Текст книги "Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча"

Опьянение победы внезапно схлынуло, Хорнблауэр почувствовал себя усталым и разбитым. Он понимал, что если сейчас не спешится, то выпадет из седла, поэтому ухватился за переднюю луку, выдернул правую ногу из стремени, перекинул ее на левую сторону и соскочил с коня. В тот миг, когда подошвы коснулись земли, земля устремилась ему навстречу. Очнулся он какое-то время спустя и сообразил, что сидит на земле, галстук на шее развязан, лицо в холодном поту. Над ним склонился встревоженный Эссен, а кто-то, надо полагать врач, стоял рядом на коленях. Рукав у Хорнблауэра был закатан до локтя, и врач, с ланцетом в руке, готовился отворить ему вену. Хорнблауэр резко отдернул руку: он не хотел, чтобы его касались ланцет и руки, черные от крови других людей.

Столпившиеся вокруг штабные громко запротестовали, но Хорнблауэр с отрешенностью больного не слушал их уговоров. Невесть откуда возник Браун – на боку тесак, за поясом пистолеты – и с ним остальная команда катера. Вероятно, он увидел, как коммодор поскакал через мост, и догадался привести катер сюда. Лицо Брауна было искажено тревогой, и он тоже бросился на колени рядом с Хорнблауэром:

– Ранены, сэр? Где? Позвольте…

– Нет, нет, нет. – Хорнблауэр с досадой оттолкнул слугу и шатаясь поднялся на ноги. – Пустяки.

Его взбесило восхищенное выражение Брауна. Все считают его героем, когда он просто поступает разумно. Неподалеку – видимо, сразу за брешью – высоко запела труба, и это, по крайней мере, отвлекло остальных от неуместного попеченья о его особе. Все повернулись на звук. Вскоре показались несколько русских офицеров. Они вели человека в синем мундире с серой меховой опушкой – форме имперского штаба. Глаза у него были завязаны. По слову Эссена повязку сняли, и офицер – седоусый гусар – с достоинством отсалютовал.

– Капитан Верьер, – сказал он, – адъютант маршала герцога Тарентского. Маршал предлагает приостановить боевые действия на два часа. Брешь завалена ранеными, и человечность требует оказать им помощь. Каждая сторона сможет забрать своих.

– Я уверен, раненых французов и немцев там больше, чем русских, – ответил Эссен на своем ужасном французском.

– Французы или русские, – ответил парламентер, – они умрут, если им не помочь.

К Хорнблауэру вернулась способность мыслить; идеи всплывали на поверхность, как остовы затонувших кораблей. Он поймал взгляд Эссена и выразительно кивнул. Тот, как хороший дипломат, не подал виду, что получил намек, и сказал, обращаясь к Верьеру:

– Ваша просьба удовлетворена, сударь, во имя человечности.

– Во имя человечности благодарю ваше превосходительство, – сказал Верьер, отдавая честь, и повернулся, чтобы ему завязали глаза.

Едва его увели, Хорнблауэр вновь обернулся к Брауну.

– Бери катер и отправляйся на корабль, – приказал он. – Быстро. Мои приветствия мистеру Бушу, и пусть он любезно отправит ко мне лейтенанта фон Бюлова. Его должен сопровождать кто-нибудь из лейтенантов равного ранга. Поторопись.

– Есть, сэр.

Слава богу, что с Брауном и Бушем все так просто. Понятный приказ исполняется быстро и толково. Хорнблауэр отсалютовал Эссену.

– Возможно ли, сэр, – спросил он, – вывести испанское войско на эту сторону реки? Я только что распорядился доставить сюда пленного немецкого офицера, которого собираюсь передать врагу, и хотел бы, чтобы по пути он первым делом увидел испанцев.

Эссен улыбнулся пухлыми губами:

– Я не только исполняю любые ваши желания, сэр, но даже стараюсь их предвосхитить. Последний мой приказ на той стороне реки был отправить испанцев на левый берег и поставить их охранять склады на набережной – никого другого у меня под рукой не было. Уверен, они уже там. Распорядиться, чтобы их прислали сюда?

– Если вы будете так любезны, сэр.

