Текст книги "Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча"

Время терять было нельзя: не сегодня завтра французы будут штурмовать Даугавгриву. Требовалось составить расписание, согласовать сигналы, выделить солдат для десанта и отправить их туда, откуда речные баржи с британской командой доставят их к месту высадки. Хорнблауэру предстояло назначить на баржи матросов и офицеров, отдать приказы и убедиться, что они поняты. Дункана, Первиса и Карлина надо было вызвать в деревню и показать им сверху французские траншеи. В ожидании, пока они прибудут в Даугавгриву, Хорнблауэр нервно расхаживал кругами по галерее. Трех ординарцев отправили во весь опор скакать в Ригу; они вернулись с тремя русскими полковниками, чьи полки откомандировали в десант. Хорнблауэр объяснил им все по-французски, потом своим офицерам по-английски. Затем пришлось переводить вопросы. Несколько русских субалтерн-офицеров, сидя на корточках с планшетами, записали приказы, которые продиктовал Клаузевиц. В самый разгар подготовки из Риги прискакал Эссен; он еще раньше устно одобрил план и сейчас, увидев, как далеко продвинулось дело, разумно не стал вмешиваться в детали. Все разговоры происходили на фоне нестихающей канонады, русские валы все так же крошились под градом ядер, апроши все так же неумолимо продвигались вперед.

Хорнблауэр изложил свою мысль Клаузевицу в первой половине дня; было уже восемь, когда он на катере прибыл в устье Двины, чтобы осмотреть баржи и пронаблюдать, как в них грузятся русские гренадеры.

– Вы поняли ваши приказы, мистер Дункан? – спросил Хорнблауэр.

– Да, сэр.

– Сколько на ваших часах? Поставьте их по моим.

– Есть, сэр.

– Мистер Монтгомери, мистер Первис. Помните, что высадиться должны все разом. Не с интервалами в полчаса. Убедитесь, что солдаты знают, в какую сторону должны наступать.

– Есть, сэр.

– В таком случае удачи.

– Спасибо, сэр.

К тому времени как Хорнблауэр вновь выбрался на шаткую пристань в Даугавгриве, было уже совсем темно – темно и зябко. Лето перевалило через середину, близилась осень. По траншеям до церкви пришлось добираться ощупью и ощупью же искать вход на лестницу. Ноги гудели так, что темные ступени казались нескончаемыми. Он почти не присел с утра и ничего не ел, голова кружилась от голода и усталости. Клаузевиц был на прежнем посту, на галерее, под звездами, пронзительно яркими после кромешного мрака лестницы.

– Французы сегодня необычно активны, – сказал Клаузевиц вместо приветствия. – После заката они сменили солдат в траншеях.

Французские траншеи внезапно озарились оранжевыми вспышками, и до церкви долетел грохот залпа.

– Они иногда стреляют по рву картечью, чтобы помешать нашим восстановить укрепления, – объяснил Клаузевиц. – Так бывает каждый вечер, но скоро они перестают видеть цель.

Если осадная война – такое механическое искусство, если каждый шаг очевиден и предсказуем, всегда есть вероятность, что оригинально мыслящий полководец нарушит правила. Если через два дня апроши и брешь будут окончательно готовы для штурма – что мешает начать его чуть раньше и застать осажденных врасплох? Хорнблауэр поделился этой мыслью с Клаузевицем.

– Такое всегда возможно, – веско произнес тот. – Но сегодня из-за готовящейся вылазки оборона наших валов усилена.

Хорнблауэр на ощупь отыскал в темноте солому – ее натаскали на галерею, чтобы сделать передовой штаб чуть более пригодным для жизни. Ноги уже дрожали от усталости, так что он блаженно сел, а когда еще и теплее закутался в плащ, то понял, что хочет одного – спать. Хорнблауэр вытянулся на хрусткой соломе, затем приподнялся на локте и подтащил под голову еще пук, вместо подушки.

– Я немного отдохну, – сказал он, откинулся на солому и закрыл глаза.

