Текст книги "Кингсблад, потомок королей"

– Мы, когда вернулись домой, не стали разыскивать этого двоюродного брата, потому что я сильно подозреваю, что тот француз был евреем, а вы знаете, как я отношусь к евреям, вы сами бы так относились, если б вели с ними дела, и я так и сказал жене: «Черт с ним совсем! Я еще могу терпеть иностранцев в других странах, и тамошние туземцы мне, говорю, нравятся, только жить не умеют и дела с ними вести невозможно, а все же пусть лучше сидят у себя за границей».

Их интересы отнюдь не ограничивались путешествиями. Они подробно обсудили перспективы охоты на фазанов в предстоящем осеннем сезоне; продажность своего депутата, за которого, впрочем, снова собирались голосовать, чтобы в конгресс не пробрался какой-нибудь рабоче-фермерский демократ; и то обстоятельство, что мистер Джонс покупает дом у мистера Брауна, а мистер Браун слишком много пьет. После этого они со знанием дела сравнивали цены на дамские чулки в «Эмпориуме» у Тарра, в универмаге «Beauh Arts» и в магазинах Дулута, Миннеаполиса и Сент-Пола, пока миссис Денвер не воскликнула:

– Боже мой! Мы так хорошо разговорились, я и понятия не имела, что так поздно; но что это, Нийл, если я не ошибаюсь, вы хотите уходить?

Она не ошибалась.

26

Волны Верхнего озера плескались среди темных обнаженных корней прибрежных берез, кедров и сосен, в бревенчатой дачке пахло свежестью и влагой. Они окунались в холодную воду и выскакивали на берег, визжа от восторга, а на маленьких озерах в густом Эрроухедском лесу, где вода была теплее, они катались на лодке, ловили окуней и, забрасывая в воду банки от консервов, стреляли по ним в цель. Но и в этой мирной тишине Нийла ни на минуту не покидала тревога.

В этих краях когда-то жили чиппева. Ксавье Пик, наверно, проводил свой челн вон под теми скалами, когда держал путь на Тандер-Бэй. И сейчас еще вблизи их дачки была небольшая резервация, и Нийл тешил себя мыслью, что он внушит своей Бидди любовь к краснокожим братьям и со временем сможет ей сказать, что она не только очень славная белая девочка, но еще немножко чиппева и немножко негритянка, и как это просто и мило!

Подобно всем любящим родителям во все времена, Нийл утешал себя: «Мое поколение обанкротилось, но это, новое, поколение изменит мир, и будет добросовестно ходить на выборы даже под дождем, и не будет пить больше одного коктейля зараз, и навсегда покончит с войнами».

Он сидел с Бидди в машине у въезда в небольшое становище, где женщины и дети чиппева, поселившиеся на лето в вигвамах, продавали туристам корзины и игрушечные челны из бересты.

– Бидди! Посмотри на маленьких индейчиков, правда, они хорошенькие? Хочешь поиграть с ними в следопытов или еще во что-нибудь?

– Нет.

– Почему нет, моя хорошая?

– Они грязные.

– Маленькие индейские ребятки? Грязные?

– Да.

– Ну, может быть, и так, но зато подумай – они знают, как бобры строят плотины и… мм… у них головные уборы из перьев. Разве это не интересно?

– Нет.

– Что ж такого, если они немножко грязные? Они просто закоптились у костра. Ведь папина дочка тоже иногда приходит домой не очень-то чистенькая!

– Они похожи на ниггеров!

– А чем плохи… негры?

– Я их не люблю.

– А у тебя есть знакомые негры?

– Да.

– Кто же, кроме Белфриды?

– Девочка Ева.

– Она вовсе не негритянка. Она белая.

– Я ее не люблю.

– А знаешь ли ты, Элизабет, что ты ведешь себя, как очень скверный ребенок?

– Только что из пеленок?

– А, черт!

– Ага, папочка, ты что сказал? Ты сказал «черт». Черт, черт, черт, черт, черт!

