Текст книги "Времена года"

Я цветок, я вырываюсь из цепких объятий травы и тяну голову к небу. Я малыш, я строю высокую башню на пороге класса. Я учитель, я прорубаю дорогу в дебрях методики. Я птица...

Я возрождаюсь.

Осень

Сладостный восторг, который мысль рождает...

Дж. М. Хопкинс, стихотворение 76

Лето начало приедаться самому себе и, по-моему, уже готово передать бразды правления осени. Ему удалось сделать почти все, что полагается. И вполне успешно. Его заботами большая часть цветов благополучно прошла сквозь все испытания и сохранила нарядные лепестки. Ни одно дерево не потеряло ни листочка, и птицы еще не охрипли от разговоров. Лето имеет полное право уйти на покой, уйти во всем блеске красок, в радостных переливах звуков. А осени пора приниматься за дело. Осени пора всерьез подумать о плодоношении.

Пора и мне всерьез заняться ключевым словарем. Правда, у меня раздулась вена под коленом и побаливают ступни, но за умственную гимнастику, как известно, приходится платить телесными недугами. Не могу сказать, чтобы мне не терпелось расплатиться. Я весьма заинтересована в благоденствии своей особы, хотя бы относительном, но, когда меня увлекает невидимый поток энергии, неподвластный моей воле, я работаю в таком темпе, что перестаю существовать как обособленная личность. К тому же наш директор умеет использовать учителей, и у нас просто не остается времени лелеять свою обособленность. Клетка мозга заботится не только о собственных нуждах. И так, как я клетка мозга школы, я забочусь, о школе и работаю на школу. Хочу я или нет – безразлично. И если мозг школы захвачен творчеством, значит, захвачена и я. Для меня это так же естественно, как для Перси Герлгрейса открыть в па клуб для мальчиков, для Ранги думать только о футболе и предстоящем матче, для Рыжика вмешиваться во все дела разом.

Но сейчас настали тяжелые дни. И они все тяжелеют и тяжелеют, как ветви деревьев осенью. Мало того, что в классе целый день кто-нибудь шьет и кто-нибудь из более сильных учеников готовит особенно ответственные выступления наших пианистов, нам еще нужно составить четыре баскетбольные команды из девочек, вышить девиз на карманах и приготовить нарукавные повязки, необходимые нашим спортсменам при встречах с командами других школ, а кроме того, я стараюсь научить детей хорошим манерам, и мои ранние утра заняты работой над маорийскими хрестоматиями, а вечера отданы попыткам записать только что родившиеся мысли о методах обучения – видит бог, всего этого и так слишком много даже без подбора ключевых слов, которым я занимаюсь сверх повседневной работы в классе. Подбор требует всю меня целиком, но я порабощена, мне не вырваться из ярма, и все-таки я должна составить этот словарь.

Чтение не дает мне покоя. Все остальное может подождать. Но от чтения я не отступлюсь. День за днем я ищу самые важные слова, чтобы помочь малышам сделать первый шаг. От первого шага зависит так много. Например, любовь к чтению, быть может, на всю жизнь. День за днем идет жесточайший отбор, и в результате слова выстраиваются в неком порядке. С пугающей определенностью они группируются вокруг двух главных инстинктов. Я почти не расстаюсь с этой мыслью, она таится в глубине моего сознания, когда я занимаюсь другими делами, и всплывает на поверхность, как только я принимаюсь за свои многочисленные опыты. Опытам не будет конца, пока я не узнаю все, что необходимо, и все, что мне хочется знать о невеселом занятии, именуемом «обучение детей чтению».

Сегодня я занимаюсь с пятилетним маорийским мальчиком Ранги. Ничто не в силах заставить его выучить первые слова из европейских учебников. Вполне обычные слова. «Подойди и посмотри», «Взгляни на лодки». «Маленькая собачка». «Посмотри на мой самолет». Я не сомневаюсь, что умудренные опытом педагоги отбирали прежде всего те слова, которые способны вызвать живой отклик в душе ребенка. Во всяком случае, обворожительный господин из Министерства просвещения уверял, что их работники всего лишь осуществляют связь между специалистами и школой. Так что учителю остается только беспрекословно выполнять распоряжения министерства.

