Текст книги "Фламандские легенды"

Отец Элизы – чиновник, занимавший видный пост секретаря брюссельского торгового суда, – не мог быть доволен поклонником дочери, не имевшим ни состояния, ни положения в обществе. Молодые люди вынуждены были видеться тайком. Но они часто писали друг другу. Письма к Элизе читаются, как лирическая повесть о возвышенной любви, обреченной на страдания и неудачу. В этих письмах – единственных, сохранившихся из переписки Шарля Де Костера, – отчетливо виден образ человека с восторженной и мечтательной душой, но с твердою волей и ясно осознанной жизненной целью.

Переписка между Де Костером и Элизой длилась восемь лет (1851–1858), пока длился их роман. Это были годы формирования писателя, годы подготовки его первой книги, когда, расставаясь со своими юношескими вдохновениями, он освобождался от чужих влияний, от многословия, риторичности, романтических штампов. «Я из тех, кто умеет ждать. Здесь не знают, как долго должен трудиться тот, кто хочет переделать весь свой способ мышления, кто стремится выйти на хорошую, верную, настоящую дорогу, избавиться от подражания, быть самобытным наконец!» – писал он Элизе перед выходом «Фламандских легенд» (№ 109, стр. 173–174).

Шарль Де Костер посвящал ее в свои писательские планы и замыслы, спрашивал, какого она мнения о его работах, восхищался благотворным влиянием любви на его талант: «Когда ты сравнишь написанное мною раньше с тем, что я скоро дам тебе прочитать, ты увидишь, как за это время развился мой ум. Я чувствую сейчас, что моя жизнь стала глубже. Моя мысль стала шире…» (№ 2, стр. 90–91).

В письмах Де Костера постоянно звучали отголоски его чтений. Он делился с Элизой своими суждениями о литературе, порой противореча себе, но всегда с полнейшей свободой и непринужденностью. Он не жаловал поэтов французского классицизма XVII в.: о Корнеле и Расине говорил, что они «влезли на высокие ходули» (№ 28, стр. 113), а Буало обозвал «бессердечным кретином».[67]67
  Слова Де Костера о Буало Ш. Потвен выпустил на письма № 28. Эти слова приводит в своей книге Й. Хансе (указ. соч., стр. 12), причем добавляет: «Однако у этого «кретина» Де Костер почерпнул правило, которое любил напоминать «Весельчакам» в своих докладах и которого сам строго придерживался:
Отделывайте стих, не ведая покоя,Шлифуйте, чистите, пока терпенье есть:Добавьте две строки и вычеркните шесть».(Перевод Э. Л. Линецкой).

[Закрыть] Исключение он делал только для Мольера: «Единственный человек, которого я люблю во Франции, – уверял он Элизу в том же письме – это Мольер. И это все. Остальных я изучаю». Однако такое решительное заявление вовсе не значило, что Де Костер не любил других французских писателей. По свидетельству Й. Хансе, в других письмах он находил слова уважения для Мюссе, A. Kappa, Бальзака, Поля-Луи Курье, Монтэня и Рабле.[68]68
  Там же, стр. 8 – 9


[Закрыть] Особенно высоко Де Костер ставил Гюго. Много лет спустя он писал в журнале «Précurseur»: «Гюго – гениальный человек. Я им восхищаюсь и люблю его со всеми его странными причудами».[69]69
  См. там же, стр. 18.


[Закрыть]

Не менее горячо, чем Гюго, Де Костер почитал Жорж Санд. Она была ему особенно близка, и он часто упоминает ее имя в своих письмах. Он советует Элизе прочитать «Жанну» – «один из самых прелестных романов Жорж Санд» (№ 25, стр. 110). По поводу какого-то романа, который его привел в раздражение, потому что в нем дурно говорится о женщинах, он пишет: «Только одна Жорж Санд хорошо говорит о них, хоть и слишком многословно» (№ 38, стр. 119). Отзвуки проповеди Жорж Санд слышались и в тех письмах Де Костера, в которых он рисовал своей подруге счастливые картины их будущей семейной жизни: «Я никогда не буду твоим супругам, иначе говоря, не буду твоим господином, грубым животным, деспотом. Я буду твоим возлюбленным, братом, отцом – всеми вместе» (№ 30, стр. 114–115).

Де Костер очень любил Шиллера и Гофмана. И даже, когда он писал о своей любви к ним, он не забывал подчеркнуть, что Жорж Санд ему не менее дорога. «Знаешь, что я хочу тебе сказать: я питаю страсть к немецким писателям и к Жорж Санд».[70]70
  См. там же, стр. 6.


