Текст книги "Кингсблад, потомок королей"

– Понимаете, – сказал он Нийлу, – я, собственно, уже не имею права носить этот мундир, но сегодня у нас была встреча боевых друзей. Завтра снова надену комбинезон.

– А чем вы занимаетесь?

– Моя мечта – подзаработать денег, жениться и вернуться в училище. Мне казалось, летчику, да еще с техническим образованием, нетрудно будет найти работу. Ну, ни на аэродроме, ни в автомобильных фирмах ничего у меня не вышло, даже разговаривать не стали, но, к счастью, удалось вернуться на старое место, где я работал до училища, – в Общедоступный Гараж О'Тула, смазчиком и мойщиком машин. Дрексель Гриншо, отец моей невесты, мог бы устроить меня мыть посуду в ресторане. Я, однако, счел, что возвратившемуся герою, который собирался держаться так скромно, когда его будут встречать с двумя оркестрами и речью мэра, более подходит место в гараже, где демобилизованные белые рядовые будут покрикивать: «Эй ты, черная сволочь, поворачивайся живее!»

И, как обычно, все дружно захохотали над печальной судьбой Фила Уиндека, и сам он громче всех. Лучше уж смеяться над Неблагодарной Республикой, чем унывать и лить слезы. Один только Нийл не скрывал возмущения. Но его радовало, что это ветеран, соратник по итальянскому походу, отнесся к нему как к другу, и сам он как друга приветствовал Райана Вулкейпа, когда тот появился – уже без мундира, уже не военный.

Далеко зашел Нийл, дальше, чем сам думал.

Как всякая женщина, радующаяся, когда ее новый поклонник благосклонно принят в семейном кругу, Софи Конкорд следила за тем, как Нийл себя держит с Филом, с Райаном, с детьми Ивена, и была довольна. Это она после обеда предложила Нийлу:

– Брустеры и Дэвисы идут сейчас на собрание Комитета – ну как же иначе! Без этого они спать не лягут. Комитеты – это привычка, хуже всякого наркотика. А мы четверо, я, вы, Райан и Фил, давайте пойдем в «Буги-Вуги», посмотрим черненьких в их самом некомитетском виде. Вы ведь типичный турист, изучающий нравы трущоб. Познакомились с Ашем и с Ивеном и вообразили, что все мы интеллигенты с непорочной душой, ведущие своих соплеменников в эфиопское царство разума. А давайте взглянем на тех, кого ведут, к величайшему их неудовольствию! Я уж даже не знаю, кто больше упирается, когда его берут за руку и тащат в это самое царство, – неграмотный батрак, или искушенная горожанка, или богатый коричневый специалист вроде доктора Мелоди. Но так или иначе, пошли смотреть веселых девочек.

В «Буги-Вуги» было вдоволь шума и мишуры, но все же Нийл не нашел здесь той атмосферы порока, которая рисовалась его романтическому воображению. Это была большая комната в форме буквы Г, вся в золоченых трельяжах с искусственными орхидеями. Оркестр – три толстых веселых негра в вишневых фраках и золотых котелках (ансамбль Дьюка Эллингтона в местном масштабе) – истязал рояль, барабан и кларнет. Цветные матросы и солдаты танцевали с фабричными работницами, цветными и белыми, в не меньшей тесноте, чем в самых дорогих злачных местах, где веселятся и потеют нью-йоркцы. Девушек с шоколадной или пепельной кожей, улыбающихся, но молчаливых, кружили молодые негры, танцевавшие с врожденным изяществом и легкостью.

Нийл как-то не сразу осознал, что за одним из столиков сидит Борус Багдолл, хозяин заведения, а задорная девушка напротив него, в полупрозрачном зеленом шифоне, – Белфрида, и оба они смотрят на него и скалят зубы. Он пожаловался своим спутникам:

– Вон там сидит девушка, которая у нас служила и которая меня ненавидит, – Белфрида Грэй. Лихая девица. Только, пожалуйста, Райан, не пытайтесь агитировать меня и не доказывайте, – что она жертва среды.

– А почему? Давайте подойдем, поговорим с ней. Я ее знаю с детства. А вам, наверно, незнакомо такое культурное удовольствие, как получить пощечину от кухарки.