Хорнблауэр без всякого особого дела стоял на пристани, когда к ней подошла шлюпка и оттуда выбрался Пятьдесят второго прусского пехотного полка лейтенант фон Бюлов в сопровождении мистера Туда, Брауна и гребцов.

– А, лейтенант, – сказал Хорнблауэр.

Бюлов напряженно отсалютовал, явно недоумевая, зачем его вытащили из-под замка и доставили в разрушенную деревню.

– Сейчас между нами и вашей армией перемирие, – объяснил Хорнблауэр. – Нет, не мир, просто боевые действия ненадолго прекращены, чтобы вынести раненых из бреши. Однако я воспользуюсь этой возможностью вернуть вас к товарищам.

Бюлов взглянул вопросительно.

– Это позволит избежать лишних формальностей с картелями и парламентерскими флагами, – сказал Хорнблауэр. – Сейчас вам довольно пройти в брешь, и вы окажетесь среди своих. Разумеется, вас не обменяли, как положено, но вы, если пожелаете, можете дать мне слово не сражаться против его британского величества и его императорского величества царя России до того, как произойдет обмен.

Бюлов на минуту задумался и ответил:

– Даю слово.

– Превосходно! В таком случае я позволю себе удовольствие проводить вас до бреши.

По пути через разрушенную деревню Бюлов то и дело косился по сторонам. Военный этикет не запрещал ему воспользоваться беспечностью противника и сделать полезные наблюдения, а если б и запрещал, профессиональное любопытство побороть трудно. Хорнблауэр заметил светски:

– В сегодняшнем вашем штурме – полагаю, вы слышали грохот даже с корабля – участвовали, насколько я мог судить по мундирам, отборные гренадеры. Прекрасные войска – воистину жаль, что они понесли такие потери. Прошу вас передать вашим товарищам мои самые искренние соболезнования. Впрочем, разумеется, у них не было ни малейших шансов на успех.

На земле перед церковью отдыхали испанцы. При виде Хорнблауэра полковник скомандовал «стройсь!» и «на караул!». Хорнблауэр ответил на приветствие и почувствовал, что Бюлов рядом с ним идет как-то иначе. Чуть покосившись, он понял, что лейтенант во все время церемонии печатал шаг. Примечательно, что даже въевшаяся привычка тянуть носок при обмене воинскими приветствиями не помешала ему разглядеть мундиры. Его глаза лезли из орбит от невысказанного вопроса.

– Испанские войска, – сказал Хорнблауэр словно между прочим. – Дивизия испанцев и португальцев недавно перешла на нашу сторону. Они славно бьются, – собственно, они и отразили последнюю атаку. Занятно наблюдать, как те, кого Бонапарт обманом привлек на свою сторону, отпадают один за другим, понимая его несостоятельность.

Бюлов ответил то ли нечленораздельно, то ли по-немецки, – во всяком случае, Хорнблауэр не понял слов, однако тон говорил сам за себя.

– Разумеется, – так же светски продолжал Хорнблауэр, – я мечтал бы видеть превосходное прусское войско в стане врагов Бонапарта и союзников Англии. Однако вашему королю виднее, на какой стороне воевать, – если, конечно, окруженный людьми Бонапарта, он волен в своем выборе.

Бюлов ошалело вытаращил глаза – Хорнблауэр представил дело в совершенно новом для него свете. Однако Хорнблауэр продолжал болтать так, будто всего лишь поддерживает легкий разговор.

– Это, конечно, высокая политика, – со смешком отмахнулся он, – но когда-нибудь, возможно, мы вспомним наш разговор как провидческий. Ничего нельзя знать наверняка, не так ли? Когда-нибудь, когда мы встретимся как полномочные представители, я напомню вам нашу беседу. А вот и брешь. Мне очень жаль с вами расставаться, и в то же время я рад, что возвращаю вас соратникам. Искренне желаю вам всего наилучшего, сударь.

Бюлов скованно отдал честь. Хорнблауэр на прощанье подал ему руку. Для прусского лейтенанта было настоящим событием, что коммодор удостоил его рукопожатия. Он зашагал через брешь по изуродованной земле. Санитары сновали, как растревоженные муравьи, вынося на носилках раненых. Хорнблауэр провожал Бюлова взглядом, пока тот не дошел до своих, затем повернул назад. Он смертельно устал и отчаянно досадовал на себя за свою слабость. Забираясь на корму катера, он пошатнулся.

