Текст книги "Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг."

У многих страшные раны. Боец с незашитым животом пытается познакомиться с гостьями: «"Ой, девочки, можно ваши адреса"». Зрелище непривычное и ужасное: «Какие там адреса! Господи!» Жалость, испуг, ощущение неловкости – эти чувства были естественными для тех, кто оказывался в непривычных обстоятельствах среди незнакомых людей. В этом эпизоде видно, насколько отличалось подлинное милосердие, робкое и неброское, от позднейших глянцевых картинок. И стремление людей преодолеть одиночество, наверное, тоже сказалось здесь. С бойцом, пытавшимся познакомиться, М. В. Васильева встретилась еще раз: «…Пишет мне записочку: "Приди". Я пришла, в палату я не пошла, а около окошка стала, за трубой. Он говорит: "Постирай мне платочки". "Ну давай, постираю". Постирала. Пришла, а потом меня… в другое место перегнали, так что… все»[472]472
  Интервью с М. В. Васильевой. С. 64.


[Закрыть].

Переписка – дело сугубо личное, это не обмен «агитками». Как поделиться чем-то заветным с чужим человеком, как, выйдя за рамки предписанных инструкций, без патетических возгласов рассказать ему о своей горькой блокадной жизни? Это ведь не мать и не сестра и нет тут теплоты, присущей интимным письмам. Надо подбирать «правильные» слова, а так ли велик был их запас, чтобы переписка не прекратилась в одночасье. Да и у тех, кто слал письма «незнакомому бойцу», имелись любимые и друзья – разве это не побуждало к сдержанности? Один из красноармейцев писал артистке Н. Л. Вальтер: «Я и мои товарищи горячо благодарят вас, верную дочь Родины, за патриотические чувства»[473]473
  Вальтер Н. Л. Работать, бороться и победить // Без антракта. С. 205.


[Закрыть]. Как ответить на это словами искренними, неистершимися? Переписка, становясь «коллективной», часто превращалась в обмен благодарностями с перечнем обязательств. Это не значит, конечно, что не завязывались «почтовые романы». Отчасти в этом проявлялась и жалость. «…Получила от незнакомого Беляева Сергея Ивановича письмо с благодарностью за перчатки. Сегодня же отвечаю ему, написала как знакомому большое, большое письмо, пусть питает желание, что мы будем встречаться», – отмечала в дневнике А. Н. Боровикова[474]474
  Боровикова А. Н. Дневник. 18 ноября 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 15. Л. 76 об.


[Закрыть], и можно не без оснований предположить, что так поступали и другие. Таял лед официальных обращений и письма становились исповедью, признанием в любви, излиянием самых сокровенных чувств – но как часто они обрывались, внезапно и резко, гибелью на войне, эвакуацией, «смертным временем».

1

Говоря о неприязни к воровству в блокадные дни, отметим, что даже простое сравнение лиц сытых и голодных людей вызывало стойкое чувство раздражения у ленинградцев. Видя упитанных, розовощеких и хорошо одетых горожан, не сомневались относительно источников их процветания. «Большего неравенства, чем сейчас, нарочно не придумаешь, оно ярко написано на лицах… когда рядом видишь жуткую коричневую маску дистрофика-служащего, питающегося по убогой второй категории, и цветущее лицо какой-нибудь начальственной личности или „девушки из столовой“», – отмечала в дневнике И. Д. Зеленская[475]475
  Зеленская И. Д. Дневник. 9 октября 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 15. Л. 102 об. – 103.


[Закрыть].

По этой записи видно, что лица не столько сравнивались, сколько нарочито, посредством особых, почти что художественных приемов, «отталкивались» друг от друга, приобретали заостренные полярные характеристики. Маска жуткая, категория убогая – нейтральной обрисовки портретов блокадников и обстоятельств их быта нет. Не сказано ведь просто – «девушка», но именно «девушка из столовой» – намек на то, за чей счет ей удалось так хорошо выглядеть в «смертное время». Происходит эмоциональное «достраивание» привычных картин блокады.

Сытых, нарядных молодых женщин со «здоровыми лицами и движениями» увидел и В. С. Люблинский. Первый вопрос, который он задал себе, отчетливо отражает охватившее его негодование: «Где они были всю зиму и раннюю весну? Что это – только разжившиеся сотрудники учреждений народного питания или подруги воинов или супруги крупных директоров и спецов не эвакуированных предприятий, зимой "не вылезавшие" из своих квартир»[476]476
  В. С. Люблинский – А. Д. Люблинской. 6 мая 1942 г. // Публичная библиотека в годы войны. С. 230.


[Закрыть]. Читая эти документы, видишь, что блокадники просто могли пройти мимо подозрительно здорового (по меркам того времени) человека, не обратив на него внимания, не возмущаясь, не строя догадки о том, на чем основано его благополучие[477]477
  См. интервью с А. Г. Усановой: «…Идешь по улице – смотришь белый платок, шерстяной, накрашенные губы…ну торгашка, конечно, воровали они все же» (Нестор. 2003. № 6. С. 251).