[Закрыть] Особенной притягательной силой обладал для него демократизм французской писательницы. Он ссылается на такие романы Жорж Санд, как «Орас», «Странствующий подмастерье», «Грех г-на Антуана», чтобы найти подтверждение своим собственным демократическим симпатиям: «Прочитав эти романы, светские люди говорят: «О, Жорж Санд идеализирует рабочих, они совсем не такие!» Ну и пусть говорят. Ведь ошибаются они, а не Жорж Санд. Одна она права. Если хотят еще отыскать душевный жар, энтузиазм, молодость, силу, то лишь в людях с мозолистыми руками и одетых в рабочие блузы» (№ 64, стр. 139).

Иногда Де Костер отчитывался перед Элизой, как он провел день, как трудился вечером. «Сегодня вечером я опять пересматривал первые 80 страниц «Галевина»… Есть еще длинноты» (№ 115, стр. 178) Трудиться для него было страстной потребностью. Тщательно работая над своими произведениями, он не уставал их поправлять, шлифовать, искать нужное слово. Он бывал к себе беспощаден: «Вчера вечеров меня немного лихорадило. Что за беда! Если так нужно, я согласен заболеть, лишь бы удалась моя вещь. Вылечиться успею потом. Завтра, а может быть и послезавтра я должен еще поработать над «Галевином». Сегодня вечером я не был достаточно строг к себе: позволил себе поддаться волнению даже до слез. Словно я читал что-то чужое. Завтра надо быть холоднее. Я должен стать грозным судией себе самому» (№ 116, стр. 178).

В письмах Де Костера проявилась его сложная, на первый взгляд противоречивая, но удивительно цельная натура. Он открывался Элизе в неожиданной особенности своего душевного склада. Этот человек, так любивший юмор и шутку, создавший одного из самых веселых в мировой литературе героев, был меланхоликом. «В глубине моей души таится вечная грусть. Я от природы грустен» (№ 145, стр. 201). Больше того. «Я не так сильно люблю тебя, когда я весел», – признавался он Элизе (№ 29, стр. 113–114). В литературе о Де Костере эту черту его характера объясняют обычно его неприкаянной, неустроенной жизнью. «Неудачи и вечные лишения наложили отпечаток горечи на душу Костера и придали меланхолический оттенок его произведениям», – писала в своей статье «Старшие и одинокие в новой бельгийской литературе» М. В. Веселовская, принадлежавшая к числу тех немногих русских критиков, которые еще до революции познакомили русских читателей с Шарлем Де Костером.[71]71
  «Голос минувшего», 1913, № 9, стр. 13.


[Закрыть] Однако такое объяснение верно лишь отчасти. В ту пору, когда Де Костер переписывался с Элизой, он был полон нерастраченных сил и молодой веры в будущее. Он писал, путешествовал, увлекался историей, был окружен друзьями, пламенно любил. И все-таки: «Иногда в разгар веселья мне хочется плакать, – пишет он Элизе. – Как часто я ловлю себя на том, что, находясь в кругу друзей, я становлюсь молчаливым, а если и произношу изредка что-нибудь, то глупость» (№ 37, стр. 118–119).

Вечная грусть, владевшая Де Костером, была грустью человека, который любит жизнь, мечтает, чтобы она была прекрасна, и томится сознанием ее несовершенства. Повседневная действительность его ужасает: «Все плоское, вульгарное, пошлое не только задевает меня, но причиняет страдания» (№ 37, стр. 118). Глубокие размышления рождают грусть, – так думает Шарль Де Костер, и он горько сетует на обостренную силу своей аналитической мысли: «Какое это несчастье – слишком много думать, какое большое несчастье! Всегда стремиться проникнуть в сущность вещей, анализировать характеры, подобно хирургу, вскрывающему труп. Ах, блаженны те, кто не думают!» (№ 66, стр. 141).