– Вы здоровы, сэр? – заботливо спросил Браун.

– Да! – рявкнул Хорнблауэр, дивясь его наглости.

Вопрос его разозлил, а злость придала сил, чтобы вскарабкаться на борт корабля и ответить на приветствия встречающих офицеров. Злость не прошла и в каюте, поэтому он не поддался порыву упасть на койку и провалиться в сон. Несколько минут Хорнблауэр расхаживал по каюте. Чтобы хоть чем-то себя занять, он глянул в зеркало. Что ж, глупый вопрос Брауна можно отчасти извинить. Лицо в зеркале было серое от пыли и спекшегося пота, на скуле багровела кровавая ссадина. Мундир тоже был перепачкан, один эполет сбился набок. Хорнблауэр выглядел как человек, побывавший в смертельной схватке.

Он всмотрелся пристальнее. Перед ним было заострившееся лицо с воспаленными веками. Хорнблауэр с внезапным вниманием посмотрел снова. Волосы на висках стали совсем белые. Это не просто человек, побывавший в жарком бою, это человек, который долгое время живет в сильнейшем напряжении. Он тащит груз этой осады уже несколько месяцев. Хорнблауэру неожиданно пришло в голову, что его лицо говорит окружающим не меньше, чем ему – лица других людей. Долгие годы он не позволял себе выражать никаких чувств. Есть забавная ирония в том, что он не властен запретить волосам седеть, а складкам у губ – становиться глубже.

Палуба под ногами качалась, словно корабль – в открытом море. Чтобы устоять, пришлось ухватиться за скобу в переборке. Не помогала даже многолетняя привычка к качке. Осторожно-осторожно Хорнблауэр выпустил скобу, добрался до койки и рухнул ничком.

Глава двадцать третья

«Несравненная» покачивалась на якоре в Рижском заливе, и Хорнблауэр, расхаживая по шканцам, думал о новой заботе, которую давно предвидел, но которая не потеряла от этого своей остроты. Близилась зима; он уже позабыл, когда была последняя ночь без заморозков, а в последние два дня несколько раз начинал идти снег – его остатки и сейчас белели на северных сторонах валов. Дни стали короче, ночи – длиннее, воду Рижского залива покрывала тонкая корка льда. Если не уйти в ближайшее время, его корабли вмерзнут в лед. Эссен заверил, что по меньшей мере в ближайшие две недели эскадра сможет выбраться каналом, который выпилят во льду присланные им рабочие, но Хорнблауэр не слишком на это надеялся. Северный ветер может задуть в любую минуту, и тогда им долго отсюда не выйти: за это время замерзнет узкое горло залива между материком и Эйзелем, а нагромождения пакового льда уже не выпилить и даже не взорвать. Замурованная льдами эскадра останется неподвижной до весны. Двадцать лет назад французские гусары атакой по льду захватили голландский флот у Амстердама. Можно вообразить, с какими фанфарами Бонапарт объявит на весь мир, что британскую эскадру под командованием недоброй славы коммодора Хорнблауэра постигла та же судьба! Хорнблауэр круто повернул на ходу. Осторожность требует сняться с якоря сегодня же.

Трос для крепления каронады разлохматился; когда Буш это увидит, кому-то достанется на орехи. И все же уходить из залива нельзя. Когда на днях он упомянул о такой возможности, Эссен пришел в отчаяние. Если его люди увидят, как уходит британская эскадра, они решат, что Рига обречена. Британский офицер, возглавивший последнюю атаку в Даугавгриве, стал для них легендарной фигурой, талисманом, залогом удачи. Если он покинет Ригу, для них это будет верным знаком, что он отчаялся. Ему отсюда уходить нельзя. Надо придумать компромисс. Отослать всю эскадру, а самому остаться со шлюпом и канонеркой. Отослать всех и остаться одному. Нет – полностью расстаться с вверенной эскадрой не позволяет устав.

Какой-то болван-мичман вертится впереди, словно нарочно отвлекая его от размышлений. На салинг его, – видит Бог, плаванье длится уже достаточно долго, чтобы каждый запомнил: коммодору во время прогулки мешать нельзя.