И вот Нийл, к великому своему удивлению, впервые взглянул в лицо той Белфриде, которая много месяцев спала под одной крышей с ним, и увидел, что это Нелл Гвинн, только выточенная из черного дерева; те же глаза, и улыбка, и живость, и задорная ветреность нрава. С томной грацией – так, должно быть, прелестная продавщица апельсинов оскорбляла какого-нибудь лорда – она протянула:

– Да это же мистер Кингсблад! Вот не ожидала вас встретить в таком местечке. Я думала, если уж вы уходите из дому, так только на занятия в воскресной школе.

– Вы отлично знаете, что я никогда не вел занятий в воскресной школе! – возмутился Нийл, оскорбленный в своем мужском достоинстве охотника на диких уток.

– Будто бы?

– Что вы теперь делаете, Белфрида?

Белфрида и Борус переглянулись, как будто вопрос был ужасно глупый, но она сжалилась над неопытным белым бюргером и снизошла до ответа:

– Я открыла косметический кабинет. Мы вдвоем – я и еще одна девушка. Клиентура у нас только избранная, настоящие дамы или пасторские жены – и не рассчитывайте, что вам удастся закрутить с какой-нибудь через меня. У них у всех есть кавалеры, и такие, что денег не считают.

Она вызывающе посмотрела на Нийла, потом неприязненно посмотрела на Софи, потом взглянула на Боруса и хихикнула.

Нийл сказал просительно:

– Я надеюсь, вы нас не поминаете лихом, Белфрида.

Она – небрежно:

– Нет, зачем же. Вы-то, конечно, что с вас взять, но миссис Кингсблад молодец. Она – с перцем. От белого мужчины, вроде вас, особенный прыти и ждать нечего, но она – она такая умница, что негритянке впору. Ну, рада была вас повидать, мистер.

– Гм… Белфрида, мне очень жаль, что мы не поладили. Возможно, тут во многом я виновен.

– Еще бы! Вы всегда вели себя так, как будто знали наверняка, что я нахалка, ну я и стала нахалкой. Господи боже! Я ведь не в гостиной росла! Я росла среди сапожных щеток и с тринадцати лет привыкла, что каждый встречный белый пристает ко мне. Когда я поступила к вам, мне сперва понравилось жить в отдельной комнатке, но вы с вашей Вестл повадились лазить туда и смеяться над моими вещами и что у меня не убрано. А между прочим, мистер, когда вечно приходится убирать чужие постели, то делается так тошно, что уж на свою смотреть не хочешь и думаешь: хоть у себя-то можно себе позволить быть неряхой, если тебе охота. Но вы и туда совались. И вечно шушукались про меня – шу-шу-шу да шу-шу-шу!

– Белфрида, мне очень жаль, честное слово.

– Ладно, что уж там. Ну, рада была повидать вас.

Наш мистер Кингсблад довольно ясно почувствовал, что аудиенция окончена, и, проглотив это, покорно поплелся к своему столику за безмолвной Софи, улыбающимся Филом Уиндеком и ироническим Райаном. Но прежде чем готовый вопрос успел сорваться с чьих-нибудь губ, он воскликнул:

– Она просто великолепна!

Мисс Софи Конкорд не стала дразнить его тем, что он получил щелчок от своей бывшей кухарки. Напротив. Она поддела его супружески шутливо:

– А в каких отношениях вы состояли с мисс Белфридой, мой милый друг? А? Вот что мне хотелось бы знать!

В укромном уголке стоял столик, за которым собирались обычно старейшины цветной колонии: Дрексель Гриншо, Уош, чистильщик обуви и Мак, проводник «Борапа», – когда он заезжал в город навестить сестру. Сегодня с ними был еще четвертый – механик Шугар Гауз. Фил Уиндек как будущий зять относился терпимо к величавому старому Рыцарю Камчатных Скатертей и потащил Нийла на поклон к дядитомовскому столику.

Там не слишком обрадовались, когда один из тех, от кого они привыкли получать на чай, помешал их частной джентльменской беседе.

– Мистер Гриншо, капитан Кингсблад хочет стать настоящим другом нашей расы, и его интересует один вопрос: вот вам, Маку, Уошу приходится близко наблюдать белых в самой их, так сказать, красе; так считаете ли вы серьезно, что все белые – дураки?

