Текст книги "Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг."

Отмечали и немилосердность тех, кто пользовался бедой других людей. Несколько сумбурно выраженное ощущение обиды из-за того, что медсестры, имея лишний хлеб, пользовались этим, скупая за бесценок вещи, можно встретить в интервью с Л. П. Власовой: «Вот была одна такая знакомая, что: "Ой, раненым помогала, я свое отдавала…" Ну, я ходила сама, у этих медсестер тряпки свои таскала – обменивала. Ну. А она, это. Ну, я не люблю, когда люди врут»[407]407
  Интервью с Л. П. Власовой. С. 81.


[Закрыть].

Мать В. А. Алексеевой убирала квартиру директора завода «только за то, чтобы что-то где-то поесть»[408]408
  Интервью с В. А. Алексеевой // Нестор. 2003. № 6. С. 49–50.


[Закрыть]. Она же в столовой мыла котлы «бесплатно, чтобы только оттуда, с этих котлов, собрать корочки… обгоревшей каши»[409]409
  Там же. С. 39.


[Закрыть]. Мать Г. Глуховой подрядилась разгружать машины с мукой: «Из мешков на одежду высыпалась какая-то часть содержимого. Разрешалось потом это с себя стряхнуть и взять домой»[410]410
  Глухова Г. И был случай… С. 221.


[Закрыть].

Выхода у голодных людей не было, и это знали те, кто был сыт, кто избегал грязной работы, но не желал платить другим достойное вознаграждение. Зачем платить? Истощенные блокадники ради спасения себя и своих детей согласятся трудиться и за гроши, и сколько на очереди еще таких же, готовых наняться на любую работу. И униженно ждавших, когда их отблагодарят: «…В госпитале меня одна попросила медсестра: "Убери вот этот кабинет, мусор, я тебе каши дам"… Я говорю: "…Я все сделала там, в кабинете-то, просили убрать" – "Ну хорошо". И молчит. Я говорю: "Вы меня кашей хотели покормить" – "А! Да, да, да. Сейчас я вам дам кашки". И дала мне две ложечки каши. Дала. Я поела. Конечно…»[411]411
  Интервью с М. В. Васильевой. С. 63.


[Закрыть]

Иногда протест против бесчеловечности не имел никаких патетических обрамлений, но его можно выявить по интонации рассказа, оборванного на самых драматических эпизодах, и по содержавшимся в нем не очень броским деталям, которые тем не менее выдают настрой его автора. В дневнике инженера Л. А. Ходоркова приведен следующий случай. Во время производственного совещания стало известно, что в находящейся рядом комнате умирает кочегар. Совещание продолжилось, но, вероятнее всего, обратились в столовую с просьбой как-то помочь рабочему. Описание Л. А. Ходоркова кратко: «Буфетчица. С лопающимся от жира лицом со смешком говорит: "Где тут умирающий, пусть перед смертью поест суп"»[412]412
  Ходорков Л. А. Материалы блокадных записей. 2 января 1942 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1-р. Д. 140. Л. 9.


[Закрыть].

У буфетчицы сострадания нет. Она, возможно, не раз видела унижающихся людей, выпрашивающих лишнюю порцию каши или супа. Нетрудно предположить, что они тоже говорили о грозящей им гибели от истощения. Похоже, такие просьбы надоели ей, явно не страдавшей от голода. В дневнике Л. А. Ходоркова нет ее прямого осуждения, но чувствуется брезгливая сдержанность в рассказе о том, как она выглядит, что говорит и о ком говорит. Это «лопающееся от жира лицо» и «смешок» – не морализаторские оценки, но и их достаточно, чтобы ощутить, как воспринимается эта неприглядная картина. Буфетчицу судить, казалось, не за что. Она воздерживается от грубости и не отказывает в просьбе. Но прислушиваются и к оттенкам ее голоса, а «немилосердность» их видна слишком явно, чтобы свидетель этой сцены мог обойтись без уничижительных характеристик. Отказывали в это время не раз, иногда и с оскорблениями, но обычно без насмешки, без омерзительной снисходительности, сдобренной примитивной театральностью.

В рассказе М. Каштелян, записанном Л. Разумовским, также нет прямых оценок. Девочке, потерявшей к марту 1942 г. отца и мать, идти, видимо, было некуда. Ее приютила «знакомая»: «За это брала себе по сто граммов с оставшейся маминой карточки»[413]413
  Разумовский Л. Дети блокады. С. 51.


[Закрыть]. Подробности блокадного жития сироты более чем красноречивы: «…Много сил потеряла, исхудала вся. Еще при отце мы варили сыромятные ремни… Двух кошек съели с отцом»[414]414
  Там же.


[Закрыть]. Вряд ли этого могла не знать обиравшая ее «знакомая». О том, как жили, рассказывали в то время часто и всем, кто хотел слушать, – и ожидая, что помогут, и просто потому, что надо было кому-то выговориться. По поводу этих ста граммов, отрываемых от голодной девочки, никаких комментариев нет. Не случайно, однако, сообщение о таком поступке сопровождается описанием крайней истощенности М. Каштелян. Возможно, у «знакомой» имелись аргументы, с которыми нельзя было не согласиться, но в рассказе, записанном спустя много лет, они не приведены.

Милосердие обуславливало особую пристальность взгляда. Возмущались не только тогда, когда видели проявления жестокости. Иногда довольно было и одних подозрений – и возникал целый каскад обличений, и гипотетические поступки воспринимались как нечто, что имело место в действительности.

