Текст книги "Война короля Карла I. Великий мятеж: переход от монархии к республике. 1641–1647"

Начиная с этого момента, последняя видимость примирения исчезла. Слабый рокот угроз и эпизодические карательные действия, которыми Пим до этого запугивал роялистов, уступили место систематической политике выдворения и преследования. Биннион, который организовал петицию против Скиппона, был арестован за нарушение привилегии, а Томас Гардинер, роялист-регистратор Лондона, отправлен в Тауэр за то, что поддерживал сбор «корабельных денег». Сторонники парламента в Сити подумывали о дальнейшей чистке в Городском совете при помощи создания комитета по расследованию правомерности присутствия в нем тех членов, которые были с ними не согласны. Священнослужитель доктор Хоуэл нажил себе неприятности, поскольку назвал почтенную палату общин «компанией головорезов». Один расхрабрившийся от вина кавалер, который в таверне «Распростертый орел» грозился порубить «короля Пима» на куски, очень быстро оказался в палате общин, где его подвергли суровому допросу. Депутат от Плимута Роберт Трелани был исключен из палаты общин за то, что в частной беседе критиковал поведение палаты в отношении короля. А несчастный сэр Эдвард Дериг, понукаемый криками низов, за свои заблуждения отправился прямиком в Тауэр, поскольку имел неосторожность опубликовать свои речи, где в некоторых из них присутствовала критика действия Пима. Вдали от столицы, в Оксфордшире, лорд Сей посадил в тюрьму нескольких дворян, узнав, что они готовят роялистскую петицию. По всей стране соседи и родственники ссорились из-за политики, скандалили на улицах, спорили дома и постепенно начинали вооружаться.

Карл продолжал свое путешествие на север. Когда парламент издал свой вызывающий «Ордонанс о милиции», он находился в Ройстоне. Но еще в Ньюмаркете его догнали изворотливый Пемброк и непреклонный Холланд, которые привезли текст парламентского заявления, содержавшего ответ на его отказ подписать билль. Король сердито посмотрел на двух лордов, которые когда-то были его придворными, и, не дослушав до конца текст заявления, прервал их. «Что вы хотите сказать?! – гневно бросил он без малейших колебаний, так характерных для него. – Разве я нарушил ваши законы? Разве я отказался принять хоть один билль, направленный на улучшение жизни и безопасность моих подданных? Я даже не спрашиваю, что вы сделали для меня». Позже граф Пемброк еще раз попытался убедить Карла согласиться на контроль милиции со стороны парламента хотя бы на время. «Ни на один час, клянусь Богом!» – ответил король.

Пемброк и Холланд сели в карету и направились в Лондон, а Карл со своим старшим сыном двинулся на север. Экстремисты с обеих сторон добились своего. Разрыв стал окончательным.

II

На протяжении всех этих тревожных недель из Ирландии не переставали поступать зловещие новости. Кризис в отношениях между королем и парламентом начался со споров о методах, которые следует применить для подавления ирландского восстания. Теперь казалось, что гражданская война в самой Англии начнется раньше, чем либо парламент, либо король смогут отправить в Ирландию помощь английским поселенцам.

Регионы острова один за другим погружались в хаос и анархию. «Ирландия пребывает в хорошем состоянии и всеобщем возмущении», – писал торжествующий католический священник. На севере за оружие взялись кланы О’Нилов, Мак-Гиров и Мак-Гиннов. Граф Антрим, который так долго и громко восхвалял доблесть своих Макдоннелов, на тот момент предпочел навестить своих друзей на юге, но 500 мужчин из его клана выбрали своим главарем отважного мускулистого гиганта Аластера Мак-Колла Киотача. По всему Антриму и Дерри запылали фермы, амбары и стога. Ирландские налетчики уводили скот и уносили все добро, которое не могли уничтожить, а поселенцы бросали свои дома и бежали, чтобы укрыться за городскими стенами, где не хватало ни еды, ни дров, ни оружия.