[Закрыть]. Не возникает, например, мысли о том, что ценный специалист мог по справедливости высоко оплачиваться, что пост директора требует тяжелых нагрузок, что «здоровый вид» могли иметь приезжие, командированные в город. Оценочное, хотя и не столь эмоционально насыщенное письмо В. С. Люблинского – такая же лаборатория формирования неприязни к неправедно живущим, как и описание И. Д. Зеленской. И сколько их было еще! Подозрение вызывает сослуживец, угостивший тремя пряниками[478]478
  Самарин П. М. Дневник. 8 января 1942 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1. Д. 338. Л. 79.


[Закрыть] – откуда они у него и почему он так щедр, если получивший его подарок испытывает сильный голод? Другая блокадница, передавая спустя годы бытовавшие в 1941 г. слухи о причинах пожара на Бадаевских складах, считала, что «там крали все, что можно, а затем подожгли»[479]479
  Безобразова А. М. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней.


[Закрыть].

Вид человека, не отмеченного печатью блокадных ужасов, иногда служил импульсом для пространного перечисления тех отталкивающих дел, которые он вполне мог бы совершить. В переданной Ольгой Берггольц во второй (незаконченной) части «Дневных звезд» сцене появления цветущей молодой девушки в бане среди изможденных блокадниц, этот, возможно ставший обычным, ритуал отмечен особенно ярко: «Неслось тихое шипение отвращения, презрения, негодования, чуть ли не каждая женщина, взглянув на нее, шептала:

– Б… б… б…

– Спала с каким-нибудь заведующим, а он воровал…

– Наверное, сама воровала, крала.

– Детей, нас обворовывала»[480]480
  Берггольц О. Встреча. С. 239–240.


[Закрыть].

Здесь происходит не только нарастание накала обвинений. Мы видим и переход (почти мгновенный) от смутных подозрений к категоричным утверждениям. Подчеркнут и самый постыдный, омерзительный способ наживы – за счет детей. Ниже человек не может пасть – и это оскорбление равносильно унижению, которое почувствовали утратившие даже проблески былой красоты истощенные блокадницы при виде здоровой девушки. Неясно, как вообще мог быстро пресечься этот поток обвинений. Кажется, что это даже какая-то форма эмоциональной разрядки: не остановиться людям, пока не выскажутся до конца, пока бранью не дадут почувствовать их невольному обидчику, что не имеет он права гордиться своей красотой и выставлять ее напоказ среди изуродованных войной женщин.

З. С. Лившиц, побывав в Филармонии, не нашла там «опухших и дистрофиков»[481]481
  Лившиц З. С. Дневник. С. 56 (Запись 12 апреля 1942 г.).


[Закрыть]. Она не ограничивается только этим наблюдением. Истощенным людям «не до жиру» – это первый ее выпад против тех «любителей музыки», которые встретились ей на концерте. Последние устроили себе хорошую жизнь на общих трудностях – это второй ее выпад. Как «устроили» жизнь? На «усушке-утруске», на обвесе, просто на воровстве. Она не сомневается, что в зале присутствует в большинстве своем лишь «торговый, кооперативный и булочный народ» и уверена, что «капиталы» они получили именно таким преступным способом[482]482
  Там же. С. 57.


[Закрыть].

Неприязнь к сытым, заочно обвиняемым в воровстве, обнаруживается и в дневниковых записях М. В. Машковой. У входа в Театр музыкальной комедии 23 марта 1942 г. она увидела, как спекулируют билетами – а о спекулянтах всегда говорили с отвращением, тем более в блокадные дни[483]483
  Машкова М. В. Из блокадных записей. С. 33 (Запись 23 марта 1942 г.).


[Закрыть]. Из других источников известно, что билеты меняли на хлеб – и это в то время, когда ленинградцы продолжали умирать от недоедания[484]484
  В отправленном 9 апреля 1942 г. письме начальника Управления по делам искусств Ленгорисполкома Б. И. Загурского председателю Комитета по делам искусств при СНК СССР с восторгом говорилось о посетителях театра, которые готовы были отдать за билет 400 гр. хлеба (Буров А. В. Блокада день за днем. С. 164). Красноречивым комментарием к этому может служить рассказ В. А. Опаховой, опубликованный в «Блокадной книге» А. Адамовича и Д. Гранина. Ее дочери и сама она тогда же, весной 1942 г., будучи крайне истощенными, пытались совершить прогулки по городу, надеясь, что это несколько ослабит чувство голода.


[Закрыть]. Одно лишь это способно было вызвать неприязнь к театральной публике. И он действительно проявился очень быстро: «Народ, посещающий театр, какой-то неприятный, подозрительный»[485]485
  Машкова М. В. Из блокадных записей. С. 33 (Запись 23 марта 1942 г.).


[Закрыть]. Почему? «Бойкие розовые девчонки, щелкоперы, выкормленные военные» – вот те, кто раздражает ее[486]486
  Там же.


[Закрыть]. Явно не хватает ей четких и обоснованных обвинений, но они и не нужны, если рядом замечаешь людей с землистыми, изможденными лицами[487]487
  Там же.


[Закрыть]. «В куче отбросов у зад[ней] стены Алекс[андринского] театра… две женщ[ины] усердно роются» – эта картина запечатлена в дневниковой записи В. С. Люблинского несколько ранее, 27 декабря 1941 г., но ее нельзя не признать символичной[488]488
  Люблинский В. С. Бытовые истории уточнения картин блокады. С. 166.


[Закрыть].

