Текст книги "Фламандские легенды"

Глава тридцатая
О том, как Махтельт приехала на Виселичное поле

Махтельт увидела шестнадцать повешенных девушек и среди них Анну-Ми, и все их тела были осыпаны снегом.

Конь Злонравного снова встал на дыбы, забрыкался и в страхе запрядал ушами; а Шиммель заржал и гордо забил копытом по снегу.

И Галевин сказал Махтельт:

– Нечего сказать, верный у тебя друг! Радостно ржет в твой смертный час.

Но Махтельт ничего не ответила и, глядя на бедных девушек, молила всемогущего бога помочь ей отомстить за них.

Злонравный сошел с коня и, взяв в руки золотой серп, встал рядом с Махтельт.

– Пришел твой смертный час, – сказал он. – Сойди с коня и ты.

И в нетерпении хотел снять ее с седла.

Но Махтельт сказала:

– Не тронь, я сойду сама, и если мне суждено умереть, я умру без слез.

– Ты прекрасная девушка, – ответил он.

И, сойдя с коня, она сказала:

– Мессир, прежде чем нанесешь мне удар, сними-ка свой оперст-клеед цвета спелой пшеницы! Девичья кровь бьет струею, и мне будет жаль, если моя кровь запятнает твое платье.

Но прежде чем Галевин снял свой оперст-клеед, голова его скатилась к ее ногам.

И, глядя на бездыханное тело, Махтельт сказала:

– Самонадеянный, ты мнил себя непобедимым, но когда зверь не чует опасности, охотнику легче его убить.

И осенила себя крестным знамением.

Глава тридцать первая
О шестнадцати мертвых девушках и о Повелителе камней

Вдруг голова заговорила:

– Поскачи на конец дороги и затруби погромчe в мой рог, чтобы друзья мои тебя услыхали.

Но Махтельт ей в ответ:

– На конец дороги я не поеду, в твой рог не затрублю; я не пособница убийцам.

– Если только ты не дева, не ведающая жалости, – молвила голова, – приставь меня к моему туловищу и прижми к кровоточащей ране сердце, которое лежит у меня на груди.

Но Махтельт ей в ответ:

– Я дева, не ведающая жалости, я не приставлю тебя к твоему туловищу и не прижму к кровоточащей ране сердце, которое лежит у тебя на груди.

– Дева, – заплакала в ужасе голова, – скорее, скорее вези меня в замок, осени поскорее мое тело крестным знамением. Ибо он вот-вот придет.

И едва успела это голова договорить, как из лесу вышел Повелитель камней, уселся на тело Злонравного и взял в руки его голову.

– Здравствуй, Урод! – сказал Повелитель камней, – что, хорошо ли тебе сейчас? И где твоя былая мощь, мессир Непобедимый? Вот и пришла к тебе без твоей песни бесстрашная дева, от чьей руки ты и принял смерть. Но ты должен снова запеть свою благозвучную песню и призвать ею девушек.

– Ах, не заставляй меня петь, Повелитель камней! – сказала голова. – Я ведь знаю, что мой конец сулит мне тяжкие муки.

– Пой, – сказал Повелитель камней, – пой, трус! ты не плакал, совершая злые дела, а сейчас плачешь в ожидании страшной кары, пой, Урод!

– Ах, сжальтесь, сеньор! – взмолилась голова.

– Пой, – приказал Повелитель камней, – пой, час божьего суда настал.

– Сеньор, не будьте ко мне 'так жестоки в этот злосчастный час!

– Пой, Урод! – сказал Повелитель камней, – пой, пришел час расплаты!

– Что ж, я буду петь, – плача, сказала голова, – буду петь, ибо вы мой господин.

И голова запела волшебную песню.

И по лесу сразу разлилось благоухание цинамона, ладана и майорана.

И шестнадцать девушек, услышав песню, спустились с виселиц и подошли к телу Злонравного.

И Махтельт, осеняя себя крестным знамением, смотрела как они шли, но ей совсем не было страшно.

И первая девушка, дочь бедного дурачка Клааса, Пёсобоя, взяла золотой серп и, вонзив его в грудь Злонравного под левым соском, вынула из нее рубин. Рубин этот девушка приложила к своей ране, и прекрасный камень, растаяв, разлился в ее груди алой кровью.

И голова закричала пронзительно и жалобно.

