1942 г. Оптимистических нот теперь здесь нет: «Лежу в стационаре в ужасном положении со страшным колитом. Совсем плохо»[702]702
  А. Н. Кубе – В. Д. Головчинер. Конец февраля 1942 г. // Там же. С. 200.


[Закрыть]. Многого он не просит. «Нет ли у вас хотя бы чуть-чуть [выделено нами. – С. Я.] красного вина». Его нигде не найти – он подчеркивает, что посмел обратиться за поддержкой лишь в силу крайней нужды. Он не может сразу перечислить все, что ему необходимо, рискуя показаться наглым. Каждые последующие просьбы высказаны с какой-то уничижительной интонацией и сопровождаются обязательными уверениями в том, что он согласен и на крохотные порции. Если нет красного вина, то, может быть, есть возможность прислать чего-нибудь «доброкачественного»? «Так же, если есть, немного [выделено нами. – С. Я.] водки». И здесь же слова извинения, и все в той же «просительной» форме: «Будьте добры. Простите. Совсем упал духом, внезапно появляются какие-то отвратительные боли в костях»[703]703
  Там же.


[Закрыть].

Такая же деликатность обнаруживается и в письме музыканта К. М. Ананяна к жене, отправленном 7 марта 1942 г. «Угнетает вопрос с продовольствием» – с этого начинается просьба[704]704
  К. М. Ананян-М. М. Ананян. 7 март 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 1-1об.


[Закрыть]. Далее следует несколько строк, вычеркнутых цензурой. Нетрудно представить их содержание – очевидно, в подтверждение своих слов он рассказывает о подробностях осадной жизни. После этого он еще раз извиняется перед женой за то, что просит «систематически присылать… съедобное». Ему не нужны изысканные яства: «Пусть это будет сухари, или корки хлеба, картошка»[705]705
  Там же.


[Закрыть]. Это принесет ему радость. И он постарается отблагодарить, будет постоянно присылать деньги.

Казалось бы, все, что нужно, было сказано. Но ведь бедствуют все. Он, несомненно, понимает, что и жене живется несладко. И, возможно, опасается, не сочтут ли его обращение за минутную слабость. Он еще раз пишет о том, как голодает – и так, что ему обязаны будут поверить: «Я должен признаться, что таких тяжелых дней я никогда не переживал в жизни. Трудностей, как известно, было у нас много, но таких, как сейчас, у нас не было»[706]706
  К. М. Ананян – М. М. Ананян… Л. 1 об.


[Закрыть]. И снова подчеркивает, что не надеется на многое, не ожидает деликатесов, готов довольствоваться любой едой, какую бы ни присылали: «Ты не стесняй себя, не ищи для меня продуктов. Например, скажем, масло. Не обязательно, чтобы масло было коровье. Пусть будет… баранье масло»[707]707
  Там же. Л. 2–2 об.


[Закрыть].

А. В. Немилов, прося друга прислать продовольственную посылку, опасается, как бы тот не был сбит с толку слухами о возможном снятии блокады. Даже если это и произойдет, потребуется еще немало времени, пока всех обеспечат продуктами, к тому же в городе скопилось много беженцев. Нужны сахар, сухофрукты, сухие коренья – тут он спохватывается, и не желая выглядеть требовательным, не без комплиментов пишет адресату, что тот обойдется и без его советов, поскольку опытен в «таких хозяйственных и съедобных делах»[708]708
  А. В. Немилов – И. И. Абрамову. 11 января 1942 г. // «Мы знаем, что значит война…» С. 561–562.


[Закрыть]. И конечно, все расходы он возместит, готов взамен прислать книги.

Можно, конечно, предположить, что соглашаясь на все, люди имели больше оснований надеяться на поддержку. Взять неверный тон, скупо сказать о положении в городе, попросить больше, чем могли дать – и ждать помощи не приходилось. Само обращение должно быть отмечено скромностью, деликатностью, пониманием, в какой ситуации оказались другие люди и обещанием отблагодарить их позднее. Будучи прагматической по своим целям, просьба о помощи упрочала общепринятые нравственные правила. Если же кто-то и решался их игнорировать, его попытки улучшить свое положение были обречены на неудачу – и потому он обязан был их соблюдать.