Дрексель недоверчиво покосился на Нийла и промямлил:

– Нет, Фил, нет. Просто очень уж они смотрят на все со своей колокольни.

Проводник Мак поглядел на Нийла почти как на человека и начал:

– Надеюсь, капитан Кингсблад не обидится, если я скажу, что он – один из немногих умных людей, которым по средствам разъезжать в «Борапе»; а насчет вашего вопроса, то по мне белые люди – очень славные люди, но только все они точно дети малые и за ними нужен глаз да глаз. Они ни в чем не разбираются по существу, как вот мы, цветные, начинаем разбираться, когда еще под стол пешком ходим. Они точно те негры с низовьев Миссисипи, которых каждый из нас хорошо знает, – верят всему, что говорится в проповедях и в законах. Но разве ж они в этом виноваты, бедняжки?

Дрексель возразил:

– Я о белых лучшего мнения, чем ты, Мак. Взять хотя бы такого человека, как мистер Хайрем Спаррок. Видал ты когда-нибудь негра, который бы нажил столько миллионов? А ведь для этого тоже смекалка требуется… И потом он мне как-то пять долларов на чай отвалил!

«Они уже совсем забыли о том, что я белый. Но ведь я и не белый! Неужели они видят эту черную каплю в моей крови?»

Мак презрительно отозвался:

– Мистер Спаррок? Да он самый младенец и есть. Пичкает, пичкает себя всякими пилюлями, а в них ничего нет, кроме чистого сахару, – мне доктор говорил, который его лечит, доктор Дровер, и разрешил мне давать ему, сколько он пожелает:

Шугар Гауз сказал:

– Вы уж, джентльмены, извините, что я, простой рабочий, вмешиваюсь, но сколько мне пришлось наблюдать белых господ, так они всегда себе на уме. Вот мой мастер: подойдет ко мне и спросит, могу ли я наладить такой-то станок, а когда я налажу, так он засунет за щеку табачную жвачку, надуется, как индюк, и давай форсить перед инженером: «Вот, мол, я каков специалист!» Но если им помогаешь, так они с тобой ничего, меньше издеваются и наговаривают меньше. Я уж теперь подход к ним знаю, к сукиным детям, – ох, простите, капитан.

Они сидели напротив Нийла, как важные черные филины, слетевшиеся в круг; они попробовали было перевести разговор на политику; но вскоре Дрексель, завороженный вечной темой, снова сбился на прежнее. Он прошел основательную школу раболепства перед белыми людьми, но он слишком часто видел, как они пьянствуют и распутничают в ресторане, чтобы остаться верным культу белого господина, и если нашелся такой белый, который хочет знать правду, пусть получает!

– Подход, говоришь? Есть только один подход к белому человеку – подход дяди Тома. Унижайся и раболепствуй, почаще восхищайся его умом, чеши ему спину – и обчищай карман… То есть это не я так считаю, капитан, а некоторые другие негры!

Мак замотал головой:

– Не люблю я эту дядитомовщину. Суметь-то и я сумел бы, думаю…

Старик Уош хихикнул:

– Ты думаешь, а я делаю! Они младенцы, им конфетку надо. Только очень уж у них ружья большие и веревки крепкие. Поэтому я и говорю: «Дядя Том? Пожалуйста, вот я дядя Том», – а они, дурни, развесят уши и верят… К вам это, конечно, не относится, мистер!

– Да уж, смеяться и смиряться – на этом мы, черномазые, собаку съели! – сказал капитан Филип Уиндек. Но своей улыбкой он как бы просил у Нийла прощения.

Он проводил Софи до ее дома, в двух кварталах от Майо-стрит. Он сказал:

– Каких красочных впечатлений я набрался сегодня! Я все больше и больше чувствую себя настоящим сыном своего народа. Они такие… столько стоицизма в том, как они сами смеются над собой.

– Мой благожелательный, но незрелый друг, человеческие существа не бывают «они», только «мы»!