«Мать не слишком заботилась о нем», – расскажет позднее о пятилетнем мальчике-соседе А. В. Сиротова[415]415
  Сиротова А. В. Годы войны: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 60.


[Закрыть]. В ее повествовании отчетливо заметно, как милосердие побуждает «достраивать» противоречащие нравственности человеческие истории и придает выводам категоричность. А. В. Сиротова увидела, как мальчик выворачивал мешок, в котором обычно приносили хлеб, и старался «из швов выбирать крошки». Сама она редко бывала дома и едва ли знала подробности жизни чужой семьи. Свой приговор она вынесла по одной, бросившейся ей в глаза детали. «Каково же ему приходилось, если он додумался до такого „источника питания“», – напишет она позднее[416]416
  Там же.


[Закрыть], но ведь на этот эпизод можно взглянуть и иначе. А. П. Бондаренко вспоминала, как детям разрешалось собирать крошки хлеба с телеги, перевозившей хлеб из пекарни – а в ее семье продукты делили поровну. До таких, и не только до таких источников питания «додумывались» не потому, что кого-то обделяли в куске хлеба или не заботились о нем. «Додумывались» все, и взрослые, и дети, когда пытались выяснить, не «завалялся» ли где-нибудь под буфетом или в дыре на полу пакетик купленных в прошлом году лапши и горчицы, соли и сахара, нет ли там крошек печенья и конфет. Переставляли мебель, все перетряхивали, проверяли каждый карман старой одежды – и не раз, и всегда на что-то надеясь[417]417
  См. Черкасский М. Два рассказа матери // Дети города-героя. С. 209; Виттенбург Е. П. Павел Виттенбург… С. 278; Таврилина Н. Е. Воспоминания о блокаде: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 150. Л. 5; Байков В. Память блокадного подростка. С. 66; Жилинский И. И. Блокадный дневник // Вопросы истории. 1996. № 8. С. 4 (Запись 30 января 1942 г.).


[Закрыть].

Вместе с тем эта готовность везде увидеть обман, алчность, стремление поживиться за чужой счет, весьма примечательна. Ею не только создавался определенный заслон против аморализма. Подробности события могли быть не ясны и даже не известны. В таком случае создавалась особая версия произошедшего, язык которой был заимствован из словаря обычных нравственных назиданий. В этой версии все детали нарочито укрупнены, связаны причинно-следственной цепочкой и представлены как реально существующие, а признаки распада выявлены предельно отчетливо.

6

Символом насилия и жестокости был фашизм. Особенно часто отмечалась безнравственность тотальных бомбежек города, гибель детей, стариков, женщин. «В приемный принесена 12[летняя] Галя Смирнова… Бедро ампутировали. Девочка в сознании. Зовет маму» – вот что видели и запомнили в эти дни[418]418
  Вальтер Т. К., Пето О. Р. «Записки выездов скорой помощи»: ОР РНБ. Ф. 1273. Оп. 5211. Л. 15 об.


[Закрыть]. «Детей-то вот жаль больше всего: чем они повинны, что созданы на свет в такое время», – записал в дневнике 12 декабря 1941 г. А. Лепкович[419]419
  Лепкович А. Дневник: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 59. Л. 5.


[Закрыть].

Обращали внимание на то, что бомбили не только военные заводы, но и больницы[420]420
  См. дневник М. С. Коноплевой, в котором перечислены разрушенные больницы: «Скоро не останется ни одной больницы, которую не бомбили бы немцы» (Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 1. Л. 93).


[Закрыть], жилые дома, детские учреждения. Никакого стратегического значения эти объекты не имели. Их уничтожение являлось для блокадников самым ярким воплощением зла. Ради чего бомбить, если не поражать военные цели? Нет на это у блокадников другого ответа, кроме такого: чтобы наслаждаться чужими страданиями, чтобы калечить всех без разбора – немощных, беззащитных, ослабевших – именно потому, что нравится калечить. Это казалось настолько диким, что одна из девочек в школе даже спросила: «А фашисты знают, сколько у нас народа умирает?»[421]421
  Ползикова-Рубец К. Они учились в Ленинграде. С. 67 (Дневниковая запись 18 декабря 1941 г.).


[Закрыть]

И найдено было слово, которое могло показаться диковинным в устах испытавших чудовищные лишения, но которое предельно точно отразило шкалу обычных нравственных правил горожан: «хулиганство». Мотивация такой оценки у разных людей совпадала подчас чуть ли не в деталях. «Это хулиганские выходки со стороны немцев, в военные объекты они не попадают, а только [в] частные дома, да обывателей бьют», – писала дочери Н. П. Заветновская 5 февраля 1942 г.[422]422
  Н. П. Заветновская – Т. В. Заветновской. 5 февраля 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 31.


[Закрыть] То же слово – «хулиганство» – и с теми же доводами мы встречаем и в дневнике Н. П. Горшкова: «Обстрел мирного населения – это не что иное, как наглое хулиганство врага, т. к. никакой пользы для себя неприятель не достигает»[423]423
  Блокадный дневник Н. П. Горшкова. С. 85 (Запись 8 марта 1942 г.).


[Закрыть].