Бидди, чисто по-женски сумевшая использовать его промах, была в эту минуту такая беленькая, розовая, веселая, такая очаровательная, что он задохнулся от любви к ней и с тяжелым отчаянием подумал, что мелкие, гаденькие предрассудки «порядочных людей» обладают куда большей разрушительной силой, чем бомбы и сверхмощные самолеты.

Оттого, что он две недели мог ничего не делать, оттого, что Вестл теперь была для него «белой женой цветного мужа», он стал приглядываться к ней во время прогулок среди устланных лишайниками скал. Она не так умна и хуже знает жизнь, чем медсестра Конкорд, думал он, она не такая горячая и красивая, зато в ней больше ясности, сдержанности. Вестл – «прелестный образец молодой замужней американки» – безупречная жена и мать, спортсменка, начитана (более или менее), интересуется тем, что творится на свете. Она достаточно благочестива для жительницы Сильван-парка и презирает сантименты. Короче говоря, в ней есть все, кроме индивидуальности.

За несколько коротких недель он познал, что без страданий и сомнений не может быть полноценной человеческой личности. Вестл никогда в жизни не страдала, кроме как во время родов, никогда не испытывала никаких потрясений и сомнений, кроме как в брачную ночь.

В одном она, бесспорно, была выше многих и многих добродетельных женщин: ей не доставляла удовольствия сознательная жестокость. Но Нийл начинал понимать, что и бессознательная жестокость может причинить боль.

Вестл, вспомнив детство, напевала: «Я черный, черный, черный, ах, если бы мне побелеть!»

«Это про меня и про Бидди. Черный. Ниггер. Существо столь отвратительное, что утонченная женщина, подобная Вестл, и не заподозрит в нем способности чувствовать обиду».

Примчался Принц, отряхиваясь после купанья в луже, и Вестл побранила его:

– Зря мы дали тебе новое имя, собачка! Никакой ты не принц! Ты попросту грязный, никудышный ниггер!

И так доверчиво улыбнулась Нийлу.

Он видел, что Вестл восприняла бы его любовь к неграм, как смесь безумия и озорства. Зачем показываться ей в таком нелепом свете? А две недели – большой срок для исцеления, когда вас окружает северная феерия серых скал и оранжевых лишайников, душистых сосен и красных челнов, скользящих по серо-синей глади неоглядного озера. Они купались в ледяной воде, бегали взапуски, как дети, несмотря на его хромоту, и в город он вернулся излечившимся от своей мании.

В город вернулся энергичный молодой делец – белый.

27

Что Нийл будет директором банка, и притом с окладом в десять раз более высоким, чем у мистера Пратта, было для Вестл так очевидно, что об этом не стоило и говорить. Гораздо больше ее занимал будущий дом, достойный их нового положения в обществе. Нийл посмеивался над ее честолюбивым планом – купить у Бертольда Эйзенгерца половину его холма и построить там идеальное жилище, о котором мечтает каждая женщина.

А может быть, шутил он, ее заинтересует дом в стиле модерн – сплошь стекло и гладкие стены, он видел один такой, когда… словом, он где-то видел такой дом.

Ну, нет! Ничего столь холодного и вычурного ей не надо. Она уже все придумала – каменный особняк в виде нормандского замка, только с застекленными верандами, огромная гостиная с деревянными панелями и стенным шкафом для напитков и кукольный дом для Бидди, и чтобы в нем – или это уже глупо? – «была кукольная ванная с настоящим водопроводом!

– Это для нее очень важно? – спросил Нийл.

– Ну еще бы! Ведь она только раз в жизни будет маленькой девочкой!

Работа по проектированию нормандского замка продвинулась уже Настолько, что они решили купить новую газовую плиту.

Война с Японией кончилась, и Вестл не скрывала, что ее в одинаковой мере радует как предстоящее возвращение друзей и знакомых с Тихого океана, так и то, что заводы теперь переключатся с производства оружия на изготовление всевозможных хозяйственных сокровищ – туалетных столиков из пластмассы, стеклянных кофейников, машин для мытья посуды. Она уже обдумывала, какие платья из еще не изобретенных тканей закажет для Бидди, когда лет через двенадцать будет снаряжать ее в колледж Брин Мор.