Не нужны аргументы и А. И. Винокурову. Встретив 9 марта 1942 г. женщин среди посетительниц Театра музыкальной комедии, он сразу же предположил, что это либо официантки из столовых, либо продавщицы продовольственных магазинов[489]489
  Блокадный дневник А. И. Винокурова. С. 253.


[Закрыть]. Едва ли это было точно ему известно – но мы будем недалеки от истины, если сочтем, что шкалой оценки послужил здесь все тот же внешний вид «театралов». Вряд ли эта запись так нейтральна, как может показаться на первый взгляд. Перед нами нравственная оценка. И он подтверждает ее примерами, доказывать которые считает излишним. Эти люди, продолжает он, имеют не только кусок хлеба, но многое другое. И когда же это происходит? «В эти ужасные дни», – пишет он[490]490
  Блокадный дневник А. И. Винокурова. С. 253.


[Закрыть]; чувство неприязни усиливается посредством жестких оговорок.

Не приводит аргументов и профессор Л. Р. Коган, сообщая об аресте девушек за подделку хлебных «карточек». Он не сомневается в том, что «такие факты невозможны без сговора с продавцами»[491]491
  КоганЛ. Р. Дневник. 10 февраля 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1035. Д. 1. Л. 7.


[Закрыть]. Увидев, что хлеб продают на рынке целыми буханками, он спрашивает: «Откуда это?»[492]492
  Там же.


[Закрыть] – но для него подобный вопрос выглядит риторическим.

Подросток Ю. Бодунов узнал, что одна из его знакомых не ходит в школу и чаще бывает у матери, работавшей медсестрой в госпитале – и этого достаточно: «Ей там хорошо – она кушает там»[493]493
  Ю. Бодунов – родным. 16 декабря 1941 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1 к. Д. 5.


[Закрыть]. Д. С. Лихачев, заходя в кабинет заместителя директора института по хозяйственной части, каждый раз замечал, что тот ел хлеб, макая его в подсолнечное масло: «Очевидно, оставались карточки от тех, кто улетал или уезжал по дороге смерти»[494]494
  Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 482.


[Закрыть]. Блокадники, обнаружившие, что у продавщиц в булочных и у кухарок в столовых все руки унизаны браслетами и золотыми кольцами, сообщали в письмах, что «есть люди, которые голода не ощущают»[495]495
  Спецсообщение начальника УНКВД ЛО 5 сентября 1942 г. //Ленинград в осаде. С. 436–437.


[Закрыть]. На Г. А. Князева неприятное впечатление произвел начальник пожарной охраны, известивший его, что устроился «гастрономом»: «Сколь же он наворует, покуда не попадется?»[496]496
  Из дневников Г. А. Князева. С. 58 (Запись 5–6 марта 1942 г.).


[Закрыть] Почему он так решил? Довольно посмотреть на лицо новоиспеченного «гастронома»: «Рожа у него была противно-хитрая, ухмыляющаяся»[497]497
  Там же.


[Закрыть].

И так было всегда. «Сыты только те, кто работает на хлебных местах» – в этой дневниковой записи А. Ф. Евдокимов выразил, пожалуй, общее мнение ленинградцев[498]498
  Евдокимов А. Ф. Дневник. 7 сентября 1942 г.: РДФ ГММОБЛ. Д. 30. Л. 107. Не случайно, что об этом говорили даже дети. Так, М. А. Ткачева (1930 г. р.) отмечала, что ей очень нравился мальчик, который «отличался от всех, был цветущим на фоне всех нас». Однажды школьников попросили рассказать о своих родителях. «…Вова встал и сказал: „Моя мама работает в столовой.“ С ним даже не разговаривали несколько дней» (Интервью с М. А. Ткачевой // Нестор. 2003. № 6. С. 235).


[Закрыть]. В письме Г. И. Казаниной Т. А. Коноплевой рассказывалось, как располнела их знакомая («прямо теперь и не узнаешь»), поступив на работу в ресторан – и это казалось столь понятным, что даже не требовало подтверждений[499]499
  Г. И. Казанина – Т. А. Коноплевой. 19 октября 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 4. Л. 2 об.


[Закрыть]. Может, и не знали о том, что из 713 работников кондитерской фабрики им. Н. К. Крупской, трудившихся здесь в начале 1942 г., никто не умер от голода[500]500
  Бидлак Р. Рабочие ленинградских заводов в первый год войны // Ленинградская эпопея. Организация обороны и населения города. СПб., 1995. С. 183.


[Закрыть], но вид других предприятий, рядом с которыми лежали штабеля трупов, говорил о многом. Зимой 1941–1942 г. в Государственном институте прикладной химии (ГИПХ) умирало в день 4 человека, на заводе «Севкабель» до 5 человек[501]501
  Дзенискевич А. Р. Накануне и дни испытаний. Ленинградские рабочие в 1938–1945 гг. Л., 1990. С. 88; Стенограмма сообщения Трофимова П. П.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 126. Л. 20.


[Закрыть]. На заводе им. Молотова во время выдачи 31 декабря 1941 г. продовольственных «карточек» скончалось в очереди 8 человек[502]502
  Стенограмма сообщения Соколова Г. Я.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 117.Л.4.


