Текст книги "Чудища Эдема. Трилобиты, аномалокарисы, ракоскорпионы и другие монстры"

Свиньи

Не все наши противники интуитивно-ожидаемы. Во времена, когда мы спускались с деревьев, в подлеске нас ждали щетинистые монстры.

Примерно семь миллионов лет назад мы начали свой путь на землю. Первым – и ещё крайне неуверенно – на него ступил Sahelanthropus tchadensis. За ним последовали как минимум два вида, от коих сохранилось очень мало, зато Ardipithecus ramidus не подкачал. Примерно четыре с половиной миллиона лет назад ардипитеки олицетворяли собой концепцию обезьяночеловека: в них практически все черты строго промежуточны между «идеальной обезьяной» и «идеальным человеком». Маленький мозг, но маленькие челюсти с небольшими клыками; руки до колен, но отсутствие ярких древолазных специализаций кисти; квадратный таз, находящийся на полпути от узкого длинного обезьяньего к широкому низкому человеческому; оттопыренный хватательный первый палец стопы, но продольный и поперечный своды той же стопы. Все эти ключевые признаки, понятно, возникли не от хорошей жизни. Конец миоцена ознаменовался очередным приступом аридизации-осушения и саваннизации. Судя по палеоэкологическим реконструкциям, ардипитеки жили фактически в парке: кроны деревьев закрывали примерно половину почвы. Это значит, что с дерева на дерево по кронам перебраться было далеко не всегда возможно, иногда приходилось перебегать по земле. При этом ардипитеки, по данным палеодиетологического анализа, питались исключительно древесной пищей, так что ковылять до соседней рощи иногда было жизненно необходимо. А по пути их ждали-встречали. И некоторые при этом радостно хрюкали.

Миоцен, плиоцен и первая половина плейстоцена – время расцвета свиней. Каких только хавроний не рылось в допотопной грязи! Раннемиоценовые Sanitheriidae, например, Diamantohyus и Sanitherium, были длинноногими быстро бегающими острозубыми экологическими аналогами собак до появления собак. Крошечные ранне-среднемиоценовые свинки Listriodontinae, например, Lopholistriodon и Listriodon, напротив, были траво– и листо-фруктоядными и замещали жвачных во времена, когда антилопы ещё не развернулись в полную силу. Столь же мелкие представители семейства Cainochoerinae, например, Albanohyus и Cainochoerus, были максимально похожи на современных пéкари – злобных южноамериканских свинок, одних из самых опасных тварей амазонской сельвы. Пекари знамениты своей сплочённостью, взаимопомощью и остротой клыков: нападая на одну хрюшку, навлекаешь на себя праведный гнев всех остальных. Благодаря своей универсальности кайнохерусовые дотянули до конца миоцена.

Более продвинутые группы свиней дали куда большее разнообразие. Кубанохерины Kubanochoerinae начали в раннем миоцене с крайне мелких Nguruwe namibense и N. kijivium, продолжились в виде среднеразмерных фрукто-всеядных Kenyasus rusingensis и огромных – 300–400 кг – длинноногих Libycochoerus и Kubanochoerus с длинным рогом на лбу. Апофеозом стал род Megalochoerus (он же Kubwachoerus), который к середине миоцена в лице вида M. homungous (он же K. nyakachensis) вымахал до трёх или даже трёх с половиной тонн!

Прямые предки современных свиней – Tetraconodontinae – уже вполне узнаваемы. В рядах мио-плиоценовых видов, очевидно, прослеживается одна и та же тенденция. Например, более древний Nyanzachoerus syrticus (между прочим, очень большой, двухсоткилограммовый) был падальщиком, его большие острые премоляры конвергентны с гиеновыми. У более поздних видов премоляры уменьшаются, а вот самые задние жевательные моляры – увеличиваются, так что у Nyanzachoerus kanamensis, синхронного грацильным австралопитекам, третьи моляры уже заметно мегадонтные, то есть гипертрофированные. То же мы видим в последовательности от Notochoerus jaegeri 4,3 млн л. н. до N. euilus 2 млн л. н.: у позднего вида резцы и премоляры становятся крошечными, зато длина третьего моляра составляет половину длины всего зубного ряда! Это явный показатель специализации к травоядности.

Самые продвинутые свиньи Suinae эволюционировали аналогично. Если Kolpochoerus deheinzelini с 5,5 до 2,85 млн л. н. питался преимущественно корнями, клубнями и упавшими фруктами, то K. heseloni и Metridiochoerus с 3,9 до 0,7 млн л. н. – всё больше травой.