Шарль Де Костер мечтал, чтобы Элиза поверяла ему все свои мысли и чувства, мечтал жить жизнью ее души» Но они были слишком разные люди. Она требовала, чтобы он был веселее. «Я постараюсь выполнить твое приказание, я всегда буду веселым», – писал он ей (№ 104, стр. 170), но хотел, чтобы она была более серьезной. Очевидно Элиза не до конца понимала его. Попеременно с восторгами и упованиями в его письмах звучат тоскливые жалобы и упреки Между ними происходили размолвки, иногда даже крупные ссоры. По поводу одной такой ссоры Феликс Тейес, товарищ Де Костера по университету, написал Элизе письмо, в котором дал своему другу удивительно проницательную характеристику.[72]72
  «О разительном сходстве этого духовного портрета, – писал историк бельгийского искусства Г. Фиренс-Геварт, – говорили все старые друзья Де Костера, которых я опросил» (H. Fierens-Gevaert. Op cit., P. 9).


[Закрыть]

«У Шарля добрый благородный характер, у него сильная натура, способная понимать и совершать прекрасные и великие поступки. Но ему не хватает некоторых маленьких буржуазных добродетелей. На них в нашем возрасте обращают мало внимания, однако они являются прочной порукой благоразумия. Шарль не живет согласно общепринятым правилам: в иных случаях слишком подчиняется своей фантазии, в других – впечатлениям минуты; он мало понимает в практической жизни, порывы воображения увлекают его за пределы реального и возможного, и тогда зачастую он создает себе муки, от которых сам же страдает!»[73]73
  См. H. Liebereсht. Op. cit, p. 14


[Закрыть]

И дальше в том же письме Феликс Тейес заключает: «Сердечное спокойствие, без которого нет настоящего счастья, способны дать ему лишь вы, мадемуазель!.. Будьте же для Шарля не только обожаемой женщиной, будьте для него Музой, которая вдохновляет, ангелом, который советует и поддерживает…»[74]74
  Cm. Ch. Potvin. Op. cit., p. 20


[Закрыть]

Элиза иногда переписывала его рукописи, но очевидно не очень интересовалась его творчеством. «Смотри, я рассержусь на тебя! Почему ты не говоришь мне, что ты думаешь о моей легенде? – с обидой спрашивал он, дав прочитать ей «Братство Толстой морды». – Нравится ли она тебе? скажи. Если не нравится, тоже скажи…» (№ 101, стр. 167). В конце письма он вновь обращается к этой же теме. «Я не жалуюсь и не упрекаю тебя, но я ожидал от тебя меньше равнодушия и больше откровенности» (стр. 167–168). Когда же «Фламандские легенды» вышли отдельным сборником, он с еще большей душевной болью писал ей: «Книга, которую я вам передал, – самое светлое и радостное отражение моей любви к вам. Так в каком же уголке вашего сознания она дремлет сном забвения?»[75]75
  См. J. Hanse. Op cit., p. 12


[Закрыть]

В конце концов наступила развязка. Поэтическая любовь кончилась разрывом. Они расстались, обливаясь слезами. Предполагают, что главной причиной разрыва было несогласие отца Элизы на ее брак с Де Костером. Элиза через двенадцать лет умерла от чахотки, а Де Костер всю жизнь ее помнил и о ней тосковал.

* * *

В 1855 г. Шарль Де Костер кончил университет со званием кандидата литературы и философии. Университетский диплом давал ему право работать учителем в школе. Но он не чувствовал склонности к педагогике. «Неужто я буду забивать головы ни в чем неповинным детям латынью и греческим», – писал он Элизе (№ 72, стр. 145).

Однако рассчитывать на свое перо в тогдашней Бельгии, где литературой мало интересовались, было трудно. Работа в журналах очень плохо или почти совсем не оплачивалась. В конце концов Де Костер вынужден был обратиться к своему крестному отцу. Архиепископ при содействии своей сестры нашел для него выгодную должность коммивояжера французской фирмы, занимавшейся экспортом вин. Но упрямец-крестник, в свое время отказавшийся от духовной карьеры, и на этот раз воспротивился воле архиепископа. «Я не хочу кончать подобным образом», – так объяснял он Элизе свой отказ от обещанного благополучия (№ 97, стр. 166). После этого ни архиепископ, ни его сестра больше не вмешивались в жизнь Де Костера. «Как хорошо, как прекрасно, когда человек горд и свободен, даже если он остается бедняком», – этими словами он как бы определил и свой собственный жизненный путь (№ 138, стр. 194).