[Закрыть]. Умерло около трети служащих Петроградской конторы связи, 20–25 % рабочих Ленэнерго, 14 % рабочих завода им. Фрунзе[503]503
  Стенограмма сообщения Аршинцевой Л. Н.: Там же. Д. 4. Л. 2 об.; Стенограмма сообщения Усова С. В.: Там же. Д. 131. Л. 37 об.; письмо директора завода им. Фрунзе в Красногвардейский райисполком. 12 февраля 1942 г. // Нестор. 2005. № 8. С. 26;


[Закрыть]. На Балтийском узле железных дорог скончалось 70 % работников кондукторского состава и 60 % – путейского состава[504]504
  Стенограмма сообщения Скворцова М. И.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 110. Л. 10.


[Закрыть]. В котельной завода им. Кирова, где устроили морг, находилось около 180 трупов[505]505
  Стенограмма сообщения Ефимова А. Е.: Там же. Д. 46. Л. 17.


[Закрыть] – сравните это с положением на хлебозаводе № 4, где, по словам директора, «умерло за эту тяжелую зиму три человека, но… не от истощения, а от других болезней»[506]506
  Стенограмма сообщения Егоровой А. Г.: Там же. Д. 42. Л. 6.


[Закрыть].

2

Так упрочивается ненависть к воровству и обману. Не нужно твердо установленных фактов, незачем быть очевидцем того или иного события. Стоит только раз увидеть того, кто не похож на тысячи обычных блокадников. Причинно-следственная цепочка тут выглядит часто не очень логичной, но попробуйте опровергнуть ее. Достал билет в театр вне очереди – значит нечестный человек, пользуется услугами спекулянтов. Розовощекая и нарядная – несомненно, живет на содержании у воров. Слишком бойкая на фоне еле бредущих, шатающихся ленинградцев – видимо, где-то могла оторвать чужой кусок хлеба. Имеет золотые вещи – едва ли голодает и тоже где-то крадет. Поправилась, работая в столовой, – бесспорно, там обделяют голодных посетителей.

Нельзя и попытаться стать чуть привлекательней, не встретив настороженного взгляда блокадников. Кажется, что устанавливается даже некая аскетическая норма того, как должен выглядеть человек в «смертное время» – такая же, как нормы отзывчивости, милосердия, сострадания. И дело не ограничивается лишь презрительной репликой. Создаются целые истории – по единому сценарию в сопровождении однотипных обвинений и с обычной неколебимой уверенностью в том, что именно так и происходит обман. Запись в дневнике Б. Капранова[507]507
  Капранов Б. Дневник. С. 42.


[Закрыть] можно счесть образцом формирования стойкой неприязни к ворам, хотя они и остаются анонимными. Он не сомневается, что голодают не все: продавцы имеют «навар» в несколько килограммов хлеба в день[508]508
  Капранов Б. Дневник. С. 42.


[Закрыть]. Он не говорит, откуда ему это известно. И стоит усомниться, мог ли он получить столь точные сведения. Данное предположение шатко, но каждая из последующих записей логична.

Поскольку «навар» таков, значит, они «здорово наживаются». Разве можно с этим спорить? Далее он пишет о тысячах, которые скопили воры[509]509
  Капранов Б. Дневник. С. 42.


[Закрыть]. Что ж, и это логично – крадя килограммы хлеба в день, в голодном городе можно было и обогатиться. Вот список тех, кто объедается: «Военные чины и милиция, работники военкоматов и другие, которые могут взять в специальных магазинах все, что надо». Разве он со всеми знаком, причем настолько, что ему без стеснения рассказывают о своем благоденствии? Но если магазин специальный, значит, там дают больше, чем в обычных магазинах, а раз так, то бесспорно, что его посетители «едят… как мы ели до войны» – вот пример логической связки. «Все, мало-мальски занимающие важный пост, достают и едят досыта» – еще один ее пример[510]510
  Там же.


[Закрыть]. И вот продолжение перечня тех, кто живет хорошо: повара, заведующие столовыми, официанты. И ничего не надо доказывать. Собственные наблюдения, сколь бы ограниченными они не были, подкрепляются уверениями других скептиков, которым тоже не нужно аргументов. «Если бы мы получали полностью, то мы бы не голодали и не были бы больными… дистрофиками», – жаловались в письме А. А. Жданову работницы одного из заводов[511]511
  Цит. по: Ленинград в осаде. С. 260. Ср. с дневником В. Ф. Черкизова: «Если бы не воровали в столовой ее руководители, отпущенных продуктов хватало бы больше, чем нужно» (Черкизов В. Ф. Дневник блокадного времени. С. 75).


[Закрыть]. Неопровержимых доказательств у них, похоже, нет, но, просят они, «посмотрите на весь штат столовой… как они выглядят – их можно запрягать и пахать»[512]512
  Ленинград в осаде. С. 260.


[Закрыть].

Необычное вкрапление живой речи в канцелярский язык (единственно уместный в обращении к «верхам») – показатель того, как сильно чувство неприязни к тем, кого они готовы считать едва ли не личным обидчиком. Происходит все то же «достраивание» обвинений, позволяющее выразить свои настроения более выпукло, ярко, непримиримо – громоздкий и осторожный подбор аргументов, пожалуй, помешал бы этому. В других письмах, адресованных не Жданову, но усилиями перлюстраторов также оказавшихся у него на столе, обнаруживаем сходные мотивы: кто работает на «хлебных» местах, тот живет хорошо, а кому-то «приходится помногу времени тратить, чтобы получить мизерное количество пищи»[513]513
  Спецсообщение начальника УНКВД ЛО А. А. Жданову // Там же. С. 437.


