Текст книги "Исповедь соперницы"

Последняя мысль придала мне сил. Я был изгнан, опозорен, мои люди отказались от меня. Но все же… Судьба часто бывала несправедлива ко мне, однако я усвоил – сила не в том, чтобы всегда выигрывать, сила в том, чтобы уметь подняться после поражения. И у меня эта сила была. Но я молчал пока. Молчал и когда с остатками своих людей покидал земли Гронвуда. Нам вернули наших лошадей, но оружие возвратили только когда мы уже покинули владения Эдгара. До самых фэнов нас сопровождал усиленный отряд охраны, причем на злые слова они не скупились.

И только вновь опоясавшись мечом, я почувствовал облегчение. Да и мои люди, похоже, приободрились, твердили, что еще дешево отделались. Денег у нас с собой не было, но у нас была грамота графа с указанием, чтобы на побережье нам позволили сесть на любой из отправляющихся на континент кораблей. Так Эдгар не оставлял нам ни единого повода остаться в Норфолкшире, но устраивал так, что мы сами будем заинтересованы в отплытии. И мои люди уныло обсуждали эту перспективу, говорили каким посмешищем они станут. Всем было ясно, что скоро ни один из нас не сможет получить службу. Конечно, пока весть о нашем изгнании не получила огласки, кое-кто надеялся успеть найти место, однако понимали, что лишаться своего положения, когда дурная слава и позор накроют их, словно рубища нищего.

Вот с таки настроением мы медленно ехали через болотистые земли фэнов. По обе стороны тропы тянулись бесконечные заводи, стеной стоял тростник. Наши провожатые намеренно направили нас на эту дорогу, зная, что с нее некуда свернуть до самого Хунстантона. Начинало смеркаться, и следовало поспешить, ибо ни в одном замке или усадьбе Норфолкшира нам не дали бы приюта без подорожной, подписанной Эдгаром, а если окончательно стемнеет до того, как мы выберемся к заливу Уош, придется заночевать в фэнах. Хорошо, если по пути подвернется селение болотных жителей. Тогда будет на ком сорвать досаду, а бояться нам нечего – ведь поутру мы уплывем на материк.

Мои спутники, тот десяток рыцарей, что отказались от службы, были по натуре смутьянами, поэтому предложение Эдгара не прельстило их изначально. Среди опоясанных рыцарей всех земель всегда найдутся вот такие парни, коих не заманишь на службу обещанием похлебки у очага, да дремотой на сене под шум дождя: им нужна опасность, нужны приключения. За время нашей тихой жизни в Гронвуде они истосковались по разгулу, а нынешняя неудача только взбудоражила их кровь, сделала злее. Я уловил этот их настрой, решил – пора.

– Дьявол вам в глотку, ребята, если вы вот уберетесь из Англии, получив пинок под зад. Неужели в вас гордости не осталось даже на то, чтобы отомстить?

Ух, как же я задел их! Крики, ругань, проклятия, кто-то в пылу даже свалился с тропы в заводь – пришлось вытаскивать. Кажется, мигни я сейчас, и они перережут всех крестьян на несколько миг вокруг. Смуглый Геривей Бритто предложил кое-что получше: мы ведь находились не далеко от владений эдгаровой шлюхи Гиты Вейк, и что нам стоит приплатить любому проводнику, чтобы вывел нас к ее кремневой башне. А уж мы сможем поразвлечься с этой красоткой так, что Эдгар еще не раз будет каяться за нанесенные унижения.

– Глупцы! – воскликнул я. – Вы понимаете чем это обернется для нас? Разве наш король Генрих похож на человека, какой позволит чинить беспорядки в своих владениях? Или Эдгар снова простит нас, если мы коснемся его бесценной Феи Туманов? Болтаться нам тогда в петле, как ничтожным злоумышленникам.

Они притихли. Я же ощутил внутреннее удовлетворение: как все-таки сладко иметь власть над людьми.

– А что предложишь ты, Гуго? – спросил наконец Геривей. – Я ведь по твоей лисьей роже вижу, ты что-то замыслил.

