Текст книги "Времена года"

Однако благовоспитанный джентльмен в коридоре – это одно, а старший инспектор в бурлящем приготовительном классе – совсем другое, и, когда мистер У. У. Дж. Аберкромби появляется в сборном домике, передо мной уже не обаятельный и заботливый женатый мужчина, а чудовище из моих ночных кошмаров. Привидение спустилось со стропил на землю в образе живого человека. Я боялась этого во сне и наяву. Ничего не стоит моя проспиртованная решимость не обращать внимания на инспекторов, директоров и прочих чиновников, ничего не стоит моя непочтительная неприязнь к нашему достопочтенному служителю господа, ничего не стоит безграничная свобода моего духа, когда я сижу ранним утром в Селахе, – я уничтожена. В подтверждение у меня сводит все внутренности. Нет больше неустанной изобретательницы, нет отважной покорительницы молодых умов! Перед инспектором – маленькая незамужняя женщина. Одинокая женщина. Никто ее не защитит, никто не поддержит, никто ей не поможет. О злой дух, вернись на стропила! Скорее, острые когти Вины уже вонзились в мое горло, я задыхаюсь. Убежать? Разве мать покинет своих детей?

Он стоит в дверях – огромный, руки почтительно сложены за спиной, а сборный домик сотрясается от мощных зарядов энергии, пронизывающих каждого, кто способен их ощутить. Я сама ощущала их в полную меру до нашего чаепития. Если разум лишен защитной оболочки, чувства неизбежно обостряются до крайности. А наш сарай с голыми стропилами как раз то место, где от этого никуда не уйти. Наедине с детьми я забываю о своем несчастье. Но сейчас на моем утлом суденышке появился сдержанный, седой, высокий, подтянутый, проницательный, вежливый призрак во плоти, и я вся – комок нервов. Печальное зрелище – инспектор на пороге класса – подтверждает, что мой разум и вся моя профессиональная жизнь навсегда лишены защитной оболочки. Лишены оболочки. Я утратила ее где-то в начале пути, как только стала работать под наблюдением инспекторов. Может быть, расставаясь со своими иллюзиями, я одновременно рассталась и с ней, как расстаешься с кожей, которая сходит вместе с липким пластырем. Теперь я так же беззащитна, как самый простодушный малыш в моем классе. Какое несчастье обрушилось на нас! Как я боюсь этих рук за спиной!

Но мысль, как страх, становится острее, когда нет защитного покрова. Потому что мгновенно задевает сердце. Котенок Матаверо громко мурлычет у меня на плече и бьет хвостом по лицу, а я уже готова допустить, что гость в дверях не так страшен, как мне показалось в первую минуту. Во-первых, к нему подходят дети – верная примета! – а во-вторых, его это, видимо, не смущает. Дети задирают головы, чтобы разглядеть сияющую вершину, и я начинаю сомневаться: вдруг это не призрак, а сама благожелательность шести футов ростом? В конце концов, решаю я в смятении, бывают же чудеса. Они случаются каждый день. Боль отпускает, я стою, запрокинув голову, не сводя с него глаз, как Марк, Севен, Блоссом, и, не опереди меня Уан-Пинт, я бы сама задала какой-нибудь нелепый вопрос.

– Ты зачем сюда пришел? – радостно вопрошает Уан-Пинт.

– Я пришел к мисс Воронтозов.

– Ты ее приятель? – деликатно осведомляется Матаверо.

– У него седые усы, – замечает Севен.

– Как ты себя зовешь? – спрашивает Таме.

– Сколько тебе лет? – интересуется Вайвини.

– Ты здорово пьешь? – наступает Блидин Хат.

– Почитай «Гоубой кушин», – просит Пэтчи.

– Это, наверное, инспектор, – предостерегает Марк. – Моя мама сказала: «Берегитесь инспектора!»

– Хочешь я тебе почитаю, хочешь? – Вики примостилась у ноги-колонны.

– А мисс Воттот, она снимает туфли, когда играет с нами. Она ходит на своих ногах, – доносит какая-то маленькая сплетница.

– Ага. Правда. И еще у нее вошки в волосах. Я видала, видала, как она их ловит. Мисс Вонтопоп.