* * *

В 1856 г. в Брюсселе начал выходить еженедельный журнал «Уленшпигель». Первый номер еженедельника, имевшего подзаголовок «Журнал художественных и литературных забав», был украшен виньеткой, которая изображала смеющегося Тиля Уленшпигеля, легендарного персонажа народной фламандской книги, жившего, по преданию, в XIV в. В журнале работала одна молодежь. Фелисьену Ропсу, душе и заправиле журнала, было двадцать два года, его сотрудникам – немногим более. Ропс привлек к участию в журнале и Шарля Де Костера. «Простой случай свел его лицом к лицу со своим будущим героем, с тем, кто впоследствии воплотил дух народной Фландрии», – писал в своем известном очерке «Уленшпигель» (1926) Ромен Роллан.[76]76
  Р. Роллан. Собрание сочинений, т. XIV. М, 1958, стр. 518.


[Закрыть]

Сотрудничество в «Уленшпигеле» (1856–1864) не только натолкнуло Де Костера на мысль о выборе героя для своего знаменитого произведения, но оказало большое влияние на формирование его общественно-политического радикализма. Этому способствовала и общественная обстановка, сложившаяся в те годы в Бельгии.

В 50-е – 60-е годы особую роль в культурной жизни Бельгии играли французские республиканцы, противники Наполеона III, покинувшие Францию после государственного переворота 1851 г. Найдя убежище в Бельгии, многие из них сотрудничали в бельгийских журналах, читали публичные лекции, преподавали в учебных заведениях. Они вносили оживление в общественную атмосферу Бельгии. «Надо отдать справедливость Э. Дешанелю, он первый, быть может, расшевелил инертность нашей публики своими лекциями в Брюсселе, Генте и других городах», – писал Фиренс-Геварт[77]77
  H. Fierens-Gevaert. Op. cit., p. 25t


[Закрыть] об известном французском ученом, профессоре литературы в Сорбонне, жившем в Бельгии с 1851 г. Эмиль Дешанель был также и первым, кто откликнулся в бельгийской печати на «Фламандские легенды».

По свидетельству его биографов, Де Костер еще со студенческих лет встречался с эмигрантами – не только с французскими революционно-демократическими деятелями, но и с борцами за независимость Польши и Венгрии и со сторонниками объединения Италии. Он встречался и с либералами и выступал у них на собраниях с чтением своих произведений.

В конце 50-х и начале 60-х годов в Бельгии обострилась политическая борьба. Клерикальная реакция усилилась настолько, что перешла в открытое наступление против основных конституционных свобод – свободы слова и печати. Духовенство, имевшее большой вес в стране, нападало на свободное преподавание в университетах, как на несовместимое с доктринами католической церкви. Католическая партия требовала расширения влияния духовенства на дело народного образования.

В это время от либеральной партии, стоявшей у власти, отделилось ее радикальное крыло, известное под именем «молодого либерализма». «Молодые либералы», или «прогрессисты», как их еще называли, резко полeмизиpoвaли со старыми умеренными либералами и, противопоставляя им свой непримиримый антиклерикализм, решительно отстаивали демократические права бельгийского народа.

В эти годы обострилась и классовая борьба в Бельгии. В апреле и мае 1861 г. начались массовые забастовки рабочих ткацкой промышленности. Борьба рабочих за свои права привлекла к ним симпатии демократически настроенной интеллигенции.

В такой обстановке политических и классовых схваток «Уленшпигель», объявивший сначала о своем безразличии к политическим и религиозным вопросам, круто меняет свой курс и с 60-х годов становится боевым органом молодых либералов, а Шарль Де Костер – выразителем их идей. Свою политическую программу журнал изложил так: «Если нужно объявить наши принципы, мы это сделаем коротко. Ни боги, ни святые, ни папы, ни государи, ни императоры, ни короли ни сейчас и никогда впредь не будут нашими друзьями».[78]78
  См. L.-L. Sosset. Introduction a l'oeuvre de Charles De Coster, p. 34.


[Закрыть]

Почти все политические статьи в журнале принадлежали Де Костеру. В этих статьях во всей силе проявился его талант публициста. «Несмотря на свои скромные, изысканно-вежливые манеры, он обладал темпераментом политического бойца», – писал К. Гюисманс.[79]79
  C. Huysmanse. Le Roman d'Ulenspiegel et le Roman de Charles De Costet. Bruxelles. 1960, p. 36.


[Закрыть] Энергия Де Костера была удивительна: принимая участие в повседневной политической борьбе, он печатался почти в каждом номере. С 21 октября 1860 г. по 11 августа 1861 г. он поместил в «Уленшпигеле» под псевдонимом Карел около 60 статей.