Они сгруппировались вокруг меня. И тогда я поведал свой план. Нет, я не собирался жечь села во владениях Эдгара, ни грабить его соплеменников саксов. Я собирался напасть на нормандские усадьбы Норфолкшира. Сейчас мы все переоденемся саксами, спрячем наши модные котты с эмблемами графа, а вырядимся в меховые накидки, и с воплем «Белый дракон!» разграбим и сожжем несколько поместий благородных норманнов. Здесь, в Денло, очень тонка грань противостояния норманнов и саксов, и удерживается она только волей Эдгара. Если же мы, выдав себя за его соплеменников, разорим нормандских феодалов, последние в отместку за разбой тут же обнажат свои мечи и нападут на саксов. Огонь войны охватит весь Норфолк и Эдгар окажется между молотом и наковальней: вынужден будет либо поддерживать своих и, таким образом, вызовет гнев короля, либо ему придется подавлять мятеж саксов и сами его соплеменники найдут способ, как поквитаться с ним, а его имя станет проклятьем в Дэнло.

Они пришли в восторг от моего плана, воодушевлено зашумели. В этих искаженных яростью воинах больше не было ничего от тех унылых пленников, что жались под гневным взглядом графа. Они вновь ощутили силу, упоение от возможности ответить ударом на удар. И это дал им я. Они вновь признали мое главенство, готовы были подчиниться. А это было сладко. Потом я стал объяснять, что недалеко отсюда находится нормандская усадьба Хантлей-Холл. Ее хозяин, рыцарь де Ласи, не тот человек, чтобы простить саксам нападение, и уж он постарается поквитаться с ними, не бегая требовать справедливости к графу.

И тут в тусклом свете сумерек я увидел, что Ральф де Брийар смотрит на меня иначе чем остальные. Он явно не разделял всеобщих восторгов, рассеянно оглядывался на вопящих рыцарей. И смех замер у меня на устах. Вспомнил, что если бы не привычка повиноваться мне, этот парень тоже продался бы Эдгару.

– В чем дело, де Брийар? Ты не согласен?

Все взгляды устремились на него, все притихли. Ральфу явно стало не по себе. Не тот он был человек, чтобы противостоять многим.

– Ты предаешь нас, Ральф? – презрительно молвил я.

Он вдруг резко вскинул голову.

– Клянусь гербом предков, то, что вы замышляете – преступление! За что нам мстить графу? Он поступил с нами даже милостивее, чем мы заслуживаем. И неужели вы готовы ради одного человека подвергнуть опасности жизнь многих? Во имя Бога – одумайтесь! Жечь усадьбы своих соплеменников, чтобы реки крови разлились по Норфолку? Да вы совсем ополоумели. Вы же христиане, а не язычники, чтобы принести такую жертву на алтарь своей мести.

Чертов трубадур – знал как петь. И я заметил, что его слова не кое-кого подействовали. Борода Христова! Я не мог допустить, чтобы этот сопляк сорвал мой план. И сделал то, чего и сам не ожидал от себя.

Наверное я не зря наблюдал, как Эдгар метает ножи. Я словно видел его перед своим взором, повторил точь-в-точь его движение: рукоять ножа в ладони, резкий точный выброс вперед… И Ральф умолк на полуслове. Глядел на меня широко открыв глаза. Затем медленно стал сползать с седла, заваливаться, пока не рухнул на тропу.

Лошади почуяли запах крови, заволновались. Всадники машинально сдерживали их, но никто не произнес не слова.

Спокойно, с насмешкой в голосе, я проговорил:

– Клянусь бородой Христовой, я все же чему-то научился у надменного сакса. Метнул нож не хуже чем он.

Они все еще молчали. Наконец Геривей, чуть заикаясь, спросил:

– За-зачем ты уб-убил Ральфа, Гуго?

Я не дал им шанса обвинить меня. Неужели они хотят, чтобы этот щепетильный лютнист предал нас? Неужели же первое препятствие остудило их ярость?

И я завел их вновь пуще прежнего. Мы пришпорили коней и понеслись прочь. Тело Ральфа де Брийара осталось лежать в тростнике у дороги. Когда-то еще его обнаружат? Даже его лошадь понеслась за нами. Мы же… О, да! – мы знали, что сделаем прежде чем уплывем и кто-либо заподозрит нас.