Но Вики, Ранги и «все они» сидят, улыбаются и не могут запомнить ни слова. Какой это тяжкий труд, думаю я, учить детей тому, что им неинтересно, заставлять любить то, что их раздражает. Зачем? Почему, в самом деле, я не учу детей тому, что их занимает? Тогда они росли бы как цветы, которых занимает дождь и солнце: когда хотят и как хотят. Что же их занимает?

– Что за семья у Ранги? – спрашиваю я директора.

– Отец боксер, держит в баре игорный зал.

Вокруг Ранги кучка малышей.

– Чего ты боишься, Ранги? – спрашиваю я.

– Плицейских.

– Почему?

– Плицейские, они заберут меня в тюрьму и зарежут, возьмут нож у мясника и зарежут.

Я печатаю эти слова на отдельных карточках специально для него. И Ранги, чья жизнь заполнена любовью, поцелуями, побоями, драками и страхом перед полицией, Ранги, который четыре месяца не мог запомнить, как пишутся слова «приди» и «посмотри», выучивает за четыре минуты:

нож мясника

папа

тюрьма

мама

полиция

хака[16]16
  Маорийский танец.


[Закрыть]

петь

Ранги

плакать

драка

поцелуй

Я пишу эти слова на карточке в разных комбинациях, и Ранги читает их с первого раза, читает впервые в жизни, и его лицо светится пониманием. А потом он читает другие слова, даже из европейских учебников. Его разум вырывается на волю, гнетущий страх рассеивается, Ранги наконец понимает – он умеет читать.

Но я все равно ощущаю тяжесть каждого дня, каждого дня и Вины. Тот, кто вскармливает маленькое новорожденное существо, непременно ощущает тяжесть дней. А у меня сейчас двое новорожденных, и оба требуют постоянного внимания: маорийские книги и ключевой словарь. Иногда я напоминаю себе Варепариту с ее близнецами, только мои близнецы пока живы.

«Мама закрыла окно, – пишет Твинни, –

Призрак

но может войти.

Я видела его черные

зубы».

Я все реже присаживаюсь на свой низенький стул, но столько успеваю передумать в эти редкие минуты. Мысли и решения приходят как попало, по две мысли, по три, по четыре, иногда даже по пять; наверное, под давлением обстоятельств человеческое сознание может работать сразу на нескольких уровнях. У меня на коленях всегда сидит кто-нибудь из малышей, мы разговариваем, и я не перестаю удивляться своеобразию внутреннего мира своих собеседников, а наше опасно перегруженное суденышко то кренится на борт, то задирает нос, то спокойно плывет, хотя я не уделяю ему ни капли внимания. На более глубоких уровнях сознания я отвечаю на вопросы Хирани, которая шьет желтые фартуки для малышей, раскладываю выкройки, слежу, чтобы Таи правильно держал руки на клавиатуре, терпеливо исправляю ошибки его неловких пальцев, вытираю слезы и в то же время непрерывно занимаюсь отбором слов вопреки смеху, пению, танцам, грохоту падающих кубиков, странным пронзительным звукам, доносящимся со стройки, где орудуют плотники, тарахтению трактора на поле за окном и непрестанным вопросам вроде: «Какие буквы пишутся в слове «ковбой»?

Как много я вижу и слышу, как много успеваю перечувствовать и передумать, пока сижу на своем стуле! Нужно положить на него подушку...

Я уверена, что существуют личные ключевые словари. Они особенно важны для детей с душевными сдвигами, которые перекрывают творческое русло и калечат жизнь ребенка. Я уверена, потому что вижу, как важны для Ранги слова «нож мясника» и «тюрьма», для Вики – «папа, драка, щетка», для Блоссома – «одеяла, матрац, холодно», для Пату – «маленькая девочка, умерла, плакала». Даже наша киска в состоянии это понять, и рыжий петух тоже. И недотепа улитка, там, на стропилах. Что могут сказать моим малышам европейские учебники, навязанные маорийским приготовительным классам? Даже у белых детей при всем их чванстве, вымученной вежливости и гнетущей чистоплотности есть свой яркий словарь. По какому огромному, неведомому, невиданному, не обозначенному на картах океану пустилась я в плаванье! Прежде всего меняется характер шума в классе. Оглушительные взрывы, то и дело сотрясавшие наши стены, сменяются гулом, который то усиливается, то стихает, будто пульсирует кровь в артерии. У нас не стало тише, но шум уже не кажется таким чудовищным, таким безобразным.