В провинции Манстер захватившие сельскую местность члены клана Мак-Карти под предводительством лорда Маскерри вынуждали поселенцев искать убежища в Корке, Кинсейле, Югхале и Бендон-Бридже. Какая участь ждала теперь торговые городки, протестантские церкви и поселения предприимчивых англичан, которые граф Корк за время своей бурной жизни насаждал на этой зеленой земле, не говоря уже о доходе в 20 тысяч фунтов в год, который он получал за счет ограбления ирландцев? Глядя зимней ночью из его крепости Лисмор, дозорный насчитал между Блеквотером и Дангарвоном 500 с лишним пожарищ. «Мы на последнем издыхании, – плакался старый шельма. – Если английское государство быстро не поможет, нас сожгут заживо». Но до сих пор вся помощь, пришедшая из Англии, состояла из трех небольших отрядов пехоты, один из них под началом полковника Джорджа Монка, и 400 всадников, которыми командовал сэр Ричард Гренвилл. Гренвилл носил громкое имя, которое ему суждено было обесславить, а Монк – имя, которому только предстояло стать знаменитым.

На юге Ирландии обитал один значимый клан, не присоединившийся к восставшим, – О’Брайены. Глава О’Брайенов, лорд Инчиквин, был женат на дочери сэра Уильяма Сент-Леджера, лорда-президента Манстера. Надеясь в будущем получить этот пост, Инчиквин направил свою яростную энергию на службу англичанам.

Поселенцы медлили с организацией обороны. На севере шотландцы не доверяли англичанам, а англичане подозревали шотландцев. Англикане не доверяли пресвитерианцам, и те и другие с сомнением смотрели на приверженцев Римско-католической церкви. В Галуэе самым влиятельным человеком был лорд Кланрикард – католик нормано-ирландского происхождения и по матери сводный брат пуританина графа Эссекса. Он отверг все предложения ирландцев и сохранял верность этого важного морского порта дублинскому правительству, которое в «награду» за это отказалось прислать ему оружие. Но командир местного гарнизона, пуританин и профессиональный солдат капитан Уилоуби, провоцировавший ирландцев на бунт тем, что грабил их, чтобы прокормить своих людей, и открыто ненавидевший Кланрикарда как паписта, спутал все карты в его плане поддержания мира в городе. Он открыл стрельбу по горожанам и оклеветал Кланрикарда в глазах дублинского Совета.

В графстве Клер менее компетентный и менее лояльный, чем Кланрикард, лорд Томонд предпринял попытку защитить собственность англичан с помощью ирландских войск, но они сначала разоружили, а затем ограбили тех, кого их поставили защищать. Многие поселенцы бежали, некоторые, такие как Морис Кафф из замка Баллили, приняли свои меры защиты.

При таком повсеместном недоверии и почти повсеместной анархии те, кто этой зимой бежал от ирландских рейдов, не могли получить помощи при переходе в города, где они надеялись обрести безопасность. Ирландцы, которые, естественно, хватали все, что было нужно для их собственных полуголых и плохо вооруженных войск, отбирали у захваченных на дороге беженцев одежду, деньги, повозки, лошадей и припасы и, раздетых и босых, отпускали их тащиться по зимней стуже до ближайшей крепости. Кое-кто из нормано-ирландских дворян пытался помогать им. Улик Бурке из замка Хэкет отправился по округе в своей карете с кучером на поиски таких странников. Назад он вернулся с двумя мужчинами, тремя женщинами и тремя ребятишками, которых нашел сидевшими, прижавшись друг к другу под снегом. Они были измученными и практически голыми. Когда их накормили и обогрели, выяснилось, что это епископ из Киллалы с женой, детьми и родственниками. Четыреста женщин и детей, которые шли в Уотерфорд, удалось переправить морем в Югхал. Но у графа Корка хватало своих дел и без того, чтобы заботиться о нуждающихся беженцах, и всех их отправили в Англию. В Бристоль, Честер и маленькие порты на юго-западном побережье Шотландии, которые уже приняли более состоятельных беженцев, глубокой зимой прибыли лодки с больными, голодными, измученными людьми: с женщинами, потерявшими своих мужей, детьми, лишившимися родителей за время этого отчаянного бегства. Стенания этих людей раздували истории о зверствах ирландцев: убийствах, повешениях и нанесении увечий, которые они видели своими глазами или уверяли, что видели.