Глава 8.
ГИТА.
Ноябрь 1132 года.

Я проснулась задыхаясь и всхлипывая. Этот сон, опять один и тот же сон: лицо любимого склонялось ко мне, я словно чувствовала его дыхание, чувствовала его тело, свое тело… наше слияние, огонь и дрожь… экстаз…

Переводя дыхание, я опала на подушки. И тут же дитя во мне шевельнулось, я ощутила его толчки, мягкие, но настойчивые. Это была явь. Я и то, что осталось мне после моего сна… некогда бывшего действительностью, когда мы и зачали наше дитя, ставшее ныне и моей радостью, и моим позором.

Положив руку на свой округлый живот, я слушала эти колебания новой жизни в себе и улыбалась. Но одновременно испытывала смущение. Ребенок был частью меня, мог видеть и мои сны. Я корила себя за них. Это была похоть… самая явная похоть, и тело мое жаждало того, от чего разум приказал отказаться. Ибо любовь моя была изначально греховна.

Я повернулась на бок и вздохнула. Я запрещала себе плакать. Надо отвлечься, думать о чем-то другом И все же… Помоги мне Пресвятая Дева! – до чего тяжело мне бывало порой! Только сознание долга и гордость заставляли меня скрывать страдания, держаться невозмутимо, даже когда грубость и бранные слова летели мне в спину. И я заставляла себя окунуться в работу, не оставляя времени на печаль. Даже занялась столь хлопотным делом, как торговля шерстью. И это занятие увлекло меня, да и выгоду принесло немалую. Цена на шерсть росла из года в год и это давало прибыли более, чем вести хозяйство по старинке.

В положенный срок я отвезла шерсть на ярмарку в Норидж, отказавшись от услуг перекупщиков. Я напрямую сумела сойтись с фламандскими покупателями, заключила с ними договор на продажу шерсти на этот и на следующий год. В конце концов у меня на руках оказалось столько звонкой монеты, сколько и в глаза не приходилось видеть. И я была рада этому даже больше чем ожидала. Ведь значит я не пропаду сама, смогу поддержать и своего ребенка, а что до моего позорного положения, то богатство может набрасывать покров и на позор.

И конечно я смогла позволить себе кое-что из роскоши.

Сейчас оглядывая покой, я уже с трудом могла припомнить, какие некогда здесь были разгром и запустение. Теперь здесь было уютно, даже богато. Холодный камень пола покрывали овчины, вдоль стен стояли сундуки с резьбой, на крышках которых лежали вышитые подушки. Столь же ярко было вышито и покрывало на моей широкой кровати. Да и сама кровать – ее делал не местный кустарь, а привезли из городской мастерской – была из заморского черного дерева, ее изголовье украшала мозаика из перламутра и раковин, а ложе представляло собой не просто ящик с соломой, а мягкий матрас, наполненный шерстью, сеном и лавандой, а сверху лежала перина мягчайшего пуха. Даже Эдгар с его любовью к роскоши и удобствам не нашел бы ее непригодной.

Но тут мой взгляд упал на лежавшую у стены сломанную прялку. И вспомнилось, как давеча ее в ярости швырнул о стену Хорса. Увы, Хорса имел все основания для гнева. Я была виновна перед ним, что так долго таилась, не могла сразу объяснить почему не могу ответить на его ухаживания. А так я только что-то мямлила, уходя от прямого разговора, твердила о добрососедских отношениях. Я ведь прекрасно понимала, что он ждет, но не находила в себе сил объяснить, что беременна от другого.

Почему я не порвала с Хорсой изначально? Он не был мне мил, я даже побаивалась его. Но положа руку на сердце, сознаюсь – мне было приятно его внимание, его упорство добиться меня. Это было как доказательство графу, что я не просто оставленная любовница, что и я нужна кому-то. Но как я могла давать Хорсе надежду, когда мое тело все больше выдавало мое бесчестье?