Замечательно, что в это же время в этих же саваннах подобный путь прошли не только свиньи, но и павианы, и гоминиды. У них тоже усиливалась любовь к траве и нарастала мегадонтия. Но травоядность – не синоним доброты. И в случае со свиньями это особенно заметно. Свиньи исходно были довольно примитивными копытными, мало изменившими образ жизни со времён кондиляртр – предков всех копытных. Даже современные кабаны запросто могут загрызть зайца или косулю и, более того, способны организованно охотиться стаей (слово «стадо» тут уже как-то не подходит) – с загоном, окружением и разделением ролей. Примитивность строения свиньи компенсируют продвинутостью интеллекта. Как и прочие всеядные животные, они максимально умны. А ещё они вооружены огромными клыками, причём многие ископаемые свиньи были куда страшнее современных. Строго говоря, свиньи – это ближайшие экологические аналоги людей. Это даже доказывать не надо. Зато свиньи жили на земле со своего появления, а нам надо было ещё отвоевать свою наземную экологическую нишу, сверзившись в неё с крон. Учитывая экологическое разнообразие миоценовых свиней – от активных хищников через падальщиков, собирателей и выкапывателей кореньев до травоядных, от жителей непролазных джунглей через обитателей колючего буша до покорителей открытых саванн, от махоньких хрюшек, незаметных в траве, через среднеразмерных и огромных кабанов до монстров размером со среднего слона, – вклиниться в их ряды было почти невероятно.

Думается, одной из причин, почему нам это всё же удалось, оказалась наша дневная активность. Всё же свиньи в большинстве своём – звери ночные. Отделение от конкурентов по суточному циклу – неплохая стратегия. Особенно хитро, что мы реализовали это в жаркой-жаркой Африке, прямо на экваторе. Конечно, это имело грандиозные последствия.

Для начала, днём в саванне мало хищников: почти все они бодры именно по ночам. Конечно, стопроцентной гарантии от попадания в когти леопарда или гиены это не даёт, но риск радикально снижает.

Пришлось, конечно, меняться самим. Ранние австралопитеки типа ардипитека уже регулярно преодолевали открытые пространства, где, в отличие от джунглей, нет тени и солнышко напекает в темечко. Прямохождение, преадаптация к которому в виде вертикального лазания так удачно сформировалась в предыдущий десяток миллионов лет, тут стало как нельзя более актуальным: при выпрямленном положении тела нагревается только макушка и плечи; площадь нагрева уже на порядок меньше, нежели у четвероногого существа, к тому же столь широкоплечего, как человекообразная обезьяна. Собственно, потому самые густые и длинные волосы у нас сохранились именно на голове: при чёрном цвете и курчавой форме они позволяют излучать больше тепла, чем проходит внутрь, к черепу и мозгу. А теплорегуляция мозга – самая важная функция организма, мозги не должны вскипеть!

Но совсем не нагреваться не получится, надо ещё активно остывать. Для этого самый простой путь – испарять влагу. Можно высунуть язык до пояса, как собака, но это не наш способ. Наш – потеть. Человек – это очень потная обезьяна. В миоцене и плиоцене с влажностью в Африке было нормально, воды хватало, экономить её было не нужно. Но шерсть мешает испарению воды, так что лучше от неё избавиться. К тому же, если вспотеть в меховой шубе, она намокнет изнутри, а ночью температура в саванне, в отличие от стабильного леса, падает очень резко. Сырость и холод – худшая комбинация для здоровья и лучшая для простуды и туберкулёза, так можно и в Африке взмёрзнуть. Пример волосатых павианов показывает, что потение и потеря шерсти – не единственный вариант адаптации приматов к дневной саванне, но у каждого вида свой путь.

Исчезновение шерсти создало две новые проблемы – солнечных ожогов и ношения детёнышей. Первая решилась просто: кожа стала чёрной. Меланин защитил делящиеся клетки от избытка ультрафиолета.

Вторая проблема была серьёзнее. У обезьян детишки цепляются за шерсть матери, но теперь это стало невозможным, а на оставшихся волосах на голове не удержишься (тем более тогда они, скорее всего, ещё не имели неограниченного роста). Показательно, что хватательный рефлекс у новорождённых детей никуда не делся, все мамы и папы регулярно испытывают его на своих косах и бородах. Австралопитекам оставалось таскать детей на руках, а это ещё один повод встать на две ноги.

Ношение детей на руках вызывает новую сложность: мамаша, чьи лапки заняты младенцем, не может эффективно собирать еду, спасаться и защищаться от хищников. А дело-то уже происходит не в лесу, а в парке, где до следующего дерева ещё надо доковылять на кривых недоделанных ножках. Значит, то и другое должен обеспечивать самец. Если он не будет носить еду самке в руках, не станет швырять – тоже руками – палки и камни в зубастых, все помрут, всех съедят, и его гены просто не перейдут в следующее поколение, так что в этом следующем поколении не останется лентяев. Чисто математически там будут сплошь самые заботливые и рукастые, а заодно и более двуногие. Так одновременно в тесной взаимосвязи эволюционировали ноги, руки и кожа. Естественный отбор, классика!

Понятно, что все эти процессы случились не вдруг, а растянулись как минимум на три миллиона лет. А когда австралопитеки, набегавшись за день, устраивались на ночь на сучьях, они засыпали под хрюканье своих ночных сменщиков, поставивших нас на две ноги.