В «просительных» частных письмах можно легко отметить постоянство одних и тех же приемов. Последовательность их нередко такова: описание собственных бед (обычно краткое), содержание просьбы, более подробный рассказ о своих страданиях, драматичный и порой экзальтированный. Кто-то говорит патетично и ярко, кто-то выражается проще и непритязательнее – сначала замечаешь только это различие, но чем дальше, тем хаотичнее становятся письма. Каждый импровизирует, как может, захваченный потоком эмоций, возникающих при перечислении постигших его несчастий. Кто-то им сопротивляется, кто-то уступает – эпистолярная стенограмма «трудов и дней» блокадного человека становится похожей на пьесу, у каждой из которых своя фабула и развязка. И все же непритязательность в просьбах является их главным отличительным знаком.

В письме матери А. Коннова, отправленном 30 марта 1942 г. сыну на фронт (он был на «Невском пятачке»), эта непритязательность прослеживается очень четко. Содержание его типично. «Я себя чувствую плохо. Ноги совсем не ходят. На улицу не выхожу», – так начинает излагать она свою просьбу[709]709
  Коннов А. Стихи 1942 года // Память. С. 142.


[Закрыть]. Но обязательно надо сказать, сколь ценны присланные ей ранее посылки. Это и выражение благодарности, и то, что позволяет надеяться на помощь в будущем: «Спасибо, Лешенька, за все». Вот и сама просьба: «Лешенька, если возможно, пришли мне хлебца». В этом ласково-уменьшительном слове «хлебец» есть что-то оттеняющее скромность просителя. Отметим здесь и оговорку «если возможно». И не должно возникнуть у него и мысли о том, будто она ждет чего-то еще: «Мне ничего больше не надо»[710]710
  Там же.


[Закрыть].

На этом можно было бы и закончить письмо – но ей не остановиться. Чувствуется, что она не только хочет разжалобить сына, но и желает выговориться, преодолеть одиночество, встретить сочувствие: «На хлеб все выменяла и мне менять… нечего. Живу на кухне. Все пожгла. Пришли мне хотя бы письмо. Я жду каждый день. Как твое здоровье. Я очень о тебе беспокоюсь. Целую тебя крепко. Может быть, и не увидимся. Жду письма»[711]711
  Там же.


[Закрыть].

3

«Не голодай» – так заканчивается это обращение. Странное пожелание тому, от кого ожидают кусок хлеба: кажется, дается повод для оправдания при отказе помочь. Видно, как сугубая осторожность, боязнь причинить неприятности меняют формы обращения и превращают жалобу в исповедь. Большая раскованность и решимость в просьбах о помощи наблюдалась при обращении к людям чужим, но обязанным в силу своего положения заботиться о слабых и нуждавшихся в уходе. «Бывало, заходишь в стационар… к тебе обращаются больные и буквально со слезами на глазах умоляют спасти: „Не дайте умереть…“», – вспоминал начальник штаба Куйбышевского МПВО А. Н. Кубасов[712]712
  Кубасов А. Н. [Стенографическая запись воспоминаний] // Оборона Ленинграда. С. 507. А. П. Остроумова-Лебедева, беседуя с навестившим ее начальником Управления по делам искусств Ленгорисполкома Б. И. Загурским, рассказ о своей работе, закончила словами: «Только меня надо подкормить» (Остроумова-Лебедева А. П. Автобиографические записки. С. 280 (Дневниковая запись 17 апреля 1942 г.).


[Закрыть]. Блокадники не очень хорошо разбирались в громоздкой иерархии различных органов власти, но, по слухам, обычно знали, к кому обращаться и кто мог ободрить не только словом. Помощи ждали от администрации предприятий и учреждений, работников МПВО, комсомольских и санитарно-бытовых отрядов.

Частота обращений и категоричность просьб, разумеется, зависела, прежде всего, от того, где находился человек. Не раз, встречая в стационарах, в фабрично-заводских цехах руководителей, редко упускали возможность что-то попросить у них. Имело значение и состояние человека, степень его истощенности. Тем, кто слег от голода и болезней, для обращения за помощью к официальным лицам требовалась поддержка, которую не все могли или хотели оказать. Решимость проявлялась и тогда, когда нарушались права и привилегии: требовать их соблюдения считалось естественным и не зазорным[713]713
  Волкова А. Первый бытовой отряд. С. 181.


