Текст книги "Путевые заметки. Рассказы"

Часть пятая

На следующий год август месяц выдался неожиданно дождливым. Поля вокруг деревни были мокрые, (это затрудняло работы по сбору урожая в колхозе). Лес за огородами стоял притихший, во время гроз побиваемый молниями и громом. И в конце августа Серёже надо было уезжать в город, предстояло пойти учиться в школу.

Случился перерыв среди дождливых дней перед самыми выходными. По небу ещё двигались туда-сюда меняя направление, гонимые ветром кучевые серые и темные облака. Но среди них пробивало солнце, освещая и высушивая мокрую траву у реки. Серёжу бабушка отпустила, в последний раз, погулять с ребятами на речку. Кошкин, Женя-печенька и он Бэсэр взяли с собой самодельные удочки-палки и бродили вдоль реки, вниз от моста, где по ямкам, среди прибрежных трав плавали рыбки.

Почти к вечеру, после обеда, стало светло и в освободившемся от туч прогале, между белых высоких облаков, яркое летнее солнце озарило песок песчаного переката реки. Кто-то, кажется Кошкин, предложил ребятам искупаться: «Когда ещё ты к нам приедешь и увидишь речку?» – сказал Кошкин, обращаясь к Серёже. Друзья прощались с ним, гуляли в последний раз, потому что в субботу, завтра, приедут его родители. Недолго думая, быстро скинув одежду на берегу, все трое бросились в речку, в уже довольно холодную воду. Поплескались у берега, потом переплыли неширокую реку наперегонки, туда и обратно. Солнышко скрылось, пока они купались. И вылезли ребята в тени, отбрасываемой от темного облака, покрывшей берег и речку, и всю местность у реки. А в деревню падали солнечные лучи и вся она и прилегающие холмы были освещены солнцем.

Небольшой ветерок, и ребята уже замерзли. Кожа их тел посинела, и, тряся посиневшими губами, Бэсэр сказал: «Нельзя же после Ильина дня купаться. Вот, вдруг, мы заболеем». Но друзья не разделяли его мнения и мнительности. Они стали прыгать и совершать пробежки вдоль берега. Бэсэр, однако, хоть и подвигался, покрутил руками в воздухе и чуточку пробежал, но погрустнел. Обратно в деревню шли быстро. Серёжа по дороге, вроде бы разогрелся, и прощался с ребятами уже с улыбкой. Первым, у ворот его дома, простились с Кошкиным, потом у своей калитки, по-взрослому пожал Серёжа руку и Женьке-печеньке, тот жил выше по улице на два дома.

А дома бабушка собрала на стол, к чаепитию оладушки приготовила. Но Серёже почему-то стало жарко, он почувствовал головную боль. Пока бабушка что-то говорила: «вот, Мама приедет одна за тобой, и в тот же день вы уедете к вечеру, чтобы в воскресенье тебя в порядок привести, а в понедельник в школу надо идти будет», – ему думалось, на что бы пожаловаться. Не посидев и пяти минут, Серёжа встал из-за стола, пошел к кровати и лег.

– Вот-те на! – удивилась бабушка, – а как же чай? —

Сережа, придумывая на что бы такое пожаловаться – на ветер или на тень от туч, припал лбом к стене, отвернувшись от комнаты и вдруг зарыдал.

– Вот-те на! – повторила бабушка, подходя к кровати. – Серёжа, что с тобой? Что ты плачешь? —

– Я… я заболел! – проговорил Серёжа и продолжил сквозь слезы, – согрешили мы…, купались после Ильина дня, водяной нас наказал… – слезы лились и лились.

– Ну и ну, будет тебе плакать-то. Согрешил – помолишься, покаешься. Бог простит и поможет! – и бабушка приложила ему ко лбу ладонь.

– Да. Голова горячая…. Это ты должно быть на берегу у речки замерз. Что ж вы решили купаться-то? —

– Солнышко было. В последний раз… уеду же…. —

Сержа успокоился, утер слезы кулачками по щекам. А бабушка принесла чашку горячего чая и подала ему пить, приподнявшемуся и сидящему на кровати. Несколько раз отхлебнув, он протянул чашку назад и откинулся на подушку головой. Бабушка укрыла его одеялом поверх одежды.