– Вот так кричали и бедные девушки, когда ты их злодейски отправлял на тот свет, – сказал Повелитель камней. – Шестнадцать раз ты убивал, шестнадцать раз ты будешь умирать, не считая той смерти, что уже настигла тебя. Твой крик – это скорбный вопль тела, которое покидает душа; шестнадцать раз ты исторгал этот вопль у других, шестнадцать раз ты сам будешь так кричать. Пой, Урод, зови к себе девушек и отмщение!

И голова опять запела волшебную песню, а первая девушка спокойно скрылась в лесу, точно живая.

И вторая девушка подошла к телу Злонравного и сделала с ним то же, что и первая.

И голова снова закричала предсмертным криком.

И рубин в груди девушки снова превратился в прекрасную алую кровь.

И она тоже ушла. в лес, ступая, будто живая.

Так сделали все шестнадцать девушек, и у каждой в груди рубин превратился в прекрасную алую кровь.

И шестнадцать раз голова пела волшебную песню, и шестнадцать раз кричала предсмертным криком.

И одна за другой скрылись девушки в лесной чаще.

И последняя – это была Анна-Ми – подошла к Махтельт и поцеловала ей правую руку, державшую меч.

– Будь благословенна! – сказала она. – Ты бесстрашно пришла сюда, освободила нас от злых чар и открыла нам путь в рай.

– Ах, Анна-Ми, – отвечала Махтельт, – а нужно ли тебе отправляться в такую даль?

Но Анна-Ми, не слушая ее, ушла, как и другие девушки, в глубь леса, спокойно ступая по снегу, будто живая.

Голова все плакала и жаловалась, как вдруг из лесу вышла девятилетняя девочка, первая убитая Злонравным. Она была еще в саване и, подойдя к Повелителю камней, упала перед ним на колени.

– Ах, бедный Злонравный, – сказала она, нежно целуя голову, гладя, лаская ее к утирая ей слезы. – Я буду молиться за тебя всеблагому, он охотно внемлет молитвам детей.

И девочка молилась так:

– Господи! погляди, как он тяжко страдает! Разве недостаточно он тобою наказан, приняв смерть шестнадцать раз? Ах, господи, всеблагой господи, и ты, милосердная богоматерь, снизойдите к моей мольбе и даруйте ему прощение!

Но каменный человечек вдруг подскочил и, оттолкнув девочку, сердито сказал ей:

– Это голова моя, ни к чему ей твои молитвы! Подбери свое тряпье, маленькая дрянь, и проваливай!

И девочка пошла вслед за другими девушками в глубь леса.

Тут человечек запустил руку в разверстую грудь Злонравного и вытащил из нее каменное сердце; потом скрипучим голосом, подобным шипению змеи и скрежету гальки под железной пятой воина, он сказал:

– Сердце честолюбца, каменное сердце, ты был при жизни трусом и потому жестоким; ты не довольствовался благами, которые даровал тебе в своей неизреченной милости господь, тебя влекли к себе не доброта, отвага и справедливость, а лишь богатство, власть и суетные почести; ты никого не любил, ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры. Стремясь к всемогуществу, добиваясь высшей власти, ты без стыда и совести разорял Фландрию, убивал слабых, высасывал из них на потребу себе их жизнь и кровь. Так поступали и всегда будут поступать гнусные честолюбцы – эти жалкие ублюдки. Да будет благословен бог, рукою слабой и нежной девушки отсекший твою голову от тела и отнявший у тебя жизнь!

С этими словами он кинул сердце в снег, с великим презрением наступил на него, потом отбросил ногой в сторону, как мерзкую падаль, и, злорадно усмехаясь, произнес своим скрипучим голосом:

– Камень ты есть и камнем пребудешь еще тысячу лет, но камнем живым и страдающим. И когда придут люди ломать тебя, тесать и дробить, ты будешь чувствовать несказанные муки, но не сможешь жаловаться. Сердце честолюбца, каменное сердце, страдай и терпи, братец мой!

Из-за тебя терпели голод бедняки, будешь и ты терпеть голод тысячу лет, из-за тебя терпели они холод, будешь и ты терпеть холод. Сердце честолюбца, каменное сердце, страдай и терпи, братец мой!

Ты будешь камнем в очаге и будешь гореть; будешь придорожным камнем, и по тебе будут ходить; будешь камнем в церковном фундаменте и будешь нести на себе всю тяжесть здания; и все зло, всю тоску и муку испытаешь ты на себе. Сердце честолюбца, каменное сердце, страдай и терпи, братец мой!