За утренним завтраком она предложила Нийлу:

– Давай я сегодня приеду в город, ты меня где-нибудь покормишь, а потом я покажу тебе ту газовую плиту – предмет моих девических мечтаний. Это не плита, а восторг, загляденье, прелесть, роскошь, дуся, идеал, и я ценю ее превыше добродетели – во всяком случае, пользы от нее больше.

Плита действительно оказалась превосходной, и Вестл ликовала:

– С такой плитой и наша жалкая кухонька станет похожа на тот замок, что уготовила нам судьба.

Он вздохнул:

– Но ты все-таки любишь наш дом?

– Господи, Нийл, да как бы я ни бредила будущими палатами, я просто обожаю наш домик – наше гнездышко, которого не может у нас отнять даже самое взбалмошное демократическое правительство. Наступит кризис – пожалуйста, мы опять переселимся сюда и будем растить лук в ваннах, и все нам будет трын-трава – кстати, ты не знаешь, что это за трава такая? Ах, да. – Она указала глазами на продавца, который ждал, устало скрестив на груди руки. – Они тут любят запрашивать, ты попробуй, может, хоть пять долларов выторгуешь?

В тот же самый день к его столу в банке подсел Аш Дэвис и сказал официальным тоном, на случай если кто-нибудь услышит:

– Можно вас побеспокоить, мистер Кингсблад?

– Мы здесь одни, Аш.

– Нийл, я опять с просьбой. Скверные новости. В Южной Каролине несколько цветных ветеранов арестованы за убийство, которого они не могли совершить. Мы с Софи собираем деньги для приглашения адвокатов. Давайте все, что можете. Но предупреждаю, что, если вы по недомыслию дадите мне хотя бы один цент, – конечно, мы из вас всю кровь по капле высосем.

Нийл прикинул, сколько он может дать, и выписал чек на немного большую сумму. Он вдруг затосковал по легкой, иронической, опустошающей душу беседе Аша, Клема, Софи.

– Когда вас всех можно повидать? – спросил он жадно. – Клем теперь не скоро будет в городе. Но вы приходите как-нибудь к нам пообедать, может быть, я сумею залучить Софи? Хотите сегодня?

На этот раз он солгал Вестл почти автоматически. Но он с грустью чувствовал, что уже никогда не сможет делить ее восторгов по поводу дивной газовой плиты. Бедная Вестл – высокомерная, как знатная дама, доверчивая, как малый ребенок.

Сидя с Дэвисами и Софи за столом, который появился из-под книжной полки и обратил угол пустой и строгой комнаты в столовую, он растерянно молчал. Они жили в мире, куда Нашему Мистеру Кингсбладу из Второго Национального не было хода; и чем больше он твердил себе, что Софи для него – табу, тем соблазнительнее казались ее нежные коричневые руки, то спокойно сложенные, то двигающиеся уверенно, как у мастера-краснодеревца.

Он без аппетита отправлял в рот куски бифштекса (которому предшествовал отличный грибной суп) и наконец спросил:

– О чем это вы спорите? Кого вы называете «турком», и почему он мерзавец?

Софи ответила немного устало:

– Это один цветной, некий Вандербильд Литч – ростовщик, единственный в городе возможный Квислинг из цветных. Но вам это едва ли интересно.

– Почему?

– Какое вам, в сущности, дело до наших забот? Мы живем под вывеской «Только для цветных», а к вам это не относится, капитан.

«Только не говори! Не говори ей, что ты цветной! Молчи! Не говори ничего! Ты уже сказал Ашу и Вулкейпам – хватит. Подожди, подожди!»

А сам уже говорил:

– Это относится и ко мне, потому что я узнал совсем недавно, что я тоже отчасти цветной.

Губы ее раскрылись, тонкие пальцы с зажатой в них сигаретой замерли в воздухе, она часто задышала, потом удивление сменилось скорбным сочувствием. Медицинская сестра, в прошлом – девушка из провинциального городка, потянулась к нему с ласковым участием, но заговорила певичка с Бродвея:

– Ну да?

Он услышал, что его критикуют, доброжелательно, но твердо.