[Закрыть]. Противопоставление здесь проведено, может быть, нарочито утрированно, – еще один прием, позволяющий особенно глубоко осознать несправедливость и аморальность стремящихся поживиться за чужой счет.

3

Обратим внимание на описание очевидцами тех, кто смог разбогатеть в дни осады города. У этих рассказов немало общего. Отмечаются прежде всего такие приметы воров и спекулянтов, как бескультурье, хамство, какая-то барская снисходительность к изможденным и беззащитным блокадникам, зависимым от них. «Эта баба с ухватками и словарем кабака в это страшное время, в феврале 1942 г., нисколько не похудела, а приобрела еще более начальственный голос и стала, не стесняясь… никого ругаться матом»[514]514
  Глинка В. М. Блокада. С. 183.


[Закрыть] – вот типичный портрет блокадного «нувориша»-управдома. Дневниковые записи интеллигентов явно испытывают воздействие традиционных литературных образцов, в которых тема случайно разбогатевших «выскочек» намечена и развита особо пластично и ярко. Выделяются и подчеркиваются самые неприятные их черты, без оправданий и объяснений. Для В. М. Глинки, например, причиной неприязни к управдому оказывается даже не подозрение в воровстве (видели, как она выносила вещи из опечатанной, «выморочной» квартиры), а именно вульгарность и презрение к тем, кто оказался на блокадном дне[515]515
  В спецсообщении начальника УНКВД ЛО А. А. Жданову 5 сентября 1942 г. приведен фрагмент одного из писем: «…Когда видишь наглость сытого персонала столовой, становится очень тяжело» (Ленинград в осаде. С. 437).


[Закрыть].

Более беллетризованный и живописный рассказ о внезапно разбогатевшей работнице пекарни оставил Л. Разумовский. Повествование строится на почти полярных примерах: безвестность ее в мирное время и «возвышение» в дни войны. «Ее расположения добиваются, перед ней заискивают, ее дружбы ищут»[516]516
  Разумовский Л. Дети блокады. С. 41.


[Закрыть] – заметно, как нарастает чувство гадливости при описании примет ее благоденствия. Из темной комнаты она переехала в светлую квартиру, скупала мебель и даже приобрела пианино. Автор нарочито подчеркивает этот внезапно обнаружившийся у пекаря интерес к музыке. Он не считает излишним скрупулезно подсчитать, на какие жертвы ей пришлось идти, чтобы приобщиться к искусству, купив пианино у голодных людей: 2 кг гречи, буханка хлеба, 100 руб…[517]517
  Там же.


[Закрыть]

Другая история – но тот же сценарий: «Это была до войны истощенная, вечно нуждавшаяся женщина… Теперь Лена расцвела. Это помолодевшая, краснощекая нарядно и чисто одетая женщина!.. У Лены много знакомых и даже ухаживателей… Она переехала с чердачного помещения во дворе на второй этаж с окнами на линию… Да, Лена работает на базе!»[518]518
  Заболотская Л. К. Дневник // Человек в блокаде. С. 131.


[Закрыть] Описание внезапных перемен, произошедших с теми, кто оказался на «хлебных» местах, не лишено язвительной утрировки. Так быстро люди не меняются, и наверное, не все изменялось к лучшему в их быте, но нараставшая неприязнь не позволяла рисовать более сложную картину. Путь к неправедному благополучию представлялся неизменно прямым, ярким в отвратительных подробностях и имеющим предсказуемый итог – иначе как сильнее выразить свое возмущение?

«Приходили какие-то простые бабы» – это воспоминания С. Готхарт о том, как она меняла вещи на хлеб[519]519
  Готхарт С. Ленинград. Блокада. С. 38.


[Закрыть]. Слово «бабы» тут, пожалуй, ключевое – даже интеллигент (о прочих не говорим) не может обойтись менее грубым словом, видя тех, у кого есть лишние продукты. «Мы не знали, откуда они… Думаю, что это были какие-нибудь кладовщицы или продавщицы»[520]520
  Там же.


[Закрыть] – и так считали почти все[521]521
  Основания для этого были. См. воспоминания Ф. Д. Литвина: «Мама в той же булочной, где отоваривала карточки, обменяла у продавщицы часы на хлеб» (Литвин Ф. Д. «В тяжелые времена нет полутонов» // Испытание. С. 117); Дневник Э. Г. Левиной: «Знаю, что заведующая булочной на краденый хлеб купила… 4 пары золотых часов, 2 швейных машинки, 3 патефона» (Левина Э. Г. Дневник. С. 147 (Запись 16 января 1942 г.)).


[Закрыть]. К этим спекулянтам-ворам шли за куском хлеба, унижались перед ними и ненавидели их, ненавидели люто. «Ох, жулики, негодяи. На неблагополучии других строят свое благополучие» – таким было отношение А. Т. Кедрова к тем, кто, имея 100–200 г хлеба, мог уйти с рынка «одетым с иголочки»[522]522
  Кедров А. Т. Дневник. 29 января 1942 г.: НИА. СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1.Д. 59. Л. 101.