В его желании уснуть было что-то больше простой усталости. Во сне он мог вырваться из этой осады с ее вонью, опасностями и разочарованиями, мог сбросить с себя ответственность, не слушать бесконечных известий о неуклонном продвижении Бонапарта к сердцу России, не мучиться сознанием того, что ведет безнадежную войну с противником, который, благодаря своей колоссальной мощи, рано или поздно возьмет верх. Уснуть – значит впасть в забытье: беспамятство, нечувствие, блаженное забвение лотофагов. Сейчас Хорнблауэр мечтал провалиться в сон, как другой мечтает упасть в объятия возлюбленной. Несмотря на все тревоги и напряжение прошедших недель, а может быть – в силу своей противоречивой натуры, даже благодаря им, он был сейчас совершенно спокоен. Он устроился на соломе, и яркие кошмары, в которых прошла ночь, были лучше (каким-то образом Хорнблауэр понимал это даже во сне) тех мыслей, что обуревали бы его, останься он бодрствовать.

Он проснулся оттого, что Клаузевиц тронул его за плечо, и усилием воли собрал себя, как собирают разрезанную картинку, в человека, который помогает держать оборону Риги.

– Час до рассвета, – сказал Клаузевиц. Его смутный силуэт с трудом угадывался в предутренней мгле.

Хорнблауэр сел; он замерз под плащом, и теперь все тело было как деревянное. Он глянул через парапет галереи, но в темноте ничего было не разобрать. Другая тень возникла рядом и вложила ему в руку что-то обжигающе горячее – стакан с чаем. Хорнблауэр с благодарностью отхлебнул, чувствуя, как внутри разливается тепло. Издалека донесся одиночный ружейный выстрел, Клаузевиц начал что-то объяснять, но его прервал яростный треск – где-то на ничейной земле между траншеями завязалась перестрелка. Темноту усеяли вспышки.

– Может, патрулю что-то померещилось, – сказал Клаузевиц.

Однако перестрелка не стихала. Даже напротив – она становилась ожесточеннее. Копье огня было нацелено на бесформенную массу вспышек, – видимо, колонна надвигалась на линию. Вспышки возникали и гасли, слышалась беспорядочная стрельба. Вскоре к ружьям присоединились пушки, и сразу атакующие и обороняющиеся принялись бросать с парапетов светящиеся ядра, снаряженные бенгальским порошком, чтобы осветить противника. Над заливом встала извилистая полоса желтого огня, взмыла к небу и рассыпалась алыми звездами.

– Слава богу! – вырвалось у Хорнблауэра. Впрочем, он сказал это тихо, чтобы не слышали другие.

Десант высадился чуть раньше назначенного времени, и кто-то – англичанин или русский – решил атаковать французский фланг сразу, как началась перестрелка. Клаузевиц что-то сказал адъютанту, и тот бегом припустил по ступеням. Почти в то же мгновение по лестнице взлетел вестовой и заговорил так быстро, что Клаузевиц, плохо понимавший по-русски, велел повторить то же самое медленнее. Затем повернулся к Хорнблауэру:

– Враг наступает крупными силами, видимо, с намерением захватить деревню внезапной атакой. Если бы ему это удалось, он бы сэкономил два дня.

Внизу разгоралась новая схватка: десант встретил наконец сопротивление, и невидимая местность вдоль берега зажглась огоньками ружейных вспышек. Шел ожесточенный бой, в котором смешались атака, контратака и атака на фланг. Ночь потихоньку светлела, и теперь Хорнблауэр мог различить Клаузевица – небритого, с соломинками на мундире, так не вязавшимися с его всегдашней подтянутостью. Однако внизу по-прежнему не было видно ничего, кроме плывущего в полумраке дыма. Хорнблауэру вспомнился кэмпбелловский «Гогенлинден»[26]26
  «Гогенлинден» – поэма английского поэта Томаса Кэмпбелла (1777–1844) о битве между французской и австрийской армиями зимой 1800 г.


[Закрыть] – строки, где «утреннего солнца луч сернистых не пронзает туч». Треск ружейного огня и грохот канонады говорили о яростной баталии. Один раз Хорнблауэр различил многоголосый рев, и тут же в ответ грянули пронзительные вопли. Видимо, атака схлестнулась с контратакой. Понемногу светало, и на галерее начали появляться вестовые.

– Шевцов взял береговую батарею! – ликующе воскликнул Клаузевиц.