– Нет, вот ловкий чертенок, – умилялась Софи, – прикинулся белым, и хоть бы что, а я и не догадалась!

– Но я же говорю вам, я сам не знал!

– Он, правда, не знал, – сказал Аш тоном школьного учителя.

– Ах, бросьте! – не унималась Софи. – Да как вы, крошка Нийл, могли не чувствовать в себе негритянского ритма? Ведь у кого кожа черна, у того душа ясна, в нем кровь кипит и страсть бурлит, и весь он полон этого самого мумбо-джумбо, которое из Африки!

– Довольно, Софи! – остановил ее Аш.

– В общем, вы меня понимаете. Пусть сейчас я просто дурачилась – Гарлем захотелось вспомнить, – но, клянусь богом, я просто не понимаю, как можно, нося в себе африканские гены, воображать, что принадлежишь к грубым, бесчувственным уродам, которые именуют себя белой расой! Во всяком случае, поздравляю, дорогой!

– Хватит! – сказал Аш. – Имейте в виду, Нийл, ее африканские страсти – чистейшее притворство, как и ее ненависть к белым – этой разнородной группе населения земного шара, наделенной многими достоинствами. Софи – обыкновенная добросовестная общественная деятельница. Но…

Какое-нибудь «но» было во всем, что говорили Аш и Софи (в том, что говорила Марта, никаких «но» не было, потому что Марта ничего не говорила). Чем ближе Нийл узнавал их, тем сложнее казалось их двойственное отношение к нему – как к другу, которого нужно защитить, и как к неофиту, которого следует использовать в качестве козыря в интересах всей расы. Не считаясь с его чувствами, они высказывали соображения вроде того, что: «Даже если это будет тяжко – немного тяжко, только сначала, – может быть, вам все же стоит откровенно заявить, что вы негр?»

Но они решили дать ему еще немного сроку.

Ему и в голову не приходило, что разглашение тайны, которое покроет его позором или славой, может зависеть от кого-нибудь, кроме него самого. Теперь он понял, что разоблачил себя опрометчиво и непоправимо и что от прихоти этих трех человек и Вулкейпов – любого из Вулкейпов – зависит, выдать его или нет. Но вместе с легким страхом пришло облегчение: теперь Софи, Аш и Марта ему свои, родные. Когда Софи поднялась, он сказал:

– Я провожу вас до вашей машины.

Он сидел с ней в ее стареньком двухместном автомобиле и держал ее руку, необыкновенно теплую руку, излучавшую то особое тепло, которого не отмечает термометр, которое кажется то прохладным и ровным, то горячим и трепетным.

Но Софи, только что восхвалявшая вольные радости джунглей, словно ушла в себя. Когда он стал допытываться: «Если все узнают, что я негр, обещаете вы заменить мне тех, кого я потеряю?» – она сердито накричала на него:

– Да ну вас к черту, никого вы не потеряете, кого бы стоило сохранить! Вы уж не ждете ли от нас, чернокожих, жалости к человеку, который имел счастье стать чернокожим? – И тут же, сменив гнев на милость: – Ну, ничего, ничего, не надо плакать! – В точности таким же тоном его уговаривала Вестл. – Мальчика обидели – спеси посбили? Ну, мама утешит.

Она поцеловала его. Никогда его так не целовали – так крепко, так нежно, так красноречиво. Но она быстро отодвинулась:

– Простите, я не целуюсь с белыми мужчинами, а у вас хоть сердце доброе и черное, мозги еще белые, как у младенца. Спокойной ночи!

Он смотрел вслед тарахтящей машине:

«Не могу я обрушить это на Вестл – она так носится со своей газовой плитой. Надо выбираться из этого африканского мира. Слишком он сложен для простых людей, вроде нас с Вестл. Пратт, я возвращаюсь домой!»

28

Все уже вернулись с войны, все его друзья: Род Олдвик, здоровяк Джад Браулер, щеголь Элиот Хансен. Все они вернулись и шумно уверяли, что даже в этом свихнувшемся мире старина Нийл не мог измениться и не изменился.