– Ого-го! У мисс Воттакок вошки в волосах! У мисс Воттакок!

Ну что ж. Все кончено, хотя я еще не начала. Если бы он мог снизойти до нас! Здесь, внизу, мы все так неприглядны. Мне хочется взять на руки кого-нибудь из малышей, но я боюсь обидеть котенка. Рыжий петух в дверях разглядывает нас из-под гребешка – ему интересно, что происходит, щенок Тамати вылезает из-за пианино и подкрадывается поближе – вдруг что-нибудь перепадет от гостя. На самом деле инспектор удостоился весьма торжественной встречи, но боюсь, он об этом даже не подозревает.

– Ага, правда! А еще она мажет голову маслом для волос!

– Я не употребляю масла для волос, – с негодованием возражаю я. – Это просто запах... запах... Блоссом, носовой платок!

– Я нюхал, нюхал! – наступает Блидин Хат.

– Это просто запах... запах дезинфицирующего раствора, я наливаю его в глину... и руки пахнут. Рубашка, Матаверо!

– Я видала, как она вынимает вошек у себя из волос.

– Это вошки Рити! Они перепрыгнули ко мне от Рити на прошлой неделе. Я только сегодня наконец их поймала!

Ну что ж, по-моему, все кончено.

У его ног толпятся дети и животные, одни возвращаются к прерванным занятиям, будто волны откатываются от берега, другие стоят, слушают. Вайвини не упускает случая подойти поближе, ее огромные глаза-озера до краев полны любопытства.

– Не лезь вперед, – сердится Матаверо; этикет имеет для него такое же большое значение, как для его дедушки, он не может допустить, чтобы его унизили в глазах постороннего.

С меня довольно. Я тону в педагогических ошибках и профессиональных грехах, волна захлестывает меня с головой, будто внезапно начался прилив. Суденышко попало в шторм. Я хватаюсь за борт, вернее, оборачиваюсь к своему низкому стулу.

– Вытри нос, Блоссом! Заправь рубашку, Аберкром... я хотела сказать... я хотела сказать: Уан-Пинт!

– Давайте скорей танцевать! – кричит Ронго; в ее голосе страстная убежденность существа, готового танцевать всегда, в любое время. – Мисс Вонтопоф, играйте! Мы потом сделаем задание, потом, давайте танцевать!

Мой истерзанный желудок полагает, что сейчас самое время вывернуться – наизнанку, и я на всякий случай пробираюсь к своему стулу. Я вспоминаю, как спокойно, с каким достоинством встречают посетителей безупречные учительницы в городских приготовительных классах... Если бы у меня хватило сил добраться до двери, я бы убежала!

Но мистер Аберкромби тоже протягивает руку к низенькому стулу и садится рядом. Маленький Братик рыдает, деловито и выразительно, я беру его на руки, прижимаю к груди и утешаю – вслух его, мысленно себя:

– Ну-ка... ну-ка... посмотрите на мою славную девочку. Мальчика, я хотела сказать.

На Маленьком Братике прелестный чесучовый костюмчик, коричневый с желтой отделкой, и внезапно, как это часто бывает, когда я с детьми, у меня резко меняется настроение: я счастлива, что держу в руках такой великолепный образчик новой расы. С какой стати проливать слезы бессилия!

– Взгляните на него! – с гордостью говорю я долговязому человеку рядом.

Он смотрит, но не произносит ни слова. Не знаю почему, но мне кажется, ему есть что сказать. Он удивительно спокоен и непритязателен для инспектора, особенно для старшего инспектора. Я не понимаю, что это означает. Он так откровенно самоустраняется, что мне ничего не остается, как говорить самой. К несчастью, именно это я и делаю.

– Я сожгла рабочую тетрадь, – слышу я.

О господи, каким образом сумел этот человек извлечь мою душу на свет божий!

– Да? – Он поднимает седые брови. – Почему?

– Потому что я больше не могу ее видеть!

– Отчего же?

– Такой уж я человек.

– В самом деле?

– Если я напишу, что сделаю то-то и то-то, я никогда этого не сделаю. А рабочая тетрадь только для этого и нужна. Записывать, что я собираюсь сделать!

– А почему бы и нет?