Генерал Шевцов командовал десантом. Раз он взял батарею, морской путь к отступлению свободен, а раз его посыльный добрался до церкви в Даугавгриве, значит русские захватили французский фланг. Стрельба понемногу стихала, хотя пороховой дым по-прежнему мешался с утренним осенним туманом и ничего разглядеть было нельзя.

– Кладов в апрошах, – продолжал Клаузевиц. – Его люди ломают парапеты.

Перестрелка снова усилилась, но теперь рассвело настолько, что Хорнблауэр не видел вспышек. Внизу явно шла схватка не на жизнь, а на смерть. Они так напряженно вглядывались, пытаясь различить что-нибудь в серой дымке, что почти не обратили внимания на прибывшего военного губернатора.

Эссен задал несколько быстрых вопросов Клаузевицу, затем повернулся к Хорнблауэру:

– Я прибыл бы час назад, если бы меня не задержали депеши.

Массивное лицо Эссена было мрачно; он взял Хорнблауэра под руку и отвел туда, где их не могли слышать младшие офицеры.

– Дурные известия? – спросил Хорнблауэр.

– Да. Хуже некуда. Мы разбиты в крупном сражении под Москвой, и Бонапарт в городе.

Известие и впрямь было хуже некуда. Хорнблауэр предвидел время, когда это сражение встанет в ряд с Маренго, Аустерлицем и Йеной – победами, сокрушавшими целые народы, а вступление в Москву – в ряд с захватом Берлина и Вены. Неделя-другая, и Россия запросит мира – если уже не просит. Англия останется одна против всего мира. Неужели ничто на земле не устоит перед силой и гением Бонапарта? Даже британский флот? Хорнблауэр заставил себя принять известие совершенно бесстрастно, не выдав лицом своего отчаяния.

– Мы все равно будем сражаться, – сказал он.

– Да, – ответил Эссен. – Мои солдаты будут стоять до конца. И мои офицеры тоже.

Он почти с ухмылкой кивнул в сторону Клаузевица – вот кому деваться некуда, ведь если его возьмут в плен, то повесят как перебежчика. Хорнблауэр вспомнил слова Уэлсли, что эскадре, возможно, придется вывозить русский двор. Его корабли будут переполнены людьми, бегущими из последней континентальной державы, посмевшей дать отпор Бонапарту.

Мгла редела, кое-где проглядывало поле сражения. Хорнблауэр и Эссен вернулись к насущным задачам, словно спасаясь от мыслей о будущем.

– Ха! – сказал Эссен, показывая рукой.

Некоторые апроши были видны уже целиком, и в их парапетах зияли провалы.

– Кладов исполнил приказы, сэр, – сказал Клаузевиц.

Пока проломы не заделают, один за другим, начиная с ближайшего к первой параллели, никто не доберется до головной части сапы, и уж тем более там не смогут пройти крупные силы. Еще два дня выиграны, решил про себя Хорнблауэр, на глаз оценивая разрушения, – за эти недели он сделался знатоком осадной войны. Арьергарды, прикрывающие отступление войск, все еще вели беглый огонь. Эссен положил огромную подзорную трубу на плечо адъютанта и направил на поле сражения. Хорнблауэр смотрел в собственную трубу: баржи, доставившие солдат, лежали брошенные на берегу, шлюпки с британской командой уже отошли на безопасное расстояние. Внезапно губернатор схватил его за плечо и развернул.

– Смотрите, коммодор! – воскликнул Эссен.

Хорнблауэр поднял подзорную трубу и сразу увидел то, что хотел показать ему Эссен. Разрозненные французские пехотинцы бежали через ничейную землю к своим траншеям и – Хорнблауэр видел своими глазами – на бегу добивали штыками раненых русских. Возможно, этого и следовало ожидать после долгой и кровавой осады. Ожесточение должно было вырасти многократно, особенно среди солдат Бонапарта, с юности живущих грабежом и не ведающих иных мировых судей, кроме ружья и штыка. Эссен побелел от гнева; Хорнблауэр пытался разделить его чувства и не мог. Такого рода жестокость – естественное следствие войны. Он готов был и впредь убивать матросов и солдат Бонапарта, но не льстился мыслью, будто вершит праведный суд, убивая одних людей за то, что другие убили его раненых союзников.