И главное, что обличает аморальность фашистов – голод, который истребляет ленинградцев. «Разве это человечно или похоже на жизнь людей, если я живу в доме, где имеется 11 семейств, из них только одна имеет скудный запас и не голодает, а остальные 10 поочередно с голоду пухли и вообще многие, в том числе я, без палки не выходили на улицу», – отмечал в дневнике А. Лепкович[424]424
  Лепкович А. Дневник: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 59. Л. 5 об.


[Закрыть]. В рассказе А. Н. Боровиковой дано описание разных этапов ее жизни – до войны и во время ее. Оно не лишено своеобразной художественной отделки, не очень виртуозной, но предельно искренней: так ярче можно прочувствовать и передать произошедшую с ней перемену. У нее было прошлое, она жила «как птичка», любила петь и шутить. У нее есть и настоящее – она стала молчаливой, грустной: «Вот сволочь Гитлер, что делает с людьми»[425]425
  Боровикова А. Н. Дневник. 14 сентября 1941 г.: Там же. Д. 15. Л. 39 об.


[Закрыть].

Истощенные, искаженные лица, зияющие пустоты разрушенных зданий, выброшенная и вывалившаяся из них на улицу мебель и скудный домашний скарб, неутолимое чувство голода и страдания людей, и близких, и далеких, и многое, что стало приметой «смертного времени» – все это рождало стойкое чувство ненависти. Не всегда выраженное патетично и многословно, оно отмечено в десятках блокадных документов. Его не заглушали ни рутина ежедневной борьбы за выживание, ни раздражение творившимися рядом безобразиями, ни осуждение поступков нерадивых, но сытых чиновников, воров и спекулянтов. «Я никогда не была злой. Я всем хотела сделать что-нибудь хорошее», – записала в дневнике 20 октября 1941 г. школьница В. Петерсон[426]426
  Петерсон В. Дневник. 20 октября 1941 г.: Там же. Д. 86. Л. 3.


[Закрыть]. А теперь она ненавидела этих «извергов» и «сволочей»: «…Они исковеркали нашу жизнь, изуродовали город»[427]427
  Там же. Естественным выражением этой ненависти стало и требование расплаты за совершенные злодеяния. Очень ярко оно отражено в дневнике директора промкомбината А. П. Никулина: «За все эти дела фашистским палачам не уйти от расплаты, все, все должны они залечить, восстановить, сделать заново.» (Никулин А. П. Дневник. 14 января 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 82. Л. 29).


[Закрыть].

7

Упрочению милосердия способствовали рассказы о благородных поступках по отношению к слабым, обездоленным, беззащитным, голодным – поступках своих и чужих. Азы милосердия неоднократно отмечаются, подчеркиваются и затверживаются в эти месяцы. Ни одна щепотка хлеба, переданная голодным, не изглаживалась из памяти очевидцев блокады. И многие ленинградские истории, сразу же занесенные в дневники, отраженные в письмах или сохранившиеся в позднейших мемуарах, – это именно перечисление подарков, и только их. Последнее порой даже заслоняет описание блокадного быта и является осью текста. Иные детали, приведенные здесь, кажутся лишь дополняющим его комментарием. Видя, как кто-то пытается помочь другим людям, стремились и сами оказывать поддержку, стыдились, сравнивая себя с тем, кто способен отдать последнее, хотя и тоже нуждался. Помогая другому человеку, неизбежно должны были еще раз проверить свои нравственные качества: жаден ли, готов ли к длительному самопожертвованию, не стремится ли оправдать аморальные поступки.

Выражение благодарности за добрые дела стало обычным в блокадное время. О. Берггольц вспоминала, как ее хвалила санитарка заводского стационара, когда она пришла к отцу, работавшему здесь врачом: «…А шла-то из далека, из города, да ведь все по снегу да по льду… Умница, к папочке шла, правильно надумала»[428]428
  Берггольц О. Встреча. С. 176.


[Закрыть]. Студентка Т. Д. Ригина говорила об удивлении и потрясении, испытанном ее друзьями, когда они узнали, что кто-то подарил ей луковицу, кусок сахара и сто граммов хлеба: «Все собрались, долго рассматривали дары, боялись к ним прикоснуться… радовались»[429]429
  Ригина Т. Д. Карельское студенческое братство. С. 40.


[Закрыть]. Некоторая приподнятость описания, естественная в этом случае, и отсутствие более подробных сведений о разговорах, которые здесь велись, не мешают нам предположить, что поступки дарителя обсуждались и оценивались весьма высоко. В дневниковой записи девочки Али, использованной К. Ползиковой-Рубец и, несомненно, инициированной ею (чувствуется очень правильный, не совсем детский язык, воспроизводящий чужие прописи), после описания «елки» 6 января 1942 г. упомянуто, что праздничный обед удалось сделать «в такое тяжелое время»[430]430
  Ползикова-Рубец К. Они учились в Ленинграде. С. 73 (Дневниковая запись 7 января 1942 г.).


[Закрыть]. Голодная, не стеснявшаяся об этом прямо написать («Я почти не слушала пьесы: думала о еде»), – и она не меньше взрослых понимает цену этого милосердия, и как умеет выражает признательность тем, кто ей помог. Вообще скрупулезный подсчет того, что получают дети и школьники, стал характерной приметой многих блокадных писем и дневников, и конечно же при этом не обходились без благодарности[431]431
  См. письмо А. Г. Белякова В. А. Беляковой 6 мая 1942 г.: «В школах о ребятах заботятся и прилично кормят. Дают два раза горячую пищу» (Фрагменты блокадных писем Анатолия Григорьевича Белякова // Нева. 2002. № 9. С. 220). В целом письма А. Г. Белякова написаны, несомненно, с чрезмерной оглядкой на цензуру (уровень политической риторики тут явно и нарочито повышен), но такие же записи можно обнаружить и в дневниках М. В. Машковой, Л. Р. Когана и в ряде других документов.