Конечно для восьми месяцев у меня весьма маленький живот. Хотя заметила же еще ранее мое положение Риган, замечали и другие. А вот Хорса не видел. Да и я всячески скрывала от него беременность, куталась в шали, плащи, таилась. Порой думала, что Хорса сам все понял, просто не говорит и готов взять меня и такой. И все же мне надо было откровенно объясниться с ним, а не посылать к опекуну. Как оказалось, для Хорсы это обернулось болью и несчастьем. В Гронвуде его избили, бросили в застенок, обвинив в нападении на графиню. Позже Хорсу освободил Эдгар, и тан явился ко мне сам не свой от гнева. Весь в синяках, одежда изодрана, а в глазах столько люти… Я испугалась, хотела укрыться от него, но он ворвался даже в этот покой, в гневе все крушил, пока, слава Богу, не подоспел Утрэд и выставил его. Хорса уехал, проклиная и меня, и графа, и дитя… А я весь день простояла на коленях, моля защитить от его злых слов то что жило во мне.

Горьким мыслям нет конца. А уже наступает утро. В отдалении прокричал петух, где-то блеяли овцы. Я поднялась и, стараясь не разбудить спавшую на лежанке Труду, начала разводить огонь, убирать постель. Но Труда все же уловила движение, кряхтя стала подниматься, откинула дверцу-люк, что вела на нижние этажи башни. Я спустилась, стала будить слуг, отдавать указания.

Осень в хозяйстве – хлопотное время. К повседневным делам добавляются еще и заботы об урожае. Необходимо рассортировать и отложить про запас яблоки и груши; прочие фрукты и ягоды следовало засушить или наварить из них варенья, разлить по горшкам в виде соков и настоев. Надо так же подготовиться к осеннему забою скота, заготовить рыбу, сушенную, консервированную, соленую, маринованную; убрать на хранение яйца, позаботиться об овощах, запастись дровами, сложив их в штабеля таким образом, чтобы они оставались сухими и не обрушивались, когда поленья станут вытаскивать для топки.

Целые дни я проводила в беспрестанной беготне между Тауэр-Вейк и хозяйственными постройками на берегу. Моя беременность не причиняла мне неудобств, двигалась я легко. И когда вернулся с охоты Утрэд, привезя целую связку беличьих шкурок – мне так хотелось сшить к зиме беличий плащ с большим капюшоном! – мы с ним решили съездить взглянуть, как идут ремонтные работы на дамбах, защищающие дороги от паводков.

Вся в хлопотах, я металась от Тауэр-Вейк к хозяйственным постройкам на берегу. Моя беременность не причиняла мне неудобств, двигалась я легко. И когда прибыл с охоты Утрэд (охота была удачной, я видела это по связке беличьих шкурок у него на поясе. А мне так хотелось сшить себе на зиму беличий плащ с большим капюшоном!), мы с ним договорились съездить проверить, как идут ремонтные работы на дамбах вдоль дороги.

Утрэд помог мне сесть в лодку, отпихнул ее от берега. Плоскодонка легко скользила по узким протокам среди островков. Утрэд направлял ее шестом. Я заметила некую грусть в его взгляде.

– В чем дело, солдат?

– Ох, леди Гита, как вспомню, как точно так же я вез вас некогда из монастыря. Порой я виню себя за то, что забрал вас тогда из обители, да еще и направил к эрлу Эдгару… Как же вы теперь будете жить?

Я отворачивалась. Как бы я жила, если бы осталась в обители? Сейчас мне это казалось невероятным. Жизнь в миру была полна тревог и волнений, однако более интересна чем однотонное существование в монастыре, где дни так схожи и их течение замедлено, как течение речушки по какой мы плыли. Меня же словно подхватил какой-то бурный поток: мятеж, осада, схватки, моя страстная безудержная любовь к Эдгару, мой позор… И теперь дитя, что ношу в себе.

Я украдкой положила руку на живот. Ребеночек словно почувствовал, ответил мягким толчком. Говорят, что незаконнорожденные дети еще в утробе чувствуют свою нежелательность. Но я желала этого ребенка и буду так любить! Если у меня родится сын, я назову его Эдмундом, в честь святого короля Восточной Англии. А если родится дочь – то назову Отилией, в честь моей подруги по монастырю, или Аделиной, как звали маму. Но я никогда не назову ее Бэртрадой. И что за нелепый обычай давать детям имена в честь правителей края? Я уже знала около полудюжины малюток, каким дали это имя. Вон и Эйвота, забеременевшая примерно в то же время что и я, хочет так назвать свою дочь. Она по каким-то приметам определила, что дитя под ее сердцем девочка. Да и мне пророчит то же. Чтож, посмотрим.