Конечно, я тружусь в одиночестве. Старший инспектор больше не появляется. Мистер Аберкромби наконец перестал привозить и увозить пишущую машинку, он оставил ее здесь, тем самым вынудив меня с огорчением признать, что его посещения действительно были продиктованы деловыми соображениями и моя неотразимость здесь ни при чем. Я снова осталась в одиночестве: одинокая учительница, одинокий человек. Теперь я даже более одинока из-за того, что поглощена ключом, и все-таки мертвящей тишине обычных приготовительных классов я предпочитаю устрашающее и вдохновляющее биение детских сердец под стропилами сборного домика. С друзьями или без друзей, как признанный учитель или непризнанный, с грузом Вины или без груза, с отвагой или без отваги. Потому что после всех этих лет, до отказа заполненных ошибками, я совершаю сейчас величайшую ошибку, настолько грандиозную, настолько непоправимую, что последствия уже не имеют значения.

Я уверена, что существуют личные ключевые словари. Киска, наверное, тоже хранит ключевой словарь в своем маленьком пушистом сердце, и разве я не горю желанием понять, почему этот рыжий петух покинул своих сородичей и почему недотепа улитка выбрала именно наши стропила? Только несчастный Поль... все, что он похоронил в своем сердце, «останется скрытым, и камень могильный не сдвинет вовек раскаянья тщетный порыв».

– Мисс Воронтозов, – обращается ко мне один из больших мальчиков, – можно я принесу сюда топор? А то Севен зарубит моего брата.

– Мисс Вонтоф, Севен, он бьет Мохи палкой по голове.

– Кто это плачет? – с возмущением спрашиваю я и поднимаю голову, как старый боевой конь.

– Мисс Фоффофоф, Севен, он сейчас сломает Маади шею.

Я прерываю урок чтения со старшими детьми, вернее, подобие урока чтения, и отправляюсь за Севеном. Я отношусь с глубочайшим уважением к бурлящим в нем силам, мне так легко понять, почему он неистовствует. Я беру его за руку со всей нежностью, на которую способна, и он идет за мной, как ягненок, и с надеждой усаживается за парту. Но пусть я старая дура, пусть я не учительница – по воле обстоятельств и по своей собственной, – все равно прислуживать Севену я не собираюсь.

– Пойди принеси глину, – говорю я, глядя в печальное вытянутое лицо, – и для разнообразия слепи что-нибудь...

– Севен, чего ты боишься? – спрашиваю я на следующее утро в период активной работы.

– Я нисего не боюсь.

– Совсем ничего?

– Нисего. Я всазу ноз в них всех.

– В кого ты всадишь нож?

– Я всазу ноз в сервяков.

Ответ Севена удивляет меня, но я не принимаю его. Червяки – только условное обозначение, на самом деле Севена мучает что-то другое. Я не удовлетворена. В душе ребенка, должно быть, много недоступных нам закоулков. Я печатаю для Севена слово «червяки», и в следующий раз он его не узнает.

– Входите! – кричат малыши в ответ на стук в дверь, но, так как никто не входит, мы сами выходим из класса и видим на террасе босоногую, разукрашенную татуировкой женщину маори, которая держится с большим достоинством.

– Хочу повидать моего маленького Севена, – говорит она хриплым голосом.

– Севен ваш сынишка?

– Я его воспитала. Теперь ему пять. Я отдала его домой настоящим родителям, понимаете, ради школы. Я повидаю моего маленького мальчика?

Малыши охотно доставляют Севена, и здесь, на террасе, в кольце сочувственных карих и голубых глаз происходит встреча.