Дни проходили, а он не встречался ни с Ашем, ни с Софи. К обеду бывали гости, то Джад с женой, то Элиот с женой, и незаметно Нийл вновь становился по всем статьям Чистопородным Молодым Банкиром. Его расовый казус просто привиделся ему во сне или в бредовом кошмаре. Перед здравомыслием друзей недавние фантазии показались сентиментальной чепухой, и он даже готов был поверить, что Родней Олдвик, бывший для него неизменным образцом в танцах, в хоккее, в искусстве завязывать галстук, никогда не говорил тех злых и несправедливых слов о солдатах-неграх, которые запали ему в память.

Он слышал, как в Федеральном клубе Род обсуждал поведение этих солдат с другим демобилизованным офицером, полковником Леви Тарром. Род был только майор, но в гораздо большей степени майор, чем Тарр – полковник; так по крайней мере казалось Нийлу.

Леви Тарр до войны работал помощником управляющего в «Эмпориуме», универсальном магазине своего отца. Он был худой, долговязый, носил очки, и хотя, по слухам, отличился, руководя большой контратакой в Арденнах, было как-то трудно себе представить этого типичного приказчика из галантерейной лавки размахивающим саблей или вообще с оружием в руках, тогда как Род Олдвик, казалось, должен был есть кашу кортиком, почесываться штыком и писать любовные письма шпагой.

Когда полковник Тарр стал с волнением расхваливать мужество черных солдат, Род захохотал, и Нийл вторил ему, хотя и не очень уверенно. Но потом на него опять нашли сомнения, когда он встретил пылкую защитницу негров в лице собственной двоюродной сестры Патриции, дочери его дяди, Эмери Саксинара, энергичного торговца насосами и клапанами. Плат всегда была хорошенькая девушка, но немножко дикарка и недотрога. После военной службы (она была младшим лейтенантом в женских добровольных частях Военно-Морского Флота) она вернулась другим человеком и теперь живо интересовалась всем, что происходит вокруг. Она горячо расхваливала черных моряков, а однажды озадачила Нийла таким замечанием:

– Я решительно опровергаю слух, будто Дочери Американской Революции – это женское отделение Ку-клукс-клана, – ведь в Клане нет ни одного негра, а в ДАР их должно быть сколько угодно, раз первый человек, убитый во время Американской Революции, был негр.

Вестл возмутилась:

– Как не стыдно, Пат, вот и пускай после этого женщин на фронт!

Нийлу стало не по себе.

К обеду был приглашен Род Олдвик со своей красивой, румяной женой Дженет. Бидди разрешили попозже лечь в этот вечер, и когда «дядя Род» пришел, она так и повисла на нем. Она даже выдвинула предложение, что, если ей дадут посидеть еще полчасика, поговорить с ним о своих делах, она обещает два с половиной дня хорошо себя вести.

– Вы замечательно ладите с детьми, наверное, и с солдатами тоже, – сказала Вестл Роду.

За обедом Род развивал подробные планы относительно будущего своего девятилетнего сына Грэма, чей жизненный путь был уже полностью предначертан. Грэму предстояло, следуя по стопам отца, ехать в Лоренсвилл, два-три лета провести в Кулверской Военной Академии, успешно закончить курс в Принстоне, а затем в Гарварде, по юридическому факультету, вступить компаньоном в фирму отца, надеть мундир Национальной Гвардии, быть истинным джентльменом, жениться на истинной леди и, когда час пробьет, стать на защиту Англо-Американской Цивилизации, а также Ассоциации Адвокатов против португальцев, итальянцев, евреев, китайцев, пораженцев и панисламистского союза. И если повезет, дослужиться не просто до майора, но до генерал-майора.

У чувств есть своя логика, мгновенная и непостижимая, и, следуя этой логике, Нийл обратился мыслью к Уинтропу Брустеру, сыну преподобного Ивена. Счастливый Уинтроп! Его не отправят в глазетовом гробу плыть по волнам Принстона и офицерского клуба; он может с честью оставаться независимым и бедным.

И, следуя той же логике, вопреки данному себе слову соблюдать осторожность, Нийл назавтра поехал в маленький домик доктора Брустера близ Майо-стрит.