И, сказав эти слова, Повелитель камней углубился в лес, катя перед собой сердце Злонравного.

Махтельт посмотрела на голову Галевина и увидала, что глаза ее широко раскрыты. Девушка подняла голову, отерла снегом и, взяв ее с собой, поехала прочь на своем Шиммеле, оставив рядом с телом Злонравного его пса и коня. Пес тихо скулил, а конь глядел на тело хозяина в горестном недоумении.

Когда Махтельт взяла в руки голову Галевина, пес зарычал, но укусить не посмел.

И когда она умчалась, конь и пес все еще стояли подле мертвого тела в тоске и горе, осыпанные снегом, который падал, не переставая.

И казалось, они стерегут своего господина.

Глава тридцать вторая
О том, как отец, сестра, мать и брат искали своего сына и брата и не нашли его

Распевая песню, трубя в рог, скачет на коне благородная девица.

И весело у нее на сердце при мысли, что Анна-Ми, пятнадцать девушек и Молчальник отомщены.

И рука ее крепко сжимает под кейрлем славный меч и голову Злонравного.

И Шиммель скачет галопом, торопясь в конюшню.

А на полдороге увидела Махтельт сквозь густой падающий снег едущего ей навстречу старика на черном коне.

И старик спросил:

– Прекрасная девушка на быстром коне, не видала ли ты моего сына Галевина?

А Махтельт отвечала:

– Я оставила твоего сына в добром здравии: он забавлялся на снегу в обществе шестнадцати девушек.

И старик исчез.

Когда Махтельт отъехала немного подальше, она увидела сквозь густой падающий снег скачущую ей навстречу юную цветущую девицу на белом коне.

И девица спросила:

– Прекрасная девушка на быстром коне, не видала ли ты моего брата Галевина?

А Махтельт отвечала:

– Поезжай дальше, на Виселичное поле, там ты увидишь своего брата, обрядили его не хуже, чем шестнадцать девушек.

И девица исчезла.

Еще дальше на дороге Махтельт увидела сквозь густой падающий снег едущего ей навстречу на рыжем скакуне юношу с надменным и суровым лицом.

И юноша спросил:

– Прекрасная девушка на быстром коне, не видала ли ты моего брата Галевина?

А Махтельт отвечала:

– Твой брат красив, до того красив, что шестнадцать девушек стерегут его неотлучно.

И юноша исчез.

Еще дальше на дороге Махтельт увидала сквозь густой падающий снег едущую ей навстречу старую даму, румяную и крепкую, несмотря на преклонный возраст.

И старая дама спросила:

– Прекрасная девушка на быстром коне, не видала ли ты моего сына Галевина?

А Махтельт отвечала:

– Твой сын Сиверт Галевин мертв. Смотри: под моим кейрлем его голова, и кровь его струится по моему платью.

И старая дама воскликнула:

– Если бы ты сразу это сказала, тебе не было бы дальше пути!

А Махтельт отвечала:

– Счастье твое, безобразная женщина, что я пощадила тебя и не уложила на месте, как твоего сына.

Старая дама испугалась и скрылась.

И наступил вечер.

Глава тридцать третья
О празднике в замке де Хёрне и о голове, положенной на стол

Шиммель бежал быстрой рысью, и вот, подъехав к воротам своего замка, Махтельт затрубила в рог.

Йоссе ван Рихове, стоявший в тот вечер на страже, возрадовался, увидев ее. И он закричал:

– Слава богу, наша молодая госпожа вернулась!

И вся челядь сбежалась и радостно и громко закричала:

– Наша молодая госпожа вернулась!

Войдя в зал, Махтельт бросилась к сиру Рулю, и, упав перед ним на колени, сказала:

– Сеньор мой отец, вот голова Сиверта Галевина!

Сир Руль взял голову в руки, посмотрел на нее и так обрадовался, что заплакал – впервые с тех пор, как глаза его увидели белый свет.

И Молчальник, встав, подошел к Махтельт, поцеловал ее правую руку, державшую меч, и тоже заплакал.

– Спасибо, ты отомстила за меня! – сказал он.

А дама Гонда, хмельная от радости, долго не могла опомниться. Наконец, разрыдавшись, вся в слезах, крепко обняла Махтельт.