– Не хочешь чаю? Ну и ладно! Лежи и грейся, жар жаром и выгонит. —

Серёжа закрыл глаза, и ему тотчас же стало казаться, что он не в доме с протопленной печкой, а на рыбалке у костра с ребятами, – он забылся в мгновенном быстром сне-обмороке.

Бабушка отошла тихонечко к углу с иконами: «Надо будет его маслом лампадным с уксусом смазать. Бог даст к завтраму выздоровеет». – решила она.

Через несколько минут (15 – 20), бабушка приготовила лекарственное «зелье» и разбудила Серёжу.

– Вот. Уже и спишь? Встань-ка! Я тебя лампадным маслом смажу. Оно хорошо будет, только ты Бога призывай. —

Серёжа быстро приподнялся и сел. Бабушка сняла с него рубашку и майку и, пожимаясь сама, прерывисто дыша, как будто ей самой щекотно, стала растирать Серёже грудь и спину. Потом постелила простынку под спину и уложила его, закутав в одеяло, а сверху накинула своё пальто снятое с вешалки у двери.

Серёжа видел, как бабушка молилась Богу. Вероятно, она знала наизусть много молитв, потому что долго стояла перед образом Богородицы в углу. Помолившись, она перекрестила окна, двери и вышла из дома по своим хозяйственным делам.

Сержа подумал, что ещё много времени осталось до утра, в тоске от смешанных чувств, расставания с рекой и ребятами и с деревней вообще, он повернулся и снова припал к прохладной стене дома лбом; и уже не старался отделаться от грез воспоминаний…. Но утро наступило гораздо быстрее, чем он думал.

Ему казалось, что он недолго лежал лбом к стене, только что лег будто бы, но когда он открыл глаза, – из обоих окон комнаты уже тянулись косые солнечные лучи. В доме никого не было. А на улице слышен был шум работающего двигателя машины и разговоры людей. Маму подвез сам председатель колхоза на своем газике, видимо зачем-то ездил в райцентр.

В дом вошли обе: бабушка и Мама. У Мамы в руках был большой целлофановый пакет с картинкой, такие только в городе и бывают, из которого извлечен был на стол сверток магазинной серой бумаги. Что-то она вкусное привезла.

– Бог милостив. Послал председателя, не пешком идти пришлось! Ну, как здоровье?! – спросила бабушка на ходу, тут же проходя за перегородку, делящую дом на две комнаты, в импровизированную кухню. Там она поставила чайник на электрическую плитку.

Мама, перед тем обняв Серёжу, уже развернула сверток с пирожными, которые он любил раньше, маленьким. Пирожные бисквитные, высокие, прямоугольные, будто отрезанные от большого торта, покрытые сверху белыми волнами крема и на каждом по кремовому цветочку с зелеными кремовыми листиками.

Но за год пребывания Серёжи в деревне, он повзрослел (как он думал) и вкусы его изменились. На пирожные он смотрел без прежнего блеска в глазах.

– Кушай, кушай, – переложив на тарелку пирожное и подавая ложечку, говорила Мама.

– Теперь кушай пока, гуляй последние деньки, а скоро в школу – учиться будешь. Председатель обещал, через часа полтора-два заехать, вот и поедете сразу. Повезло, – говорила бабушка, намазывая себе на ломтик хлеба масло, обычное блюдо своего завтрака.

– Смотри же, учись со вниманием и прилежанием, – в последний раз наставляла она Серёжу, – чтобы толк был. Учись так, чтобы всё понимать. Когда всему выучишься тогда и выберешь себе профессию. Может, доктором будешь или инженером….

Когда отъезжали на трясущемся газике от деревни по окружной дороге грунтовой, с краю полей у самого леса, Серёжа оглянулся: «прощай деревня!» подумалось вдруг.

Конец.

Морока
Канитель, волынка, бестолковое однообразное дело.

Часть первая

Осень поздняя. Мокрень, серые дни, так что сквозь затянутое тучами небо, свет не достигает земли, постоянные вечерние сумерки. Моросящие несколько дней кряду дожди переходят в мокрый снег, который тает на асфальте, на досках и на железных и шиферных крышах домов, но лежит белым сырым покрывалом на траве и на не упавших листьях деревьев.