[Закрыть]. Даже те, кто не имели льгот, отмечали заслуги своих родственников, ожидая лучшего отношения к себе. В. Кулябко, просивший начальника эвакопункта посадить его в крытую машину, предупредил: «Еду к сыну – военному, орденоносцу»[714]714
  Кулябко В. Блокадный дневник // Нева. 2004. № 3. С. 264.


[Закрыть].

Письма о помощи, направленные официальным учреждениям, нередко оформлялись в виде кратких заявлений, которые содержали деловитое изложение просьбы. Риторических прикрас здесь не требовалось. Достаточно только было перечислить те условия, в которых находились горожане. Приведем тексты некоторых из них, сохранившихся среди документов Приморского райкома ВЛКСМ. Вот письмо Т. И. Ивановой: «Прошу вашего содействия оказать помощь дровами, так как я нахожусь в холодной комнате с двумя детьми. В комнате нет ни одной рамы после бомбежки. Муж находился на казарменном положении, ввиду истощения умер. Прошу не отказать. Заранее вам благодарна»[715]715
  Цит. по: Худякова Н. За жизнь ленинградцев. С. 88.


[Закрыть].

Другое заявление написано 13-летней В. Шустарович, видимо, под диктовку матери: «Просим помочь нам устроиться в детдом, так как отец наш на фронте, защищает город Ленинград, а мы остались четверо детей… 8 января в наш дом попал снаряд. Нас переселили в другую комнату. Здесь тоже скоро выбило стекла. Мать заболела цингой, ходить не может, Татьяна и Леонора [сестры В. Шустарович. – С. Я.] тоже. Стекол нет, дров напилить некому. Сидим в холоде голодные, так как варить не на чем. Просим выслать комиссию из молодежи для определения матери и нас куда-нибудь, как детей красноармейца»[716]716
  Там же.


[Закрыть].

Заявления эти похожи друг на друга, хотя не все из них оформлялись бюрократическим языком. Близость их содержания объяснялась, конечно, не правилами ритуала, а тем, что беды людей являлись во многом общими. В целом они сжаты, предельно конкретны, лишены хаотичности и многословия. Возможно, их составляли во время обходов квартир комсомольскими бытовыми отрядами по советам последних: в них, хотя и неявно, чувствуется некий «канцелярский» остов. Это не личные письма с их разнообразием интонаций, намеков, извинений и оправданий. Главный аргумент здесь – ссылка на родственников-красноармейцев, довод более действенный, чем рассказ о нестерпимости блокадного жития. В заявлениях нет и того, что, несомненно, хотели бы получить семьи блокадников, но чего не могла им дать «комиссия из молодежи»: лекарства, витамины, молоко для детей. Просьбы высказываются как-то скупо, словно заранее осведомлены об ограниченных возможностях того, кто дает, словно кто-то стоит рядом и подсказывает, какими должны быть формулировки. Попросить о большем, надеяться на щедрость они могли лишь при менее официальном общении с «влиятельными» лицами.

«Старик сидел у меня… и плакал, рассказывая про жену. Ей 66 лет, она больная и из последних сил бьющаяся, чтобы доставить ему какие-то удобства и заботу. А питаются они в последнее время жасминовыми листьями комнатных цветов. Даже паек свой они умудряются не получить, старые и беспомощные», – записывала И. Д. Зеленская в дневнике 25 ноября 1941 г.[717]717
  Зеленская И. Д. Дневник. 25 ноября 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 36–36 об.


[Закрыть] Рассказывали ей о своих горестях не случайно: она была заведующей столовой и, возможно, рассчитывали на лучшее отношение к себе, на лишнюю тарелку «бескарточного» супа или каши. О слезах, которыми пытались разжалобить администраторов, блокадники писали не раз – порой это оказывалось более убедительным, чем прочие аргументы[718]718
  См. воспоминания одной из блокадниц: «Пошла [мать. – С. Я.] в райком партии… Сидела там инспектор… Вот пришла и сказала, что у меня дочка потеряла карточки: «Я не знаю, как нам жить. Никого у меня больше нет. Ни родных, ни знакомых. Нас никто не поддержит.» Та, значит, так растерялась: «Да… не знаю»… А мама плакала… А потом пришла и тихонечко говорит: «Успокойся, мы тебе выдадим карточки.»» (Память о блокаде. С. 120); воспоминания Р. Малковой: «Мне карточки не давали… Приду в жакт, а там то управдома нет, то не дает карточек. Так я заплачу, он пожалеет и даст мне карточку на другой месяц» (Махов Ф. «Блок-ада» Риты Малковой. С. 225).