[Закрыть]. Л. П. Галько пришлось покупать на «черном рынке» хлеб (за 100 гр. – 35 руб.) и табак (за 100 гр. – 100 руб.). Государственная цена табака была 12 руб. И он не выдержал и в похожей на бухгалтерский счет его дневниковой записи появились такие слова: «Паразиты-спекулянты наживаются на народном бедствии. Это те же враги, что и фашисты, только те с оружием в руках, а эти греют руки на голоде, холоде»[523]523
  Из дневника Галько Леонида Павловича. С. 517 (Запись 18 января 1942 г.). Ненависть к спекулянту, человеку не только жадному, бессердечному, аморальному, но и способному стать врагом Родины, встречаешь почти во всех записях блокадников. См. дневник А. Лепковича: «Кому сейчас в городе легко, одним мерзавцам и жуликам, кому нет дела до народа – Родины» (Лепкович А. Дневник. 23 февраля 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 59. Л. 10 об.; дневник Н. П. Осиповой: «Променяла сегодня на хлеб платье и юбку одной столовской официантке. Надо же – кто умирает, а кто наживается» (Осипова Н. П. Дневник. 10 декабря 1941 г.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 93. Л. 17); дневник А. Т. Кедрова: «…Денег у них, конечно, набиты карманы, и они им счета не знают. А живут сытее любого из нас» (Кедров А. Т. Дневник. 29 января 1942 г.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 59. Л. 101).


[Закрыть].

Потому и не стеснялись, даже не имея веских доказательств, жаловаться на продавщиц и служащих столовых руководителям города, вплоть до А. А. Жданова. Рабочий 2-й кондитерской фабрики буквально тянул за руку милиционера, чтобы он успел арестовать спекулянта на рынке, продававшего коробок спичек за 8 руб. Бездействие стража порядка вызвало у него возмущение: «Милиционер ответил, что меня это не касается, пусть каждый продает что ему угодно и за сколько угодно. Такой милиционер для спекулянта – находка»[524]524
  Информационная сводка оргинструкторского отдела и отдела пропаганды и агитации ЛГК ВКП(б) А. А. Жданову 14 января 1942 г. // Ленинград в осаде. С. 471.


[Закрыть]. Женщины, стоявшие в очереди у одного магазина, по сообщению информатора, требовали: «Пусть общественность и милиция поинтересуются, откуда берут хлеб люди, продающие его целыми буханками»[525]525
  Там же.


[Закрыть]. Наверное, отчасти и поэтому столь быстро привлекли к судебной ответственности тех, кто самовольно вселился в квартиру погибшего писателя О. Цехновицера и присвоил его вещи, и не случайно незамедлительно сообщили об этом в прессе. Среди фигурантов постыдного дела оказались все те же управдом и милиционер[526]526
  Тарасенков А. Из военных записей // Литературное наследство. Т. 78. Кн. 2. М., 1966. С. 20; М. Ю. Конисская – И. В. Щеголевой. 23 декабря 1941 г. // История Петербурга. 2006. № 6. С. 77.


[Закрыть].

Эта ненависть упрочилась в сотнях «бытовых» разговоров с их непременным атрибутом – поиском тех, кто живет хорошо, и сравнением собственной нищеты с благополучием воров. В «смертное время» это стало шкалой нравственных оценок. Неприязнь к живущим за чужой счет поддерживалась наставлениями агитаторов, партийных и комсомольских работников. Оправданиям не верили. Женщину, которая приводила ослабевших людей к себе домой и отогревала чаем, заподозрили в том, что она хочет похитить их «карточки». Сообщившая об этом случае по радио О. Берггольц призывала ленинградцев быть терпимее, поощрять каждый проблеск благородства и сострадания – но, скажем прямо, в блокадной повседневности данный поступок не могли не воспринять с осторожностью.

Конечно, в этой жесткости, недоверии к другим, в попытках предположить самое худшее, в желании обнаружить везде и во всем обман было много несправедливого. Но ведь только так и укреплялся нравственный канон – в бескомпромиссности моральных правил, непререкаемости их соблюдения, в требовании неумолимой расплаты за отступление от них. Захочешь кого-то понять и оправдать – и чего тогда будут стоить эти постоянные обличения, это осознание, что ты выстоял до конца, а не сломался, как другие, не стал воровать…

И часто не имело значения, в каком положении находился человек, как он выглядел, сколько времени голодал. Н. П. Заветновская в письме дочери рассказывала об одном профессоре, который взял у нее вещи, обещая обменять на провизию, и исчез: «Вот такие бывают профессора, воры и мошенники, а я его знаю лет 30 и не ожидала от него такой подлости и мерзости»[527]527
  Н. П. Заветновская – Т. В. Заветновской. 15 января 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 29.


[Закрыть]. Даже по ее письмам, пристрастным и гневным, можно догадаться, до какой степени распада дошел обманувший ее человек: опустился, не стеснялся унижаться, ел кошек… Жалости у нее нет: от письма к письму ее оценки становятся более хлесткими и уничижительными. Всем тяжело, но кто-то терпит, а кто-то не гнушается обманом – таков нескончаемый рефрен ее обличений. Вскоре профессор умер, но простить она его не хочет и не может: «Будто… умер, я не верю, оказался большим подлецом»[528]528
  Н. П. Заветновская – Т. В. Заветновской. 5 февраля 1942 г.: Там же. Л. 32 об.