[Закрыть].

Узнавая о благородстве кого-либо, готовы были даже «достраивать» присущие ему нормы человечности, нарочито выделять их и тем самым удостоверяться в незыблемости моральных правил, соблюдаемых и в самых трудных ситуациях. К. Ползикова-Рубец так оценила действия одного из педагогов, которая узнала о голодном обмороке в булочной преподавателя физики и обещала принести ему продукты: «Откуда она возьмет кофе, сахар? Оторвет от себя. В этом и есть подлинная забота о товарище»[432]432
  Ползикова-Рубец К. Они учились в Ленинграде. С. 73 (Дневниковая запись 1 января 1942 г.).


[Закрыть].

Дидактическое оформление с пафосными концовками вообще присуще рассказам К. Ползиковой-Рубец, но подчеркнем, что те же приемы можно обнаружить и в других документах, когда отмечались случаи особо драматические или в чем-то необычные даже по блокадным меркам. В еще большей степени это стремление наделить тех, кто жертвовал собой, всеми привлекательными чертами и подчеркнуть значимость их поступков заметно в интервью другого из блокадников. Когда началась война, ему было 9 лет. Не все он смог оценить и понять, детские впечатления, как это часто бывало, оказались встроенными в рассказы взрослых, более осмысленные и глубокие.

Вавила (его ровесник) ушел в булочную и не вернулся. Мальчика нашли весной, когда город очищали от сугробов. В его «авоське» обнаружили хлеб с «довеском» – это тогда поразило всех. Свидетельством пережитого потрясения, не исчезнувшего и спустя десятилетия, может служить эмоциональность рассказа, с характерными повторами и патетическим оформлением. Обратим внимание, как быстро здесь осуществляется переход от осторожного предположения к безапелляционному утверждению: «И вот глядя на этот довесочек, каждый, наверное, подумал, что ведь если бы Вавила это довесочек съел, он бы может быть и не умер бы»[433]433
  Память о блокаде. С. 44.


[Закрыть].

И затем начинается то, что мы имеем право назвать моральным уроком для себя. Могут возразить, что это позднейшие записи, что эти доводы принадлежат не ребенку, но зрелому человеку, что тогда, в блокадные дни, он мог и не чувствовать столь ясно смысл происходившего у него на глазах. Не исключено, конечно, что он не раз возвращался к этой истории, и она постепенно приобретала в его размышлениях законченность и отшлифованность, а ее герой отчетливее становился символом нравственной высоты. Но почему же она удержана столь крепко, почему так выделена среди сотен других блокадных эпизодов, почему он и сейчас не может рассказывать о ней спокойно – а это слишком ощутимо по накалу рассказа: «Но он не мог себе этого позволить. Он знал, что вот он принесет хлеба и весь хлеб разделят на троих. И этот довесочек тоже разделят. И если бы он съел этот довесочек, он бы объел мать и сестру. И вот голодный, умирающий Вавила не мог себе этого позволить»[434]434
  Там же.


[Закрыть].

В. Г. Даев был свидетелем того, как на рынке одна женщина отдала 250 гр. масла за килограмм дуранды. Он не знает, кто эта женщина, как она живет, почему она так поступила. Он знает другое – эти продукты несоизмеримы, масло ценится дороже. И начинается точно такое же, отмеченное нами ранее, «достраивание», когда за каждым действием видят проявления сугубой порядочности, самого светлого, что есть в человеке, хотя и не могут этого ничем подтвердить. Если женщина имеет масло, значит, как считает он, у нее есть дети: этот продукт выдавался только по детским «карточкам». И тогда смутные догадки, как и в случае с мальчиком Вавилой, быстро сменяются непоколебимой уверенностью: «…Женщине, очевидно, важно было насытить своих детей… она представила, сколько блюдечек горячей каши может она приготовить из этого куска дуранды»[435]435
  Даев В. Г. Принципиальные ленинградцы: ОР РНБ. Ф. 1273. Л.


[Закрыть].

«Ест только суп, второго не берет», – отметил Ф. А. Грязнов, наблюдая за одной из посетительниц столовой. Кисель здесь дают, не требуя «карточек», и она отливает его в бидончик. «Может быть, вы попросите у официанта себе еще по порции и отдадите мне. Мне же он больше не дает. Я взяла три стаканчика», – просит она[436]436
  Грязнов Ф. А. Дневник. С. 103 (Запись 14 ноября 1941 г.).


[Закрыть]. Ф. А. Грязнов – артист, и такие сцены воспринимает, наверное, с особой чувствительностью. Он не сомневается, что это мать, ущемляя себя, старается не брать второе блюдо за талоны, чтобы сохранить их для сына. И стаканы киселя – ему же; ради этого ей и приходится унижаться.

Еще одни посетители – мать с сыном. Он видит, как она отдает ребенку половину второго, и уверен: «Она тоже голодна». Да и нет тут сытых людей: «Сын отказывается, но не очень, берет, ест»[437]437
  Там же.