– Терпеть не могу учебные планы: пункты, подпункты, часы, минуты. Не выношу, когда меня что-нибудь связывает. Ничто не должно стоять между мной а детьми, ненавижу принуждение! Прогоните меня с работы, если вам хочется! Прогоните!

– Мисс Воронтозов, мы не собираемся вас прогонять.

Я вся дрожу, у меня покраснела шея, да и лицо, наверное, тоже, в поисках прибежища я поворачиваюсь к надутой коричневой мордочке у меня на плече. И понимаю, что прибежище все-таки есть – чужие дети! В тельце мальчика, прижавшегося ко мне, я ощущаю упругость, которой лишилось мое тело, в его пристальном взгляде – участие. Черпать силы в таком комочке! Так вот тайна, которой никогда не делятся матери! Ужас, клокотавший у меня в груди, постепенно изливается наружу, тает как дым, я сжимаю в объятиях малыша и забываю, что я старая дева, что я учительница, – я просто женщина. По праву беды, если не по праву рождения, этот малыш мой!

А потом меня вдруг пронзает мысль: рядом со мной мистер У. У. Дж. Аберкромби – старший инспектор начальных школ! Разве допустимо, что он застал учительницу в таком виде! Низенький стул, на руках ребенок, будто я обыкновенная женщина! Почему я не стою у доски, как другие учителя, почему у меня нет указки и я не говорю детям, чтобы они сидели тихо и слушали меня? Почему я не повышаю голоса, чтобы показать свою власть? Что творится в классе! Хори пришел поупражняться на пианино, а Вайвини и Вики танцуют на столах под его гаммы. Ярчайший пример педагогического бессилия! О Вина, твои когти удушат меня!

Но мистер Аберкромби почему-то молчит и, видимо, не собирается учинять разнос. Что это за чудо-инспектор, готовый слушать! Неужели он снова позволит мне говорить? Боже милостивый, что еще я услышу из собственных уст? В растерянности я поднимаю глаза: да, он все еще здесь, локти на коленях, сцепленные руки опущены вниз – так и должен сидеть мужчина, когда задумается. Жесткие, напряженные черты лица, настороженные серые глаза, чересчур живые, чтобы казаться добрыми, и все-таки – пусть такие глаза, пусть я физически ощущаю, какие огромные силы скрыты в этом человеке, – мне не удается забыть, что в коридоре он был добрым. Не знаю почему, просто не удается. Я успокаиваюсь, совсем успокаиваюсь и остываю, я снова говорю, и в моем голосе не слышно даже отзвука только что миновавшей бури.

– У меня есть дневник, – моя исповедь нетороплива и бесстрастна, – я могу показать, что успела сделать. Вайвини, – обращаюсь я к своей коричневой тени, – принеси большую черную тетрадь, на которой нарисован Ихака, она в столе.

Я сужу о человеке по тому, как он держит в руках книгу. Мистер Аберкромби долго не произносит ни слова, его пальцы медлят, переворачивая страницы.

– Вы не станете отрицать, – неохотно говорит он в конце концов, – что с такой книгой довольно трудно работать.

– Со мной тоже.

– Наверное.

Я улыбаюсь, глядя на меня, несколько малышей тоже улыбаются, тогда я начинаю хохотать, и все семьдесят детей хохочут вместе со мной, мы хохочем как одержимые, пока щенок Тамати не сбегает от нас. Когда веселье стихает, я оглядываюсь на мистера Аберкромби – он сидит так близко от меня. Его лицо по-прежнему сурово и никак не гармонирует с праздничным настроением, которое он принес в класс, но в эту минуту я менее чем когда-либо готова пожертвовать праздничным настроением. Поэтому я отворачиваюсь от мистера Аберкромби и полагаюсь на настроение.

А мистер Аберкромби спокойно протягивает руку через два стола и берет книгу, которую читает Таме. Это один из пробных экземпляров моей хрестоматии, еще не доработанный, в матерчатом переплете. Буквы и картинки почти стерты сотней маленьких коричневых рук, которые спорят из-за этой книги, углы обтрепаны и загнулись, как собачьи уши.