В траншеях, ведущих к церкви, оперировали раненых – тех, кому посчастливилось доползти до своих, – и Хорнблауэр подумал, что счастливцы скорее те, кого закололи на ничейной земле. Он шел, протискиваясь мимо закопченных от дыма усталых русских солдат, которые говорили с шумной несдержанностью людей, только что одержавших трудную победу.

Глава двадцать вторая

Среди прочей почты из Англии были толстые пачки памфлетов на французском и немецком, даже немного на датском и на голландском. Они призывали солдат Бонапарта дезертировать (не разом, конечно, а поодиночке), рассказывали, что Англия встретит каждого с распростертыми объятиями, опровергали измышления Бонапарта, будто англичане держат пленных в плавучих тюрьмах, а вражеских дезертиров насильно вербуют на военную службу, обещали легкую жизнь и почетную возможность (только для тех, кто сам пожелает бороться против тирана) вступить в британскую армию. Французские памфлеты определенно были написаны хорошо, остальные, надо полагать, тоже, – возможно, их сочинил Каннинг или тот малый – как там его? – Хукхем Фрир.

В сопроводительном письме, предписывающем Хорнблауэру любыми путями передать эти памфлеты в армию Бонапарта, имелось занятное приложение: письмо Бонапарта Мармону, перехваченное, надо думать, где-то в Испании. Император гневно негодовал на это новое свидетельство лживости и наглости англичан. Видимо, он прочел некоторые памфлеты, и они задели его за живое. Судя по выражениям, попытка сманить его людей привела Бонапарта в бешенство. Если степень императорской злости может служить мерилом действенности, такой метод ведения войны должен быть очень результативным. Обычно сытые пруссаки под командованием Макдональда уже давно на голодном пайке, а в разоренной Лифляндии провианта взять неоткуда; обещание сытой жизни вкупе с призывом к патриотизму вполне может вызвать массовое дезертирство. Хорнблауэр мысленно начал составлять письмо к губернатору: тот мог бы отправить во французский лагерь торговцев и поручить им раздачу памфлетов. Здесь солдаты испытывают настоящие тяготы и удручены длительным неуспехом, так что призыв дезертировать скорее подействует на них, чем на основную часть армии в сердце России: Хорнблауэр был не склонен верить трескучим русским бюллетеням о якобы сгоревшей Москве и громким публичным заявлениям Александра, будто тот не сложит оружия, покуда на Русской земле остается хоть один французский солдат. Скорее всего, боевой дух французских войск по-прежнему высок, а сила Бонапарта по-прежнему велика, так что он сможет добиться мира штыком, направленным из российской столицы, как бы ни пострадала Москва, – даже если бюллетени не лгут и она действительно сгорела дотла.

Кто-то постучал в дверь.

– Войдите! – взревел Хорнблауэр, злясь, что его опять отвлекают. Он надеялся за сегодняшний день разделаться со скопившейся бумажной работой.

– Письмо с берега, сэр, – доложил вахтенный мичман.

Это была короткая записка от губернатора. Вся ее содержательная часть уложилась в одну фразу:

У меня в городе новоприбывшие, которых Вам, полагаю, небезынтересно будет увидеть, если Вы найдете время нас посетить.

Хорнблауэр вздохнул; рапорт в Лондон, похоже, не удастся закончить никогда, но и отказаться от губернаторского приглашения невозможно.

– Спустить мой катер! – приказал он мичману и запер стол.

Бог весть кто эти «новоприбывшие». Как же эти русские любят разводить таинственность на пустом месте! Скорее всего, он напрасно потратит время; с другой стороны, прежде чем отправлять депеши в Англию, лучше выяснить, что же такое произошло. Покуда шлюпка плясала на волнах, Хорнблауэр разглядывал осадные работы. Батарея все так же била по русским укреплениям – грохот сделался настолько привычен, что Хорнблауэр не замечал его, пока специально не обратит внимания, – и над низким берегом по-прежнему плыл шлейф дыма.