В послеобеденное время, ближе к вечеру, в комнате потемнело будто уже был вечер приближающий ночь. За столом готовились ужинать двое: Акулина, пожилая старая худенькая и вся в морщинах, с морщинистым лицом, хозяйка дома, и её недавний постоялец, бывший семинарист, работающий при Церкви, от неё же поселенный к Акулине – пономарь Николай Лукашин.

Стол бы собран небогатым угощением, на столе была селедка, принесенная и порезанная самим пономарем. И Акулина только что вынула из печи чугунок, выложила в тарелку и поставила на стол сварившуюся картошку. Оба стояли близь стола в углу, над которым находились на полке образа с открытой занавеской из расшитых рушников по углам.

«Упокой, Господи, души усопших раб Твоих: родителей, сродников, благодетелей и всех православных христиан» – и тут Николай прибавлял от себя, хотя таких слов в молитве не было прописано, он читал молитвослов, – «и зде лежащих м повсюду», – и продолжал далее по молитвенному правилу, – «и прости им вся согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное».

Дальше шли «отпустительные» молитвы, окончательные – «Достойно есть…, Слава, и Ныне, Господи помилуй (трижды), и отпуст: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, помилуй нас. Аминь».

Помолившись сели трапезничать. Ели поначалу молча, задумчиво каждый о своем. И только на чае, бабка Акулина первая спросила: «А что? И тебе отпевать, верно, приходилось?». Пономарь откинулся спиной на стуле и начал рассказывать о своих заключениях: «Морока со смертями этими. Как вышел в мир, и пошло, – только и хоронил, да отпевал по-своему. Без священника – сам! А то и почему такое дело? Потому что платить надо за всё-про всё: и попу дать, и хор он возьмет с собой, певчих пару тройку человек – им надо платить. А народ бедный. А я в подряснике хожу. Вот и зовут, мол, «помоги, «дьячок» нам».

Рассказ пономаря.

По православному обычаю в течение трех дней и ночей над умершим читается Псалтырь. Она читается непрерывно над гробом во всё время пока умерший остается непогребенным. Так как у ближайших родных усопшего в первые три дня бывает много хозяйственных работ по организации похорон, то читать Псалтырь приглашают кого-либо из друзей, знакомых. Совершать чтение Псалтыри по усопшему может всякий благочестивый мирянин.

Но кто же умеет читать, да ещё по церковно-славянскому? Вот и пригласила меня сослуживица. Подружка у неё просила. Мать у подружки умерла в городе, в однокомнатной квартире. Я согласился прийти вечером, после работы.

_________ А тогда, должна была приехать комиссия-проверка. Я работал в «городском ботаническом саду». Там цветы выращивают для того чтобы сажать на клумбах по всему городу. И мне начальник тогда работу дал ещё по ремонту застеклённых рам, которыми покрывались парники-теплицы. А их много – парников-то. Такие длинные, по 15 метров в длину, наполовину врытые в землю были парники. И рама на них ложилась метра полтора на полтора.

– Вот я их снимал и затаскивал в хранилище-ангар наш, – длинный, со множеством комнат, в которых хранились семена в одной, в другой разные удобрения, инструменты в разных комнатах. Осенью как раз, вот в такое же время: дожди в снег переходят и по ночам заморозки. Комиссия от Управления по благоустройству и озеленению города должна была проверять подготовку к зимнему периоду.

И тут морока с «отпеванием» эта. А я, знаешь ли, «умным» себя возомнил давно: семинарист же всё-таки. И религия только начала возрождаться в то время, а знающих обряды и прочее нет никого, попов не хватало тогда. Народ-то слышал звон…. Надо бы квартиру освятить, а кому доверить? – и тут я, – целую лекцию придумал, записал даже, чтобы было точно и с цитатами из Священного Писания. Рассказывал я свою лекцию о том, что нужно освящать свои дома, жилища, квартиры, чтобы отогнать злые силы бесовские, отрицательную энергию. Меня стали приглашать знакомые, которые рассказывали своим знакомым…. А уже появилось это «сознание рыночной экономики», мол, за всё надо платить, и мне давали денежки (кому денежки лишние?) и я брал. Таксы не было – сколько дадут. Вот так я ходил и ездил «освящать» квартиры и у бедных, и побогаче которые, они сами на машинах приезжали.