[Закрыть].

И приведем еще одну историю. Она записана не полвека спустя – о ней рассказано в письме работницы ГПБ Т. И. Антонович, служившей в унитарной команде МПВО, ее подруге Клавдии 16 мая 1942 г. История обычная. В марте 1942 г. Т. И. Антонович заболела, у нее была сильнейшая дистрофия. Ей помогали («самоотверженно ухаживали», как подчеркнуто в письме) друзья по команде. Она пишет, что многое пересмотрела за это время. Она увидела, что люди способны поддержать ее в трудную минуту, и признала, что именно это спасло ее от гибели. Ее не выпроводили в больницу, а ведь это было бы проще – такие вещи она очень хорошо чувствует и подмечает, как и любой, оказавшийся в беде, беспомощный человек. И ее оценки доброты друзей и коллег потому безоговорочны и недвусмысленны и выражены предельно простым языком. Нет и мысли о том, что все могло кончиться иначе: «Они только сокрушались обо мне и делали все возможное, чтобы поддерживать во мне слабеющий дух и надежду на спасение»[438]438
  Чурсин В. Д. Указ. соч. С. 151.


[Закрыть].

И в других эпизодах взгляд блокадников всегда отмечает эти, порой мельчайшие, проявления заботы о других – иногда с пафосными оговорками, иногда весьма кратко и без всяких комментариев. В. Инбер написала об одном отличившемся пожарном, отказавшемся от награды: «Не надо мне другой премии, как только сто граммов рыбьего жира для моей жены»[439]439
  Инбер В. Почти три года. С. 174 (Дневниковая запись 4 января 1942 г.).


[Закрыть]. А. В. Сиротова обратила внимание на ребенка, который тащил палку в четыре раза длиннее, чем он сам. Мальчик оправдывался: «У нас мама больная, холодно, суп сварить не на чем»[440]440
  Сиротова А. В. Годы войны: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 60.


[Закрыть]. Врач Р. Белевская, приезжая с фронта, оставляла своей маленькой дочери плитку шоколада: «Не могу без слез вспоминать, как в такие приезды передо мной „отчитывались“: сколько от кусочка дали девочке, а сколько еще осталось»[441]441
  Белевская Р. Через поколения // Память. Письма о войне и блокаде. Вып. 2. Л., 1987. С. 220.


[Закрыть].

Милосердие способен был заметить тот, кто и сам его сохранял, кто понимал ценность бескорыстия, кто эмоционально, со слезами и с волнением мог рассказывать о нем, кто готов был неоднозначный и не всегда ясный поступок представить безупречным. Увиденные им картины милосердия заставляли оглянуться и на себя, поправить, насколько возможно, смещенные блокадой нравственные опоры. Нередко мы встречаем лишь косвенные свидетельства о проявлениях милосердия, порой очень смутные – но едва ли таковые можно счесть случайными, учитывая их многочисленность.

8

Не все готовы были проявлять милосердие – в силу различных причин. Но случалось и такое, что могло потрясти даже чужого человека и заставить отдать крошку от маленького кусочка, которым поначалу не собирались делиться. Конечно, у каждого был свой порог милосердия, но чаще помогали, если видели, в каком трудном положении оказались блокадники – видели вблизи, непосредственно перед собой. М. Н. Абросимова рассказывала об одном из рабочих, которому она дала хлеб, а находившийся рядом директор – дурандовые лепешки. Почему? Его «привели с помойки, где он ел дохлую кошку»[442]442
  Стенограмма сообщения Абросимовой М. Н.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 10. Д. 307. Л. 27–28.


[Закрыть] – и пережитый ужас заставил отдать то, что, вероятно, приготовили к обеду. Его привели «совершенно больного, слабого» – эта деталь подчеркнута М. Н. Абросимовой едва ли случайно, она сделала более настоятельной необходимость помочь ему. Его «привели» – и нетрудно представить испуганного и стыдящегося человека, не знающего, чего можно ожидать, вызывающего жалость у всех, кто его видел. И эта «помойка» – не была ли она самым ярким свидетельством падения человека, что побуждало незамедлительно протянуть ему руку.

«…Мы трое суток ничего не ели. Изголодавшийся народ страдал» – так описывал свою поездку в областной стационар В. А. Боголюбов[443]443
  Стенограмма сообщения Боголюбова В. А.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1.Д. 14. Л. 3 об.


[Закрыть]. Ему и его спутникам помог «товарищ», имевший 700 г крупы: «…Варил суп в котелке и нас, человек восемь, кормил… Три раза нас накормил»[444]444
  Там же.


[Закрыть]. Отметим и другой случай. Умерла мать, брат и сестра отдали «карточку» за то, чтобы ее похоронить. Продукты кончились, они пошли к магазину просить милостыню. У его дверей мальчик заметил, как сестра «вдруг начала оседать, глаза у нее начали стекленеть»[445]445
  Воспоминания цит. по: Котов С. Детские дома блокадного Ленинграда. С. 164.


[Закрыть]. Их спасла женщина, вышедшая из магазина: «Спросила, что случилось, отломила от своей нормированной порции кусочек хлеба с половину спичечного коробка и сунула сестре в рот. Та проглотила хлеб, открыла глаза и ожила»[446]446
  Там же.


[Закрыть].