– Обними, обними же меня, моя душенька! – воскликнула она. – Моя кроткая девочка убила Злонравного, соловей заклевал ястреба! Моя дочь вернулась, моя дочь дома. Слава тебе, боже! Благодарение богу, он любит старых матерей и не отнимает у них детей. Слава тебе, боже! Поглядите на красавицу Махтельт, на певунью Махтельт, на веселую Махтельт, на шалунью Махтельт, на победительницу Махтельт, на мою дочь Махтельт, на мое дитя Махтельт, на мое бесценное сокровище Махтельт. Слава тебе, боже!

И Махтельт, улыбаясь, нежно ласкала и гладила мать.

И дама Гонда затихла, припав к ней и плача от радости.

– Никогда еще я не видел мою жену такой счастливой! – молвил сир Руль и вдруг воскликнул:

– Да ведь сегодня у нас праздник, в замке де Хёрне великий праздник!

И широко распахнул двери, чтобы созвать пажей, оруженосцев, рыцарей и всю челядь.

Но все уже толпились у порога, не смея войти.

– Эй! – громким и радостным голосом обратился к ним сир Руль, – где повара и поварихи? Где котлы, сковороды, кастрюли? Где бочки, бочонки, фляги, бутылки, кружки, полуштофы, кубки? Где слабый и крепкий клауварт, где старое и молодое вино, где окорока и колбасы, где китовые языки, бычьи лопатки, птица, рыба, дичь? Все сегодня должно быть на столе, сегодня у нас праздник, небывалый праздник, императорский праздник, королевский, княжеский праздник! Потому что, – и он приподнял за волосы голову Злонравного, – наша возлюбленная дочь отрубила своей маленькой прелестной ручкой голову сира Сиверта Галевина!

И в ответ все возгласили хором:

– Хвала господу! Слава нашей молодой госпоже!

– А теперь ступайте, – приказал сир Руль, – и исполняйте мое повеление.

И когда на пиршественном столе появились роскошные яства, среди них положили и мертвую голову.

На другой день во владениях де Хёрне раздался призыв к войне. И сир Руль во главе большого войска осадил замок Галевина, и все родичи, друзья и сотоварищи Злонравного были повешены и зарублены.

И граф Фландрский пожаловал роду де Хёрне имения и титулы Галевина, изъяв лишь мерзостный герб, и всем этим они владеют по сию пору.

Сметсе Смее

Глава первая
О Сметсе Смее, его брюхе и его кузнице

Сметсе Смее жил в славном городе Генте, на Луковичной набережной, и окна его дома выходили прямо на прекрасную реку Лис.[12]12
  Лис – приток Шельды, впадающий в нее близ Гента.


[Закрыть]

Он был весьма искусен в своем ремесле, нагулял себе порядочный жирок, а круглое лицо у него было всегда такое веселое, что самые унылые люди улыбались, лишь глянув, как семенит он на коротеньких ножках по своей кузнице, задрав нос, выпятив пузо и зорко за всем присматривая.

Когда в мастерской работа кипела, он спокойно складывал руки на брюхе и, прислушиваясь к чудесному шуму своей кузницы, радостно приговаривал:

– Клянусь Артевелде![13]13
  Артевелде, Якоб (ок. 1290–1345) – вождь гентских сукноделов, восставших в 1338 г. против фландрского графа.


[Закрыть] Никаким барабанам, бубнам, дудкам, виолам и волынкам не сравниться с небесной музыкой, что слышится в грохоте моих молотов, стоне моих наковален, пыхтении моих мехов, песнях моих бравых подмастерьев, кующих железо!

– Живее, живее, ребята, – подбадривал он своих помощников, – кто усердно трудится поутру, веселей пьет ввечеру! Эй, у кого это рука так ослабла, что он еле-еле постукивает молотом? Может этот рохля думает, что разбивает яйца для яичницы? Ну-ка за брусья, Долф! Они вот-вот расплавятся! А ты, Пир, берись за кирасу да бей со всему маху: железо, кованное хорошим мастером, самое верное средство от пуль. Принимайся за лемех, Флипке, и работай на совесть: ведь плуг всем людям хлеб дает! Открой дверь, Тоон! Видишь, тощий конюх дона Санчо д'Авила, дворянина с надутой рожей, ведет сюда его тощую клячу. Верно, хочет ее подковать. С него возьмем вдвое дороже: за испанскую спесь и за грубое обращение с простым народом.

Так расхаживал Сметсе по своей кузнице. Частенько он напевал, а если не напевал, то посвистывал. К тому же выручал он немало золотых, не жаловался на здоровье и вечерами охотно попивал брёйнбиир[14]14
  Bruinbier (флам.) – сорт темного пива.