В этих живых и остроумных памфлетах он выступал от имени легендарного Уленшпигеля («Уленшпигель хмурится», «Уленшпигель еще больше хмурится»), который, то смеясь и шутя, то возмущаясь и негодуя, откликался на все злободневные события, происходившие в Бельгии. Де Костер защищал бастующих рабочих, занимался вопросами заработной платы, писал о мытарствах безработных, ядовито и зло высмеивал католическое духовенство, которое называл «язвой общества». Не прошел Де Костер и мимо движения так называемых «фламинганов». Он горячо поддерживал фламандцев, добивавшихся прав для своего языка, который считался «мужицким» в стране, где господствующим языком был французский. Но, сочувствуя всей душой фламандцам, Де Костер в то же время призывал их к единению и дружбе с франкоязычными валлонами: «Фламандцы, – обращался к ним с трибуны журнала писатель, – будем помнить, что валлоны – наши братья, они, как и мы, трудолюбивы, изобретательны, искусны в работе и в час битвы будут драться как львы!»[80]80
  «Charles De Coster journaliste» [C. Huysmance éditeur]. Bruxelles. 1959, p. 72.


[Закрыть]

С таким же страстным интересом он следил за политической жизнью Европы. Борец против деспотизма, Де Костер не уставал бичевать своих злейших врагов: Наполеона III, могильщика французской республики, папу римского и центр католической реакции – Испанию. Особенное сочувствие вызывало в нем национально-освободительное движение угнетенных народов. Он посвятил много статей Польше, Ирландии, Австро-Венгрии и Италии. Он восторженно приветствовал Гарибальди, вождя итальянской революции, «героя такой неподкупной честности, какого не знала даже античность».[81]81
  «Charles De Coster journaliste», p. 23.


[Закрыть] С надеждой и верой в будущее он писал, что вслед за Гарибальди «поднимается Венгрия, возрождается Польша».[82]82
  Там же, стр. 69.


[Закрыть] Его не покидало революционное ощущение эпохи: «Лютер, Кальвин, Эразм, Марникс, Вольтер, Жан-Жак, люди 89 года, 93 и 48 годов, – каждый посеял зерно, и вот везде ожидаются всходы и готовится сбор урожая».[83]83
  Там же, стр. 70.


[Закрыть]

Публицистика Де Костера была тесно связана с его художественным творчеством. «В течение четырех лет созревала идея, заложенная в самом слове «Уленшпигель», и образ гнома, «смеющегося во всю глотку», которого на глазах у Де Костера рисовал Ропс, обретал плоть и человеческие черты».[84]84
  Р.Роллан. Указ. соч., т. XIV, стр. 518.


[Закрыть]

Журнал сыграл большую роль в литературной жизни Де Костера. Там печатались первые отрывки из «Легенды об Уленшпигеле». А еще раньше в журнале появились две новеллы, вошедшие потом в сборник «Фламандские легенды».

* * *

Заканчивая в 1857 г. работу над «Фламандскими легендами», Де Костер в одном из писем к Элизе писал:

«Ты спрашиваешь, работаю ли я и счастлив ли я. Моя жизнь все та же. Мне беспрестанно твердят о службе, о должности, о нищете, и каждое слово тяжким камнем ложится мне на сердце. – Хотя теперь не время отчаиваться, жизнь на каждом шагу мне приносит страдания. Моя книга останется для меня воспоминанием о моей молодости, моих иллюзиях, восторгах и вере в будущее. Синие птицы улетели, наступил час ворон» (№ 134, стр. 190–191).

«Быть может в этой книге моя слава, быть может она создаст мне имя, – писал он в другом письме Элизе. – Я заранее принимаю все. Единственная моя надежда на то, что это смело и ново» (№ 121, стр. 181).

Де Костер прекрасно понимал значение своей книги. Это было произведение, проникнутое духом народа Фландрии. В ту пору, когда книжный рынок Бельгии был завален ремесленными французскими поделками и в театрах ставились только французские пьесы не первого сорта, главной задачей, стоявшей перед бельгийским обществом, было создание своей национальной литературы. Путь к самобытной литературе, к освобождению от чужих влияний Де Костер видел в обращении к народному творчеству, в пристальном изучении жизни народа и его истории.

«Четыре фламандские легенды построены на материале, почерпнутом исключительно из фландрского и брабантского фольклора, – писал о первой книге Де Костера бельгийский научный журнал «Брабантский фольклор» в специальном номере, посвященном столетию со дня рождения писателя. – Эти легенды и сейчас еще хорошо известны нашему народу, и хотя литература, музыка и даже театр часто ими пользуются и переносят их из сферы фольклора в область изящных искусств, они все еще продолжают жить в устной народной традиции».[85]85
  «Le Folklore brabançon», 1927, № 37–38, août – octobre, p. 72.