– Я... я сначала использую знакомый материал, – объясняю я, – чтобы помочь им преодолеть пропасть между па и европейской школой. Они делают первые шаги по книгам, написанным про них самих, тогда у них рано пробуждается любовь к чтению. Потом они переходят к европейским учебникам. Вайвини, принеси вон ту большую белую тетрадь, на которой нарисован Ихака. Здесь пояснения к моей методике обучения чтению.

Мистер Аберкромби довольно долго просматривает мои заметки, я жду.

– Каким освеженным чувствуешь себя, – произносит он наконец ровным голосом, – когда встречаешь человека, способного мыслить.

На этот раз я не знаю, что ответить. Мне всегда было стыдно показывать инспекторам свои тетради и книги. Мистер Аберкромби не произносит больше ни слова. Он смотрит на большие изящные часы на своей большой изящной руке, потирает большое изящное лицо, будто пытается что-то вспомнить, улыбается Маленькому Братику, которого я все еще держу на руках, щелкает его по носу и уходит. Конец. Я спускаю малыша на пол и откидываюсь на спинку стула, мои ноги смотрят в противоположные стороны света, руки тоже, голова запрокинута, как у мертвеца.

– Простите, мисс Воронтозов!

Боже правый, он вернулся! Я подбираю руки и ноги.

– Рабочая тетрадь. Мы готовы сделать для вас исключение. Но я прошу вас не говорить об этом другим учителям. Вы понимаете, в каком положении окажется Министерство просвещения, если все учителя выйдут из повиновения.

И он снова уходит.

На этот раз я не испытываю такого блаженного чувства облегчения. Матаверо проверяет, уехала ли машина. Но я избавилась от этого проклятья учительской жизни. Правда, мистер Аберкромби ничего не сказал о моих маорийских книгах, впрочем, к этому я уже привыкла. Я снова беру на руки Маленького Братика и смотрю на него в упор, пока не вижу наконец, кто это. Тогда я улыбаюсь и говорю на маори:

– Не mea nui rawa atu ki te ako i aku tamariki... tamariki maori.

А потом по-своему:

– Посмотрите, какие коричневые-прекоричневые глаза у моего мальчика, какие у него длинные-предлинные ноги!

Он смеется, его сестра Вайвини, которая стоит рядом, не спуская с него глаз, тоже начинает смеяться, в мгновение ока смех подхватывают еще несколько малышей, как они всегда подхватывают песню или плач, прежде чем узнают, в чем дело, а вот – пожалуйста! – прекрасная картина: инспектор едва ушел, а учительница вместе с учениками надрывается от смеха, не испытывая ни малейших угрызений совести...

– Что он?..

– Что он вам?..

– Что он вам сказал?

– Он сказал...

– Он сказал, что...

– Он сказал, что я могу не составлять планы. Только просил не говорить об этом другим учителям. Я обещала не говорить. Вы оба, пожалуйста, тоже никому не говорите, хорошо? А тех, кому скажете, попросите, чтобы они тоже никому не говорили.

– По-моему, мистер Аберкромби необычайно любезный и приятный человек, – говорит директор.

– Я в этом не так убежден, – надменно роняет Поль.

– Я велела ему заправить рубашку.

Но мои книги не произвели на него никакого впечатления, напоминаю я себе, возвращаясь домой и поминутно спотыкаясь о пластины опавших листьев таллипотовых пальм. По-видимому, никто, кроме меня, еще не в состоянии понять, какое потрясение испытывает маленькое темнокожее существо, когда ему вручают стандартный европейский учебник. Столько лет ушло на поиски, столько потрачено усилий – не меньше, чем на составление программы художественного воспитания маори. Неужели книги тоже погибнут в огне? Что ж, пусть они умрут, пусть в мою семью, состоящую из одной женщины, тоже придет смерть. И тысячи маленьких маори будут бодрствовать над гробом.

Конечно, мои книги – это еще одна грубейшая ошибка. Ничего не скажешь, я делаю ошибки все успешнее и успешнее. Я стала крупным специалистом в этой области.

Еще одна чудовищная ошибка – вот что такое мои книги. Но когда я вечером выхожу в сад с чашкой кофе, отчаяние не терзает меня, вопреки ожиданию...