[Закрыть]. Везде заметно стремление сделать просьбу о помощи менее официальной. Отчасти это обуславливалось положением просителя, который не всегда знал бюрократические ритуалы. Но надеялись и на то, что именно так, напрямую обращаясь к собеседнику, к его чувству жалости и сострадания и не укладывая свои жалобы в прокрустово ложе канцелярских формул, можно быстрее встретить поддержку. Архитектор А. С. Никольский, придя в Академию, уточнил, что «обратился не с просьбой, а за помощью»[719]719
  Никольский А. С. Дневник. 2 января 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1037. Д. 901. Л. 27.


[Закрыть], четким разделением значения слов дав понять, что он рассматривает это как личное одолжение. Тот же стиль личного обращения заметен и в просьбе инженера И. Л. Андреева, обращенной к заместителю директора завода им. А. Марти Г. И. Никифорову: «Голубчик мой, помоги. Второй день ничего не кушал. Жена в больнице. Приготовить нечего. Пришли хоть дуранды. Возьми меня отсюда на завод. Здесь я погибну»[720]720
  Выстояли и победили. С. 15.


[Закрыть]. Еще короче оказалась записка начальника мастерской завода им. Молотова председателю культпропотдела: «Турков, умираю, спаси меня»[721]721
  Стенограмма сообщения Туркова И. В.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1 Д. 128. Л.8.


[Закрыть].

Потеряла «карточки» школьная преподавательница М. М. Толкачева. «Милая Валентина Федоровна», – так начинается ее письмо директору школы. Это даже не прямая просьба, она лишь надеется, что пожалеют ее, узнав, как ей живется. И слова находятся особые, щемящие: «Что делать, ведь впереди почти месяц, а мы и 125 граммов не будем иметь. Верная смерть… Сестра от истощения лежит, и я еле передвигаюсь… Простите, если в чем виновата… Искренне любящая Вас М. Толкачева»[722]722
  Любова М. Объект № 136 (Записки директора школы) // Дети города-героя. С. 60.


[Закрыть]. Никаких канцелярских формул, никаких ссылок на законы, инструкции, привилегии. В архиве одной из фабрик сохранилось несколько таких, лишенных налета официозности, обращений. Каждый подкрепляет их чем-то, что, как ему кажется, быстрее разжалобит администрацию. Один из просителей, коммунист, сообщил попутно, что сдал свой партбилет в партийный комитет, «чтобы не попал в руки врагу» – вероятно, рассчитывая, что это будет по достоинству оценено. Другой коммунист просил поместить в стационар жену, передав справку врача о том, что она нуждается в усиленном питании.

4

Обращались за помощью и дети, и подростки. Оставшись без поддержки родителей или потеряв их, они пытались выжить, как могли, как умели – а умели они немного[723]723
  См. информационную сводку инструкторского отдела ГК ВКП(б), направленную А. А. Жданову 4 января 1942 г.: «Трое детей 4-х, 6-ти и 8-летнего возраста… после смерти матери (отец в армии) пять дней скитались по городу. В тяжелом положении, после смерти родителей, оказались малолетние дети Вера, Нина и Анфиса Разины. Долгое время они бродили по городу в поисках пищи, совершенно не имея денег» (Ленинград в осаде. С. 414).


[Закрыть]. Г. С. Егорову встретилась сидящая на крыльце двухлетняя девочка с куклой, которую предлагала прохожим: «Это моя любимая кукла, но я хочу продать ее. Мама моя больна, я ничего не ела, хочу кушать, продам куклу за 100 гр. хлеба»[724]724
  Стенограмма сообщения Егорова Г. С: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 41. Л. 5 об.


[Закрыть]. Если кукла любимая, значит, она дорогая, а за дешевую вещь ничего не дадут – голодная девочка это знала.