Той тяжелой долгой зимой холод и голод унесли жизни большего числа бежавших поселенцев, чем ирландцы убили в бою или во время своих грабительских рейдов. Но это с самого начала была жестокая и кровавая война. Да и какой она могла быть, если к религиозным, национальным и культурным различиям добавилась лютая ненависть обездоленных местных жителей к вторгшимся к ним колонистам? Парламент Англии почти сразу санкционировал публикацию историй о преступлениях ирландцев. Дублинское правительство последовало этому дурному примеру на несколько недель позже. Протестантская публика с неподдельным ужасом читала о поселенцах, повешенных перед своими разграбленными фермами, о семьях, сожженных заживо в своих домах, об изнасилованных и убитых женщинах, о детях, утопленных в болотах или заколотых ножами на глазах родителей. Беженцы добавляли к этому свои сказки. Так, в Шотландии одна женщина заявляла, что видела, как ее мужа распяли на кресте. Аппетит рос во время еды. Вскоре уже никакое преступление не казалось слишком ужасным для «кровавых ирландских мясников». За несколько недель предполагаемое количество их жертв превысило 100 000 человек, и «залитая кровью Ирландия стала казаться слишком маленькой, чтобы там можно было похоронить столько убитых».

Между тем все эти жуткие истории вырастали из семян правды. В Портадауне (Ольстер) и Шрул-Бридж (Галуэй) действительно имели место намеренные утопления женщин и детей. Ирландцы жгли и грабили с безжалостной жестокостью, как, например, во время хладнокровной, заранее спланированной резни поселенцев на острове Маги. Их лидеры искренне стремились переправить гражданских пленных в безопасные места, но не всегда могли обеспечить достаточную охрану, чтобы защитить их от банд неистовых грабителей, носившихся по всей стране. Не каждая просившая милостыню на улицах Дублина, Бристоля или Честера женщина, которая утверждала, что видела, как ирландец перерезал горло ее мужу, говорила правду, но некоторые рассказывали истину.

Англичане и шотландцы мстили. «Никакой пощады» – таким стало общее правило. Пленных вешали, женщин топили. «Негуманные и заслуживающие осуждения за свою жестокость действия одной стороны, – с отвращением писал шотландский солдат удачи, – не исключали такой же негуманное™ другой». В Лейнстере правительственные войска подожгли вереск и заросли дрока, где прятались ирландцы, и сожгли не самих налетчиков, а их женщин и детей, которые не смогли убежать. В Манстере сэр Уильям Сент-Леджер со своим грозным ирландским зятем, лордом Инчиквином, устроили охоту на повстанцев, не жалея ни мужчин, ни женщин, ни детей. Три младших сына лорда Корка с энтузиазмом присоединились к погоне, и Сенд-Леджер с одобрением сообщил их довольному отцу, что самый младший из них сжег ирландское укрепление со всем живым, что там было.

Но даже в этом яростном порыве разрушения и ненависти с обеих сторон находились те, кто вел себя как христианин и благородный человек. Протестантский епископ Килмора Уильям Биделл, дом которого был полон дрожавших от страха беженцев, вооруженный лишь пасторским жезлом, спокойно дал отпор мятежникам. Он обеспечил пощаду себе и своему маленькому «стаду», и, когда спустя несколько недель умер, ирландские солдаты с почетом проводили его до могилы и дали салют над гробом этого сурового неустрашимого старика.