Зачем он это сделал, он сам хорошенько не знал, и потому не находил, что сказать, представ перед удивленным взором Ивена, его жены Коринны, не такой черной, как он, и далеко не такой сердечной, и их детей, Уинтропа и Тэнкфул, этих чистейших янки, чьи предки жили в Массачусетсе с тех давних пор, как некий очень черный пращур-пилигрим бежал в этот благословенный край, если не на «Мэйфлауэре», то подпольной дорогой, а это почти одно и то же.

На этот раз Нийл не лгал Вестл; он позвонил по телефону и сказал Шерли, что, может быть, не вернется домой к обеду.

Дела.

29

Не то чтобы у Тэнкфул и Уинтропа кожа была много светлей, чем у их отца, или волосы не так курчавились, или нос больше выдавался вперед, но чувствовалось, что они еще в большей степени сознают себя американцами. Манера смотреть не опуская глаз, ходить не сгибая спины – все это делало их похожими не на порождение невольничьего барака и хлопкового поля, а на то, чем они и были, – на американских подростков-школьников, в которых необычной была, пожалуй, только их необычная душевная мягкость.

Когда тебе постоянно твердят в школе, что американцы – самый храбрый, самый богатый и самый великодушный народ, какой когда-либо знала история, поневоле проникаешься гордостью, что, кстати, не так уж плохо, если эта гордость умеряется более глубокой и разносторонней культурой, прививаемой дома.

Нийл стал неуклюже объяснять причину своего визита: проповедь доктора Брустера произвела на него неизгладимое впечатление – он как раз ехал мимо, – «думаю – зайду, поздороваюсь». Уинтроп сразу загорелся к нему любовью младшего брата к старшему, а Тэнкфул решила, что именно за такого мужчину она мечтала выйти замуж, только до сих пор ей такой не попадался.

Увидев доктора Брустера без пасторского облачения, в коричневой куртке, белой рубашке и простеньком синем галстуке бабочкой, легче было поверить, что он не только священник, но и почтовый служащий; и хотя речь его была правильнее, а словарь – богаче, чем у Нийла (или Рода Олдвика), но собеседником он оказался куда более веселым. Смех вольно лился из его могучей груди, широкого рта, большого всепрощающего сердца. Жена его отнеслась к незваному белому гостю более настороженно, более подозрительно, с меньшей готовностью рисковать благополучием семьи. Черты лица у нее были тоньше, чем у доктора Брустера, особенно нос, словно выточенный из коричневого агата.

Нийл догадывался, что им обоим не терпится узнать, зачем он пришел, и он их хорошо понимал: ему и самому хотелось бы знать это. Поговорили о погоде, о городских делах, сидя кружком в маленькой комнате, которая казалась еще теснее от солидной пишущей машинки, водруженной на некрашеный стол, от книг по истории, богословию, антропологии, валявшихся на древних креслах, наделенных чувствительностью сейсмографа.

Уинтроп был в восторге, что пришел гость – мужчина, который, может быть, разбирается в электричестве. Он спросил:

– Вы когда-нибудь были радиолюбителем?

– Нет, но у меня был приятель, который увлекался этим делом.

– Пойдемте вниз, я вам покажу свой приемник.

Нийл искренне пожалел, что нагромождение проводов и ламп в крохотном подвальчике кажется ему лишь грудой хлама, а когда Уинтроп похвастался: «Я и Майами принимаю!» – он проникся к нему искренним уважением.

– А вы держите связь с каким-нибудь иногородним радиолюбителем?

– Да, с одним парнем в Далласе, Техас.

– Он негр?

– Никогда не спрашивал! Да нет, наверно, белый – он какие-то глупости говорит о Гражданской войне. А не все ли равно? – укоризненно заметил Уинтроп, и Нийлу стало стыдно.

– О чем же вы с ним беседуете?

– Обычно о хай аллаи. Я когда-нибудь непременно буду играть. Но сейчас меня, конечно, больше всего интересует радиолокация. Вы согласны, что будущее за радиолокацией?

– Безусловно, – сказал Нийл, знавший о радиолокации только то, что с ее помощью можно как-то увертываться от айсбергов.