– Что за черт?! – рявкнул он.

– П-п-приближается шлюпка, сэр, – запинаясь, выговорил побледневший мичман. – Меня п-п-послал мистер Херст. Он думает, что на борту губернатор.

– Почему мне не сообщили раньше? – рявкнул Хорнблауэр. – Вы послали за капитаном Бушем, мистер Херст? Постройте караул!

– Есть, сэр! – ответил Херст.

Он еще не договорил, когда Хорнблауэр увидел, что Буш поднимается на шканцы, а за бизань-мачтой уже строится караул морских пехотинцев.

Разумеется, Херст отдал все необходимые распоряжения, не дожидаясь приказа; Хорнблауэр, выхваченный из своих раздумий, не сразу это сообразил. Он зашагал к борту. Губернатор приближался на большой гребной лодке; она шла по черной воде там, где стремительное течение Двины не дало еще льду схватиться. Завидев Хорнблауэра, Эссен вскочил, замахал треуголкой, затем вскинул руки над головой и пустился в пляс с риском упасть за борт.

– Что-то случилось, сэр, – сказал Буш.

– Сдается, вести хорошие, – ответил Хорнблауэр.

Губернатор поднялся на шканцы, по-прежнему держа треуголку в руках. Он сгреб Хорнблауэра в охапку и легко, словно малое дитя, оторвал от палубы. Хорнблауэр мог вообразить, как ухмыляется команда. Губернатор поставил его обратно, нахлобучил себе на голову шляпу, затем схватил Хорнблауэра с Бушем за руки и попытался закружить их в хороводе. Унять его было бы не легче, чем утихомирить медведя.

– Что за известия, ваше превосходительство? – спросил Хорнблауэр. Эссен так стиснул его ладонь, что было больно.

Эссен выпустил англичан, чтобы снова раскинуть руки.

– Бонапарт отступает!

– Вот как?!

– Что он говорит, сэр? – спросил Буш, не понимавший из французского Эссена ни слова, однако Хорнблауэру было не до него. Губернатор извергал новости рокочущим потоком, мешая термины из половины европейских языков, так что даже Хорнблауэр с трудом улавливал смысл.

– Он оставил Москву пять дней назад! – гремел Эссен. – Мы разбили его под Малоярославцем. Разбили в генеральном сражении, и теперь он со всех ног бежит к Смоленску и Варшаве. И он не доберется туда до снега! Чичагов идет к Березине, чтобы отрезать его отступление! Ему конец! Его солдаты умирают тысячами каждую ночь! Провианта у них нет, а зима на носу!

Эссен притоптывал ногами, больше обычного похожий на дрессированного медведя.

– Сэр, пожалуйста, сэр. Что он говорит? – жалобно спросил Буш.

Хорнблауэр перевел, как мог, остальные офицеры на шканцах беззастенчиво подслушивали разговор. В тот миг, когда ошеломляющий смысл известий начал до них доходить, они закричали «ура!», зараза тут же перекинулась на нижнюю палубу, и вскоре вся команда вопила и подбрасывала шляпы, не зная еще ничего, кроме двух слов, перелетавших из уст в уста: «Бони разбит!»

– Клянусь Богом, мы уйдем отсюда до тех пор, как станет лед! – воскликнул Буш, щелкая пальцами. Видно было, что, если бы не деревянная нога, он бы тоже пустился в пляс.

Хорнблауэр взглянул в сторону суши.

– Макдональд пока не отступает, – сказал он. – Если бы отступал, губернатор бы это упомянул.

– А как вы думаете, сэр, разве ему не придется отступить? – На открытом лице Буша ликование сменилось тревогой. Только что он предвкушал, как они уйдут из-под Риги, из замерзающего Балтийского моря, может быть – даже вернутся в Англию. Теперь Хорнблауэр вернул его к суровой реальности, напомнив, что Рига по-прежнему в осаде.

– Может, и придется, – ответил Хорнблауэр, – но до тех пор мы остаемся здесь, если только я не получу приказ увести эскадру.