Затем катер вошел в устье реки. Разрушенная деревня скрылась из глаз, виден был только купол даугавгривской церкви, на галерее которой он так часто стоял. Рига приближалась. Они вынуждены были идти вдоль берега, где стремительное течение Двины чуть слабее. Вот наконец катер подошел к ступеням каменной набережной, и гребцы убрали весла. Наверху ждал губернатор со штабными офицерами и стояла лошадь для Хорнблауэра.

– Ехать близко, – сказал Эссен. – Думаю, вы не пожалеете о потраченном времени.

Хорнблауэр влез на лошадь, кивком поблагодарил грума, державшего ее под уздцы, и кавалькада загрохотала по гулким улочкам. В восточной части стены для них открыли потерну (на этот берег Двины враг еще не пробился), и всадники въехали на подъемный мост через ров. На гласисе за рвом лежали и сидели солдаты, множество солдат; при виде кавалькады они вскочили, построились в колонны и под звуки горнов взяли на караул. Полковые знамена трепетали на ветерке. Эссен натянул поводья и отсалютовал.

– И как они вам, сэр? – со смешком полюбопытствовал он.

Солдаты были оборваны – в прорехи синих и грязно-серых мундиров проглядывало голое тело. Не солдаты, а сборище босяков; всякое войско, побывавшее в тяжелых боях, будет оборванным, но в этой расхлябанности угадывалось что-то нарочитое. Эссен все так же посмеивался, и Хорнблауэр вгляделся внимательнее, силясь понять, что его так насмешило. Губернатор не стал бы показывать гостю просто оборванных солдат – за последние три месяца Хорнблауэр насмотрелся их на всю жизнь. Солдат было несколько тысяч – сильная бригада или слабая дивизия. Он глянул на знамена, чтобы прикинуть число полков, и от изумления чуть не свалился с лошади. Флаги были красно-желтые, национальных цветов Испании. Как только Хорнблауэр это понял, до него дошло, что лохмотья на солдатах – остатки сине-белых бурбонских мундиров, которые он так возненавидел за время феррольского плена. Более того, на левом фланге развевался одинокий сине-белый португальский штандарт, за которым выстроился один-единственный батальон грязных оборванцев.

– Я так и полагал, что вы удивитесь, сударь, – сказал Эссен все с тем же смешком.

– Кто они? – спросил Хорнблауэр.

– Добровольные союзники Бонапарта, – произнес губернатор с ироническим нажимом на первом слове. – Они были в войске Сен-Сира под Полоцком, потом в один прекрасный день оказались у самой линии аванпостов и пробились вниз по реке к нам. Я познакомлю вас с их генералом.

Он пустил коня в легкий галоп, и они подъехали к оборванному офицеру на тощей белой лошади. Штабные офицеры восседали на еще более жалких клячах.

– Честь имею представить, – церемонно произнес Эссен. – Его превосходительство граф де Лос-Альтос – его превосходительство коммодор Горацио Хорнблауэр.

Граф отсалютовал. Хорнблауэру потребовалось несколько секунд, чтобы заставить себя думать по-испански, – последний раз он говорил на этом языке два года назад, во время неудачной атаки на Росас.

– Чрезвычайно польщен знакомством с вашим превосходительством.

При звуках родного языка лицо графа вспыхнуло радостным изумлением, и он заговорил быстро:

– Вы – английский адмирал, сеньор?

Хорнблауэр счел, что сейчас не время объяснять разницу между адмиралом и коммодором, поэтому просто кивнул.

– Я просил отправить моих людей и португальцев в Испанию, дабы мы могли сражаться против Бонапарта на родной земле. Мне ответили, что, поскольку это возможно только морем, необходимо ваше согласие. Вы ведь его дадите?

Просьба была не пустячная. Пять тысяч человек по четыре регистровых тонны[27]27
  Регистровая тонна – мера вместимости транспортного судна, равная ста кубическим футам (первоначально – одной большой бочке).