Стоя у ее дверей, он не знал, поцеловать ее или нет. Она знала. Но он так и не догадался. Ковыляя к автобусной остановке, он думал не столько о Софи, сколько об Уинтропе Брустере, которого он сравнивал со счастливым наследником Роднея Олдвика. На чьей же стороне он сам, на чью сторону призывает его солдатская присяга? С твердым, хотя и неосознанным намерением он вдруг повернул назад и направился к пасторскому домику Ивена Брустера. В окно видна была его могучая спина, сгорбившаяся над столом.

Доктор Брустер вышел на стук в домашнем халате, похожий на Поля Робсона в роли Отелло. Очутившись в гостиной, Нийл сказал просто – такому человеку не плетут небылиц, как бансерам:

– Я хочу сказать вам одну вещь, доктор Брустер. Мне нужно сделать это поскорее, иначе осторожность возьмет верх. Я узнал, что во мне есть негритянская кровь, от одного далекого предка. Я рассказал об этом Ашу, Софи, Вулкейпам, но не рассказывал никому из белых. Как вы думаете, должен я открыться и заявить об этом всему миру?

Он надеялся, что Ивен воскликнет: «Конечно!» – и тогда можно будет рассердиться и защищать себя, но Ивен шептал: «Не знаю… я не знаю». Глядя на Нийла широко раскрытыми глазами, куда больше похожий на доблестного мавра, чем на тихого доктора философии, в этой крохотной обители знаний и почтмейстерского труда, он слушал историю Ксавье Пика, которую Нийл оборвал коротким:

– Как же мне теперь быть, по-вашему?

– Просто не знаю, что вам сказать. – Большие руки Ивена шевелились, словно хотели благословить кого-то. – Но мне кажется, совершенно незачем вам признаваться в том, чего на самом деле не существует, что есть лишь нелепый американский предрассудок, – в вашей мнимой принадлежности к моему народу.

– О-о! – Нийл испытывал разочарование оттого, что никто не хотел его жертвы, разочарование и в то же время явное облегчение.

– Но, Нийл, когда я думаю о травле моих братьев, в которой все более усердствуют скоты вроде Джета Снуда, когда я вспоминаю людей, крестом господним разжигающих наши мученические костры, тогда мне хочется сказать: «Да, да, отрекитесь от жены, отца, покоя и доброго имени и идите к нам!» Но я не знаю! Дайте же мне подумать, прежде чем я вмешаюсь в вашу жизнь! Приходите через несколько дней, а пока – пока попробуйте молиться, Нийл, – если можете!

Нийл постарался сделать вид, что готов следовать этому благочестивому совету, но ему казалось, что он слышит смех Райана Вулкейпа.

Дома, в Сильван-парке, где феномены святости, подобные Ивену Брустеру, казались столь же немыслимыми, как гады вроде Джета Снуда, Нийл попробовал поиздеваться над собой:

– Да уж, глупее и выдумать нельзя: солидный, положительный человек отправляется к чернокожему фанатику и начинает скулить перед ним: «Скажите, сэр, можно мне бросить жену, дочь и дом, чтобы выпивать с Белфридой в „Буги-Вуги“?

Но это не помогало. Он вспомнил, как еще в университетские дни зашел однажды в импровизированную церковь, где бродячий белый проповедник, надсаживаясь, кричал: «Если уж ты попался господу богу в лапы, вопи и вырывайся сколько угодно, все равно не уйдешь никуда!»

30

Он сам послушает этого преподобного доктора Джета Снуда и сам будет судить, так ли он красноречив и так ли зловреден, как о нем говорит потрясенный мир; и Вестл он тоже возьмет с собой на эту глухую окраину града человеческого. Ибо как бы сильно его ни влекло временами к Софи, ему и в голову не приходило, что это может отразиться на его чувстве к Вестл – особенность мужской психики, которая испокон веков заставляла отчаиваться свободных женщин в их соревновании с законными женами.

Смешнее всего было то, что на предложение совершить эту экскурсию в трущобы духа Вестл ответила упреком:

– Фу, Нийл, зачем тебе слушать этого гнусного куклуксклановца с его расистскими бреднями?

– Меньше всего я сочувствую этим бредням. Я отношусь к неграм с большим уважением, – мягко ответил Нийл.

– Давно ли?