Я улыбаюсь. Не знаю чему – просто улыбаюсь. Правда, я должна сознаться, что в мире позади моих глаз появился новый образ: седовласый инспектор в сером костюме стоит на пороге нашего сборного домика, зловеще спрятав руки за спину; но ведь учитель, который вспоминает об инспекторе с улыбкой, нарушает профессиональную этику. К тому же я бросила работу над книгами, и это, упорно твержу я себе, по меньшей мере катастрофа, на самом деле непоправимая, а в сущности – полный крах. Если бы я осталась верна себе, если бы мои глаза оросились благодатными слезами!

Деловитый, элегантный, вежливый мистер У. У. Дж. Аберкромби, старший инспектор начальных школ, стоит на пороге моего сознания, заложив руки за спину. Другие мужчины – директор, Поль, Юджин – отступают назад. Благо места хватает. Благо места хватает на всех в сознании засидевшейся старой девы. В жизнеописании наглухо замурованной девственности. Я рада им всем. Конечно, в цифровом выражении счет невелик. На самом деле мне, наверное, надо стыдиться, что он так мал. Познакомиться всего с пятью мужчинами... с шестью... нет, с пятью... Да, с пятью.

Когда вечер приглушает краски моих цветов, я прохожу мимо Селаха, где ждет завершения моя работа, пробираюсь по умолкнувшему дому в холл, минуя спальни, где мои воображаемые сыновья смеются и ссорятся за уроками, и иду в гостиную к пианино. И когда я в темноте опускаюсь на стул и открываю крышку, я чувствую себя счастливой, как мои малыши, которые счастливы в силу какого-то таинственного, неписаного закона. Я сознательно не спрашиваю свое сердце, что с ним такое, и не стремлюсь проникнуть в его тайники. Я, как ребенок, не знаю, чем захватила меня па несколько часов прекрасная соната...

Лето

...птицы строят, а я не строю...

У меня в саду лето полностью вступило в свои права. Достаточно послушать разговоры цветов. Эти хвастунишки не умолкают ни на минуту! Но, как ни странно, их нисколько не интересует ушедшая весна и тем более уготованная им осень. А уж про зиму и говорить нечего. Они просто не в состоянии произнести это слово. Или понять, что оно значит, если услышат. Вот отчего так грустно в саду одинокой женщине: она знает, что торжествующий расцвет уступит место пронзительному сожалению, а потом, когда лето сгорит дотла, придется вспомнить о зиме. Вот отчего мне хочется выбежать в сад и сказать им, моим цветам, чтобы они замолчали. Замолчали и подумали о таких пустяках, как будущее или связь между «прежде» и «потом», а может быть, даже о жизни, рождении и смерти. Вот отчего я избегаю их по вечерам, когда они способны только сравнивать свои ароматы, оттенки лепестков и сплетничать б сердечных делах птиц, гнездящихся в плюще. Не понимаю, почему люди так любят лето.

А лето полностью вступило в свои права у меня в саду. Значит, надо радоваться. Как же быть, если нет сил радоваться, и кому сказать об этом?

Во время игрового часа, когда я разливаю мужчинам чай, в нашей новой учительской появляется разъяренная мать Пэтчи. Толстая, краснолицая, крикливая женщина, но, если нужно что-нибудь сделать для школы, директор может на нее положиться, поэтому он с ней считается. Родительница номер один.

– Знаете, – начинает она, – мы не хотим ранить ваши чувства, мисс Воронтозов...

– У меня нет никаких чувств. Никаких чувств.

Однако она умеет произносить мою фамилию, и я готова проявить снисходительность.

– Садитесь, – стоя предлагает директор, прибегая к своему излюбленному методу укрощения рассерженных родителей. «Предложите сесть – это сразу меняет дело», – сказал он однажды, поучая нас.

– Нет, мы не хотим садиться.

– Выпейте чаю, – прибегаю я к единственному известному мне методу.

– Нет, спасибо.

– Боже мой!

– Понимаете, это про Пэтчи. Бедный птенчик.

– Неужели что-нибудь случилось вчера в мое отсутствие! Я возила на городские соревнования команды «А» и «Б».

– Понимаете, сказать чистую, правду, мы вынули две дюжины вошек из волос бедного птенчика. Две дюжины!

– Наверное, это Ритины.

Вспомнив о Рити, я запускаю пальцы в собственные волосы.