[Закрыть]. Иного приговора и быть не могло. Он не просто, изловчившись где-то в столовой, разжился хлебом. Он обокрал ее лично – такую же нуждающуюся и изможденную. И он знал, как она голодна – и обокрал. И чтобы ярче выразить свою ненависть, его омерзительный облик должен быть обязательно цельным. Смутное свидетельство о смерти обидчика только мешает безоговорочно резкой оценке его поступков.

Девушка, укравшая «карточки» в студенческом общежитии ЛГУ, несомненно, тоже была голодной – но те, кто узнал об этом, отвернулись от нее и отказались жить с ней в одной комнате[529]529
  Эльяшева Л. Мы уходим… Мы остаемся… С. 206.


[Закрыть]. А. И. Кочетова жаловалась матери на бабушку, которая рассердилась, увидя на внучке шарф, взятый из гардероба тети: «Она меня как только не ругала. Она меня в шарфе встретила на улице дак заставила на морозе снять… Она меня воровкой обозвала»[530]530
  А. И. Кочетова-матери. 24 декабря 1941 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1 к. Д. 5.


[Закрыть].

Не сразу и не у всех размылось в «смертное время» это чувство стыда за то, что они взяли чужое. В. С. Люблинский, упрашивая домработницу не бояться менять на его вещи хлеб, «постращал» ее тем, что домашний скарб все равно «растащат», если кто-то из них умрет, что жена (находившаяся в эвакуации) не простит, если узнает об их скупости – одного довода оказалось мало. О. Берггольц заметила, с какой гордостью говорил ее отец о том, что в больнице, где он работал, никто не ворует[531]531
  Берггольц О. Встреча. С. 176.


[Закрыть]. Очевидно, так было не везде и не всегда – тем настоятельнее являлась потребность подчеркнуть свою порядочность. И многие находили в себе силы удержаться от соблазна и не ходить в «выморочные» квартиры, и не только потому, что опасались быть застигнутыми врасплох.

Многие – но не все. Тысячи людей оказывались в таких условиях, что не воровать они не могли. Особенно часто это проявлялось при поиске дров. Власти даже и не пытались на первых порах снабдить дровами частные дома, не имевшие центрального отопления – надеялись, что их жильцы придумают что-нибудь сами. «Так вот ползимы… прожили, где дощечку, где полешко», – отмечал X. Эзоп, видевший, как взламывали сараи и крали оттуда дрова, уносили целиком двери и стены[532]532
  Цит. запись 24 января 1942 г. в дневнике X. Эзопа по: Крестинский А. Дневник Харри Эзопа // Дети города-героя. С. 297.


[Закрыть]. «Это не считается позором или воровством»[533]533
  Там же.


[Закрыть], – так думал, наверное, не он один. Добыть дрова и для себя и за вознаграждение для других старались любым путем, не брезгуя ничем, даже мебелью уехавших соседей[534]534
  Акромов Д. П. Запись воспоминаний // 900 блокадных дней. С. 8; Левина Э. Г. Дневник. С. 156 (Запись 14 февраля 1942 г.); Интервью с А. М. Степановой // Нестор. 2003. № 6. С. 186.


[Закрыть]. «Те дома, что вчера пострадали от бомб, сегодня люди разбирают на дрова. Сбежались как муравьи», – записывал в дневнике И. И. Жилинский[535]535
  Жилинский И. И. Блокадный дневник // Вопросы истории. 1996. № 7. С. 10 (Запись 25 января 1942 г.).


[Закрыть]. Самому ему не повезло, о чем он говорит с горечью, – у разбомбленных домов поставили сторожа.

4

Удержаться от соблазна было тем труднее, что могли оправдываться не поиском личной выгоды, а желанием спасти угасающих родных и близких. «Дядя Ваня угостил бы тебя», – сказала мать шестилетней дочери, взяв ложку вермишели из запасов, предназначенных для лечившегося в госпитале их родственника[536]536
  Коннова Л. «Я жила в Ленинграде в декабре сорок первого года…» // Краеведческие записки. Вып. 7. СПб., 2000. С. 306.


[Закрыть]. И ожидали даже услышать упреки за то, что не воспользовались счастливым случаем. Выдавая хлеб Т. Максимовой, продавщица в булочной обсчиталась и, вырвав талон на однодневный паек, отдала двухдневный пайковый рацион. Вернуть талон или пойти в другую булочную и взять на оставшийся талон еще хлеба? Сделать выбор было для блокадницы очень трудно. Это не позднейшая попытка приукрасить себя. Она честно говорит, как нелегко было принять морально приемлемое решение. Время – самые страшные дни второй половины декабря 1941 г. Дома лежали обессилевшие от голода мать и сын. Пожалуй, она могла бы оправдаться тем, что продавщицы живут лучше, чем другие, но не делает этого. И никакого подстраивания под риторику последующих лет в этой позднейшей записи не найдем. Сыну и матери она ничего не сказала, очевидно, понимая, что не всякий бы одобрил ее поступок[537]537
  Максимова Т. Воспоминания о ленинградской блокаде. С. 44.


[Закрыть].

Не всегда можно узнать, что послужило здесь побудительным мотивом, но такие свидетельства встречаются не раз. В. Базанова вспоминала, как колебалась ее мать, не желая отдавать «стандартную справку» о смерти мужа в домоуправление[538]538
  Базанова В. Вчера было девять тревог… С. 130 (Дневниковая запись 3 апреля 1942 г.).