– Где вы его воспитывали? – спрашиваю я женщину через головы детей.

– Там, далеко, на тех холмах. Одна, совсем одна. Помнишь свою старую мамочку? – спрашивает она Севена.

– Понимаю. Понимаю.

Через некоторое время я вижу, что Севен, как всегда, крошит мел в порошок, и теперь я действительно понимаю.

– Севен, где ты хочешь жить – у старой мамы или у новой? – спрашиваю я.

– У старой.

– Ты любишь своих новых братьев?

– Они все бьют меня.

На следующее утро в период активной работы я печатаю на больших карточках слова: «старая мама», «новая мама», «братья», «бьют», «холм», – и Севен запоминает их с первого взгляда. И по мере того как бегут дни, мне все чаще кажется, что меловая буря рассеивается.

– Что ты рисуешь, малыш Севен? – спрашиваю я однажды.

– Это твой дом. Я его созгу.

– Почему?

– Потому.

– Просто так?

– Просто так. А здесь я созгу тебя.

– Вот как. Где же я теперь буду жить? Мне больно, кто будет лечить мои страшные ожоги?

Мгновенная перемена настроения, будто солнечный луч упал на пауа. Печальное лицо с вытянутыми чертами лучится сочувствием.

– Я... я буду лесить твои страшные озоги. И... я построю тебе новый дом...

Севен неловко вытирает изрисованную доску – густое облако! – и принимается за уничтожение еще одной коробки цветных мелков.

Мои близнецы.

Маорийские хрестоматии и ключевой словарь. Варепарита никогда не дрожала над своими малютками так, как я. Но мне пока не нужно плакать над двумя маленькими белыми ящиками в глубине могилы. Личики моих детей округляются, как и положено личикам младенцев, они уже набирают силу.

– Скажите, – спрашиваю я как-то Варепаритину бабушку, когда она приходит в сборный домик отвести душу и поговорить о внуках, обязанных своим рождением многим отцам, – как случилось, что Варепарита не уберегла близнецов?

– Я сказала уже раньше, мисс Вотов. Эти призраки в темноте, они испугали Варепариту, и Варепарита, она упала.

– Упала в темноте?

– Да, она упала, понимаете, в темноте упала.

Я не падаю в темноте. Я иду вперед размашистым шагом при свете дня. Я занимаюсь ключевым словарем в утренний период активной работы, когда дети наиболее восприимчивы, потому что ключевой словарь развивает их творческие способности и, следовательно, важнее всего остального. Я отвожу на эту работу полтора часа: между девятью и половиной одиннадцатого, те полтора часа, которые всегда отдаю развитию творческих навыков.

– Я начинаю, как только малыши входят в класс, пока они не успевают заняться чем-нибудь другим, потому что мне всегда жаль отрывать их, когда они уже увлечены кубиками, танцами, плачем или лепкой. К тому же я больше всего ценю первые свежие впечатления.

Когда малыши вбегают в класс после линейки, карточки со знакомыми словами уже лежат на циновке, и каждый старается поскорее найти свою, что требует сосредоточенности, но приносит удовлетворение, хотя и возбуждает споры. А какая это веселая игра – поиски знакомых слов; конечно, она требует времени, конечно, поднимается шум, но зато завязываются личные отношения, дети с увлечением читают, вступают в контакт друг с другом – происходит нечто недопустимое: в классе кипит жизнь. Потом каждый выбирает себе товарища, и малыши усаживаются парами – колени к коленям, – чтобы читать слова друг другу; наверное, ни один учитель не смог бы пробудить такого глубокого интереса к чтению, какой они проявляют в эти минуты.

Тогда я одного за другим подзываю их к себе. Я подзываю белого Денниса, очень покорного чистенького мальчика, который в свои пять лет уже успел перенести какое-то нервное заболевание.

– Что тебе написать, малыш?

У Денниса в голове такая неразбериха, что к нему нелегко подступиться. Его взгляд боязливо мечется, он называет первое, что попадается на глаза.

– Окно.

Но я понимаю, это слово не годится. Это не подпись. От него не больше пользы, чем от слов «приди» и «посмотри», которыми изобилуют обычные учебники.