[Закрыть] на каждого – двадцать тысяч тонн. Целый конвой. Трудновато будет выпросить у правительства столько транспортов – судов всегда не хватает. А что почувствует рижский гарнизон, когда увидит, что пополнение из пяти тысяч опытных бойцов, упавшее, можно сказать, с неба, исчезает за горизонтом? С другой стороны, Россия еще вполне может заключить мир с Бонапартом, и тогда чем быстрее испанцы окажутся вне досягаемости обеих держав, тем лучше. Пять тысяч солдат на Пиренейском полуострове, где испанцы будут сражаться лучше всего, – значительная сила; для континентальной войны миллионов они – капля в море. Однако в первую очередь думать надо о моральном воздействии. Что будет, если баварцы, пруссаки, итальянцы и австрияки узнают, что их товарищи по несчастью не просто пробились к союзникам – их еще приняли как братьев и при первой возможности отправили на родину? Возможно, настроения среди тех, кто сражается на французской стороне не по своей воле, сильно переменятся, особенно если русские не изменят своей решимости воевать и зимой. Не исключено, что империя Бонапарта начнет рассыпаться именно сейчас.

– Я буду счастлив отправить вас и ваших людей в Испанию, как только сумею, – сказал он. – Сегодня же отдам приказ готовить транспорты.

Граф рассыпался в благодарностях, но Хорнблауэр еще не закончил говорить.

– Взамен я попрошу об одном, – сказал он.

– О чем, сударь?

Вся горькая подозрительность – следствие долгих лет международного двурушничества, лжи, угроз и предательства, от жалких интриг Годоя до железной хватки Бонапарта, – разом проступила на лице графа.

– О вашей подписи под воззванием. Я постараюсь распространить среди других вынужденных союзников Бонапарта известие о том, что вы перешли на правую сторону, и просил бы вас его засвидетельствовать.

Граф метнул в Хорнблауэра еще один испытующий взгляд и сказал:

– Я подпишу.

Немедленное согласие было лестным комплиментом и самому Хорнблауэру, и репутации британского флота.

– В таком случае остается только составить прокламацию и собрать транспорты для вашего войска, – сказал Хорнблауэр.

Во время всего разговора Эссен нетерпеливо ерзал в седле – он явно не понимал ни слова по-испански, – и Хорнблауэр, которому в последние месяцы приходилось вот так же слушать бесконечные разговоры на русском и на немецком, почувствовал себя хоть немного отмщенным.

– Он рассказал вам про условия в армии Бонапарта? – спросил Эссен. – Про болезни и голод?

– Еще нет, – ответил Хорнблауэр.

В ответ на лающие вопросы Эссена рассказ испанца полился бурно, захлебываясь. Армия Бонапарта дошла до Москвы полуживой, солдат, измученных форсированными маршами через разоренную страну, косят голод и эпидемии.

– Лошади почти все пали. Их нечем было кормить, кроме как недоспелой рожью.

Если лошади пали, значит не на чем подвозить провиант; армия должна либо отступить, либо рассредоточиться, а пока у русских есть хоть какие-то войска, рассредоточиться ей не позволят. Покуда у Александра не сдадут нервы, покуда он готов продолжать борьбу, надежда остается. По всему выходило, что силы главной армии в Москве на исходе. В таком случае армия Макдональда под Ригой приобретает еще большее значение. Она по-прежнему угрожает Санкт-Петербургу. Едва ли Александр будет так же непреклонен, если лишится обеих своих столиц.

Несчастные испанские пехотинцы во все время этого долгого разговора держали ружья на караул, и Хорнблауэр мучительно чувствовал, как им тяжело. Он несколько раз покосился в их сторону, намекая графу, что пора бы вспомнить о долге. Наконец тот отдал распоряжение штабным, полковники повторили приказ, солдаты неловко поставили ружья к ноге и встали вольно – последнее с природной грацией.

– Его превосходительство сообщил мне, – сказал граф, – что вы недавно служили в Испании, сударь. Каковы новости из моей страны?