А благословения или чего прочего от Церкви у меня не было: а как же, возомнил я себе – «я же в семинарии учился, все обряды знаю и прочее». Вот за гордыню мою Бог и наказал меня.

Квартиры я освящал ещё когда безработный был и на «биржу» ходил. Потом меня от «биржи» же послали в «оранжереи-парники» ботанического сада благоустройства города, и тут взяли плотником на постоянную работу.

Так вот, – комиссию ждали и затеяли уборку всех помещений и всего хозяйства, поэтому я и не мог идти Псалтырь читать сразу. Уборку надо было делать, работать.

Потом только всё узналось. А тогда, – где семена и удобрения в мешках, там и мыши. Они мешки прогрызают и семечки едят. Я полы там подметал. А на полу мышиные трупики в углах, да под стеллажами, для семян, мышей травили, конечно.

Вот вроде бы и всё. С утра ещё немножко простыл я. И носом шмыгал, чуть-чуть замерз, когда без куртки ходил на улицу, под мокрый снег, за рамами от теплиц. Целый день таскал с парников эти рамы, заносил в ангар для ремонта.

И вечером поехал в город, Псалтырь читать по покойнице.

Меня встретили женщины: дочка покойной и соседки, которые в Церковь ходить начали, когда перестройка началась. Но знания у них о религии понаслышке в основном: все же они в советской школе учились, все пионерки и комсомолки были, а для комсомола – Бога нет!

И опять я «гордыню включил». Одел подрясник (с собой привез). А для них, новоначальных верующих, – человек в черной рясе, с крестами, с четками, с книгами, в которых церковнославянской вязью непонятной напечатано, – не то что «поп», а сам «протопоп», «Архиепископ» прямо! (значение всех званий им так и не было понятно).

«Отходную читали?» – спрашиваю, – «Канон молебный при разлучении души от тела»?». – «Нет!» – говорят, робея всё больше.

Короче начал я проповедь свою: «Для чего читается отходная? В момент смерти человек испытывает тягостное чувство страха, томления, душа томится грустью расставания с миром земным. При выходе души из тела она встречает одного Ангела-хранителя, но множество духов злобы – бесов. Вид же бесов ужасный, вот душа и мечется и трепещет при виде их. Родным и близким умершего нужно быть мужественными, и постараться молитвой смягчить не столько телесные, сколько душевные страдания, облегчить душе выход из тела.

Слушая мою проповедь «верующие» женщины переглядывались и испугались еще сильнее и прониклись ко мне всяческим благоговением, как к «спасителю» некому.

Начал я читать Канон, отходную и все положенные молитвы, и лампадки горели и свечи жгли. А потом Псалтырь начал читать…. Но чувствую, что голова заболела потом и в жар бросило. И так плохо мне стало, что приискал я себе замену: научил старушку читать и посадил её рядом с покойницей для чтения Псалтыри. И туман у меня в глазах и прочее. И воду пил, чай горячий, – всё думаю простуда это. Градусник поставили, прилег я в другой комнате на кровать и чуть сознание терял, – не помню, как там скорая помощь оказалась, и везли меня уже в больницу. Температура, оказалось, под 40 градусов у меня была и точно я сознание потерял. А везли меня в инфекционное отделение. А там началось: и понос и рвота, и бред по ночам. И температура – то упадет до 37 градусов, то подскочит до 40 градусов. Лихорадку я поймал, мышиную лихорадку! 40 дней лечился, от уколов нога отнималась, болели все бока. Антибиотики, они болючие уколы….

Вот как гордость мирская бывает наказана.

Из литературоведения, к рассказу.

Бывают в жизни совпадения, то бишь, редкие случаи – «ну, вот так уж случилось», – говорим мы. Но, так называемые, «редкие случаи», не такая уж редкость; жизнь любит забавляться неожиданностями и недоразумениями.

Писатели всегда описывали такие обстоятельства жизни, случаи и безусловно, редкие случаи.

В мировой литературе эта форма малого эпического жанра существует с давних пор: О. Генри известен такими рассказами и другие. Эта форма литературы предопределяется своими внутренними формами: рассказы такие страдают известной формализованностью. Вся описательность всех событий и фигур, сама по себе заразительная, конечно, и содержательная, в таких рассказах, – лишь подготовка к чему-то главному, как в детективах, – кто же преступник, ожидает читатель. Герои таких рассказов как бы специально прикреплены к развязке, они существуют для неё и благодаря ей, – как будто сначала найдена развязка, а уж потом подобран «типаж».