Граф Ормонд, командовавший войсками дублинского правительства, отказался разорять ирландские деревни и убивать гражданских. Между тем большое число членов его нормано-ирландского семейства сочувствовали восставшим. Его мать была католичкой, брат с оружием в руках сражался в рядах бунтовщиков. Были у него и другие причины для беспокойства, поскольку король сообщил ему кое-какие секреты,  которых он предпочел бы не знать, и он, как никто, понимал, насколько неумелыми были действия Карла в Ирландии. Его компетентность и популярность в войсках сделали Ормонда незаменимым, и все же в Совете нашлись те, кто подозревал его в связях с восставшими. Но Ормонд с величайшей твердостью стоял за закон, порядок и верность короне. Опровергая шепот клеветников, он писал: «Я и дальше не пощажу ни одного бунтовщика, даже будь он мой соплеменник или мой друг, но я не заострю ни на йоту свой меч ради удовлетворения кого-либо, кроме меня, в выполнении моих обязанностей».

Его жена оставалась в окруженном замке Килкенни вместе со своими детьми и сотнями беженцев, которых она приняла и содержала там. Главари ирландцев угрожали уничтожить их, если Ормонд не уйдет с поста командующего правительственными войсками. Англичане ответили, что, если графине и ее детям будет причинен вред, они не пощадят ни одной ирландской женщины или ребенка. Но Ормонд, не прекращая подготовку к весенней кампании, дал другой ответ. Если его жена и дети, писал он, «будут ранены мужчинами, я никогда не стану мстить женщинам и детям, поскольку это было бы подло и не по-христиански и намного ниже той цены, в которую я оцениваю свою жену и детей».

Ормонд был скорее опытным, чем талантливым военным, но знал силу и слабость ирландцев. Он выступал против попытки правительства освободить Дрогеду, которая закончилась катастрофой в Джулианстауне. Войска – толпа деморализованных беженцев из Ольстера, которые, говоря словами Ормонда, даже «не были похожи на солдат», они с трудом понимали, как пользоваться мушкетами, которые в спешке сунули в их неопытные руки. Против таких войск шоковая тактика ирландцев Фелима О’Нила, выскочивших на них из тумана, была обречена на успех. Но в самой Дрогеде опытный профессиональный военный сэр Генри Тичборн со своим хорошо обученным гарнизоном держался, несмотря на голод, предательство, непрерывные атаки и даже проникновение врага в город. Эта долгая оборона выявила превосходство маленьких хорошо организованных сил над недисциплинированной ордой ирландцев. К началу марта Ормонд собрал обучил и вооружил около 3000 пехотинцев и 5000 кавалеристов. Численность войска Фелима О’Нила под Дрогедой была больше, но он был слишком осторожен, чтобы рискнуть сразиться с организованной армией. Когда 11 марта 1642 г. к нему стали приближаться правительственные войска из Дублина, он отступил в безопасный Ольстер. Ормонд вошел в Дрогеду. Для англичан это были первые хорошие новости из Ирландии за пять месяцев.

III

Теперь переменчивая судьба их земляков в Ирландии стала всего лишь фоном для пугающей ситуации в самой Англии. «Обновили маяки, установили навигационные знаки, почтовые кареты снуют с конвертами туда-сюда. Налицо все симптомы близкой войны», – писал один парламентарий. Карл, сидевший в Хантингдоне, предупреждал своих подданных не подчиняться ордонансу, на который он не дал своего согласия. Обе палаты парламента гневно возражали, заявляя, что любой, кто сомневается в их правах, будет считаться виновным в нарушении привилегий.

Король продолжал свое путешествие на север, не отказывая себе в удовольствиях и развлечениях, обычных для более спокойного времени. В Кембридже он посетил Тринити-колледж и колледж Святого Иоанна, где для принца Уэльского сыграли пьесу. В один из теплых солнечных дней король со свитой заехал в поместье Феррара[11]11
  Феррар Николас (1592–1637) – английский ученый, придворный и бизнесмен, рукоположенный в сан дьякона англиканской церкви.