Г. И. Козлова, потеряв карточки, пыталась спастись, делая отвратительное варево из силоса. Это заметил парторг совхоза и дал ей жмыхов[447]447
  Козлова Г. И. Мои студенческие годы (Страницы воспоминаний бывшей студентки приема 1940 г.) // «Мы знаем, что значит война…» С. 202.


[Закрыть]. Очень эмоциональным является рассказ В. П. Кондратьева. Он работал в совхозе и туда в надежде подкормиться приходили блокадники. «…Пришла старая женщина сгорбленная, худая, бледное лицо в глубоких морщинах. Дрожащим голосом просит принять ее на работу»[448]448
  Кондратьев В. П. Весомый вклад // В осажденном Ленинграде. Воспоминания участника героической обороны о борьбе с голодом и создании в условиях блокады продовольственных ресурсов. Л., 1974. С. 40.


[Закрыть]. На такие места и в такое время лишние люди не требовались, не выделялись для них и продовольственные «карточки». И жалко ее было, и помочь было нечем. «Бабушка, у нас сейчас с работой очень тяжело. Приходите весной…» – ответил он[449]449
  Кондратьев В. П. Весомый вклад // В осажденном Ленинграде. Воспоминания участника героической обороны о борьбе с голодом и создании в условиях блокады продовольственных ресурсов. Л., 1974. С. 40.


[Закрыть]. Тогда и выяснилось, что «бабушке» 16 лет. У потрясенного конторщика «слезы на глазах выступили», а девушка, несмотря на начавшийся обстрел, никуда не уходила – и вновь просила ей помочь. Отец погиб на фронте, мать с сестрой умерли от голода, жизнь тети оборвалась под бомбами. И «карточки» пропали во время обстрела, и хотелось есть, и не к кому было идти – оставалось одно: просить. И лишних пайков не имелось, и рабочие руки требовались весной, а не зимой – но спасли ее: «Приняли мы эту девушку, накормили, чем смогли, выхлопотали ей рабочую карточку»[450]450
  Там же. С. 41.


[Закрыть].

И понимая, что испытывали голодные люди, нередко старались с особой деликатностью предлагать свою помощь, не попрекать ею, не сопровождать ее грубостью, поскольку готовый к любым унижениям просящий человек не мог ответить на нее. В. Адмони рассказывал, как в столовой Дома писателей один из ее посетителей, переводчик романов М. Пруста, «пытаясь пересыпать горстку сахара из тарелочки в бумажный сверток, опрокинул ее»[451]451
  Сильман Т., Адмони В. Мы вспоминаем. С. 294.


[Закрыть]. Он прошел через все круги ада и нетрудно себе представить его угловатые, замедленные движения, дрожь в руках… Наверное, и неловко и тяжело было шатающемуся пожилому человеку ползать по полу, но выбора не было: «Он ничего не сказал… И после минутной паузы стал медленно собирать крупинки сахарного песка». За столом вместе с В. Адмони сидел и литературовед Н. Я. Берковский. И, наверное, не только потому, что хотели облегчить его физические страдания, но и для того, чтобы он не испытывал ощущения стыда, они «помогали ему как могли, чтобы от него не ушла ни одна крупинка»[452]452
  Там же.


[Закрыть].

9

Одним из проявлений милосердия являлся сбор подарков для действующей армии и шефство над госпиталями и детскими домами. Первым шагом был обход квартир различными комсомольскими группами и бригадами и призывы партийных и профсоюзных комитетов, управхозов и военных комиссаров жертвовать кто чем мог для солдат. Собирались деньги, на которые приобретались необходимые им бытовые предметы, теплая одежда, варежки, полотенца. Приносили посуду, шили обмундирование и телогрейки, стирали и чинили шинели, гимнастерки и белье[453]453
  Стенограмма сообщения Абросимовой М. Н.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 10. Д. 307. Л. 37; Стенограмма сообщения Иванова А. П.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 53. Л. 7 об.; Стенограмма сообщения Виноградовой 3. В.: Там же. Д. 24. Л. 7; Стенограмма сообщения Скворцова М. Н.: Там же. Д. 110. Л. 8 об.; Стенограмма актива домашних хозяек и домашних работников по М.-Охтенскому хозяйству: Там. же. Д. 146. Л. 13; Дневник пионерской дружины 105-й школы // Дети города-героя. С. 136; Воспоминания Травкиной Зои Сергеевны о блокадном Ленинграде: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 149. Л. 6; Виттенбург Е. П. Павел Виттенбург… С. 282.


[Закрыть]. На фабрике «Большевик» даже собрали деньги для покупки баянов и настольных игр[454]454
  Стенограмма сообщения Абросимовой М. Н.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 10. Д. 307. Л. 19.


[Закрыть]. Многое зависело от профиля предприятия – так, среди подарков красноармейцам от фабрики «Светоч» были конверты, бумага, тетради[455]455
  Стенограмма сообщения Алексеевой А. П.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1.Д. З.Л. 11.


[Закрыть]. Позднее, по понятным причинам, приобрел размах и сбор средств для детских домов: отдавали одежду, обувь, кроватки, игрушки. Шефствуя над детдомами, помогали доставлять воду, «обшивали» детей и даже занимались их воспитанием[456]456
  Дзенискевич А. Р., Ковальчук В. М., Соболев Г. Л., Цамутали А. Я., Шишкин В. А. Непокоренный Ленинград. Краткий очерк истории города в период Великой Отечественной войны. Л., 1985. С. 118.