Уинтроп тараторил:

– Обязательно всерьез займусь электротехникой в университете, как только мне разрешат. Я осенью поступаю в университет.

– Я тоже учился в университете, – сказал Нийл.

– Здорово!

– А не рано вам еще?

– Как это рано! Мне семнадцать лет! Этой весной я, как лучший ученик, произносил выпускную речь в школе – вы не знали? – Уинтроп говорил без хвастовства, но с неподдельной гордостью. – Ну, конечно, мне было легко, потому что папа мне помогал. Мы с ним четырехлетнюю программу по математике прошли за два года. Скажите-ка, мистер Кингсблад, вы, наверно, много занимались рыбной ловлей в Эрроухеде?

– Да, когда-то увлекался. В озере Соубилл замечательная щука.

– Эх, вот бы мне! Ловить рыбу, купаться, спать в палатке – красота! А вместо того сиди тут и слушай все эти расовые разговоры. И кому они нужны? В наше время только какой-нибудь деревенский олух не знает, что между черными и белыми людьми нет никакой разницы, все равно как между черными и белыми котятами. Для вас это новость?

– Нет, конечно, то есть более или менее. – Нийл поспешил уклониться от дальнейших вопросов, воскликнув с жаром: – А почему бы вам не провести лето в Эрроухеде? Я укажу вам хорошее местечко.

Мальчик отвернулся и пробормотал:

– Вы забываете. На эти курорты цветных не пускают. Даже таких, как папа и мама. Ох, пожалуй, и в самом деле не так уж это бессмысленно, все эти разговоры… Да потом у нас и денег не хватило бы. Мне придется все лето работать, чтобы скопить для университета.

– А какая у вас работа, Уин?

– М-м, да вот ничего лучшего не нашлось – просился в электрическую компанию, но там со мной и разговаривать не захотели; и в радиомагазинах тоже. Так что я работаю на вокзале, мою полы в зале ожидания и в мужской уборной.

Нужно было придумать какое-нибудь объяснение своему неожиданному визиту. Вернувшись с Уинтропом из подвала, Нийл сказал миссис Брустер:

– Мне хочется сообщить вам то, что вы, верно, и сами знаете. Ваш сын на редкость одаренный мальчик. Я горжусь знакомством с ним. И он олицетворяет явление, которое меня чрезвычайно интересует и лично и как представителя банка: перспектива развития наших так называемых национальных меньшинств – финнов, поляков, негров, литовцев и… – Его этнографические познания иссякли. – И всех вообще! Я хотел бы разобраться в этом. Примете меня в ученики?

Ивен Брустер принял его еще до того, как он родился. Коринна Брустер, судя по выражению ее лица, склонна была принять его, когда он станет взрослым.

– У меня к вам есть просьба: позовите доктора Аша Дэвиса и миссис Дэвис и, пожалуй, мисс Софи Конкорд и позвольте мне угостить вас всех обедом в закусочной, которую я приметил тут недалеко. Боюсь, это не совсем вежливо, такое позднее приглашение, но если бы вы согласились…

Ну как было не поощрить такого ревностного ученика!

По дороге в закусочную Уинтроп и Тэнкфул – молодежь, свободная от «расового комплекса», – шли рядом со своим новым приятелем банкиром, ухватив его под руки, наперебой рассказывали ему о своем щенке колли по кличке Алджернон Суинберн.

«А что, если бы нам повстречался Род Олдвик?»

Длинная стойка занимала почти все помещение закусочной, но были в ней и столики, вроде ломберных, со стульями из витой проволоки. Салфетки были бумажные. В карточке значились: антрекот, свинина, бифштекс по-гамбургски и филе, которое уже кончилось; подавали молодые девушки, ласковые, старательные, но неопытные. Все было, как во всех дешевых ресторанчиках страны, в которой демократия началась с меню, мод и ходовых словечек и, пожалуй, на том и кончится.

Большинство обедающих были рабочие-негры, некоторые даже в комбинезонах. Но Нийл, у которого уже появились «свои» в этом черном мире, увидел Джона и Мэри Вулкейп и приветствовал их так радостно, как никогда не приветствовал Эшиела Денвера с супругой. А когда у Брустеров с Софи, Ашем и Мартой завязался свойский разговор за свининой с капустой, ему уже гораздо легче было принять в нем участие.