[Закрыть] в Литтл-Гиддинг и в окрестных полях подстрелил зайца, а принц Уэльский отведал чизкейк и яблочный пай в буфетной. Уезжая, король даровал Феррару за его гостеприимство пять фунтов, которые прошлым вечером выиграл в карты у своего племянника курфюрста Палатина. Лишь прощальные слова на мгновение выдали его тревожное состояние. «Молитесь, молитесь о моем скором и благополучном возвращении», – сказал он.

В Вестминстере Эдвард Хайд и лорд Фолкленд делали все, что могли, чтобы поддержать немногих оставшихся друзей короля в палате общин. Они информировали его о происходящем в письмах, давали советы и готовили заявления, которые ему следовало делать в той войне, которую он вел с парламентом в прессе. Хайд все еще обманывал себя надеждой, что умеренные советы смогут предотвратить столкновение короля и Пима, к которому оба – каждый по-своему – стремились. «Ваше величество хорошо знает, – писал он, – что ваша главная сила – это любовь в сердцах тех людей, которые являются первейшими защитниками общественных свобод, и потому, помимо их долга и преданности вам лично, им особенно дорого ваше стремление к миру и справедливости». Он убеждал короля не давать «вашему народу ни малейшего повода сомневаться в том, что вы полагаетесь на что-то иное, кроме законов и их повиновения». Король счел разумным придерживаться такой позиции и для того, чтобы завоевать себе больше поддержки, и для того, чтобы сделать более очевидным тот факт, что Пим и его последователи своей мятежной непреклонностью создали проблемы, затронувшие всю нацию. Находясь в Стэмфорде, Карл объявил о значительном ужесточении законов против католиков – действие, направленное на то, чтобы ублажить его подданных-протестантов, которое вместе с тем не могло лишить его лояльности католиков, хорошо понимавших, что, какой бы тяжелой ни была их доля, он все равно относится к ним лучше, чем отнеслись бы его оппоненты.

Тем временем Хайд подготовил более примирительный ответ на предложения, которые так сурово отверг Карл в Ньюмаркете. Он выступил от имени короля вскоре после того, как тот прибыл в свою северную столицу Йорк. В этом документе король в сдержанных выражениях упрекал парламент в недоверии к нему. Он снова заявлял о своей «неизменной ревностной любви к чистой протестантской вере и своей решимости действовать совместно с парламентом в целях ее распространения и подавления папизма». Он в очередной раз осудил ирландское восстание и всех, кто его поощряет. Он отрицал все слухи о якобы существующем плане по привлечению иностранных держав для оказания ему помощи, напоминал о своих многочисленных уступках и заявлял о готовности вернуться в Лондон, если будет знать, что это безопасно. В заключение король говорил, что всем сердцем желает лишь одного – «мира, славы и процветания нации».

Это было последнее примирительное заявление, сделанное королем, и оно имело именно тот эффект, на который рассчитывал Эдвард Хайд. Многие испытывавшие неуверенность и тревогу люди в палатах общин и лордов, да и в целом в стране, были настолько тронуты проявлением умеренности со стороны Карла, чтобы, как минимум, решить, что агрессоры – Пим и его друзья, и активно или пассивно встать на сторону короля. Дополнительную убедительность этому документу придавала та искренность, с которой Эдвард Хайд писал его. Он действительно верил, что король еще может согласиться на компромиссное урегулирование, и вложил в этот документ все свои моральные принципы и интеллектуальные способности. Король, со своей стороны, сознавал ценность проявления умеренности, но не отказался от своей убежденности, что фракция, захватившая власть в Вестминстере, уступит только силе. Они уже заявляли, что власть короля и власть Карла Стюарта – это разные вещи и что истинная королевская власть принадлежит им. Вполне естественным ответом короля было то, что он увидел «необходимость защитить Карла Стюарта, если тот желает спасти короля». Исходя из этой необходимости Карл и действовал, а послание, со всей искренностью написанное Эдвардом Хайдом, стало для короля оружием войны, направленным на подрыв позиции противника.