Эссен увидел их помрачневшие лица. Он хлопнул Буша по спине так, что тот зашатался от удара, щелкнул пальцами у Хорнблауэра под носом и с грацией циркового тюленя крутанулся на месте. Удивительное дело: Буш спрашивал о будущем, Эссен, словно буйнопомешанный, выкидывал коленца, команда, позабыв дисциплину, кричала «ура!», а мозг Хорнблауэра по-прежнему строил планы с той лихорадочной быстротой, какая, он теперь знал, предвещала некое новое решение. Бонапарт отступает, Бонапарт разбит – это значит, что настроения в Европе кардинальным образом изменятся. Весь мир знает, что Веллингтон угрожает Франции с юга, теперь ее теснят и на востоке. Едва ли отступающая с такими потерями армия удержится в Польше; на следующем этапе кампании союзники подступят к рубежам Австрии и Пруссии. Весьма вероятно, что в таком случае и Австрия, и Пруссия перейдут на их сторону. Прусский король фактически пленник Бонапарта, но прусская армия – основная часть войска, осаждающего сейчас Ригу, – может, если пожелает, действовать независимо. Испанцы показали немцам путь; воззвания, которые Хорнблауэр отпечатал в Риге, а Эссен через русских торговцев распространил в неприятельской армии, не дадут им его забыть. Бюлов сможет подтвердить истинность сказанного в памфлетах – Хорнблауэр был рад, что отпустил его на свободу.

– Я отправлю Дибича на вылазку, – говорил Эссен. – Хочу прощупать французов – посмотреть, как они восприняли известия. Поедете со мной, сударь?

– Да, – ответил Хорнблауэр, выходя из задумчивости. От усталости – она в последнее время стала его неотвязной спутницей – и стремительных мыслей он был немного как пьяный. – Капитан Буш, я отправляюсь на берег.

– Вы устали, сэр, – запротестовал Буш. – На вас лица нет. Отправьте кого-нибудь другого, сэр. Отправьте меня. Или Дункана. Вы сделали все, что должны, сэр.

– Еще нет, – ответил Хорнблауэр, но все же рискнул промедлением и предложил Эссену выпить за славные известия.

– Спасибо, сударь, нет, – к его облегчению, ответил Эссен. – Дибич пойдет в атаку, как только стемнеет, а дни сейчас короткие.

– Вы ведь возьмете свой катер, сэр? – настаивал Буш. – Возьмите Брауна.

Буш квохтал над ним, как курица над единственным цыпленком. Он очень не любил доверять своего бесценного Хорнблауэра этим непредсказуемым русским.

Хорнблауэр улыбнулся.

– Что угодно, лишь бы вам было спокойнее, – сказал он.

Катер шел за лодкой губернатора по протоке во льду; Хорнблауэр сидел рядом с Эссеном на корме русской лодки. Дул холодный ветер, небо затянули тучи.

– Скоро опять пойдет снег, – заметил Эссен, глядя на небо. – Не завидую французам.

Теперь, когда солнце спряталось, холод пробирал до костей. Хорнблауэр подумал о французах, бредущих по разоренной России, и ему стало их жаль. А снег и впрямь скоро пошел, засыпал разрушенные парапеты, разбитые пушки и могилы на пепелище Даугавгривы. Было уже почти темно, когда долготерпеливые русские гренадеры выстроились в траншеях и двинулись к вражеским позициям. Они не пробежали и половины ничейной полосы, когда вражеская батарея прорезала падающий снег языками оранжевого огня.

– Здесь противник отступать пока не собирается, – заметил Клаузевиц, наблюдая за боем с галереи. Хорнблауэр и Эссен стояли тут же.

Если бы сомнения еще оставались, их бы развеяли гренадеры, которые вернулись, потеряв каждого десятого. Осаждающие дали им решительный отпор, ничейная полоса патрулировалась, а в траншеях было достаточно солдат. В отместку французы открыли огонь из осадной батареи – земля содрогалась от выстрелов, черную ночь вновь пронзили языки пламени. В темноте наводка быстро сбивается, так что вскоре ядра уже свистели по всей деревне, и осажденным до самой Двины приходилось пригибаться в окопах. Во второй параллели противник установил мортиры; бомбы взмывали по высокой дуге, они падали и взрывались повсюду, каждые две-три минуты, вздымая фонтаны пламени и осколков, если только глубокий снег не успевал затушить фитиль.