[Закрыть].

Сбор подарков начинался в соответствии с четко определенными ритуалами. Импровизации здесь были весьма редки. В одной из школ учащиеся младших классов чинили носки и чулки для госпиталя и детского дома[457]457
  Буров А. В. Блокада день за днем. Л., 1979. С. 267.


[Закрыть] – понятно, что это происходило по инициативе и под руководством педагогов. «Прикрепление» предприятий и учреждений для осуществления шефства над госпиталями было обычным и несомненно оправданным. Такой порядок воспринимался как должное[458]458
  См., например, дневник А. Н. Боровиковой (запись 5 декабря 1941 г.): ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 15. Л. 84 об.


[Закрыть], что, конечно, не дает оснований приписывать этому делу излишнюю «заорганизованность» и тем более принудительность. Не было у властей возможностей все проконтролировать и всех пристыдить. Дело было добровольным и в крайнем случае ограничивались только моральным порицанием. Число подарков, собранных для солдат на фронте и в госпиталях, было немалым[459]459
  В Красногвардейском районе за 1,5 года было собрано для фронта 46 тыс. теплых вещей и 85 тыс. подарков (Барбашина И. П., Кузнецов А. И., Морозов В. П., Харитонов А. Д., Яковлев Б. И. Битва за Ленинград. 1941–1944. М., 1984. С. 198). 15 тысяч предметов посуды было передано в госпитали сандружинницами РОКК (Левитская Л. И. Стенограмма сообщения и доклад о работе Общества Красного Креста за время с 22 июня 1941 г. по 31 декабря 1942 года: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 10. Д. 276. Л. 16).


[Закрыть]. Едва бы это стало возможным, если бы люди сами не шли навстречу сборщикам, понимая, что должны были чувствовать мерзнувшие в окопах военнослужащие (а среди них были и их родные), в каком положении находились сироты, и какие страдания должны были испытывать раненые[460]460
  См. сообщение секретаря Дзержинского райкома ВКП(б) З. В. Виноградовой: «Население не только приносило… вещи, но наши женщины занимались шитьем, вязкой теплых вещей…Шили белье домохозяйки… Одна старуха взялась вязать варежки… У нее три сына на фронте. Дом ее разбомбило, жила она на Всеволожской и вот оттуда, зимой пешком, так как транспорта не было, принесла 15 пар варежек и носков. Ей 65 лет. Представляете, из Всеволожской идти пешком! Сколько километров!» (Стенограмма сообщения Виноградовой З. В.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп.1.Д.24.Л. 6).


[Закрыть]. Никакой «разнарядки» не было и довольствовались тем, что давали. Кто-то жертвовал крупные суммы денег и драгоценности, кто-то отдавал блюдце – сделать подарок обременительным зависело только от воли людей. Труднее было проводить подписки на военные займы – «добровольность» их являлась весьма условной, и не все соглашались на это охотно, хотя деньги и немного значили в «смертное время».

Воспоминаниям блокадников о сборе вещей присущи особая теплота и человечность. «…Помню, как пришли врачи из 31-й поликлиники, принесли очень искусно сшитые рукавички. Среди пришедших была и Мария Сергеевна Сергеева… Помню, как она радовалась тогда, что их рукавички понравились. "Да, мы не только лечить умеем!" – говорила она и было видно, как ей приятно», – сообщала в своих записках И. В. Мансветова[461]461
  Как отмечала в своих записках Н. В. Мансветова (депутат Совета, руководившая сбором вещей), «люди несли все, что у них было. Отдавали хорошие, дорогие вещи: валенки, варежки, теплое белье, шапки, носки, фуфайки, несли и просто шерсть» (Мансветова Н. В. Воспоминания о моей работе в годы войны. С. 551). Прихожане и служащие Спасо-Преображенского собора собрали около ста полотенец, бинты, теплые вещи, сделали 25 печей для госпиталей (Шкаровский М. В. Церковь зовет к защите Родины. СПб., 2005. С. 56).


[Закрыть]. «За вечер связала неизвестному воину варежки, думаю, становится холодно, надо обогреть скорее бойцов и командиров», – записывала в дневнике 18 октября 1941 г. А. Н. Боровикова[462]462
  Боровикова А. Н. Дневник. 12 октября 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 15. Л. 65 об.


[Закрыть]. Особенно трогательны рассказы людей, устраивавших на предприятиях детские дома: о том, как готовились к встрече сирот, как шили им «распашонки» в свободное время, как их везли, замерзших, в машинах – прижав к себе.

Было бы, конечно, неверным утверждать, что этот благородный порыв являлся всеобщим и безоговорочным. Не все могли помочь – из-за нищеты, недостатка времени, которое уходило на поиски пропитания, из-за истощенности и болезней. «Вопреки газетному энтузиазму, так трудно привлечь людей на это дело. Все отпихиваются и укрываются за своими делами. Приходится рассовывать отдельные задания по рукам», – жаловалась И. Д. Зеленская[463]463
  Зеленская И. Д. Дневник. 7 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 39.


[Закрыть]. Но обратим внимание, что это было написано 7 декабря 1941 г. – тогда и началось «смертное время».

Особо следует сказать о посещениях «шефами» войсковых подразделений[464]464
  В сентябре 1941 г. в составе рабочих делегатов фронтовые соединения посетило свыше 900 человек (Справка отдела агитации и пропаганды горкома ВКП(б) секретарю Горкома ВКП(б) А. И. Маханову // 900 героических дней. С. 109). В «смертное время», возможно, их число уменьшилось.