[Закрыть]

Но беря из фольклора сюжетную канву, Шарль Де Костер творчески вольно преображал материал старинных легенд. Он углублял и расширял их содержание, вводил новые эпизоды, новые персонажи и – что самое важное, – наделяя традиционные, несколько условные образы фольклорных героев чертами национального характера, придавал им жизненную окраску.

«Мне нравятся эти фантазии, на которые у нас часто нападают. Я люблю погружаться в этот странный мир… – писал Де Костер Элизе. – В этом жанре можно создавать живые характеры, образы живых людей, показывать их здравый смысл и самому его проявлять» (№ 124, стр. 183).

Сказочный мир народных преданий выступает во «Фламандских легендах» на фоне реальной действительности. Бытовые подробности, переплетаясь с фольклорной фантастикой, создают яркое, зримое представление о повседневной жизни народа. Четыре новеллы, вошедшие в сборник, разнородны по содержанию и настроению. Но художник в каждой из них с любовью и живым пониманием проникает в национальную жизнь народа и раскрывает его взгляд на мир.

Особую оригинальность «Фламандским легендам» придавало то, что они были написаны на архаическом французском языке XVI в. Этому языку Де Костер учился у Монтеня и Рабле. Эмиль Дешанель, который познакомился с книгой еще в корректуре, написал о ней восторженную статью (эта статья вошла потом в качестве предисловия в первое и некоторые другие издания «Фламандских легенд»). Авторитетный ученый критик, не колеблясь, заявил, что «старинный» французский язык удался Де Костеру несравненно больше, чем Бальзаку в его «Озорных сказках», и что иные страницы «Фламандских легенд» не могли быть лучше написаны ни Монтенем, ни Рабле. В то же время легенды Де Костера настолько сохраняют колорит родной земли, что «если бы их перевели на фламандский язык, их, несомненно, приняли бы за оригинал».[86]86
  Emile Deschanel. Préface in: Charles De Coster. Légendes flamandes. Paris. 1858, p. IV.


[Закрыть]

Высоко оценил Дешанель и точное видение эпохи, которое обнаружил Де Костер, рисуя психологию своих героев: «Он изобразил средневековье, каким оно было на самом деле: грубым, суровым, меланхоличным, лукавым и в то же время детски простодушным. Он не приписал своим персонажам ни одной мысли, ни одного инстинкта, ни одного чувства, которые бы им не были свойственны».[87]87
  Там же, стр. III.


[Закрыть]

Все же Дешанель советовал Де Костеру в дальнейшем пользоваться современным французским языком. Но Де Костер не свернул со своего пути и главную книгу своей жизни написал тем же архаизированным языком (хотя и менее архаизированным, чем «Фламандские легенды»).

Тонкая стилизация архаического языка нужна была Де Костеру для воспроизведения народной речи. Вот как он сам об этом писал в неизданном наброске своей публичной лекции о языке: «Французский язык XVI И начала XVII века – это богатая палитра, на которой в изобилии встречаются народные слова – грубые, иногда топорные, но всегда крепкие, полновесные, звучные, прекрасно передающие мысль художника. Язвительный, лукавый, раскатистый смех народа, его поговорки и пословицы, большей частью такие правдивые, занимают на этой палитре первое место».[88]88
  См. J. Hanse. Op. cit., p. 300–301.


[Закрыть] Кроме того Де Костер находил, что на этот язык восхитительно «переводятся» непереводимые выражения фламандского языка.

Язык «Фламандских легенд» вобрал в себя несколько стилистических струй: от просторечия до канцеляризмов XVI в. (ledit, susdit, icelle – названный, упомянутый, оный). Для того чтобы придать языку фламандскую окраску, Де Костер вводит в него фламандские слова (bruinbier, baes и т. д.). Делает он это скупо, но настойчиво. Герои «Фламандских легенд» иногда говорят книжным языком, иногда употребляют даже латынь, что придает их речи комический эффект. Простодушная жена кузнеца Сметсе Смее, и та упрекает мужа в том, что он хочет gratis (даром) получить жизненные блага. Сочетание народной речи со стилем книжной учености было характерно для языка Рабле.