– Вчера мне приснился сон, – говорю я. – Дурной сон. Я даже испугалась.

– Мне тоже приснился сон, – взволнованно откликается Деннис. – Мне приснился сон про небо.

– Как странно. Мне тоже приснилось небо. Я испугалась. А ты?

– Я нет, я ничего не пугаюсь, – отметает он мои подозрения.

– Вот как, а я пугаюсь.

– Только неба. Я не люблю небо! Я не хочу идти на небо, когда умру!

– Кто сказал, что ты пойдешь на небо, когда умрешь?

– В воскресной школе, они так сказали! Наверное, это правда.

Я беру длинный черный карандаш и пишу слово «небо» на одной из больших белых карточек, которые всегда держу под рукой в это время. Деннис не спускает с меня глаз.

– Ну-ка, малыш, скажи: «небо».

– Небо, – говорит он с тревогой.

Потом Деннис садится, и я вижу, как он водит пальцами по буквам. Я неотрывно смотрю на маленький дрожащий белый палец, который обводит изогнутые черные линии, исполненные глубочайшего смысла. И передо мной возникает запечатлевшаяся в его сознании картина ужаса, подписанная словом «небо». Она движется, меняется... Наверное, Деннис никогда не сумел бы описать ее нам, и никто из нас, наверное, не сумел бы ее нарисовать. Какую непосильную ношу несет такое маленькое существо! Но теперь эта ноша станет намного легче.

– Ты хороший мальчик, Деннис, – невольно говорю я.

Но не со всеми малышами так трудно, как с Деннисом.

– Что тебе написать, Маади? Все остальные сядьте. Я вызову вас, когда освобожусь.

Они, конечно, и не думают садиться, потому что новички, которые только что пришли к нам из па, совершенно не понимают, что такое послушание. Только белые дети тут же садятся на место.

– Дом, – шепотом отвечает Маади.

– Поджаренный хлеб, – говорит толстопузый малыш.

– Пиво, – говорит Маленький Братик.

– Пианино, – говорит один молчун.

– Призрак, – говорит другой.

– Мороженое, – говорит моя малышка Тамати, моя Рити с крысиной мордочкой, которая никогда не пробовала мороженого.

– Сарай, где стригут овец, – говорят сразу несколько малышей, чьи родители уехали на стрижку.

Я часто ошибаюсь в выборе слов. Мне нужно некоторое время, чтобы составить представление о новичке. Характеры пятилетних детей так же разнообразны, как сама природа, имя им легион. К тому же на моем пути множество препятствий, мешающих естественному рождению слова: подражание, настроение, замкнутость, гнетущий страх... Но после короткого знакомства я уже в силах преодолеть их, если меня не подводит собственное состояние – если я не перенапряжена. Тогда у меня в мозгу не иссякает поток слов-подписей и картин. Когда я не езжу в город, не снимаю замка с ворот и не читаю стихов, состояние обычно меня не подводит.

Я не знаю более легкого способа приобщения к чтению. Не нужно принуждать. Не нужно учить. Не нужно ничего выписывать на доску, готовить таблицы, тратить силы и разбивать малышей на маленькие группы, чтобы заставить их внимательно слушать объяснения. Они сами учат и сами учатся, и при этом неизбежно завязываются личные отношения. Мне остается только позаботиться, чтобы большие карточки и длинный черный карандаш лежали под рукой и чтобы все чувствовали себя в классе свободно и непринужденно.

После утреннего периода активной работы наступает «период усвоения», как я его называю, когда малыши возвращают мне карточки со словами и я еще раз просматриваю их, пока не начинается игровой час. Карточки со словами, которые малыши запомнили, я сохраняю, остальные уничтожаю. Забытые слова вряд ли так уж важны для них. Только слова-подписи, которые действительно имеют для малышей большое значение, удостаиваются чести остаться на карточках.