Вероятно, нет ничего примечательного в том, что разговор этот вертелся вокруг горестей негров. И пусть даже многое Нийл слышал не впервые – разве мистер Пратт и мистер Денвер не твердили без конца о горестях банкиров или Род Олдвик о горестях солидных адвокатов и охотников на диких уток?

В этот вечер предметом обсуждения был преподобный доктор Джет Снуд – по-видимому, самая большая пакость, какая только водилась в Гранд-Рипаблик.

Когда крупные религиозные секты – методисты, баптисты, пресвитерианцы – от стонов и возгласов «аллилуйя» перешли к газосветной готике и литературным обзорам с амвона, замученные, усталые люди устремились в новые церкви, где им хоть и не обещали роста зарплаты, но гарантировали спасение души и где они могли во всеуслышание ругать дьявола, папу Римского и Уолл-стрит, вознаграждая себя за то, что нельзя во всеуслышание ругать хозяев. На чердаках, в пустующих магазинах и складах возникали удивительные новые секты, вроде церкви Библейского Спасения во Христе или Общины Святых Избранников Божиих, под чем следовало понимать десяток усталых мужчин и женщин, восемь молитвенников и четыре скамейки.

С чисто американской предприимчивостью духовные пастыри, которые в менее просвещенные времена были бы продавцами патентованных средств или коммивояжерами, учли, что можно делать неплохие дела, если возвести себя в священнический или даже епископский сан, снять помещение и придумать название для церкви, – а дальше вся работа сводилась к тому, чтобы погромче вопить да пожалостней причитать и по три раза в сеанс собирать пожертвования.

Среди таких новейших аттракционов в Гранд-Рипаблик славился некий Джет Снуд, который, не окончив средней школы, был тем не менее доктором богословия. Он являлся владельцем большого сарая на углу Саут-Шамплен-авеню и Ист-Уинчелл-стрит в Саут-энде и сам же состоял при нем главным зазывалой, рекламируя свое заведение под романтическим названием «Скиния Божиих Откровений, Основанная на Библии: Христос за Всех, и Все за Христа».

По правде сказать, преподобный доктор ни в одном городе не мог продержаться дольше пяти лет, так как знал только пятнадцать проповедей и пятьдесят эстрадных трюков, и даже его хмурым, отупелым, вечно жующим резину слушателям под конец становилось невмоготу. Но пока дело шло, оно давало отличную прибыль, потому что аудиторию приятно щекотали разговоры о грешниках и адском огне, и шведки-горничные, немцы-приказчики и янки-монтеры чувствовали, что если им недоступно общество Хайрема Спаррока в Федеральном клубе, то зато они могут наслаждаться обществом бога, ангелов и праведных душ в Скинии Божиих Откровений – вход свободный, пожертвования добровольные (но частые). Джет, оглушая слушателей длинными высокопарными словами, приправленными сленгом, убеждал их в том, что если снобы из Коренных Американцев смотрят на них сверху вниз, то и они, в свою очередь, могут быть снобами и смотреть с презрением и ненавистью на всех евреев, негров, католиков и социалистов.

Здесь же, в закусочной, Аш Дэвис объяснил Нийлу:

– Таких Снудов в городе несколько, но Джет самый крупный из них, и своих последователей они вышколили так, что это готовые резервы для Ку-клукс-клана. Совсем не смешно будет, когда эти шайки христова воинства бросятся избивать несчастных негров и жечь их дома. Вы друг нашего народа; как вы думаете, могли бы вы что-нибудь предпринять против мистера Снуда?

– Я, конечно, постараюсь, – сказал Нийл.

И знал, что он, конечно, ничего не сделает.

К их столу подсел молодой человек в военной форме с нашивками капитана военно-воздушных сил, темнолицый, стройный и улыбающийся. Нийлу объяснили: это капитан Филип Уиндек, он пошел в армию с последнего курса инженерного отделения Миннесотского университета и совершил немало полетов на итальянском фронте.