Сборник «Фламандские легенды» складывался постепенно. Первой в 1856 г. (4 и 11 мая) в журнале «Уленшпигель» была напечатана легенда «Паломники Хакендовера», позднее вошедшая в сборник под названием «Бланка, Клара и Кандида». Потом в трех номерах того же года (27 июня, 3 и 10 августа) появилось «Братство Толстой морды». Прежде чем попасть в сборник, эта легенда вышла отдельным изданием. В примечании к ней Шарль Де Костер писал, что союз женщин-лучниц, отважных героинь его рассказа, продолжает существовать и в его время: он сам видел, как в деревушке Сталле, неподалеку от Уккле, по установившемуся веками обычаю в назначенные дни собирались у кабачка женщины для упражнения в стрельбе из лука. О трактире «Охотничий рог» и о братстве Толстой морды Де Костер вспоминал потом и в «Легенде об Уленшпигеле» (кн. I, гл. 35).

Книжным источником для знакомства с этой легендой Де Костеру послужила лубочная брошюра, написанная, по его словам, на современном французском языке вперемежку с дурной латынью.

«Братство Толстой морды» – самая веселая новелла в сборнике. Полная добродушного здорового юмора, она очень близка к раблезианской традиции – как по языку и стилю, так и по ренессансному восприятию мира. Нарочитую простоту и наивность повествования Де Костер подчеркивает излюбленными приемами Рабле, высмеивающими средневековую схоластическую манеру писать ученые трактаты. С одной стороны – это ссылки на выдуманные псевдонаучные источники: «Так свершилось то, о чем писал ученый Фома из Клапперибуса в своей толстой книге «De Amore», гл. VI, где говорится, что женщина сильнее, чем дьявол» (стр. 28). С другой стороны – это астрономические цифры, которые якобы придают правдоподобие какому-нибудь нелепому сравнению: «И в этом женском собрании было сказано свыше 577 849 002 слов, в коих содержалось не больше здравого смысла, чем старого вина в лягушечьем садке» (стр. 22–23).

В «Братстве Толстой морды», как в настоящей бурлеске, многое преувеличено и доведено чуть ли не до шаржа. Не за этим шаржем – живые люди средневековой деревни, которых Де Костер показал со всеми их суевериями, темнотой и предрассудками. Они верят в колдовство, в дьявола и смертельно боятся наказании загробного мира. В то же время они наделены народным здравым смыслом, любят жизнь со всеми ее радостями, всегда готовы посмеяться, отпустить шутку и, завершив свой трудовой день, обильно поесть и попить.

Любовь к труду никогда не покидает их. Немаловажная подробность в новелле: славные жители Уккле, охваченные неудержимым пьянством, проводили все вечера в кабаке, но «самое удивительное, – замечает автор, – что несмотря на это, они день-деньской усердно трудились, всяк на своем месте: кто в мастерской, кто в поле, и все были ими довольны» (стр. 19).

Жанровые сцены, рисующие грубоватое веселье жизнерадостных толстяков, пирующих в трактире «Охотничий рог», заставляют вспомнить картины старых фламандских мастеров, которых внимательно и глубоко изучал Шарль Де Костер Особенно был ему близок великий нидерландский художник XVI в. Питер Брейгель Старший, прозванный Мужицким. Грузные, неуклюжие Толстые морды словно сошли с его полотен «Крестьянский танец», «Деревенская свадьба», «Пиршество тучных».

На общем фоне невежественных жителей Уккле выделяется образ брюссельского повара Йоссе Картёйвелса Он знает, кто такой Бахус, понимает толк в античности, умеет лечить людей и животных травами. Этот человек – предвестник эпохи Возрождения.

В забавное повествование о членах братства Толстой морды, потерпевших смешное поражение, проспав врага, вторгаются и трагические мотивы, тем более страшные, что в них нет ничего житейски-необычного. Католическая церковь, всеми средствами борющаяся с ересью, отбрасывает зловещую тень на мирную жизнь бесхитростных укклейцев. Смертельно перепуганный, несчастный Питер Ганс, приютивший в зале для своих гостей статую Бахуса, ближе к костру, чем к кружке. Непримиримый фанатик, – преподобный настоятель церкви в Уккле, «святой жизни человек», который требует казни Питеру Гансу, – фигура, ненавистная Шарлю Де Костеру. В ее изображение писатель вложил весь свой пыл антиклерикала. И хотя все кончается благополучно, и герцог дарует прощение Питеру Гансу, в финале не перестает звучать меланхолическая нота, которая слышалась в новелле и раньше.