– Видать, у них много лишнего пороха и снарядов, – проворчал Эссен, дрожа от холода под толстым плащом.

– Возможно, они собираются перейти в контратаку, – сказал Клаузевиц. – Я на этот случай не отвел солдат из траншей.

И в этот самый миг батарея из четырех пушек начала стрелять залпами через частые интервалы. Хорнблауэр вновь и вновь видел четыре одновременные вспышки, так что, когда промежуток оказался длиннее, удивился сперва отсутствию звука, затем – его неожиданности. Затем вновь наступила тьма. Хорнблауэр пытался вспомнить, чем же последний залп отличался от предыдущих, помимо большего интервала. Одна вспышка – самая правая – была не такая четкая, как остальные, но при этом сильнее и длилась дольше. Возможно, какая-то ошибка при заряжании. Тут громыхнул очередной залп, всего три вспышки. Крайняя правая пушка не выстрелила. Возможно, на запальном отверстии стояла «втулка» и ее выбило, – с пушками такое бывает. Опять долгий промежуток, затем новый залп: две резкие вспышки, одна смазанная. В следующий залп выстрелили две пушки, и Хорнблауэр понял, что происходит. Он дернул Эссена за рукав:

– Они уничтожают орудия. Палят по нам, и в каждый залп предпоследняя пушка стреляет по цапфам крайней. Там было четыре пушки, ваше превосходительство. Теперь – видите – осталось только две.

– Возможно, – согласился Эссен, вглядываясь во тьму.

– Пальба стихает, – признал Клаузевиц, – но, возможно, им просто надоело зря жечь порох.

Следующий раз на батарее блеснула только одна вспышка, и та была какая-то странная.

– Последняя пушка на батарее, – заметил Эссен. – Возможно, ее взорвали, переложив пороха.

Он направил подзорную трубу в ночной мрак и добавил:

– Гляньте на их главный лагерь. На костры. Они вроде бы горят ярко, но…

В непроглядной тьме тускло поблескивали крохотные огоньки. Хорнблауэр повел трубой вдоль ближайшего ряда. Кажется, один огонек замерцал и потух, но сказать было трудно. Глаза слезились от холода и усталости. Покуда он тер их, Эссен со стуком сложил подзорную трубу.

– Костры гаснут, – сказал он. – Ни одно войско не даст кострам погаснуть в такую ночь. Клаузевиц, готовьте своих людей к новой атаке. Дибич…

Губернатор отдавал приказания. Хорнблауэру на миг стало жалко русских солдат, которые сидят, сгрудившись, в мерзлых окопах, удрученные недавними потерями, а сейчас их вновь поднимут в атаку, из которой, быть может, не вернется уже никто. Внезапно со свистом налетел ветер, пробирая до костей. Хорнблауэр плотнее завернулся в плащ, но это не помогло.

– Вот, сэр, – неожиданно произнес над ухом голос Брауна. – Я принес одеяло. Позвольте укрыть вас поверх плаща. А вот ваши перчатки, сэр.

В темноте Браун заботливо укутал его одеялом. На свету наряд выглядел бы дико, но, по счастью, до зари было еще далеко. Хорнблауэра трясло, и он притоптывал ногами, чтобы хоть немного согреться.

– Клаузевиц, ваши люди когда-нибудь пойдут в атаку? – ворчал губернатор. – Который час? Второй? Пошлите к бригадиру и передайте, что, если он не выступит сию же секунду, я его разжалую!

Они еще долго мерзли, прежде чем темноту впереди пронзили булавочные уколы вспышек – ружейный огонь во второй параллели.

– Ха! – сказал Эссен.

Снова долгое ожидание, прежде чем вернулся вестовой. Атакующие нашли передовые траншеи брошенными. Сейчас они через снег и тьму пробиваются к главному лагерю.

– Значит, они все-таки отступают, – сказал Эссен. – Пусть кавалерия построится за два часа до рассвета. Будем нагонять арьергард. А теперь, бога ради, стакан чая.