– Сестра регулярно вычесывает насекомых у всех детей, – вступает в разговор, директор, – но на каждый день снабжает их новой порцией.

Поль молчит. Он питается у родительницы номер один. Единственное, что он себе позволяет, это незаметно провести рукой по собственным волосам.

– Купите густой гребень и следите за головой вашего сына, – говорю я, пользуясь неожиданной возможностью спокойно сказать несколько слов, – больше ничего нельзя сделать.

Но она начинает атаку в новом направлении.

– А что скажет мать Марка? Мы думали про мать Марка. Если у Марка...

– Помню, однажды, – говорю я, передавая мужчинам чай, теперь я всегда сама разливаю и передаю чай, не знаю почему, – я протянула чашку чая Инспектору, вот как сейчас, и вдруг огромная тварь выскочила из моих собственных волос и забегала по блюдцу.

– Две дюжины все-таки!

Мистер Веркоу почему-то решил пойти понаблюдать за игрой детей. Шум в коридоре, правда, не стихает.

– Две дюжины? – переспрашивает директор. – А когда мы не следили за волосами нашей дочки, жена как-то раз нашла у нее в голове сто сорок четыре штуки, что вы на это скажете?

В пятницу после занятий я еду в город и сидя за рулем, прихожу к мысли, что пора заняться вшами. Поэтому мы с Полем покупаем густой гребень и у себя в па присваиваем ему красивое название «вошкин гребень», а в понедельник я вхожу в класс директора и спрашиваю:

– Кто хочет прийти в сборный домик и поработать этим гребнем?

Откликаются все как один. Я выбираю самую чистенькую, самую привлекательную девушку – Варепариту, и мы принимаемся за дело.

– Начни с него, – говорю я, кивая на Марка; его мать, мелькает у меня в голове, конечно, решит, что гребешок добрался до волос ее сына в последнюю очередь. – И вообще, – продолжаю я, пренебрегая национальностью Варепариты, – проверь сначала всех белых.

Варепарита почему-то не так хороша, как прежде, размышляю я, глядя, как она возится с маленькими светлыми головками. Где плавные линии ее тела? Она стала грузнее, неповоротливее и уже не кажется такой стройной. Наверное, поэтому в последнее время я не замечаю, чтобы они с Полем хотели побыть вместе. Варепарита его больше не привлекает. Мгновенье я явственно ощущаю, что у меня под носом происходит что-то важное... но я не в силах понять, что именно...

Маленькие светлые головки, разумеется, безгрешны. Зато потом начинается работа.

– Чеши! Рити! – коварно требуют дети. – Чеши Рити!

– Прекрасно. Пусть будет Рити.

Пэтчи проявляет особый интерес к происходящему, поскольку неделю назад его личный счет достиг двух дюжин. Он стоит возле меня и, чувствуя себя в безопасности, тычет обвиняющим пальчиком.

– Это ты, это ты дала их моей головке! – изобличает он Рити.

Но Рити доверчиво бежит к Варепарите, навстречу своему позору. Она вся – сияние и улыбки, от макушки до голых пяток. Первая пленница повергает ее в трепет, и всех остальных тоже. Малыши теснятся вокруг Рити и обсуждают величину жертвы.

– Брось ее на печку, – говорю я Варепарите.

Со своими вшами я поступила именно так.

– Смотрите! – радостно восклицает Варепарита. – Она умирает на печке!

Какая Варепарита еще маленькая, хотя выглядит вполне взрослой.

И она и малыши с увлечением, наблюдают за последними земными мгновениями насекомого, потом Варепарита вновь берется за гребень. Но в разгар охоты раздается возглас Твинни:

– Мис Вонтоф, одна упала из волос Мере!

Я оскорблена: у Мере нет матери, поэтому я считаю ее до некоторой степени своей. Мере тоненькая, темноволосая, музыкальная, впечатлительная и неправдоподобно красивая девочка. Но она нездорова, а ее родным, конечно, не до врачей.

– Мисс Вонтоп, она не падала из моих волос, – защищается Мере. – Я нашла ее на циновке.

Мере беспокойно поглаживает вошь.

– Положи ее на печку! Положи ее на печку!

На печке уже гора трупов. Матаверо быстро оглядывает волосы Мере.