И другая девочка, плачем пытавшаяся привлечь к себе внимание, тоже это знала. Вещей у нее не было, она, возможно, надеялась, что пожалеют ее. Люди безразлично проходили мимо, и замерзшая на лютом морозе она даже «не рыдала, а плакала однотонным плачем»[725]725
  Стенограмма сообщения Трофимова П. П.: Там же. Д. 126. Л. 20 об.


[Закрыть]. Директор ГИПХ П. П. Трофимов подошел к ней, начал расспрашивать: «Почти не прерывая плача, жалобно повизгивая, сказала – я есть хочу». Прочие истории о детях, брошенных родителями, не менее драматичны. Вот одна из них. К директору детдома А. Н. Мироновой обратился 11-летний мальчик, сосед ее сестры: «Плакал и рассказал, что „больше не хочу ходить на Смоленское кладбище, я боюсь, а меня посылают“». Так и осталось неясным, с кем он жил, кто его заставлял идти за пропитанием; известно лишь, что среди них были женщины. «Занимались…» – здесь А. Н. Миронова оборвала запись[726]726
  Миронова А. Н. Дневник. 4 марта 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 69. Л. 13 об.


[Закрыть].

Растерявшись, не зная, где им искать хлеб и как прожить на крохи пайка, дети и подростки выбирали самый простой путь – к булочным, за милостыней. Разумеется, речь идет о подросших детях – описывать состояние 2–3-х летних малышей, беспомощных, истощенных, искавших пропитание рядом с трупом матери, был готов не всякий мемуарист. «Говорят, что тучи голодных людей вымаливают кусочек хлеба у выходящих из булочной» – это А. П. Остроумова-Лебедева отметила в своем дневнике еще в 1941 г.[727]727
  Цит. по: Ломагин Н. А. Ленинград в блокаде. М., 2005. С. 507.


[Закрыть] Милостыня тогда не являлась редкостью, давали и деньги[728]728
  См. дневник А. И. Винокурова: «Высокая старуха, похожая на покойницу, собирает подаяние… Полуголодные посетители этого садика дают ей деньги, обычно металлическую мелочь или бумажный рубль, какая-то девушка, не найдя… мелочи, подала десятирублевку, чем заметно удивила соседей» (Блокадный дневник А. И. Винокурова. С. 267 (Запись 20 июня 1942 г.)).


[Закрыть]. Именно там, у магазинных прилавков, имелась единственная возможность получить крошку хлеба, взывая к чувству милосердия. З. А. Милютина очень патетично рассказала о девочке, протягивавшей руку за подаянием в магазине: «И не нашлось никого, который, проходя мимо девочки, не положил ей в руку довесочка от своего пайка»[729]729
  Милютина З. А. Мы жили в блокаду… 1941–1944 гг.: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 10.


[Закрыть]. Б. Михайлов вспоминал, как его, подростка, приняли за грабителя и выгнали из булочной, куда он зашел погреться: «Сердобольная старушка (а может быть не старушка, но что-то замотанное в тряпки) торопливо идет ко мне – в руки „довесок“. Это грамм 5–10 хлеба – „милостыня“»[730]730
  Михайлов Б. На дне войны и блокады. С. 61.


[Закрыть]. Но такое случалось не часто: слишком много было просителей, слишком голодны были те, к кому они обращались.

«Просил у булочных – давали редко», – описывала житие одного из мальчиков О. Р. Пето. Единственное место, где он мог в конце дня получать «остатки супа» – столовая[731]731
  Пето О. Р. Дети Ленинграда: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 11.


[Закрыть]. Возможно, ее работники все же питались лучше и им легче было поделиться едой.

Видимо, редко могли рассчитывать на милостыню и две малолетние девочки, ютившиеся у булочной на ул. Дзержинского. Они приходили перед ее закрытием и с разрешения продавщицы собирали хлебные крошки. Добрая, чувствительная О. Р. Пето, искавшая бездомных детей и устраивавшая их в детдома, пыталась заговорить с одной из девочек 5-ти лет: «Шарахается и прячется в ближайшем дворике»[732]732
  Там же. Л. 13.