«Бланка, Клара и Кандида», самая маленькая изящная новелла сборника, появилась в результате поездки Де Костера в местечко Хакендовер, куда съезжались верующие на пасху, чтобы излечиться от глазных болезней и привлечь благословение божье на домашних животных и на плоды земли. В первоначальном варианте новелла, печатавшаяся в «Уленшпигеле», состояла из трех частей. Первая называлась «Три девицы», вторая – «Паломники», третья – «Религиозная процессия». Первая часть, в которой собственно и рассказывалась легенда о трех сестрах, воздвигнувших в VII в. храм в Хакендовере, опиралась на латинский текст 1472 г., записанный священником этой церкви.[89]89
  См. «Le Folklore brabanзon», 1927, № 37–38, p. 72


[Закрыть] В двух других частях, помещенных в журнале в качестве приложения к легенде, Де Костер описывал на современном французском языке свои впечатления от поездки. Кстати, он пояснил здесь, почему он напивал свою легенду на архаическом французском языке. В храме он увидел деревянный алтарь. «Некий наивный верующий средних веков, – писал Де Костер, – вырезал из дуба персонажи и эпизоды легенды, которую я вам только что рассказал. Что касается меня, то если я попытался перевести ее на французский язык старого времени, то единственно для того, чтобы сделать рассказ более правдивым, а также в какой-то степени из любви к этому замечательному языку, с которым сегодня так ужасно обходятся».[90]90
  См. J. Hanse. Charles De Coster. – «Histoire illustrée des lettres françaises en Belgique». Bruxelles 1958, p. 308.


[Закрыть]

«Бланка, Клара и Кандида» – поэтическая легенда, выдержанная в благочестивом тоне, свойственном наивным религиозным представлениям средневекового человека, в сборнике стоит несколько особняком. По лукавому замечанию Соссе, «антиклерикализм Де Костера отступил перед красотой святой легенды».[91]91
  L.-L. Sosset. Introduction a l'oeuvre de Charles De Coster, p. 68


[Закрыть] Однако Соссе не совсем прав При всей внешней безыскусственности этой новеллы, написанной в традиционной манере жития святых, она излучает тонкую, чуть ироническую улыбку свободомыслящего автора XIX в. Рассказчик не так прост, как хочет казаться. Он нежно любуется своими трогательными, милыми героинями, немножко их жалеет и в то же время слегка посмеивается над ними.

Подчас в новелле звучит и прямой голос автора. Когда выяснилось, что Христос, работавший вместе с другими каменщиками на постройке церкви, ни в чем не нуждается и не страдает из-за нехватки денег, поэт, обремененный долгами, не преминул горестно вздохнуть: «это огорчение предоставлено нам, горемыкам, – жалким и от природы неимущим созданиям» (стр. 54). Но эта шутка так же, как и сознательный анахронизм, допущенный в новелле (в VII в. уже существуют рыцарские нравы и кавалеры поклоняются дамам), не нарушают ее цельности и пленительной простоты.

Сюжет «Сира Галевина» Де Костер нашел в последнюю минуту. «Мне не хватало одной легенды, чтобы мой сборник стал настоящим сборником. И вот я нашел эту легенду, – радостно сообщает он Элизе. – Поздравь меня, ее сюжет прекрасен! Достаточно хорошо обработать лишь один этот сюжет, чтобы создать себе имя. Он не издан и основан на фламандской народной балладе. Завтра я ее переведу, а в понедельник сажусь за легенду, я влюблен в нее!» (№ 111, стр. 175–176).[92]92
  Приводя в своей книге текст народной песни, послужившей источником для новеллы «Сир Галевин», Ш. Потвен писал: «Эта старинная народная песня была опубликована Виллемсом в Oude Vlaamsche biederen (Гент, 18461) и Э. Де Куссемакером в Chants populaires des Flamands de France во французском переводе. Гент, 1856» (Ch. Potvin. Op. cit., p. 9). Далее Потвен отмечал, что Шарль Де Костер, несомненно, не знал о французском переводе этой песни или же не принимал его во внимание (там же, стр. 9).


[Закрыть] Потом он посвящает Элизу в метод своей работы. «Моя легенда по-прежнему мне не дается. Когда она окончательно сложится в моей голове, я примусь за дело, и она пойдет быстро. Это – статуя, готовая для литья. Я готовлю металл и литейную форму. До скорого литья!» (№ 113, стр. 177).