– Черт, у Мере их целая куча!

– Варепарита, посмотри, что там с Мере.

Я чувствую себя опозоренной. Нужно было раньше подумать о Мере.

Мере подходит, довольно охотно, хотя и не так жизнерадостно, как Рити, Варепарита смотрит.

– Ой, мисс Воронтозов, у Мере целая куча!

– У Мере нет матери, – защищаю я девочку. – Варепарита, вычеши ей голову.

Варепарита усердно принимается за дело, а мы с малышами продолжаем наш разговор. По утрам мы всегда много разговариваем, особенно в понедельник. Но незадолго до игрового часа Варепарита вздыхает и, с трудом передвигая ноги, идет к пианино, ей нужно передохнуть. Я оглядываюсь на Мере. Она сидит на низеньком стуле около печки. После напряженной охоты ее черные волосы стоят дыбом, опечаленное личико застыло, она не поднимает головы, даже когда Матаверо, этот прирожденный вожак, оценивает на глаз трофеи на печке и возглашает:

– Ого, у Мере, у нее правда целая куча вошек!

Варепарита наигрывает «Хватит нам обоим, дорогая, хватит нам обоим...» и с жаром объясняет:

– Это потому, что у нее нет матери!

Я вглядываюсь в Варепариту. Как неукротим материнский инстинкт в этой милой невинной девочке. Но отчего вдруг померкла ее красота, хотела бы я знать. Варепарита грустна, как яблоня с обломанными веточками. Может быть, тоскует о чем-то. В разгар баскетбольного матча она несколько раз теряла сознание.

Что-то происходит у меня под носом... под самым носом.

Тем не менее я всегда полагаюсь на ритм, поэтому, когда вшивая буря достигает апогея, у меня появляется надежда, что перемены не за горами. И так как мы в конце концов деликатно, но решительно разделались с каждой «тварью» в каждой детской голове и о наших девочках уже говорили в городском совете, потому что в воскресенье они катались на роликах по мосту, а на наших мальчиков уже подали в суд, потому что они лазали на столбы высоковольтной линии, и, так как поведение наших учеников обоего пола уже обсуждали в транспортном управлении, потому что они ездят на велосипедах по пешеходной дорожке моста, а ходят по проезжей части, мне остается только бездеятельно ждать узенькой «хорошей полосы».

Занятия кончаются, я прячу пенал, запираю пианино и в эту минуту слышу шаги директора. Судя по звуку, он хочет со мной поговорить, и, судя по повороту дверной ручки, о чем-то неприятном, поэтому к тому времени, когда он опускается на маленький стол рядом со мной, я успеваю полностью перестроиться.

– Я только что был у миссис Рамеки.

– Очень хорошо. Она как раз просила вас зайти.

– Я выяснил, почему Варепарита не посещает школу.

– Очень хорошо. Мне так не хватает этой милой девочки. Вши?

– Варепарита беременна.

Мои глаза выскакивают из орбит и мечутся по классу. Я гонюсь за ними. Наконец я обретаю дар слова, глаза возвращаются на место, и я спрашиваю:

– Сколько ей лет?

– Тринадцать.

– Не может быть, мистер Риердон! Наверняка четырнадцать. На днях она была здесь, и я отметила про себя, что девочка выглядит вполне взрослой.

– Нет, ей тринадцать.

– Я бы дала четырнадцать.

– Тринадцать или четырнадцать – все равно не шестнадцать, верно? Но закону минимальный возраст шестнадцать.

– Кто отец?

– Она, разумеется, не хочет говорить. Поэтому мне пришло в голову, что это кто-нибудь из родственников. Я спросил: «Родственник?» Она сказала: «Нет». А потом вдруг стала твердить, что родственник. Я совершенно уверен, что это не так, просто Варепарита воспользовалась моим предположением, чтобы скрыть правду. Она, конечно, очень подавлена, и я прекратил расспросы.