Сознавая опасность, сторонники Пима стали угрожающе наблюдательны и уже начали что-то бурчать против Хайда. В последнее время они расширили способы, которыми душили влияние оставшихся роялистов в Вестминстере. Множились комитеты по расследованию в сферах обороны, информации, военно-морского флота, того, другого, третьего… И все они выносили обвинения. Во всех доминировали люди Пима, и через них проходили основные дела палаты.

А за пределами парламента роялисты учились организовывать свои действия. Из Ланкашира сообщили, что подготовлена петиция с требованием снять назначенного парламентом лорда-лейтенанта, пуританина лорда Уортона, и назначить на его место лорда Стренжа, человека, преданного королю. Палата общин встретила ее придирчивым замечанием по поводу давления, оказанного на честных жителей Ланкашира при сборе подписей. Оливер Кромвель обратил внимание парламентариев на сообщение из Монмаунтшира, что пуританское духовенство опасается восстания, которое втайне готовят местные паписты. Католики действительно были очень сильны в этих местах, контролируемых самым богатым пэром-католиком в округе маркизом Вустером. В Кенте судья-роялист Томас Малет убедил большое жюри Мейдстона одобрить петицию о возвращении королю всей власти над армией и перенести парламент из Лондона в какое-нибудь место, где ему не будет угрожать вмешательство со стороны местного населения.

Были у членов партии Пима и другие страхи. Они с тревогой следили за Халлом, Нидерландами и Данией, поскольку, если Карл намеревался объявить войну из Йорка и получить помощь из-за границы, то ему необходимо было обеспечить безопасность порта в Халле. Датский король Христиан IV, который когда-то прославился как успешный военачальник на суше и на море, был немолод по годам, но все еще достаточно активен. Он приходился дядей королю Карлу, будучи братом его матери, и королева, как стало известно, настойчиво взывала к нему о помощи. В последние месяцы слухи о вторжении – особенно из Дании – распространились по всей стране. Деловая королева проводила время в Гааге, привлекая деньги под залог королевских драгоценностей, которые привезла с собой. При умелом содействии принца Руперта она собирала оружие и добровольцев и стремилась всеми возможными способами заинтересовать делами своего мужа принца Оранского и короля Дании. Она плохо себя чувствовала. Ее зубная и головная боль, кашель и простуды создавали жалобный аккомпанемент нежным выражениям любви, которыми она наполняла свои письма к королю. Но ее советы были далеко не жалобными. Она предостерегала Карла в отношении нерешительных, тех, кто призывал его к умеренности, и раз за разом убеждала его, как важно обеспечить безопасность Халла – ключевого порта в совместно разработанной ими стратегии.

В Йорке король держал двор с некоторой долей прежней элегантности и церемонности. Он послал за своими музыкантами в Уайтхолл, но им уже два года не платили жалованья, и они не могли позволить себе такое путешествие. Графы Холланд и Эссекс формально отказались присоединиться к нему и были отстранены от своих постов при дворе, но теперь вокруг него собиралось все больше представителей знати. Они покинули палату лордов, которая сократилась до горстки депутатов преимущественно из партии Пима. Одни приехали в Йорк, другие, более осторожные, в ожидании дальнейших событий перебрались в свои поместья.

В залах и садах больших домов Йорка, где бывал король и его друзья, царило сдержанное веселье. Владельцы постоялых дворов и фермеры преуспевали, рынок оживился. Но если король рассчитывал на всеобщую поддержку Севера, то ошибался. Регион пребывал в состоянии жесткого раскола, причиной которого была религия, старая вражда знатных семей и обида, которую Страффорд, этот грозный йоркширец, посеял между теми, кому благоволил, и теми, кого задевал.