Правда, из-за этого по классу разбросаны карточки с такими недопустимыми словами, как «нож мясника» и им подобные, не говоря уже о словах «призрак», «пауки», «старая мама» и «небо». Но мне нечего терять. Когти Вины ни на минуту не перестают терзать мое горло, когда я занимаюсь ключевым словарем, и все-таки я знаю: как женщина я раба, но как учитель я свободна.

Я могу сделать две вещи, когда на меня набрасываются палачи-воспоминания. Взять «Воспитание с помощью искусства» и утонуть в размышлениях или дождаться колокольного звона и пойти в маленькую церквушку на кладбище. Кладбище не то место, где мне приятно бывать, так как я знала многих его обитателей. Но я иду на кладбище, потому что иногда, чтобы изгнать воспоминания, если только их можно изгнать, лучше всего взглянуть им в лицо и не отводить глаз, пока они не отступятся.

Я возвращаюсь в одиночестве и смотрю на горы. На снежные вершины гор. На синие тени в ущельях, такие синие, что кажется, будто это полоски неба. Потом я бросаю взгляд на дамбу – на тополя. Они совсем другого цвета, но тени у них тоже синие. На обочине дороги синеют маргаритки, они так красивы, что вполне могли бы расти в саду! Во всяком случае, в моем саду. Как самоотверженно они радуются жизни. Эти капельки осеннего неба, упавшие на землю. А дома, за воротами, меня встречают восьмифутовые стрелки дельфиниумов, не зря зацветших во второй раз. В заметках садовода, опубликованных в газете, сказано, что уже пора сеять дельфиниумы. Ну что ж, мы вполне готовы.

Но я не вижу всей этой голубизны. Я поглощена созерцанием благодатных образов, воскресших в моем мозгу стараниями проповедника. Образов возвышенных и таких непритязательных. Нерасторжимость цепи жизни, непреложность смирения. Какое надежное укрытие от минутных соблазнов! Нескудеющий источник, из которого всегда может напиться жаждущее сердце.

Вики совсем крошка, но плакса Хиневака, ее младшая сестренка, еще меньше. Наверное, это самая крошечная из четырехлетних крох, которые когда-нибудь осмеливались прийти в школу на год раньше, чем нужно. Какими словами описать, что я чувствую, когда они, босые и нечесаные, входят в ворота, держась за руки, и вся коротенькая жизнь одной вложена в маленькую руку другой! Доверие крохи из крох к другой крохе – вот что пронзает мое сердце. Хиневака знает, что может положиться на головку и ручонку малышки Вики, – вот что потрясает меня так сильно, что с девяти утра до трех часов дня я полностью забываю о себе и о всех своих горестях.

Когда к нам входит сестра в белом халате, я беру аккорд, означающий «Внимание!», на случай, если она захочет сказать детям несколько слов. Но хотя в классе тут же наступает тишина, потому что малыши привыкли смолкать, когда раздаются эти звуки, в кладовке, позади меня, слышатся какие-то голоса и шорохи. Я с удивлением оборачиваюсь и замечаю Вики, которая держит за руку свою маленькую сестренку.

– Вики, – обращаюсь я к ней, – разве ты не знаешь, что, когда пианино говорит «Внимание!», нужно подойти поближе и встать так, чтобы меня видеть?

Вики немедленно выпускает малюсенькую ручку, бросает Хиневаку и встает так, чтобы меня видеть. А крохотная малышка замирает на месте, и я оставляю ее в покое, тем более что она не спускает глаз с Вики и, значит, урок не проходит для нее зря.

Я снова оборачиваюсь к сестре.

– Вы хотите что-нибудь сказать? – спрашиваю я.

И вдруг – торопливое топотание, пронзительный; вопль, и я вижу, как Хиневака, спотыкаясь, бежит от кладовки к двери, мимо сестры, и кричит, будто за ней гонится сама смерть.

В ту же минуту я все понимаю. Хиневаке с рождения лечат ноги. Я догоняю ее, хватаю на руки и хожу взад и вперед, баюкая ее, пока не стихают пронзительные вопли, я баюкаю ее и проклинаю свое тупоумие: как я могла прогнать Вики из кладовки и не подумать, что Хиневаку нельзя оставлять одну в такую тяжкую минуту!