Я не отвечаю. Мне кажется, что директор готов защищать всех и каждого. А я лак раз нет. Не потому, что считаю нужным наказывать Варепариту. Если она уже созрела для вступления в брак, а девочки маори созревают раньше белых девочек – во всяком случае, так у нас принято думать, – почему, собственно, ей не вступить в брак? Но я органически не выношу самодовольных мужчин, которые используют женщин, в том числе тринадцатилетних, а затем отправляются на увеселительные морские прогулки. Я их настолько не выношу, что отправила Юджина на увеселительную прогулку, не позволив ему использовать меня. Я не способна сочувствовать мужчине, который наслаждается женщиной, а потом бросает ее на произвол судьбы – мне все равно, какие благородные идеалы личной свободы он исповедует. Поэтому я так возмущена тем, что случилось с Варепаритой. Какой-то здоровенный детина, какой-то высокомерный Юджин позабавился с – милой девочкой и оставил ей такое вот наследство. Внешне я совершенно спокойна, как всегда, когда меня что-нибудь глубоко задевает.

– Я не буду предпринимать никаких шагов, пока не поговорю с Pay. Конечно, мне придется сообщить в Министерство просвещения. Как вы думаете?

– Насколько я понимаю, последствия могут быть двоякие. Все зависит от того, как вы относитесь к сокращению, количества учащихся. Если мужчины и впредь смогут беспрепятственно охотиться за вашими ученицами, что ж, в школе найдутся подходящие девочки. Но с другой стороны, вы живете в стране, где есть закон.

– Как бы то ни было, я хочу пойти и проверить, сколько ей лет.

Через несколько минут он возвращается. По его шагам я догадываюсь, что Варепарите правда только тринадцать.

– Относительно министерства мне все ясно, – говорит он, просовывая голову в дверь. – Варепарите исполнилось тринадцать лет месяц тому назад...

– Значит, тогда, ей было двенадцать.

– Для старика Pay это будет тяжелый удар.

– Не понимаю почему. Сам он, кажется, рано начал семейную жизнь. И прилежно трудился на этом поприще. Может быть, поэтому теперь оно больше его не интересует. Недаром он с таким упорством стремится создать здесь школу, которая видится ему в мечтах. Конечно, воплощение мечты иногда стоит жизни. Но лучше умереть, чем жить без мечты. В его жизни, в том, что осталось от его жизни, есть хотя бы доля смысла.

– Знаете, не исключено, что это кто-нибудь из старших мальчиков.

– Отнюдь не исключено – совместное обучение!

– Я хочу сообщить об этом в министерство.

– Пошлите им просто телеграмму: «Совместное обучение экстра-класса».

О Варепарите напечатано в газете. Шаг назад для нашей школы. Шаг назад в борьбе за возвращение белых детей, которых не пускают в нашу школу. Шаг назад на пути к воплощению мечты директора: школа – место встречи двух рас. Эту заметку он переносит тяжелее, чем газетные сообщения об инциденте с роликовыми коньками и со столбами высоковольтной линии. Я захожу к нему на следующий день после уроков. В соседней комнате Поль готовится к занятиям, и мне бы хотелось, чтобы он пел потише. Чему все-таки он так бессовестно радуется?

– Мистер Риердон, не обращайте внимания. Я договорюсь с радиостудией о выступлении нашего оркестра. И в газетах появятся шестидюймовые заголовки. Разве вы не опубликовали недавно заметку о том, как мы выиграли баскетбольный матч? Добейтесь, чтобы наши заголовки были крупнее других, только и всего.

О, как мне тяжело видеть распятые мечты! Где-то глубоко внутри меня, не утихая, клокочет ярость. Но не доплескивает до голосовых связок.

– Посмотрите, – мягко начинаю я, – посмотрите, что я вам принесла. Я придумала эмблему нашей школы. Посмотрите! Здесь теко-теко[9]9
  Фигурка, которой маори украшают Дом собраний.


[Закрыть], здесь книга – символ знания, линии, прочерченные из угла в угол, напоминают стропила. А здесь девиз: Utaina. «Строим» по-маорийски. Видите? Я велю старшим девочкам вышить такие эмблемы шерстяными нитками на карманах. Хорошо? Это объединит наших учеников, они перестанут лазать на столбы, ездить на велосипедах по пешеходным дорожкам, кататься на роликах по мосту и заодно беременеть. А это все, что нам нужно. Мы используем желтые и коричневые цвета и немного красного для теко-теко... Ох как мне хочется, чтобы этот мальчишка наконец замолчал!