[Закрыть]. Такое бывало нередко. Одичавшие, отвыкшие от ласки, пугливо ожидавшие отовсюду опасности, брошенные дети могли испытывать только страх. Страх, что лишат и этих жалких крошек, страх, что выгонят на мороз, страх, что куда-то уведут, в чужие дома и к чужим людям, где будет им плохо – они часто не могли объяснить, почему им будет плохо, но инстинктивно это чувствовали. Только она и могла их успокоить и расковать – наивная надежда на то, что в одночасье прекратятся их муки.

«Договорилась с продавщицей. На следующий день около 21 часа я была в магазине – девочка там. Покупателей нет. Запирают дверь. Ребенок метнулся к двери – заперта. Показываю кусочек хлеба и полученные в этот день конфеты «Крокет». Робко подошла… Едва слышно говорит: "Я Маня". Ребенок крайне истощен. После долгих уговоров согласилась пойти "поесть горячего супа и каши"».

И другой голодный ребенок, прячась здесь же, все это слышит – про конфеты, которых не видел много дней, про суп и кашу, о которых не мог и мечтать, выискивая на полу крупицы съестного. «Из темного угла (в помещении горит 1 свеча на прилавке) выходит девочка лет 10. Грязный ватник, личико сильно отечное. Губы синие. "Тетя, возьми меня – а так помру"»[733]733
  Пето О. Р. Дети Ленинграда… Л. 13–13 об. Ср. с дневником И. И. Жилинского: «Мне рассказала по пути женщина: в их общежитии семейных умерла мать, осталось 3 детей. Приехала ее родственница, собрала все вещи и, не похоронив, взяла с собой продовольственные карточки. Дети обречены на голод… Из общежития увозили одну больную… и вот голодная, лежащая на кровати девочка лет 8-ми… громко запросила уходящих: „Тетенька, возьмите и меня, я еще жива“» (Жилинский И. И. Блокадный дневник // Вопросы истории. 1996. № 8. С. 12 (Запись 10 марта 1942 г.).


[Закрыть].

5

Дети готовы были терпеть долго, в силу какой-то странной инерции неделями живя в опустевших домах, держась за прошлое, надеясь, что привычное, родное сможет уберечь их в блокадном аду. Лишь когда силы подходили к концу, когда голод ломал все, когда понимали, что не на что надеяться – тогда и обращались за помощью, обычно в детские дома или райкомы комсомола. В пересказе их работников просьбы детей приобретают какой-то несвойственный им деловитый канцелярский оттенок. Голодные, полуобмороженные, путавшие названия учреждений, жившие слухами, они едва ли могли даже внятно рассказать о своем горе. «Прибрела» – таково было состояние 10-летней девочки, пришедшей в райком ВЛКСМ и сообщившей, как она жила несколько месяцев после гибели матери с сестрой и двумя девочками пяти-семи лет[734]734
  Волкова А. С. Первый бытовой отряд. С. 182–183. См. книгу учета работы комсомольского отряда (начало 1942 г.): «Фамилия – Тарасюк. Краткое содержание просьбы. 13 лет. Просит определить в детдом. Мать умерла. Отец на фронте» (Цит. по: Худякова Н. За жизнь ленинградцев. С. 76).


[Закрыть]. Нет матери (она или погибла, или слегла), нечего есть, нечем топить печку – все рассказы детей и подростков, обратившихся за поддержкой, похожи друг на друга.

По объяснениям детей иногда даже трудно понять, что произошло с ними. Двое семилетних мальчиков, просившие устроить их в детдом, рассказали в райкоме, как они живут («Дома они одни. Топить печку нечем. Мерзнут и голодают»)[735]735
  Волкова А. С. Первый бытовой отряд. С. 179.


[Закрыть] и о том, что их матери призваны на строительство военных сооружений. В дни блокады часто возникали очень необычные ситуации, но все же трудно представить, чтобы родители бросили детей умирать ради рытья окопов. Вероятно, что-то передавалось детьми и с чужого голоса[736]736
  См., например, запись в дневнике Н. Г. Горбуновой 16 ноября 1941 г.: «Сегодня привели в д/дом девочку, которая была подкинута матерью в райсовет… 5 лет… Девочка очень бойко ответила, что зовут ее Валей… и спросила: „Скоро ли вы меня отправите в д/дом? Я целый день ничего не ела… ведите скорее в д/дом“» (Горбунова Н. Г. Дневник: НИА СПбИИ РАН. Ф.332.Оп.1.Д.30.Л. 15 об.).