Согреваясь у костра, разложенного на каменном церковном полу, поднося горячий стакан к стучащим зубам, Хорнблауэр смотрел на этих железных людей, которые не выказывали признаков усталости и почти не замечали холода. Сам он так замерз и, удивительное дело, так утомился, что за два часа на соломе перед солеей даже не уснул толком, а вот Эссен вулканически храпел, пока адъютант не начал его трясти. Снаружи было еще темно и холоднее вчерашнего. К дверям церкви подвели коней.

– Мне лучше поехать с вами, сэр, – сказал Браун. – Я раздобыл себе лошадь.

Как ему это удалось при незнании языка, Хорнблауэр даже предположить не мог. Он подумал, что Браун, наверное, выучился ездить верхом в бесконечно далекие смолбриджские дни. Кавалькада медленно двинулась через темноту в сторону Митавы, лошади скользили и оступались на снегу. Брезжила серая заря, но в воздухе по-прежнему холодало; Хорнблауэр пожалел, что оставил одеяло в церкви. Внезапно впереди глухо громыхнуло, потом еще раз и еще – там била полевая артиллерия.

– Дибич догнал их арьергард, – сказал Эссен. – Славно!

В бледном свете уже можно было различить брошенные траншеи; проезжая мимо, всадники заглядывали в них. Вот батарея, разбитые пушки пьяно покосились в амбразурах, вот павшая лошадь: брюхо замело снегом и только ноги деревянно торчат вверх. А вот и главный лагерь, ряды и ряды крохотных лачуг, по большей части фута два-три высотой, погасшие костры уже занесло снегом. Перед одной такой лачугой лежал солдат в серой французской шинели. Он лежал ничком и был еще жив, потому что ноги его подергивались.

– Здесь шел бой? – Эссен озадаченно глянул по сторонам. Крови нигде видно не было.

Кто-то спешился и перевернул лежащего; его лицо было в багровых точках, открытые глаза незряче смотрели в небо.

– Прочь! – крикнул внезапно кто-то из адъютантов. – Это тиф!

Все отпрянули от тифозного и только тут поняли, что зараза повсюду. Одна лачуга была полна мертвыми, другая – умирающими. Эссен пустил лошадь рысью, остальные двинулись за ним.

– Нас он тоже не обошел, – сказал губернатор Хорнблауэру. – Два дня назад в дивизии Кладова было десять заболевших.

Этот первый переход отступающей армии уже начал выбраковывать слабых. По обочинам проселка лежали больные, мертвые, умирающие, хотя бои происходили левее, на Митавской дороге, откуда по временам доносились пушечные выстрелы. Только когда всадники выехали на большую дорогу, им начали попадаться следы настоящего сражения: убитые и раненые солдаты, русские, французы, немцы. Здесь авангард Дибича схватился с арьергардом французов. Наконец отряд нагнал русские колонны и поехал вдоль них. Они казались бесконечными: сперва одна дивизия, затем другая. Солдаты с тяжелыми ранцами за спиной шагали в молчании; десять миль быстрого марша заметно охладили первый восторг погони.

– Макдональд отступает хорошим темпом за счет того, что бросил пушки и раненых, – заметил Клаузевиц. – Интересно, долго ли он так продержится.

Хорнблауэр не вступал в разговор. Седло натирало, и это, вместе с усталостью и общим чувством недомогания, вытеснило из головы всякие мысли. Однако он сможет написать в рапорте, что преследовал отступающую армию на протяжении по меньшей мере одного дневного перехода. А лучше бы даже двух или трех. Однако у него была и другая цель. Он хотел нагнать пруссаков, пусть даже это будет последнее, что он успеет в жизни, – у Хорнблауэра почему-то было странное чувство, что дальше уже не будет ничего. Голова кружилась, и сознание, что Браун где-то сразу позади, вместе с верховыми ординарцами, как-то неожиданно грело душу.

Прискакал вестовой от Дибича. Хорнблауэр как сквозь сон слушал объяснения Клаузевица:

– Пруссаки заняли позицию на развилке дороги впереди. Два других корпуса уходят разными дорогами, пруссаки будут прикрывать отступление.

Удивительно: именно это Хорнблауэр ожидал услышать, словно Клаузевиц пересказывает ему какой-то давно слышанный рассказ.