– Миледи, мы почти прибыли, а наших людей не видно, – отвлек меня от размышлений Утрэд. Он оглядывался по сторонам. – Ничего не пойму. Вон земля для насыпи, вон инструменты, но где же работники. Э-ге-гей! – громко позвал он.

Мы услышали ответный окрик. Потом затрещал тростник и первой на насыпь выбралась Эйвота. Живот, не чета моему, так и выпирал под пелериной. Ее золотистые волосы завитками выбивались во все стороны из под шапочки. Поспешила к лодке, вся в земле, но возбужденная, хорошенькая неимоверно.

– Миледи, пойдемте скорее. Там такое… Наши люди нашли бесчувственного человека в тростниках.

На насыпи появился Цедрик, еще несколько крестьян, тоже говорили, что обнаружили мужчину у обочины в зарослях. Я велела проводить меня.

– Мы-то поначалу решили, что это труп, – пояснял Цедрик. – Нож торчал прямо из под ребер. И хороший такой нож, рукоять литой меди. Я хотел было его вынуть, но Эйвота не позволила. Она, видишь ли, заметила, что парень еще дышит. Правда жизнь в нем еле теплится.

То что Эйвота не разрешила вынуть нож, правильно. Люди часто умирают не оттого, что в них вогнали железо, а от того что вынули – кровь сразу начинает течь и человека уже не спасешь. И все же, когда я увидела найденного ими, удивилась, как этот человек еще жив. Сколько он пролежал здесь? Кто посмел на него напасть? Кто он сам? На последний вопрос я, похоже, знала ответ. Как и догадывались мои люди.

– Эта эмблема на его котте – темная лошадиная голова на светлом фоне – это ведь знак людей эрла Эдгара? – спросил кто-то из присутствующих.

Я кивнула.

– Давайте отнесем его в лодку. Если он жив, я попробую ему помочь. Если умрет – сообщим в Гронвуд-Кастл.

Я прижала руку к его шее и ощутила еле заметные толчки.

– Как его жаль, миледи, – вздыхала Эйвота. – Такой хорошенький.

Я примостилась на носу лодки, уложив голову незнакомца себе на колени. Этот человек был молод. Лицо не здешнее, не тот тип: темные почти сросшиеся брови, вьющиеся волосы, резко означенные скулы, прямой удлиненный нос. Если бы он не был так бледен, я бы сказала, что от природы он имел смуглую кожу южанина. Кто он – нормандец, француз? Об этом я узнаю позже, главное ему помочь.

У себя в башне я приготовила плотный тампон чистой ткани, пропитанный смесью гусиного жира и целебных трав. Нож в теле раненного вошел прямо между ребер, но достаточно далеко от сердца, и возможно не задел жизненно важных органов. Ну начнем. Я сжала рукоять, потянула. Ничего не вышло, только по лицу раненного прошла болезненная судорога. Значит душа его не так и глубоко ушла в дебри мрака. Но нож засел крепко и, чтобы достать его, мне пришлось просить Утрэда.

Кровь сразу так и хлынула из раны. Я сильно прижала тампон, велела Эйвоте помогать как можно туже перебинтовать его.

– Он выживет? – всхлипывала саксонка в сочувствии к привлекательному незнакомцу.

– Не ведаю. Но кровь не бьет струей, так что шанс возможен. Если остановим кровь и он проживет до утра, я приготовлю обеззараживающее средство. Он сильный мужчина, воин. И если на то будет воля Божья, выкарабкается.

Но я говорила это без уверенности. Котта незнакомца была насквозь пропитана сыростью, а значит напали на него еще вчера. Следов борьбы не было видно, оружие осталось при нем, и это говорило о том, что ранили этого человека не для того, чтобы ограбить. Извлеченный из раны нож был дорогим оружием, на сапогах незнакомца имелись шпоры, однако нигде в округе не заметили оседланного коня без хозяина.