– Сестра не тронет тебя, – уговариваю я Хиневаку, к сожалению, так громко, что сестра слышит меня. – Это из-за лечения, ей несколько лет лечат ноги, – говорю я сестре. – Вы тут ни при чем. Другие дети нисколько вас не боятся.

– Конечно, – задумчиво отвечает сестра. – Это из-за лечения.

Вики стоит рядом, ее карие глаза устремлены вверх, на Хиневаку: она рада, что я взяла ее сестру на руки. Такая маленькая девочка в состоянии понять нечто столь огромное. Лучше меня. Но придет день, и я тоже научусь понимать Хиневаку. Я уже знаю, какие слова войдут в ее ключевой словарь. Завтра утром я дам ей слово «сестра», а на следующий день – «ноги». И мы вскроем этот ужасный нарыв страха там, под сводом черепа, мы вскроем его скальпелем, который называется «ключевой словарь».

Я стою, согнувшись в три погибели над тазом, с испачканными по локоть руками и отделяю мягкие куски глины от засохших, как вдруг замечаю рядом два огромных ботинка. Это ботинки мужчины, и я некоторое время разглядываю их. Вряд ли они принадлежат мистеру Риердону, и непохоже, что это ботинки Рыжика или двух других наших учителей. Я не знаю, чьи это ботинки, и поэтому продолжаю возиться с глиной.

Но малышей это не устраивает.

– Чужой, чужой! – кричат со всех сторон. – Мисс Воттот, посмотрите! Посмотрите вверх своей головой!

Мне ничего не остается, как поднимать голову все выше и выше. Нелегкое путешествие. Сначала вдоль двух длинных ног до жилета. Потом, наверное, придется сесть на корточки и для равновесия упереться одной рукой в пол, чтобы добраться до шеи, потом упасть на спину прямо на столпившихся детей, чтобы увидеть лицо. Сколько пар глаз наблюдает за каждой моей встречей с мистером Аберкромби!

– ...Иногда, – заявляет еще одно педагогическое светило, которое мистер Аберкромби привез посмотреть мои маорийские хрестоматии, – я думаю, что мы все заблуждаемся.

Мы беседуем о схематичности моих иллюстраций, о том, что они похожи на странные рисунки пятилетних детей с их произвольным выбором формы и цвета. Из-за чего эти рисунки обычно недоступны пониманию взрослых.

– Иногда, – говорит светило со смирением, которое так не вяжется с его высоким положением, – я думаю, что схематические рисунки дают детям возможность объясняться на своем особом, непонятном нам языке.

Так вот в чем отличие избранных посетителей, которых привозит ко мне старший инспектор, от тех, кого он ко мне не пускает. В смирении. Скромность – сестра мудрости. И чем эти посетители величественнее, тем они смиреннее. С ними легко разговаривать, их приятно слушать, они всегда готовы поделиться своими знаниями. Это аристократы духа.

– Да, – продолжает он, – детские книги вполне можно иллюстрировать детскими же рисунками. – У него в руках третья часть моей хрестоматии, он перелистывает страницу и видит плачущую девочку. – Иногда мне кажется, что мы все заблуждаемся.

– Это так просто, – говорю я, – чтобы составить текст и сделать иллюстрации, нужно только сравняться с ними ростом. Я их рупор. Я рисую так, как они рисуют, и пишу так, как они говорят. Я помогаю им выразить свои мысли с помощью линий, красок и слов. Больше ничего. Это так просто.

Светило перелистывает еще несколько страниц. На нем безликий поношенный костюм. У него безликий усталый голос.

– Да, – роняет он и умолкает.

– Мне нужна одна из этих книг, – не тратя лишних слов, говорит мистер Аберкромби. – Начальник нашего отдела появится на следующей неделе.

Я всплескиваю руками. Начальник отдела – это чудовище из моего прошлого.

– Нет, нет, нет! Не показывайте ему мои книги! Не показывайте мои книги начальнику отдела!