И есть нюанс. Что случаи, лежащие в основе таких развязок, так сказать «чистые» случаи, – обыкновенно слабо связаны бывают с данным временем. Иили наоборот, присущи только этому времени истории, жизни (перестройка общества, революция). Такие события (приключения героев) случаются в определенное время, но мало объясняют его.

В русской литературе именно молодой Чехов усовершенствовал форму малого рассказа и сделал её популярной. По-видимому, он любил эту форму и пользовался ею до тех пор, пока не перестал сочинять «по смешной части».

Чехова с первых дней литературной деятельности всё больше и больше привлекали не редкости, хотя бы и приземленные, и тем более не исключительные случаи, если даже они и таили в себе большие юмористические возможности. Его привлекал заурядный поток жизни, – та, по определения Гоголя, «тина мелочей», барахтаясь в которой люди перестают замечать, насколько вздорны и эфемерны их страсти, как ничтожны их идеалы и цели. Именно в этой фатальной инерции жизни Чехов нашел неисчерпаемые залежи смешного. Но для того, чтобы оно стало смешным и для читателя, нужно было наглядно показать, как под влиянием привычки и рутинных представлений автоматизируется и обессмысливается поведение людей. Одним словом, нужно было показать рутинного человека в его обыденном существовании. Тут главный эффект рождается уже не в редком стечении обстоятельств, а в обнаружениях – иногда неожиданных, а чаще назойливо-однообразных – характеров героев. Герои оказывались похожи на многих и многих современников. В этом заключалась предпосылка новой, разработанной Чеховым формы малого рассказа с юмористическим подтекстом. Он выставил перед читателями их самих, – все читатели были похожи на его героев, – смешных и нелепых. Сами себя, свои нелепости можно узнать в героях и поведении их.

Часть вторая

Николай Лукашин в молодом возрасте остался без родителей, с бабушкой. А так как бабушка его была верующей и всё пыталась «перевоспитать» пионера, а потом комсомольца внука, – она рассказывала про Святых, потом даже читала «Патерики» (Луг Духовный) о жизни монахов, об их «подвигах веры», где Ангелы помогали Святым, а бесы воевали против. Николай решил в монастырь уйти. Принят он был в послушники нового, возрожденного в 90-е годы, в перестройку, приволжского монастыря. Но тут «его глаза раскрылись», – и не нашел он сразу ни святости ни Духа, ни того «благообразия» вынесенного из детских рассказов бабушки. Он был серьезен в Вере, ко всему относился строго, к обрядам. Был прилежен в послушаниях и читал литературу, пытаясь понять – почему же такое различие действительности от всего написанного: уставы всячески нарушались всеми – от послушников до начальствующих.

Игумен монастыря заметил рвение к чтению Николая, его отношение к Вере и послал его учиться в семинарию. Но так и не закончил Николай учёбу. Непредвиденные обстоятельства вывели его в мир. Вернулся он в свой городок. Не желая покинуть Церковь, надеясь, может быть, возвратиться в Её лоно, Николай ходил на церковные службы в ближайший Храм городской.

А работать он было устроился к другу своего отца, в небольшую строительную фирму, где друг отца был Гендиректором. Работала бригада Николая в новом микрорайоне на окраине города. Стройка была огорожена забором из досок, обычным. И нужно было уже забор тот разбирать. Щиты дощатые отделяли от брёвен-столбов и складывали для перевозки на другой объект, штабелем друг на друга. Последний щит Николай с Илюхой подтащили к стене нового, уже построенного дома и поставили его низ на отмостку, а верх приклонили на стену, под наклоном. Обед. И обоих позвали рабочие из бытовки. Илюха сразу же пошел в сторону бытовки. А Николай что-то замешкался: на пару шагов отошел от щита заборного и остановился. И тут какой-то смерч, порыв ветра, крутанулся вдоль стены. Это мистически-случайно, – чтоб ветер смерчем средь бела дня, вдруг, дунул страшной силой один раз в этом месте! Заборный щит отделился от стены и начал падать прямо на голову Николая, стоящего напротив него. Илюха оглянулся на гул-звук смерча и увидел угрозу для друга и крикнул: «Коля, беги!». А Николай глянул в сторону Ильи и успел сделать один шаг вперед, чуть наклонившись, чтобы бежать. Но падающий забор скользнул по его спине и упал ему на ногу. Результат: скорая помощь, травмопункт, перелом, гипс.