Я терялась в догадках. И еще меня смущала эта эмблема людей графа. Наверное мне надо послать кого-нибудь в Гронвуд, но я так давно избегала общения с людьми графа, что не могла решиться на подобный шаг.

Весь день раненный пролежал спокойно, вечером я сменила ему повязки. Состояние раны не внушало мне опасения, края ее постепенно смыкались, но было неизвестно в каком состоянии внутренние органы. Эйвота не отходила от незнакомца, поддерживала его голову, когда я, разомкнув губы, вливала в него смешанное с укрепляющим отваром подогретое вино.

– Знаете, госпожа, – неожиданно сказала Эйвота, – а ведь я вспомнила, где видела его раньше. Помните нормандских рыцарей, приезжавших в церковь Святого Дунстана и пристававших к вам?

Я всмотрелась в лицо раненного. Нет, я его не припоминала. Из тех наглецов мне помнился только белобрысый рыцарь, оскорблявший меня. Но то, что наш незнакомец был из них, вряд ли располагало меня к нему.

Неожиданно на другой день в Тауэр-Вейк прибыли мои соседи из Ньюторпа – Альрик с Элдрой, старый дед Торкиль, их челядинцы. И едва я увидела их, сразу поняла, что что-то случилась.

– Позволь, Гита, моей семье и слугам пока пожить у тебя, – попросил Альрик.

По одному виду Альрика было понятно – случилось несчастье. Он умчался сразу же, ничего не поясняя. От Элдры я тоже ничего не могла добиться, она отворачивалась от меня, плакала. А тут еще дед Торкиль то и дело начинал выкрикивать старый саксонский клич, а на его голове был свежий кровавый рубец. Только от их челяди я узнала о случившемся. И ужаснулась. Этой ночью нормандские воины Нортберта де Ласи неожиданно напали на Ньюторп. Жгли, убивали, мужчины хоть и оборонялись, но набег был столь неожиданный, что организовать достойный отпор они не смогли. И теперь на месте крепкой усадьбы лишь пепелище.

Я была напугана. Понимала, что за этим последует. И до боли было жаль бедную Элдру. Во время нападения она подверглась насилию и люди Нортберта заставили Альрика смотреть, что они вытворяли с его женой.

Утрэд сказал, что надо разослать людей, упредить всех о деяниях де Ласи. О сэре Норберте давно шла дурная слава, но чтобы он пошел на такое…

– Эдгар Армстронг во всем разберется, – сказала я с неожиданной уверенностью.

– Ага, – скривил в усмешке рот Утрэд. – Эдгар. Или мы – саксы.

Я почти осязала в воздухе угрозу восстания. Это было мне знакомо. И это пугало.

Вечером того же дня в Тауэр-Вейк прискакал с большим отрядом Пенда. Я не виделась с ним с тех пор, как еще летом он несколько раз наезжал ко мне, справлялся от имени моего опекуна, не нужна ли помощь. Пенда не знал, что я жду ребенка, и я не хотела, чтобы он проведал. Поэтому я вышла встретить его закутавшись в свой широкий лиловый плащ.

Пенда был вооружен с головы до ног. Сказал, что в графстве неспокойно, люди взялись за оружие, и граф прислать воинов, дабы они заблокировали все подъезды к Тауэр-Вейк. Я подумала об Эдгаре с благодарностью. Он заботится обо мне… Но, возможно, так он просто выполняет свой долг опекуна.

Поблагодарив Пенду, я спросила, что же все-таки происходит.

– Сам дьявол не разберет, – помрачнел он. – Люди Нортберта из Хантлей-Холла и еще несколько нормандских баронов клянутся, что саксы первыми напали на них. Оно на то и похоже. Усадьбы Хантлей и еще несколько других действительно подверглись нападению. Пострадавшие норманны уверяют, что нападавшие были саксами, они кричали боевой клич, сжигали дома, резали людей. А саксонские таны клянутся святыми Эдмундом и Дунстаном, что ни чинили ничего подобного и норманны первыми взялись за оружие. Эдгар пытался поговорить и с теми и с другими, да только люди обозлены. Если граф не справится с положением в ближайшее время, будет совсем худо. Тогда весть о волнениях дойдет до короля и он введет войска. А тут еще в Гронвуде…

Но он не договорил, махнул сокрушенно рукой. Уехал. А я, ошеломленная всем происходящим, даже не вспомнила сказать ему о раненом незнакомце. Хотя если заварилось такое, немудрено, что он просто одна из жертв… Которых вскорости будет множество.