Мистер Аберкромби не отвечает и по обыкновению смотрит в пол. Занятия недавно кончились, мы ждем гостей: с минуты на минуту приедут чистенькие городские школьники и начнутся спортивные соревнования. Малыши играют во дворе под присмотром Рыжика. Но кое-кто прокрался в класс. Мы трое стоим и не знаем, что сказать, а чьи-то маленькие, нежные руки переплетаются с моими, руки детей, рожденных другими женщинами, переплетаются с моими. Раремоана обнимает меня. Малыши чувствуют, что я взволнована, им хочется быть со мной. Кто-то дергает меня за халат. В конце концов, начальник отдела, наверное, давно забыл обо мне.

– Я хочу взять этот комплект, – коротко объявляет старший инспектор.

– Вы не нуждаетесь в моем разрешении, – отвечаю я, не скрывая ярости. – Эти книги сделаны в первую очередь для вас.

– Спасибо, мисс Воронтозов.

Несмотря на высокий рост, мистер Аберкромби значительную часть времени разглядывает пол. По-видимому, обдумывая, как ответить собеседнику. И его ответы действительно требуют обдумывания: достаточно мягкие, чтобы не ранить, совпадающие по существу с тем, что он думает – хотела бы я знать, во что он верит, – достаточно благожелательные, чтобы помочь мысли подняться на следующую ступеньку, и достаточно непритязательные, чтобы оставить последнее слово за мной. Я настолько ценю этот набор, что готова дать ему время, лишь бы он ничего не упустил.

– По-моему, – говорит наконец мистер Аберкромби, обращаясь к светилу, – начальник отдела должен взглянуть на эти книги.

– По-моему, – мягко отвечает светило, – мисс Воронтозов что-то уловила.

– На следующей неделе я привезу его сюда.

Мне хотелось бы расходовать слова так же экономно, как они, но куда там. Я набрасываюсь на них – в прямом смысле с помощью рук, в переносном – с помощью языка – и произношу множество разнообразных и одинаково бесполезных слов.

– Нет, нет, нет! Я не желаю быть экспонатом. Пожалуйста, не привозите его! Ему незачем видеть эти книги! Ему незачем видеть меня!

На лицах обоих мужчин вежливое удивление.

– Вы знакомы с ним? – спрашивает высокопоставленный гость.

– Нет.

– Он вполне здравомыслящий человек.

Этот вполне здравомыслящий человек был свидетелем моих грубейших ошибок. Но я не хочу, чтобы они знали, о чем я думаю, – знали, что я думаю о таком вздоре. О такой мелочи, о такой заурядной неприятности. Совершенно не связанной с мыслями о нерасторжимости цепи жизни и непреложности смирения, с бесстрастной истиной и человеческим достоинством. Мне стыдно, что у меня в голове такой хаос. Неужели я, Воронтозов, буду жаловаться на свою судьбу этим людям? Тем более что я действительно наделала ошибок. Хорошая учительница не нарушает расписания, даже если оно далеко от совершенства. Достойная учительница не пренебрегает указаниями начальника отдела. Я очень расстроена, я боюсь, что этот позорный эпизод из моего прошлого бросит тень на мою новую жизнь.

В молчании мистера Аберкромби появляется что-то новое. Он молчит не из вежливости, не потому, что разговор окончен. Только что он говорил о моих книгах с энтузиазмом человека, который верит в осуществление своей мечты, сейчас он явно разочарован. Но разве я могу бросить на произвол судьбы того, кто одержим мечтой? Какая низость поднимать руку на вдохновение! Однако именно это я и делаю, отказываясь выполнить его просьбу. Из-за пустого вздора, из-за того, что случилось когда-то в прошлом. К тому же начальник отдела, наверное, давно забыл, что много лет назад один из тысячи его подчиненных допустил какую-то погрешность. Прилив веры в высокого седовласого человека здесь, в настоящем, захлестывает меня. Я высвобождаюсь из объятий Раремоаны. И стиснув пальцы, отыскиваю лицо высоко над собой.

– Мистер Аберкромби... – Язык плохо слушается меня. – Я готова сделать все, что вы скажете.

– Спасибо, мисс Воронтозов, – второй раз за этот день говорит он.

О, как экономно он расходует слова!