Нелегко было в двух словах пересказать события последних четырех лет испанцу, который все это время не получал вестей с родины. Хорнблауэр старался, как мог, всячески сглаживая рассказ о бесчисленных испанских поражениях и превознося мужество партизан. Закончил он обнадеживающим известием, что Веллингтон недавно взял Мадрид. Штабные офицеры подъехали ближе, чтобы не пропустить ни слова, и теперь он говорил в плотном кольце испанцев. Четыре долгих года, с тех самых пор, как испанский народ из подневольного союзника Бонапарта превратился в непримиримого врага, император следил, чтобы его испанские войска, в трех тысячах миль от родины, не узнали и слова правды. Им оставалось лишь читать лживые имперские бюллетени и строить на них свои смутные теории. Со странным чувством, как будто в голове и впрямь что-то сдвинулось, Хорнблауэр вспомнил, как сам узнал о переходе Испании в стан противников Бонапарта. Это было на палубе «Лидии», в далеких тихоокеанских тропиках. На несколько секунд его мозг стал полем битвы воспоминаний. Золото и синь Тихого океана, жара, ураганы, морские сражения, Эль-Супремо и губернатор Панамы – пришлось отрывать себя от них и возвращаться на берега Балтики.

Во весь опор прискакал ординарец, взметая пыль из-под копыт. Он торопливо отсалютовал Эссену и начал говорить еще до того, как опустил руку. Одно слово губернатора – и он поскакал назад. Эссен повернулся к Хорнблауэру.

– Противник скапливается в траншеях, – сказал он. – Сейчас начнется штурм Даугавгривы.

Эссен принялся зычно отдавать приказы штабным; лошади, чувствуя разом шпоры и удила, поворачивали и брали с места в карьер. Через мгновение десяток офицеров с ординарцами уже скакали в разные стороны.

– Я еду туда, – сказал Эссен.

– Я тоже, – ответил Хорнблауэр.

Его лошадь круто повернула вслед за губернаторской, и он едва усидел в седле: пришлось ухватиться за переднюю луку и ловить выскользнувшее из-под ноги стремя. Эссен обернулся и выкрикнул приказ последнему оставшемуся ординарцу, потом еще пришпорил скакуна. Подковы звонко били в рижские мостовые, глухой рев канонады все нарастал. Дощатый настил понтонного моста гудел под конскими копытами. Осеннее солнце припекало, и пот бежал у Хорнблауэра по лицу, шпага била по ноге, треуголка опасно сползла на лоб, так что он еле поймал ее в последний момент. Хорнблауэр краем глаза видел стремительное течение Двины сперва под мостом, затем – по правую руку от набережной. Рокот бомбардировки становился громче, громче и внезапно смолк.

– Штурм начался! – взревел Эссен, приникая дородным телом к лошадиной шее, чтобы еще увеличить скорость.

В деревне, среди разрушенных домов, они увидели войско. Солдаты в серых от пыли мундирах беспорядочно отступали, офицеры чертыхались и лупили их шпагами плашмя, пытаясь согнать вместе. Голос Эссена загудел снова, словно немузыкальная труба; он выхватил шпагу и, подняв ее над головой, устремился в гущу солдат. При виде него те начали сбиваться в кучу, поворачивали лицом к врагу и машинально строились в линию.

Среди развалин показалась вражеская колонна – видимо, она вихрем ворвалась в брешь, – однако теперь это была уже не колонна, а толпа. Офицеры размахивали шпагами и шляпами, увлекая солдат за собой. Над ними развевалось знамя. При виде выстроенной линии колонна замедлилась, и обе стороны открыли беглый огонь. Хорнблауэр увидел, как один из машущих шляпой офицеров рухнул, и оглянулся на Эссена, но тот по-прежнему высился в дыму. Хорнблауэр поворотил лошадь к флангу; мозг работал с восхитительной быстротой, рядом свистели пули, и он знал, что эти секунды решают все. Если атакующих хоть ненадолго остановить, ход боя может переломиться, и они побегут назад так же быстро, как бежали вперед. Он подъехал к дверям церкви как раз тот момент, когда оттуда высыпали солдаты: гарнизон торопился отступить, пока его не отрезали. Хорнблауэр выхватил шпагу из ножен, чудом не упав при этом с коня.

– За мной! – прогремел он, размахивая клинком.

Они не поняли слов, только заморгали на синий с золотом мундир, но смысл жеста был понятен всякому. За солдатами Хорнблауэр видел Дибича и Клаузевица – вести людей надлежало им, но сейчас было не время разбираться. В голове у Хорнблауэра пронеслась мысль, что эти двое, быть может незаменимые в научной войне, бесполезны в такие отчаянные минуты.

– За мной! – взревел он снова, указывая шпагой на фланг вражеской колонны.