Кроме того, временами давали о себе знать локальные проявления недовольства, не связанные с какой-либо партией. Группа женщин под звуки волынки и тамбурина сломала изгородь, огораживавшую общинные земли, и, празднуя это событие, угощалась пирогами и элем, пока возмущенный магистрат не переловил их и не отправил в тюрьму. Благодаря своевременно оказанным милостям Карлу удалось завоевать поддержку лорда Сэвила, семейство которого занимало видное положение в Западном Райдинге, однако он не смог привлечь на свою сторону влиятельного сэра Ферфакса и его сына, сэра Томаса. Одни дворяне заявили ему о своей лояльности, другие подали петицию, в которой ему предлагалось вернуться в Вестминстер и примириться с парламентом. Соперничающие группы устраивали на улицах Йорка хулиганские выходки, вели себя грубо и оскорбляли друг друга словесно. В Ливерпуле на берег сходили поселенцы, бежавшие с севера Ирландии. Оттуда они расходились по стране, прося подаяния и рассказывая жуткие, наводившие ужас истории. Простые пуританские семьи постом и молитвой готовились к вторжению ирландских папистов и к смерти от их рук. «О, какие страхи и слезы, плач и молитвы денно и нощно царили во многих местах, не исключая дома моей матери! – писал намного позднее человек из Брендорфа. – Мне было тогда 12 или 13 лет, и, хотя я боялся, что меня убьют, я устал от бесконечного поста и молитв». Ирландско-папистской резни боялись не только неграмотные. Один джентльмен-протестант писал лорду Ферфаксу: «Это касается нас всех. Мы должны стремиться не допустить подобного в нашем королевстве». Пуританское дворянство с тревогой смотрело на добровольцев, которых король набирал в Йорке среди их соседей-католиков. Их называли «папистская армия».

Карл, по-прежнему пытаясь заверить своих подданных, что он убежденный протестант, принес в жертву двух католических священников. Это были безобидные люди, которые долгие годы, пока закон дремал, тихо проводили богослужения для своих единоверцев из Йоркшира. Оба были повешены в Йорке, невзирая на то, что одному из них, отцу Локвуду, было почти 90 лет.

Чтобы обеспечить большую популярность набору рекрутов, Карл объявил о своем намерении лично отправиться в Ирландию и подавить восстание. В Лондоне парламент немедленно возразил. Совет в Шотландии, хотя и в более сдержанных выражениях, тоже высказался против этого плана. Попытка короля выступить в роли поборника протестантизма и защитника английских поселенцев в Ирландии убедила лишь немногих из его друзей и никого из его врагов. Совет в Дублине незадолго до этого допросил под пыткой двух знатных пленников, и один из них, молодой глава клана Хьюго Мак-Мэхон, которого захватили в самом начале восстания, утверждал на дыбе, что не далее как в прошлом мае слышал, что король поддержит ирландское восстание. Вторая жертва – профессиональный английский военный, полковник Джон Рид, – был более осторожен, чем Мак-Мэхон, и мало что сказал, но его сдержанность была истолкована как признание виновности короля. Свое мнение дублинский Совет высказал, сообщив о допросе этих пленных только парламенту и, таким образом, ясно дав понять, что они больше не ждут от короля ни указаний, ни помощи.

И Совет в Дублине, и парламент в Лондоне, и пуританское дворянство в Йоркшире не ошибались, подозревая, что если Карл поедет в Ирландию, то не станет подавлять восстание, а присоединится к нему. Королева, которая, должно быть, понимала план своего супруга, писала ему из Гааги, что слышала, будто он намеревается ехать в Ирландию через Шотландию. Она указывала, что это было бы большой ошибкой, поскольку шотландцы не станут ему помогать. Было бы гораздо разумнее ехать через Уэльс. Она, безусловно, предполагала, что его конечная цель – встать во главе восставших ирландцев. Однако у нее хватало мудрости официально не подтверждать мысль, что ее муж намеревается примкнуть к восстанию, и, когда в Брюсселе один ирландский священник-францисканец попытался получить ответ на этот вопрос, она проявила похвальную сдержанность.