«Хватило бы у нее мужества вынести, если бы я сказал ей? Ох, не будь дураком, Кингсблад!»

Тут как раз пришла в гости кузина Патриция Саксинар, экс-офицер флота, так что они захватили и ее.

– Хотя, – заметила Пат, – я не любительница слушать тявканье дворовых собачонок.

Скиния Божиих Откровений была скромна и убога, как ясли, в которых родился Спаситель, но рекламная часть стояла здесь на значительно большей высоте. Это был сарай, вмещавший человек восемьсот – девятьсот, сколоченный из старых досок и наспех покрашенный, так что видны были все дырки от гвоздей. На стене, выходившей на вонючий, заросший бурьяном пустырь, где валялись рваные башмаки и негодные автомобильные шины, была выведена трехфутовыми буквами надпись: «Правда о Международном Заговоре – из уст Всевышнего и доктора Снуда!».

Внутри по стенам были расклеены ярко-красные плакаты, изображающие советского премьера и папу Римского в виде чертей, окруженных языками пламени, – «Это еще куда ни шло», как заметила Пат Саксинар. А в дальнем конце сарая висела диаграмма, наглядно доказывающая, что Наполеон и Том Пэйн, а также все Рокфеллеры и Вандербильды находятся в аду, что сулило неимущим пекарям, мясникам и фабричным рабочим, наполнявшим зал, весьма занимательный дивертисмент, причем бесплатно и на веки вечные. В зале царила приятная домашняя атмосфера: здесь были отцы и матери скромных семейств, по-праздничному приодеты, ребятишки, сосущие леденцы, – «соль земли», которая под руководством диктатора может превратиться в селитру.

Пат шепнула:

– Славные, простые люди, ах, с каким бы удовольствием они славно и просто линчевали кого-нибудь. В качестве поклонницы Авраама Линкольна я нежно люблю их, но не хотела бы я попасться этой ветхозаветной банде во главе с каким-нибудь Снудом, будь я еврейкой, итальянкой или негритянкой.

Нийл подумал о том, что и Пат – правнучка Ксавье Пика. И сразу же эти человеческие лица вокруг него, бледные и усталые, предстали перед ним страшными, как те, что кривлялись при свете факелом в его сне.

До начала службы богомольцы толпились у входа в скинию, судачили, соглашались на том, что от дождей и махинаций Ватикана последнее время просто деваться некуда. Дети гонялись за собаками, собаки гонялись за черными жуками. Миссис Джет Снуд, высохшая, запуганная женщина, стояла за гладильной доской, превращенной в книжный прилавок, и продавала журнал под названием «Горний призыв», иллюстрированный видами Иерусалима и портретами полковника Чарльза Августа Линдберга.

Служители, плотные, похожие на каменщиков молодцы в синих, плотных, похожих на каменные, Пиджаках, принялись уминать всю человеческую массу в клетки откидных кресел, а на эстраде Духовой Оркестр Христовых Трубачей, игравший «Хелло, Центральная, Дайте Мне Рай», торопливо перешел на «Внемлите Хору Вестников Небесных», и под эту бодрую музыку современный вариант Небесного Вестника – преподобный доктор Джет Снуд – выскочил на эстраду, опустился посередине ее на колени, склонил голову, не настолько, впрочем, низко, чтобы нельзя было сосчитать аудиторию, и, возвысив свой громоподобный голос, стал уверять господа бога, что если ему угодно будет послушать, то он узнает сегодня разгадку многих непостижимых тайн.

После этого Снуд вскочил, неожиданно резво для человека, только что пережившего высокое потрясение личной беседы с творцом, и в два прыжка очутился у кафедры, на которой лежала библия, стоял графин с водой и торчал пучок чертополоха. Но прежде чем приступить к своей разоблачительной проповеди, которая (если не считать денежного сбора) составляла гвоздь программы, он заставил слушателей спеть три гимна, причем сам дирижировал такими жестами, как будто пугал ворон, а затем пригрозил им вечной карой за скудость доброхотных даяний в кружке для сбора.

Снуд не был похож ни на служителя мистического культа, ни на опасного демагога, ни на мошенника, он напоминал скорее жадного провинциального лавочника – мастера раскладывать товары в витрине и грозу неаккуратных должников. Он мог играть роль бикфордова шнура для своих последователей, но внешне это был маленький, коренастый, кудлатый торгаш в наимоднейших восьмиугольных очках без оправы.