[Закрыть] в трактире Пенсарта.

Глава вторая
О том, как Слимбрук Рыжий погасил огонь в кузнице Сметсе

Но тут случилось, что некий Адриан Слимбрук с разрешения ремесленного цеха открыл на Луковичной набережной еще одну кузницу. Сей Слимбрук, прозванный Рыжим за цвет своих волос, был безобразен, мал ростом, худ и тщедушен; лицо у него было бледное, а пасть – до ушей, как у лисицы.

Отъявленный плут и прехитрый пролаза, до тонкости изучивший искусство притворства, Слимбрук прослыл знатоком кузнечного дела и приманил в свою кузницу всех знатных и зажиточных горожан, которые – то ли из страха, а может почему-либо еще, – водили дружбу с испанцами и недолюбливали реформатов.[15]15
  В Нидерландах, состоявших в XVI в. из 17 провинций, куда входила и Фландрия (иногда имя Фландрии распространялось на всю страну), наиболее широкое распространение из всех реформационных учений имел кальвинизм.


[Закрыть] В большинстве своем это были прежние заказчики Сметсе, но Слимбрук настроил их против него.

– Сметсе в глубине души «гёз»,[16]16
  Гёз (от фр. gueux – нищий) – в период нидерландской буржуазной революции XVI в. – прозвище народных повстанцев, которые на суше («лесные гёзы») и на море («морские гёзы») вели борьбу с испанским господством. Особенно важную роль играли «морские гёзы».


[Закрыть] – разглагольствовал Слимбрук. – В молодости он был пиратом, сражался на море с испанцами на стороне жителей Зеландии,[17]17
  Зеландия была одной из первых нидерландских провинций, восставших против владычества Испании.


[Закрыть] защищавших так называемую реформатскую веру. У него и сейчас еще полно друзей и родичей на острове Валхерене,[18]18
  Валхерен – один из островов, на которых расположена большая часть Зеландии; находится близ устья Шельды.


[Закрыть] главным образом в городах Мидделбурге, Арнемёйдене, Камп-Веере и Флиссингене. Все они ярые реформаты и без всякого почтения говорят о папе римском и сеньорах эрцгерцогах.

– К тому же, – добавлял он, – этот Сметсе сущий безбожник: несмотря на запрет читает лишь Антверпенскую Библию, а если и заходит иной раз в церковь, то страха ради, а не из любви к богу.

Вот этаким злоречьем отбил Слимбрук у Сметсе всех его заказчиков.

И вскоре погас огонь в кузнице доброго кузнеца, вскоре были съедены все его сбережения, и в дом его вступила госпожа Нужда.

Глава третья
О том, в какой прекрасной шляпе плавал Слимбрук в реке

Как ни худо пришлось Сметсе, он крепился и не падал духом. Все же горько и тошно бывало ему слушать, как славно стучат молоты о наковальни у Слимбрука, когда сам он одиноко сидит в холодной кузнице и смотрит на свои бесценные инструменты, сваленные в кучу на полу. Но пуще всего донимало Сметсе то, что всякий раз, когда проходил он мимо дома упомянутого Слимбрука, рыжий негодяй тотчас выскакивал на порог, умильно раскланивался и, рассыпаясь в любезностях, наговорив множество льстивых слов, лицемерно выражал ему свое уважение, и все лишь затем, чтобы покуражиться над ним и подло насмеяться над его бедой.

Эти мерзкие ужимки и кривляния повторялись так долго, что терпению Сметсе пришел конец.

– Э-эх, я горюю оттого, что стал нищим, – говорил он себе, – да с этим надо примириться: такова ведь святая воля господня! Но нет мочи глядеть, как гнусный мошенник, своими кознями переманивший моих заказчиков, радуется моей бедности.

А Слимбрук никак не мог угомониться, и речи его с каждым днем становились все ехиднее; ибо, чем больше была его вина перед честным кузнецом, тем сильнее он его ненавидел.

И Сметсе дал себе слово расправиться со Слимбруком и навсегда отбить у него охоту к издевкам.

Однажды в воскресный день Сметсе стоял на набережной Лодочников и вместе с толпой горожан, лодочников, мальчуганов и школяров глазел на реку – все они бездельничали по случаю праздника. И тут из соседнего мюзико[19]19
  Musоco (флам.) – кабачок, в котором играет музыка.