[Закрыть] – тем самым могли тайком пользоваться его продуктовой «карточкой». Через несколько дней она все же решилась на это. Чаще же об умерших сообщали позже. Если во время обхода квартир их все-таки находили, то, как отмечал руководитель одного из районов города А. П. Борисов, «не скажут, что умер полмесяца назад, скажут, что сегодня умер, вчера»[539]539
  Цит. по: Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга. С. 128.


[Закрыть].

П. М. Самарин, узнав, что жена одного из погибших рабочих не сказала о его смерти, но приходила на завод за его «карточками», назвал ее «стервой»[540]540
  Самарин П. М. Дневник: РДФ ГММОБЛ. Ф. 1. Оп. 1-л. Д. 338. Л. 89.


[Закрыть]. Обычно же к таким поступкам относились весьма терпимо, даже если они казались необычными и по меркам блокадного времени. «Мать скрыла смерть грудного ребенка. Получает для него молоко (сгущенное или соевое) в консультации. Продает по 100 р. за литр. На эти деньги покупает хлеб и кормит мужа»[541]541
  Инбер В. Почти три года. С. 18.


[Закрыть] – в записи В. Инбер не чувствуется ни удивления, ни возмущения. Обилие бесстрастно переданных мелких подробностей не оставляет и места для нравоучительных назиданий. Необходимость выживания, а не моральный приговор, оказывается здесь на первом плане.

Бывали и более драматичные истории. М. А. Гусарова рассказывала о соседке, у которой умер грудной ребенок: «Она завернула мертвого младенца в покрывало и получила за него продовольственные карточки»[542]542
  Гусарова М. А. Мы не падали духом. С. 96.


[Закрыть]. И тут нет никаких эмоциональных всплесков, словно речь идет о рутинном деле: «Никто ее не осуждал, она выжила»[543]543
  Там же.


[Закрыть].

Та резкость, с которой обвиняли воров, нередко смягчалась, если речь шла только о близких людях. Обстоятельства жизни родных были слишком хорошо известны. Они и сами просили много раз, им помогали, может быть, и не очень щедро. Кража поэтому иногда рассматривалась и как акт спасения, но не просто как попытка поживиться чужим добром. И не осуждал свою родственницу А. Ф. Евдокимов, когда та взялась «отоварить» его «карточки» и часть продуктов оставляла себе. Несомненно, это оказалось чувствительным для него, недаром он столь скрупулезно подсчитал количество присвоенных ею продуктов: 0,5 кг мяса, 1,5 кг крупы, 350 г масла, пиво, вино…[544]544
  Евдокимов А. Ф. Дневник. 5 декабря 1941 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1-р. Д. 30. Л. 75.


[Закрыть] «Она по отношению ко мне сделала подло». Осуждать ее? Нет: «Зато она продлила жизнь своим детям и себе»[545]545
  Там же.


[Закрыть].

Сколь нелегко далось ему это, мы едва ли узнаем. Дневник – особый жанр самопредставления. Это не только взгляд на себя, но и способ рассказать другим о своей стойкости и человечности. Конечно, было бы преувеличением предположить, что так поступали многие. Обычно чаще возникали споры, и оправдания не принимались во внимание, но тем и примечательны случаи, где обнаруживалось всепрощение, понимание того, до какой черты дошли оголодавшие люди. Многие из них залезть в чужой карман, бесстыдно обокрасть таких же обездоленных, как и они, не могли, но и не сумели отказаться, когда им предлагали часть имущества «выморочных» квартир. Оправдывали себя тем, что их хозяева погибли, а лишний кусок хлеба даст шанс уцелеть погибавшим от истощения.

Вот типичная сцена. Умерла соседка, управдом, опечатывая ее квартиру, нашла немало провизии. Было неловко – о ней узнали и соседи, они первыми сообщили о смерти. Пришлось делиться с ними продуктами: «Баба Дуня принесла… кастрюлю с горохом и говорит: "…Это… дала эта управдомша"»[546]546
  Память о блокаде. С. 110.


[Закрыть]. И намека на то, что хотели отказаться от «подарка», мы в этой истории не найдем. Так, наверное, было легче решиться: не сами же они взяли чужое, им предложили… Среди изъятых продуктов оказалось варенье. Надо было делить и его: «Пришла эта домуправша и мне говорит: „Деточка, вот такая целая банка варенья, вот по баночкам… раздели пополам“. А я схитрила (смеется). Сюда нам ложечку, сюда нам две (смех)»[547]547
  Память о блокаде. С. 110.


[Закрыть]. И никаких колебаний, даже видна гордость за удачно проведенную «обменную» операцию. Это ведь варенье принадлежит не управдому, и сама она не вызывает симпатий и к тому же, как казалось, питается намного лучше, чем прочие – зачем же стесняться?

Едва бы рискнула ограбить чужую комнату эта семья блокадников, оказавшаяся, как и многие другие, на грани выживания. Но сосед, уезжая, оставил им ключ от своей комнаты. «Когда нам… нечего было есть… баба Дуня говорит: "Оля, пойдем в ту комнату, может быть, что-нибудь мы продадим у них"»[548]548
  Там же. С. 112–113.


[Закрыть]. Без стыда и спустя десятилетия об этом не могли вспоминать, поэтому рассказ краток. В нем чувствуются обрывы и умолчания: и отстаивать свою правоту было трудным, и самобичевание выглядело неестественным.