[Закрыть]. Конечно, здесь многое организовывалось «сверху» (и не могло быть иначе) и даже давались инструкции в райкоме партии, как вести себя во время поездок на фронт[465]465
  Боровикова А. Н. Дневник. 1 ноября 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 15. Л. 69.


[Закрыть] – но едва ли кто-то скрупулезно их придерживался. Человеческое, столь эмоционально проявлявшееся в таких встречах, ломало любые наставления с их «казенным» языком и заранее заготовленными сценариями. Милосердие блокадников, которые сами нуждались, но находили в себе силы собрать хоть какие-то средства на подарки и милосердие встречавших их бойцов и командиров, которые понимали, что их гости истощены и стремились их подкормить – вряд ли это можно счесть имитацией, предпринятой только по указке «ответственных работников», озабоченных демонстрацией патриотических настроений. «Один из бойцов постриг меня… Вечером мы устроили баню, мылись горячей водой», – отмечала в дневнике руководитель шефской делегации из артели «Красный футлярщик» А. П. Загорская[466]466
  Загорская А. П. Дневник. 28 января 1942 г.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. ОП.1.Д.47.Л. 21.


[Закрыть].

В описании А. Н. Боровиковой, ответственной на одном из предприятий за сбор подарков, посещение фронта в начале ноября 1941 г. представляется и вовсе каким-то праздничным действом. Кажется даже, что она, давно отвыкшая от добрых слов, находится в состоянии некоей эйфории. Звучали на митингах и призывы к солдатам, и выступления шефов, но читая строки А. Н. Боровиковой, видишь, что все-таки главным для нее здесь было другое. Ее радостно встретили, оказывали всяческие знаки внимания, заботились о ней, приглашали от одного стола к другому, рассказывали разные истории и кормили, кормили необычайно сытно – с каким чувством позднее, в голодные, тоскливые дни, она вспоминала об этом[467]467
  См. записи в дневнике А. Н. Боровиковой: «Посмотрела я на себя в зеркало… остались кости да сморщенная кожа. Хоть бы к Новому году послали опять на фронт к бойцам с подарками». (Запись 14 декабря 1941 г.); «Совсем истощала. Так жрать хочу, что не знаю… Единственное утешение – как будто поеду на фронт. Тогда может быть маленько оживу» (Запись 23 февраля 1942 г.: Там же. Л. 89, 93). Едва ли эти записи являлись исключением. Так, в дневниках артистов Ф. А. Грязнова и А. А. Грязнова, дававших концерты в подшефных воинских частях, неизменно подчеркивалась надежда на то, что их здесь покормят. (См.: Грязное Ф. А. Дневник. С. 118; Грязное А. А. Дневник. С. 75, 80).


[Закрыть].

10

Конечно, нельзя представлять отношения блокадников и военнослужащих подшефных частей как идиллию: бывало всякое. Где-то невнимательно отнеслись к «шефам», где-то их не покормили, постарались быстрее выпроводить – все это отмечалось с обидой, даже если имелись оправдания. Директор ГИПХ П. П. Трофимов вспоминал, как по указанию райкома партии в одну из воинских частей направили бригаду рабочих (в их числе были и девушки) для того, чтобы они «уговорили красноармейцев не бросать поле боя». Поездка оказалась неудачной: «…Рассказали, что кругом царила такая паника, что нельзя было найти человека, который мог бы организовать эту беседу, и пришлось говорить не с бойцами, а с отдельными командирами»[468]468
  Стенограмма сообщения Трофимова П. П.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1.Д. 126. Л. 16.


[Закрыть]. Такие случаи являлись редкими, обычно заботились, чтобы у «шефов» остались наилучшие впечатления – но все предусмотреть было невозможно.

Не столь легко удавалось и поддерживать переписку между блокадниками и бойцами на фронте[469]469
  О переписке см.: Стенограмма сообщения Малярова Г. А.: НИА СПБИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. д. 83. Л. 20; Стенограмма сообщения Виноградовой З. В.: Там же. Д. 24. л. 9.


[Закрыть]. Начиналась она нередко по инициативе парткомов и общественных организаций – стихийным этот порыв назвать трудно. «…Нас вызовут, девчонок: „Пишите письмо на фронт вот такому бойцу, там бей врага, мы защитим город, мы вам поможем“», – рассказывала М. В. Васильева[470]470
  Интервью с М. В. Васильевой. С. 63.


[Закрыть]. Она получила ответ – незнакомый ей боец просил прислать варежки, шерстяные носки и шарф. «А где я возьму, у меня нет ничего» – переписку пришлось прекратить…[471]471
  Там же. С. 64.


[Закрыть] Ее подруге тоже прислал ответное письмо красноармеец. Он лечился в городской больнице и просил его навестить. Идти одна она побоялась, взяла с собой М. В. Васильеву. «Нам сказали: „Вы хоть возьмите чего-нибудь.“ А чего мы возьмем? Давайте, мы снесем папирос или чего». В больнице теснота и давка, девушки в испуге пятятся назад, медсестра с упреками удерживает их. «Подходим. „Здравствуйте.“ – „Здравствуйте.“ – „Вот мы вам папиросы принесли.“ Он: „Спасибо“».