А всё почему? Опять та же морока с похоронами. Рассказал эту историю Николай бабушке, у которой квартировал в этом селе, работая в Храме, наконец, пономарем.

За три дня до того, как мне ветер-смерч щитом ногу сломал, – позвал меня сам директор стройфирмы. Он нашему бригадиру позвонил. А у бригадира нашего недавно купленная машина была. Так вот, на машине меня бригадир привез в контору, на конечной остановке троллейбуса; с самого края старого города наша контора находилась. Там ещё дома-бараки двухэтажные, весь район тот, а под конец одни склады строительные да гаражи строительной же техники – краны, экскаваторы. Вот тут и легко было стройфирме продержаться в трудные годы: а всё рядом было, и техника строительная и стройматериалы под боком.

И вот, Гендиректор, друг моего отца, который хорошо знал меня ещё юным и относился ко мне запросто, – вот он и говорит мне, рассказывает…. Тут Николай отвлекся, сделал паузу. Он взялся за стакан с чаем, помешал ложечкой положенное в стакан малиновое варенье и отхлебнул горячей полезной жидкости. В этот дождливый день они пилили с дьяконом «дрова» – «облой», как назвал дьякон привезенные с пилорамы отходы производства. Сначала они складывали в стопки эти длинные горбыли, а потом распиливали их по размеру, чтобы в печь подходили, по 50 сантиметров в длину. Работали под моросящим дождем и под холодным ветром. Дождик – то посыпал мелкой изморосью вперемешку со снежинками, а то прекращался надолго и, вроде бы его не было. Но ветер поддувал основательно, не мудрено было простудиться.

Бабушка Акулина, зная о погоде, она видела работающего Николая, когда ходила на почту мимо церковного дома рядом с Храмом, – приготовила лечебный чай из трав, – заварила в железном чайнике травы и варенье малиновое приготовила на стол.

– Так вот, представь, – продолжал рассказывать Николай, отхлебнув чай, – это я сейчас тут по посёлку в подряснике хожу. Вон, за водой для крещения, бак наполнить, на колонку бегал с ведрами, – так все встречные люди кланялись, как будто я священник, – улыбнулся Николай, припомнив случай. – А тогда я был строителем, в рабочей спецовке. Только немногие знали, что я в Семинарии учился и в монастыре был. Ну, вот, знал обо мне и друг моего отца, пожилой Гендиректор наш. Вот он и рассказал, что умер у них старый рабочий – пенсионер. А родня обратилась в контору за помощью в похоронах. И вся родня того пенсионера, старушки там…, – верующие, вдруг, стали. Всё бы ничего, – контора помогла и гроб купить и место на кладбище, но родня просила попа пригласить: можно, говорят, на дом попа позвать. «Родня-то, – говорит мне Гендиректор, – сказали, будто сумма оплаты небольшая будет – ну, что-то там: панихида 500 рублей, 500 рублей певчие, и у могилы там ещё 500 рублей, – посчитали, – всего говорят в две тысячи обойдется».

Но оказалось, все не так просто. Он, говорит, позвонил в Храм и поговорил: можно ли пригласить священника? – сказали можно. А когда узнали, что это звонит директор фирмы, то цены возросли в десять раз. И, якобы, всё правильно: для частных лиц, мол, 500 рублей за обряд и то дешево. А для фирмы, как для юридического лица, все пять тысяч будет, если освятить, там, офис, например. А на похороны сотрудника, вообще все тридцать тысяч обойдется! Вот так-так! – – —

И спрашивает меня Гендиректор, – ты, мол, можешь. Ты же учился, там, и всё знаешь. Можешь ли, по дружбе, помочь, – отпевать да похоронить. Две тысячи, мол, я тебе сразу дам, да ещё отгулы возьмешь, когда захочешь.