Тем не менее европейские наблюдатели предполагали, что король Великобритании, которому в Англии угрожал бунт со стороны парламента, примет добровольную помощь ирландских католиков и, таким образом, доведет до логического завершения политику поддержки римско-католической церкви, которая отличала весь период его правления. Его несчастная сестра-протестантка, королева Богемии, глядя на действия королевы Генриетты Марии в Гааге и читая огорчительные вести, присылаемые из Йорка ее старшим сыном курфюрстом Палатином, не могла видеть происходящее в ином свете. Она постаралась вытащить своего младшего сына принца Руперта из ситуации, которую не одобряла, попросив венецианского посла в Нидерландах рекомендовать ему вступить в армию Светлейшей республики.

Она опоздала. Принц Руперт уже предложил свои услуги королю. Пока он помогал Генриетте Марии набирать рекрутов в Нидерландах, король Карл в Йорке созвал рыцарей ордена Подвязки, чтобы Руперта приняли в орден. В течение нескольких дней король был так поглощен этим церемониалом, что у него почти не оставалось времени читать донесения из других своих владений. Однако его план быстро вызревал. В начале апреля маркиз Хертфорд очнулся от своей природной летаргии и, невзирая на настойчивый приказ парламента, отвез в Йорк младшего сына короля, оставленного на его попечение. Маленького герцога приняли с горящими факелами и предоставили ему охрану из 900 всадников. Через несколько дней он был официально посвящен в рыцари ордена Подвязки вместе со своим отсутствующим кузеном Рупертом, и 22 апреля его в компании нескольких других лордов и джентльменов отправили с визитом к губернатору Халла.

IV

То был первый ход короля в этой войне. Губернатор Халла сэр Джон Хотэм с самого начала подозревал, что за этим дружеским визитом что-то скрывалось, но не мог отказаться принять сына короля и его сопровождающих. На следующее утро в город прискакал сводный брат Джорджа Дигби сэр Льюис Дайв и объявил, что король в сопровождении кавалерии едет в город, чтобы присоединиться к своему сыну. Хотэм понял, что попал в ловушку. Если он пустит в город короля с его людьми, они наверняка возьмут в свои руки крепость и журнал, который он обещал контролировать в интересах парламента. Симпатии горожан разделились, но мэр был роялистом. Учитывая, что герцог Йорк уже был в городе, Хотэму было бы вдвойне трудно не пустить короля, если бы тот появился у ворот. Он обратился к Дайву с робкими оправданиями: он не в состоянии принять так много… он совершенно не готов…

Хотэм имел большой опыт в местной политике. Он был амбициозен и отличался холерическим темпераментом. Он ссорился со Страффордом. У него не было твердых убеждений, за исключением веры – впрочем, весьма нередкой – в значимость собственного семейства и решимости сделать так, чтобы в Восточном Райдинге с Хотэмами считались независимо от того, какая партия победит. Палата общин льстила ему и в то же время шпионила за ним. Хэмпден писал ему дружеские письма, но его сына, капитана Хотэма, убедили докладывать о поведении отца, а Перегрин Пелхэм, депутат парламента от Халла, то и дело ездил из Вестминстера в Халл и обратно, поддерживая связь. Когда король объявил о своем визите, Пелхэм находился в Халле и постарался укрепить неустойчивую лояльность Хотэма парламенту. Когда Карл со свитой подъехал к городу, Хотэм закрыл городские ворота, поднялся на стену и сказал королю, что тот не может войти. На какие-то мгновения все замерли в нерешительности. Кое-кто из людей короля, увидев, что на стене находится также их друг мэр, стали призывать жителей Халла сбросить Хотэма вниз и открыть ворота, но на их призыв никто не откликнулся. В это время герцог Йорк, от которого можно было бы ожидать, что он со своими товарищами возглавит горожан-роялистов, мирно обедал и, похоже, даже не знал, что происходит. Удивленному и разозленному королю оставалось только смириться с отказом и уйти. Через некоторое время за ним последовал и герцог Йорк со своей унылой компанией «подсадных уток».