[Закрыть], и эта оговорка о строительстве оборонительных линий считалась гарантией того, что детям, как членам семей мобилизованных, не откажут в дополнительной поддержке. Отчаявшись их прокормить[737]737
  См. воспоминания М. Н. Фетинг: «Многие матери, которые приводили детей в детский сад, были похожи на старух» (Испытание. С. 126).


[Закрыть], не имевшие сил заботиться о них, родные понимали, что продолжение дележки маленьких детских пайков закончится гибелью ребенка. Они использовали все возможности, чтобы ему не посмели отказать в приеме в детдом и ДПР, чтобы попытаться тронуть сердца тех, от кого зависела жизнь наименее защищенных блокадников. А если не удастся поместить их в детский дом, то хоть куда-нибудь пристроить, а чаще подкинуть. Одного из «подкидышей» заместитель директора завода № 224 А. Т. Кедров обнаружил в коридоре своей квартиры. Четырехлетнюю девочку «прилично» одели, может быть, ожидая, что это привлечет к ней внимание и с ней обойдутся получше. Она «смирно, молча» сидела, а потом, не выдержав, громко заплакала. «Я спросил ее: где твоя мамочка? – Мамочка ушла за касей (кашей)»[738]738
  Кедров А. Т. Дневник. 11 февраля 1942 г.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1.Д. 59. Л. 106.


[Закрыть]. Девочку накормили, спустя два дня разыскали мать. Даже извинений не услышали, только ставшие привычными оправдания: «Ну что я могу поделать… Я сама умираю с голоду, ну, значит, и она обречена на то же»[739]739
  Там же.


[Закрыть].

Сами дети и подростки чаще рассчитывали не на помощь детдомов, а на поддержку других родственников. Речь даже не шла о том, чтобы оказаться в лучших условиях. Они не очень-то и задумывались над тем, хорошо или плохо жили их родные, переселяясь к ним. Быть с ними, а не среди чужих, подчас грубых людей, которые не пожалеют и не поделятся, – это являлось для них главным. Они не знали никого другого, кто бы им помог, кроме родных, далеких или близких. Их и держались, к ним и обращались в первую очередь. С ними мечтали быстрее обрести ставший иллюзорным мир доброго прошлого, который после смерти родителей казался невозвратимым.

Те же, у кого в городе погибла вся семья, пытались обращаться за помощью к родным, близким и друзьям, жившим вдали от Ленинграда. Читать их письма трудно. Они стремились как можно ярче и сильнее передать глубину постигшего их горя, рассказать о своем одиночестве, о бессилии, о болезнях. Каждый делал это как мог – нередко с детской непосредственностью, с надеждой на то, что немедленно откликнутся, что не могут не помочь, если узнают, как он страдает.

Галя Кабанова, чьи отец и мать умерли в конце 1941 – начале 1942 г., надеялась только на свою тетю Наталью Харитонову. С 16 февраля, когда скончалась мать, она пишет тете беспрестанно, шлет две телеграммы, четыре письма. Ответа нет. Возможно, она опасается, что не сумела разжалобить тетю – только позднее выяснилось, что письма не дошли до адресата. Может, это лучше получится у ее маленького брата Славы? Тот не очень силен в орфографии и грамматике, но кто знает, вдруг это бесхитростное обращение как-то поможет. Вот его письмо: «Здравствуйте дорогая тетя Наташа. Боевой привет из Ленинграда. Ох как тетя Наташа мы много с Галей пережили в эту войну. Бомбежки голод и опять грязь и эпидемии. Если вам написать, то вы врят ли все поверите… 24 ноября похоронен папа. 15 января похоронили бабушку и тетю Лизу. 28 января похоронили маму… Мы с Галей вдвоем без родных ох скучно тетя Наташа вся надежда на вас приезжайте скорей. Ждем Вас. Крепко целую тетю Наташу»[740]740
  В. Кабанов – Н. Харитоновой. Март 1942 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1 к. Д. 5.


[Закрыть].