Он был однообразен, он был безграмотен, он был скучен. Но у него было два замечательных дара: великолепный голос, на котором он играл, как на губной гармонике, и еще более великолепное отсутствие совести. Его совершенно не интересовало, кого и за что линчуют, были бы ему обеспечены его шесть тысяч долларов в год. Эта цифра была его слабостью, его гордостью, потому что на торговле скобяным товаром, которой он прежде занимался, он никогда не зарабатывал больше чем 22 доллара 75 центов в неделю, и многие из братьев-скобяников смеялись над ним и говорили, что никогда из него не выйдет толку.

Он часто шутил после молитвенных сборищ:

«Нам с мамашей икры и шампанского не нужно, но мы хотим до своей смерти повидать Атлантик-Сити и совершить путешествие в Святую Землю, да так, чтобы останавливаться в лучших отелях».

Его не раз сравнивали с Авраамом Линкольном и с Хьюи Лонгом, и многие видели в нем потенциального вождя Простого Народа. Джет не так стар: он родился в начале девяностых годов, и он еще удивит скептиков-журналистов, которые считают его чудаком и мелкой сошкой.

Он начал свою речь с энергией человека, привыкшего обливаться холодной водой по утрам.

– Вы ждете от меня проповеди, а я приготовил вам хороший нагоняй. Осточертело мне видеть, и господу богу осточертело видеть, как шайка жидов-коммунистов, что засела в Вашингтоне, отдает наши заработки и вверяет заботу о воспитании нашего потомства темным агентам Рима и Москвы!

Он пустился в объяснения, которые, по сути дела, ничем не отличались от объяснений элегантного майора Роднея Олдвика. Он объявил, что существует Международный Заговор, в котором участвуют еврейские банкиры, английские аристократы вроде сэра Криппса, советские агенты, магометанские муллы, индийские агитаторы, католики и американские профсоюзные лидеры («не о рядовых членах профсоюза речь, братья мои, – ведь и мы с вами члены профсоюза; но я хочу изобличить матерых жуликов, которые пробрались на руководящие посты»).

Он объяснил, что англичане – это заблудшее колено израилево. Он объяснил, что при помощи измерений Большой Пирамиды можно предсказать почти все на свете – вот разве только не предскажешь, пойдет ли завтра дождь, если вы собрались на пикник, – да, тут, пожалуй, Пирамида не поможет, хотя вообще он мог бы порассказать чудеса насчет этой самой Пирамидки.

Еще удобнее для предсказательской практики, продолжал он, Апокалипсис и книга Иезекииля, главы тридцать восьмая и тридцать девятая. Библейский Рош, сообщил он, – это, конечно, Россия, а Мешех – Москва. Он добавил:

– Старички из Сената США пыхтят и трудятся аж до пота – только потеет у них не лоб, а под мышками, потому что за лбом-то нет ничего! – все стараются надумать, как дальше будут дела у дяди Сэма с Россией. Пришли бы эти сенаторы ко мне да спросили бы меня: «Доктор, что будет?» Я бы им сказал: «Ребята! – сказал бы я им. – Вот я сейчас заглянул в библию и тогда точно скажу вам, что будет!»

Но, может, вы думаете, что у кого-то хватит ума выбрать меня в сенаторы? Как же, держи карман шире! Есть тут, правда, одна милая старушка, живет на ферме в округе Тамарак, добрая христианка и верная помощница в нашем деле, благослови ее господь, – так вот она мне пишет, что каждый вечер перед сном молится, чтобы меня выдвинули и избрали в Сенат, и чтобы я отправился в Вашингтон, и чтоб бог через меня мог наконец вмешаться в дела правительства.

Но я ей на это написал: «Нет, сестра моя! – написал я ей. – Сдается мне, что здесь, в нашем милом Гранд-Рипаблик, где полным-полно шулеров, и агностиков, и сводников, нужды во мне больше, и если на то будет воля господня, и если вы, липовые христиане, у которых душа и кошелек всегда на замке, расщедритесь для господа бога больше чем на десять – пятнадцать центов, – то мы зададим жару и сатане, и евреям, и радикалам, и Царствие Божие начнется у нас здесь, в этом маленьком городке, подобно тому, как некогда оно началось в захолустном Вифлееме – не в том, который в Америке, а в том, который в Святой Земле».