Никто не мог устоять перед силой примера и жеста. Колонна медленно продвигалась вперед, все так же стреляя по линии. Линия отстреливалась и отступала.

– В линию! – заорал Хорнблауэр, поворачиваясь в седле. Его раскинутые руки говорили русским, что делать. – Заряжай!

Они выстроились – двести человек от силы – и двинулись за ним через развалины, на ходу вставляя шомпола в дула. Прямо впереди был фланг колонны; Хорнблауэр видел обращенные к себе лица французов, различал изумление и ужас людей, понимающих, что их атакуют с фланга.

– Пли! – крикнул Хорнблауэр, и линия за ним дала нестройный залп.

Два шомпола взмыли вверх по дуге: двое в горячке атаки выстрелили по команде, не кончив заряжать. Один шомпол дротиком вонзился во французского солдата. Колонна дрогнула – для девяноста девяти человек из ста нападение с фланга стало полной неожиданностью: все их внимание было сосредоточено на линии Эссена впереди.

– В атаку! – заорал Хорнблауэр и, взмахнувши шпагой, послал лошадь вперед.

Русские с криком «ура!» хлынули за ним, враг, сминая ряды, обратился в бегство. Хорнблауэру вдруг вспомнились слышанные когда-то слова, что для солдата нет зрелища отраднее неприятельского ранца. Тут один из французов обернулся и навел на него ружье. Из дула вырвался дымок, лошадь судорожно скакнула, затем кувыркнулась вперед. Секунду Хорнблауэр ощущал, что летит; он не успел даже испугаться, так что падение застало его врасплох. Но даже в тот миг, когда удар о землю вышиб воздух из легких и сотряс каждую косточку, мозг продолжал работать с поразительной ясностью, так что Хорнблауэр видел и слышал, как атака с криками пронеслась над ним. Только вновь поднявшись на ноги, он внезапно осознал, что от ушибов и слабости едва может стоять, – ноги чуть не подломились, когда он шагнул вперед подобрать шпагу, блестевшую на земле между двумя убитыми.

Он внезапно ощутил себя забытым и одиноким, но не успел проникнуться этим чувством, как его окружила ликующая толпа. Хорнблауэр стоял, весь в ссадинах и ушибах, со шпагой в руке, а Эссен и штабные, захлебываясь, изливали на него непонятные поздравления. Один из офицеров спрыгнул с коня, Хорнблауэра втащили в седло, и все устремились вперед, к укреплениям, – лошади на полном скаку выискивали дорогу на истерзанной земле, между убитыми и ранеными. Остатки французской колонны бежали через брешь, русские палили им в спины. Тут осадная батарея заговорила вновь, над головой со свистом пролетело ядро. Эссен разумно осадил лошадь и отъехал подальше от линии огня.

– Будет что вспомнить, – сказал он, оглядываясь туда, где произошла стычка.

Сознание Хорнблауэра вновь обрело ясность. Он понял, какое горькое разочарование постигло французов. После ожесточенных предварительных боев они подвели апроши к укреплениям, пробили брешь, пошли на штурм, почти уже овладели деревней, и тут их отбросили назад. Макдональду нелегко будет поднять их на новую атаку: после такого кровавого поражения осаждающие надолго падут духом. Ему придется еще несколько дней бомбардировать валы, прокладывать новые апроши и параллели. Возможно, Рига устоит. Возможно, эта атака была последней. Хорнблауэр ощущал себя провидцем; он вспомнил, как впервые услышал, что Массена отступает от Лисабона, – то был первый неуспех империи на юге, а теперь Веллингтон в Мадриде и угрожает Франции. Может быть, Рига поставит предел империи на севере. Может быть, сегодняшний прорыв в брешь останется в истории самым дальним рубежом, до которого войска Бонапарта продвинулись на север. В таком случае – пульс у Хорнблауэра застучал чаще – двести человек, которых он собрал и повел в атаку, нанесли удар, помешавший Бонапарту завоевать мир. Вот что он совершил. И в «Таймс» будет замечательно смотреться, что «в ходе атаки под возглавившим ее коммодором сэром Горацио Хорнблауэром, К. Б., была убита лошадь». Барбаре понравится.