[Закрыть] вдруг вышел Слимбрук, уже порядком нализавшийся и во хмелю еще более наглый, чем обычно. Завидев Сметсе, он, размахивая руками, кинулся прямо к нему.

– Здравствуй, Сметсе, здравствуй, мой дорогой! – визгливо смеясь, дерзко крикнул он. – Как поживаешь, Сметсе? Сдается мне, что ты спустил свой славный жирок. Вот жалость-то! А с чего бы это, Сметсе? Тебя огорчает, что ты растерял своих заказчиков? Надобно выпить, Сметсе, вот и станет веселее в желудке. А почему тебя больше не видать по вечерам у Пенсарта? Может у тебя не хватает деньжонок на выпивку? Так, если захочешь, Сметсе, у меня для тебя найдутся деньжата.

И Слимбрук побренчал кошельком, висевшим у него на поясе.

– Благодарю тебя, – отвечал Сметсе, – ты очень любезен, дядюшка Слимбрук, но теперь мой черед тебя угощать.

– Ну уж нет! – с притворным сочувствием и сожалением воскликнул Слимбрук. – С чего это тебе вздумалось меня угощать? Ведь всем известно, что ты небогат, Сметсе!

– Настолько богат, – отвечал кузнец, – чтоб напоить тебя так, как ты сроду не пил.

– Ну и потеха! – крикнул Слимбрук столпившимся вокруг лодочникам и горожанам, – ну и потеха. Сметсе меня угощает! Что же это такое? Не иначе как пришел конец света! А может в наше время богачи ходят в лохмотьях? Сметсе меня угощает! Ха-ха-ха! я с радостью хлебну брёйнбиира, за который уплатит Сметсе. Я жажду его, как жаждет влаги африканский песок, как жаждет воскресного отдыха труженик, как жаждет прохлады бес, разводя огонь под котлами Люцифера.

– Ну так пей же, Слимбрук! – сказал Сметсе и швырнул его в реку.

Все, кто стоял на набережной, захлопали в ладоши и взобрались на парапет, чтобы лучше видеть Слимбрука, который, полетев в воду вниз головой, пробил брюхо дохлой собаке, уже давно плывшей по течению, как это всегда бывает с падалью. При этом голова у него каким-то непостижимым образом застряла в дохлятине, и он не мог от нее отделаться, так как плыл, и руки у него были заняты. И лицо у него все измазалось в вонючем собачьем дерьме.

И хотя этой гадостью Слимбруку залепило глаза, он не решился выйти из воды и подняться на набережную, где стоял Сметсе; а поплыл с падалью на голове к другому берегу, отдуваясь и пыхтя, точно тысяча чертей.

– Ну как? – спросил Сметсе, – как тебе нравится брёйнбиир? Не правда ли, лучше его не найдешь во всей Фландрии? Однако, сударь мой, снимите вашу шляпу, не то вы не сможете выпить. Где это видано, чтобы в этакой шляпе прогуливались по реке?

Слимбрук, барахтаясь в воде, оказался у самого моста. Сметсе со всем народом взошел на упомянутый мост, и Слимбрук, по-прежнему пыхтя, крикнул ему:

– Я тебя отправлю на виселицу, проклятый реформат!

– Ха-ха-ха! – рассмеялся славный кузнец, – вы ошибаетесь, приятель, не я хочу реформ, это вы вводите реформу в ношение шляп. Где вы раздобыли вашу шляпу? Я в жизни такой не видывал. Как она нарядна, как богато украшена кисточками и помпонами! Стало быть в Генте скоро появится новая мода?

Слимбрук, не отвечая ни слова, пытался стащить с головы дохлую собаку, но безуспешно; и он то шел ко дну, то всплывал снова вверх, приходя в еще большее бешенство, еще громче пыхтя и непрестанно силясь скинуть с себя эту падаль.

– Не обнажайте голову, сударь! – повторял Сметсе, – не стоит так много трудиться, чтобы отдать мне поклон! Я, право, не заслуживаю таких стараний. Не обнажайте голову!

Наконец, Слимбрук вылез из воды. Поднявшись на набережную, он поспешно содрал с себя собаку и со всех ног побежал домой. А за ним с улюлюканьем и свистом погналась орава молодых лодочников и мальчуганов, швыряя в него комьями уличную грязь и всякие нечистоты. Не унялись они и тогда, когда Слимбрук уже скрылся за воротами своего дома.