И началось. Вести приходили одна хуже другой. Восстание ширилось, деревни сжигались, крестьяне прятались в болотах. Повсюду были расставлены кордоны графа, но их обходили стороной, и вспыхивали все новые и новые стычки. Однако мои владения это безумие миновало, слава Пресвятой Деве. Мы жили обычной размеренной жизнью, забивали на зиму скот, стали чесать лен. По вечерам все вместе собирались в зале у огня. Но это были не обычные патриархальные посиделки; люди просто жались друг к другу, рассказывали новости, от которых леденела кровь.

Из-за всех этих событий я надолго упустила из виду нашего раненного, который. Проведя несколько дней в беспамятстве, пришел в себя и начал поправляться. Странный он был человек – все время молчал, поначалу отказывался принимать пищу. Один раз даже сорвал бинты с раны. Я накричала на него. Уж если Господь по своей милости сохранил ему жизнь, то великий грех отказываться от сего дара. Незнакомец подчинился мне словно нехотя. Его как будто что-то угнетало, все время лежал, отвернувшись к стене.

Однажды, когда я кормила его, услышала за собой резкий голос Элдры.

– Зачем ты возишься с этим нормандским псом, Гита?

У жены Альрика в последнее время очень изменился характер. Она стала угрюмой, злой, ее глаза загорались лишь когда она узнавала о стычках саксов и норманнов.

Мой подопечный поднял на Элдру глаза – красивые голубые глаза, в которых, однако, ничего не отразилось. Продолжал покорно есть.

– Ты знаешь его? – спросила я не оборачиваясь.

Элдра лишь хмыкнула.

– Конечно знаю. Его зовут Ральф де Брийар. Он из тех рыцарей Бэртрады, каких Эдгар изгнал с позором.

Мой подопечный тихо застонал и, отведя мою руку с ложкой, отвернулся к стене.

Итак, я узнала имя незнакомца. Но то о чем говорила Элдра было мне неизвестно. О каком изгнании рыцарей она упоминала? И когда вечеров в башню вернулся Утрэд, я расспросила его.

Мой верный воин целыми днями разъезжал по округе, проверял дозоры, узнавал новости. Возвращался усталый, хмурый. Однако на все мои расспросы в тот день ответил сполна. Я была поражена. Леди Бэртрада организовала заговор против мужа, даже велела своим людям схватить его. И если бы не преданность верных слуг Эдгара, неизвестно чем бы все и закончилось.

Я вдруг ощутила такую нежность к Эдгару! Но к ней примешивалась и известная толика торжества. То, что сделала эта женщина, его законная супруга. Свидетельствовало только об одном – между ними нет ни зерна истинного чувства. И это означает… Это означало, что рано или поздно Эдгар вспомнит обо мне.

Той ночью я долго ворочалась, не могла уснуть. Как бы я не старалась изгнать мысли об Эдгаре, все одно понимала, что по-прежнему люблю его. Я кинулась в его объятия горячая и шальная от страсти, не думая ни о грехе, ни о чести. А ведь я была воспитана в суровых монастырских традициях. Но, возможно, женщине трудно постичь, что страсть ничто по сравнению с небом. Ласковое прикосновение любящей руки заслоняет от нас величие Божье. Нет, я бы никогда не смогла стать одной из целомудренных дев в монастыре. Во мне было столько любви, столько огня… А ведь я таила все в себе, сдерживалась и люди говорили, что взгляд у меня холодный. И все же я на что-то надеялась. Нелады Эдгара с женой? Да! Да, о да! Как бы я хотела, чтобы однажды он разочаровался в ней, стал вспоминать меня, пришел… И я бы простила ему все. А сейчас я ношу его ребенка, скрываю это от него, словно это моя месть. Но как же я его жду!