Под конец, после небольшой приятной интермедии сбора пожертвований, голос Снуда зазвучал мерно, чеканно и гулко, точно медный колокол забил:

– Я сегодня не говорил о наших черных братьях, но приходите завтра, и я поведаю вам кое-что об этих проклятых сынах Ваала, которым бог за грехи дал черную кожу и на веки вечные сделал их слугами белого человека. Открою я вам и коварный замысел евреев: отдать нас всех под пяту черным выродкам, о чем даже газеты писать боятся, – вот тогда вас дрожь проймет и волосы у вас встанут дыбом.

Еще не пришло время возродить Клан, но оно придет, и я хочу, чтобы все вы, возлюбленные мои братья во Христе, поняли, для чего мы воздвигаем на высоком месте крест возрождающий, разжигаем огонь очищающий, берем в руки книгу, в которой заключена мудрость, и кнут и веревку, которые сам господь обратил против меня во храме, а мы теперь обратим против дьяволов в черном сатанинском облике, покинувших гостеприимный Юг, чтобы толпами вторгнуться на наши фабрики, в наши рестораны, даже в наши дома и постели! Факт! Вот приходите завтра – и вы много чего узнаете!

А теперь, о благостный Иисус, любвеобильный господь наш, сделай так, чтобы наша сегодняшняя речь не нашей силой и красноречием, но твоею милостью проникла в сердца всего страждущего человечества – господу помо-о-лимся.

Обратно ехали в свете яркой сентябрьской луны; Нийл правил молча, молчала и Пат, сказав только:

– В смысле путаницы в мозгах этот Снуд просто творит чудеса. Он умудрился внушить мне симпатию и к коммунистам и к католикам.

Вестл болтала:

– Мне он не понравился. Ужасно вульгарный и притом круглый невежда – точь-в-точь те черномазые шуты-проповедники, про которых всегда рассказывает Род Олдвик, помните? «Братья, не воруйте арбузов больше, чем положено воровать черным детям господа бога!»

Она весело захохотала, и Нийл подумал, что шуточки таких жен, как Вестл, скорее, чем вся мерзость Снуда, могут побудить его навсегда уйти к «черномазому шуту-проповеднику» Ивену Брустеру.

Когда он опять явился к Брустеру, прямо с работы, ему пришлось дожидаться, пока тот вернется из своего почтового отделения. В стареньком свитере Ивен был похож на обыкновенного рабочего. Он мягко положил Нийлу руку на плечо и посмотрел на него ласковым, непоколебимо твердым и чуть безумным взглядом византийского святого.

– Садитесь, пожалуйста, Нийл. Знаете, что я тут как-то сделал? Поехал в Сильван-парк и раза два прошелся мимо вашего дома. Видел в садике миссис Кингсблад и вашу дочурку. Они-то меня, конечно, не заметили. Я был очень осторожен. Просто видели – идет какой-то негр, наверно, к соседской кухарке в гости.

Обе они прелестные, и жена и девочка, – право, я даже почувствовал к ним любовь, зная, что они ваши. И я спросил себя, имею ли я право совершить нечто такое, что вовлекло бы их в Борьбу Униженных?

Нет, не имею. Это моя борьба, но не их – и не ваша тоже, Нийл! Быть может, ваш долг перед этим ребенком и этой милой, красивой, такой спокойной на вид женщиной больше, чем ваш долг перед нашим народом, – если вообще есть у вас такой долг. Я даже не могу сказать, что господь вам укажет путь. Одно из двух: или вы уже верите в это сами, или не поверите никогда. Нийл! Не говорите, не надо!

Уинтроп ворвался в комнату – он всегда именно врывался, а не входил – и закричал:

– А, капитан! Научите меня играть в джин-рамми?

– Непременно научу, если только вы будете звать меня Нийл.

– Как хотите. Но можно, я лучше буду вас звать – капитан? Обожаю военные звания! – сказал этот молодой американский ученый-реакционер.