Мы же с бригадиром к Гендиректору в кабинет пришли. И вот, бригадиру приказ: везти меня домой за «причиндалами». Взял я подрясник, книги, – требник свой, и кадило у меня было с ладаном да с углем. Вот и поехал хоронить рабочего нашего, пенсионера, который тоже с отцом моим работал в этой же стройконторе. Похороны прошли «по первому разряду», нашлись старушки, что даже подпевали, когда тело выносили: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный…». И вся родня была довольна, – как бы первого из их родни хоронили по-человечески, и панихида была и дома и на кладбище, и прощание с покойным….

Но этим не кончилось.

Тут уж и ужин закончился. А бабушка Акулина стала посуду со стола убирать и к умывальнику носить в другую комнату. Николай встал из-за стола и переместился на диван, ближе к окну, глядя на темную ночь и капли дождя на стекле. Рассказывая дальше, ему пришлось даже повышать свой голос, чтобы бабушке Акулине было слышно, поскольку она сама сказала: «Ты рассказывай-рассказывай, сынок, громче, – я услышу, я быстро уберусь и подойду». —

«Ага! – продолжал громко рассказывать Николай – Вот и говорю, – не закончилось эта морока с похоронами только тем пенсионером, по просьбе от конторы!».

На другой же день, не успел я прийти на работу. Только зашел в бытовку и хотел переодеваться в рабочее, – а тут заходит наш бригадир с Илюхой тем же, с которым мы потом забор разбирали. Бригадир и говорит: не переодевайся, мол, Николай, надо снова хоронить ехать. Вот и Илюху с тобой отправлю сразу на кладбище. «И что там, – я спрашиваю, – отпевать-то надо?». «Там, поначалу, могилу надо прокопать до конца», – говорит бригадир, – двоих парней уже я отвез, а вас вот везу на подмогу».

Это был другой пенсионер, который тоже работал раньше в фирме строительной у нас. И как я узнал пока ехали, по дороге, – у него Псалтырь там читает какая-то знакомая женщина верующая, церковно-грамотная, соседка вроде бы. И вынесут они, мол, всё по чину. А вот панихиду и прочее на кладбище, – тут он, бригадир, не знал ничего.

Так и приехали мы на кладбище и копали могилу – по двое и по одному, сменяя друг друга. Надо было к 11 часам успеть, а земля там глинистая, тяжелая, так что мы еле успели. Только мужики лопаты в сторону положили и сели покурить, как уже и гроб несут.

Тут ко мне подошла та женщина пожилая-читальщица: ей уже всё сказали, – что, мол, я семинарист и уже отпевал-хоронил. Она ко мне с книгой идет. У неё, конечно, не Требник был, но Псалтырь специальная, для чтения по усопшим. И в книге были молитвы разные, и Лития была и Панихида. А у меня не было ни подрясника, ни причиндалов других, кадила не было, вообще ничего подходящего под обряд.

Что поделаешь! Пришлось мне без кадила обойтись. Была святая вода. И я попросил кисточку сделать, из травы хотя бы. Пучок травы замотали нитками: тряпицу на тонкие нити порвали…. И начал я Панихиду безо всякого облачения, без подрясника. Хорошо, что я привык во всем черном ходить, и рубашка у меня черная, эта же до сих пор…

Отслужил я Панихиду, снова всё по чину, – и прощание и «молитву разрешительную» в руки покойнику вложил, и песочек посыпал на саван, как положено, потом только гроб закрыли. Все были довольны, и нас повезли на поминки.

Поминки были в двухкомнатной хрущевке, и я сидел с краю длинного стола во всю комнату, когда, вдруг, ко мне подошла та женщина-чтица, которая «церковно-грамотная». Она «вытащила» меня из-за стола, отвела в другую комнату, где хозяйка-вдова дала мне денег 500 рублей, – как бы за то, что я отпевал. Тут и вся родня, меня все благодарили. – И вот! – заканчивал Николай свой рассказ бабушке Акулине о «мороке с похоронами» – за все мои «подвиги», наказание мне и было! А ведь так было, что чуть не убило меня: тот забор, как говорил мне Илюха-напарник строитель, – падал на меня очень точно. – верхним брусом, который доски все держит нацелен был точно мне по голове! Хорошо, что я успел шаг вперед сделать, и мне только шаркнуло по спине и ногу сломало….

Вот тогда бы мне надо было уже одуматься и в Церковь пойти да покаяться, что я без благословения совершал обряды неположенные мне по сану.