Ночью я опять проснулась в поту, всхлипывая и извиваясь. Старалась вспомнить свой сон до мельчайших подробностей. Ведь это все, что мне осталось.

Днем на меня снова наваливались хлопоты. В Тауэр-Вейк было много беженцев, приходилось постоянно за всем следить, учитывать каждую выдаваемую порцию муки, каждый кусок съестного. И если раньше я не опасалась, что нам грозит голод, то теперь, когда на моем попечении оказалось столько лишних ртов, уже ни за что не могла ручаться. Волнения в Норфолке продолжались, хотя уже наступила зима. Мы даже не заметили ее начала, так как она была теплой, сырой, почти не отличимой от осени. Только начало предрождественского поста указывало на смену времен года.

Рыцарь Ральф де Брийар постепенно шел на поправку. Но по-прежнему оставался замкнутым, ни с кем не хотел общаться. Однако я замечала, что его интересует происходящее в графстве, он внимательно вслушивается о чем говорят люди. Порой на его красивом лице появлялось некое смятенное выражение. Особенно, когда обсуждали сколько усилий прилагает граф, чтобы прекратились беспорядки и как все оказывается тщетно.

А вот дедушка Торкиль сдавал прямо на глазах. Не столь и опасная рана у него на голове никак не заживала, да и стар он был очень, слабел. Ко времени поста он вообще впал в бессознательное состояние. Конечно ему было уже за восемьдесят и я не знала никого столь древнего возраста. Ведь Торкиль сражался еще при Гастингсе и был одним из самых почитаемых людей в Денло. По крайней мере среди моих соплеменников.

И вот старый Торкиль из Ньюторпа тихо скончался одним туманным утром в середине декабря. Элдра сидела с ним до последнего, когда же мы стали готовить тело к погребению, она отозвала меня, чтобы поговорить.

Я давно заметила, что ей надо выговориться. Что-то бродило в ее душе, гнездилось, как темный нарыв. Конечно пережить такое надругательство… Но именно в таком состоянии страждущий более всего нуждается в участие и добре. Поэтому, когда она позвала, я сразу пошла с ней.

Мы уединились в моей опочивальне, сидели подле очага.

– После Торкиля я роду остался только Альрик, – сказала наконец Элдра. – Альрик и я. Но я долгое время считалась бесплодной и очень переживала от этого. И вот теперь поняла, что беременна.

Я радостно сжала ее руки, но моя улыбка погасла, едва я увидела ее взгляд – темный, полный желчи.

– Мне неведомо, кто отец ребенка – Альрик ли муж мой, или кто из негодяев, насиловавших меня.

Я собралась с духом. Сейчас либо я успокою ее, либо она окажется в пучине полной безысходности. И я довольно жестко сказала, что у нее всегда остается надежда, что ребенок скорее плод ее любви, и она должна любить и оберегать его. Ибо теперь род Торкиля не Ньюторпа не прервется. Не позволила ей и слова возразить, даже накричала. И похоже, мне все же удалось на нее воздействовать.

– Альрик никогда не должен узнать о твоих сомнениях. Бог дал тебе счастье материнства, вот и прими это, как дар Его. И не разрушай то счастье, какое познала в браке с супругом.

На последних словах мой голос вдруг сорвался. И как-то само собой вышло, что уже не я увещевала Элдру, а она меня. Ведь все-таки мы были подругами.

Похоронить тана Торкиля было решено у церкви Святого Дунстана. И когда мы двигались к церкви – впереди несли гроб с покойником, следом в трауре шли Элдра, я, мои люди и еще отряд вооруженных стражников – получилось, что у Торкиля внушительный эскорт в его последнем пути. Но оказалось, что кто-то успел упредить саксов о похоронах у Святого Дунстана, и к церкви в фэнах съехалось немало окрестных танов. Прибыл и внук покойного, Альрик (Элдра так и кинулась к нему); был и тучный Бранд, и Хорса, конечно же Хорса, ведь уже было известно, что именно он стоял во главе мятежных саксов. Завидев меня, Хорса презрительно скривился, но хоть не выказывал прилюдно непочтения, держался достойно до самого окончания похорон.