– Пруссаки! – воскликнул Хорнблауэр и непроизвольно дал лошади шенкелей, торопясь скорее попасть туда, где, судя по глухим пушечным раскатам, пруссаки сдерживали русский авангард.

Штабной отряд давно оторвался от главной части войска, лошади рысью бежали по разбитой дороге, которая на этом участке шла через густой ельник. Довольно скоро лес закончился, впереди дорога взбиралась на холм. Здесь остановился русский авангард, а на холме можно было различить прусские пехотные колонны, черные прямоугольники на фоне серых полей. Слева по бездорожью двигалась серая русская колонна, обходя пруссаков с тыла, между двумя войсками разъезжали по двое, по трое казаки на косматых лошадках, с длинными пиками на плече. Бледное солнце выглянуло из-за туч, только подчеркнув унылость пейзажа. Подъехал генерал и отсалютовал Эссену, но Хорнблауэр не хотел знать, о чем они говорят. Он хотел к пруссакам. Его лошадь рысила вперед, остальные кони следовали ее примеру, и Эссен, слушая доклад генерала, некоторое время не замечал, что они мало-помалу приближаются к вражеским позициям. Только свист пролетевшего близко ядра вернул его к яви.

– Куда это мы едем, скажите на милость? – вопросил он. – Нас сейчас всех уложат.

Хорнблауэр смотрел вперед, на прусское войско, на блеск штыков и колыхание флагов, черных на фоне белого снега.

– Я хочу поехать к пруссакам, – сказал он.

Грохот артиллерийского залпа заглушил слова Эссена, однако их смысл угадать было легко.

– Я еду, – упрямо повторил Хорнблауэр. Он повернулся и поймал взгляд Клаузевица. – Вы со мной, полковник?

– Конечно нет! – возмутился Эссен. – Ему нельзя попадать в плен.

Если пруссаки схватят Клаузевица, то наверняка повесят как перебежчика.

– Лучше бы ему поехать, – безучастно ответил Хорнблауэр.

У него было странное чувство нездоровья и одновременно – редкой ясности в мыслях.

– Я еду с коммодором, – внезапно сказал Клаузевиц, приняв, быть может, самое смелое решение в своей жизни. Возможно, его заразило машинальное бесстрашие Хорнблауэра.

Эссен пожал плечами – вероятно, решил, что они оба сошли с ума.

– Тогда поезжайте, – сказал он. – Может, я возьму в плен достаточно генералов, чтобы на вас обменять.

Они рысью двинулись вперед. За спиной у них Эссен крикнул командиру батареи, чтобы тот прекратил огонь. Хорнблауэр оглянулся. Браун ехал на почтительном расстоянии в пять корпусов. Казаки, мимо которых они проезжали, поглядывали на них с удивлением. Вот уже казаки остались позади. Хорнблауэр с Клаузевицем ехали мимо прусских застрельщиков, которые с большого расстояния целили по казакам из-за укрытий. В них никто не выстрелил. Прусский капитан отдал Клаузевицу честь, тот ответил на приветствие. Дальше стоял прусский военный полк, выстроенный в строй ротных колонн: два батальона – по одну сторону дороги, один – по другую. Полковник и штабные удивленно смотрели на приближающееся странное трио: британский флотский офицер в синем с золотом мундире, Клаузевиц в русской военной форме с орденами и английский матрос с абордажной саблей и пистолетами за поясом. Когда они подъехали, полковник резким сухим голосом что-то спросил. Клаузевиц натянул поводья и ответил.

– Скажите ему, что нам надо видеть генерала, – по-французски сказал Хорнблауэр Клаузевицу.

После быстрого диалога на немецком полковник подозвал трех верховых офицеров – возможно, своего адъютанта и майоров – и велел им сопроводить гостей по дороге. Здесь они увидели большое пехотное соединение и линию пушек, здесь же расположилась большая группа всадников – перья, золотой галун, ордена и присутствие верховых ординарцев указывали на штаб. А вот и генерал. Хорнблауэр вспомнил его фамилию: Йорк. Он тут же узнал Клаузевица и резко обратился к тому по-немецки. Обмен короткими фразами, очевидно, только накалил обстановку. Наступила пауза.