Для крупных свинообразных древних саванн нерасторопный примат мог быть отличным дополнением к преимущественно растительному рациону

Саблезубые кошки

Конечно, в рассказе о чудищах невозможно обойти вниманием саблезубых кошек из семейства Felidae. С их обозначением всегда что-то не то: «саблезубые тигры» – распространённое словосочетание, но они не тигры, «саблезубы» – слишком кратко и абстрактно, «саблезубые кошки» – таксономически верно, но мягкое уютное слово «кошка» как-то не клеится к огромным суровым чудовищам.

А их в одной Африке с миоцена до плейстоцена было – не протолкнуться! В конце миоцена это Machairodus aphanistus и M. robinsoni, Amphimachairodus kabir и саблезубые «рыси» Tchadailurus adei, после – Metailurus obscurus и Dinofelis petteri, затем – Therailurus barlowi, Megantereon ekidoit, Homotherium hadarensis и H. africanum, под занавес – Dinofelis piveteaui и Megantereon whitei. В Евразии и двух Америках к ним добавлялись другие виды и роды, например, Promegantereon ogygia, Megantereon cultridens, Homotherium crenatidens, H. ultimum, Hemimachairodus zwierzyckii, Xenosmilus hodsonae, Smilodon fatalis, S. floridanus, S. populator и прочие и прочие…

Обычно в одном месте в одно время водилось сразу несколько родов, что однозначно говорит о неком разделении по образу жизни. Видимо, одни сидели в кустах, другие быстро бегали, кто-то был одиночным, кто-то охотился стаей. Для тяжёлых Machairodus предполагается, например, наваливание на загривок толстокожему и прокусывание затылка и шеи, отчего махайродусы частенько ломали свои клыки. Homotherium, судя по длинным конечностям и прочим особенностям, догоняли свою добычу и, весьма вероятно, делали это прайдом. К сожалению, гигантские хищники, согласно экологическим правилам о вершине пищевой цепочки, были крайне редкими и ещё реже встречаются в палеонтологической летописи, причём обычно в крайне фрагментарном виде, так что подробности их строения и жизни от нас ускользают.

Жить в окружении таких чудовищ было боязно. Но австралопитеки умудрились не только спуститься с деревьев одновременно с появлением саблезубых, но и просуществовать параллельно с ними несколько миллионов лет подряд. Удивительно, но и расцвет, и закат саблезубых совпадают с расцветом и закатом австралопитеков и переходом их немногочисленных потомков на следующий уровень. И, думается, это не случайность.

Секрет выживания предков, например, Australopithecus afarensis, видимо, прост: они просто были слишком мелкими и незначительными. Показательно, что размеры тела от ранних грацильных австралопитеков к поздним только уменьшались. Жившие 3,7 млн л. н. могли иметь рост 1,7 м, тогда как спустя полмиллиона лет – 3,2 млн л. н. – они уже были ростом метр с кепкой (буквально: 1,05 м для самого целого скелета), то есть длина тела уменьшилась более чем в полтора раза. Измельчание – неплохая стратегия для избегания внимания очень больших хищников, которые не станут размениваться на добычу, которая не восполнит энергию, потраченную на охоту. Если у двухсоткилограммового махайродуса будет выбор: схватить буйвола или австралопитека, который весит тридцать килограмм, но при этом в любой момент может залезть на дерево, кидается палками и камнями, может попасть в глаз, орёт и портит нервы, да к тому же делает всё это не один, а большою шумною толпою, – выбор очевиден: буйвола задавить проще и выгоднее. Австралопитек – на один зуб, а буйвол – не на один день!

В мире огромных чудовищ выгодно быть гномом.

Вероятно, существование саблезубых только упрощало жизнь австралопитекам, так как избавляло от среднеразмерных, а потому намного более опасных хищников типа леопардов. В любой экосистеме самый большой монстр обычно более-менее методично изводит всех более слабых потенциальных конкурентов. У интеллектуальных хищных это часто приобретает вполне целенаправленный и даже осознанный характер. Тигры уничтожают волков, волки душат койотов, гиены ненавидят гиеновидных собак, собаки гоняют кошек. В экосистеме с махайродусами не место всяким там львам и леопардам. Конечно, останутся какие-нибудь мангусты, но они-то уже слишком мелкие, а потому не опасны австралопитекам.

Чем чудовищнее монстры, тем спокойнее жизнь.

Кошки

Куда опаснее мелкие родственники саблезубов. Все знают, что страшнее кошки зверя нет. При появлении семейства Felidae в олигоцене эта фраза не воспринималась как шуточная. Первой достоверной кошкой был Proailurus. Первая версия, надо сказать, минимально отличалась от современных потомков. Проайлурус весил примерно 9 кг и имел 48 см ³ мозга – почти идеальные размеры для современных диких кошек. Форма черепа, пропорции тела – с олигоценовых времён почти ничто не поменялось. Это можно расценивать как примитивность кошек, но можно и как их идеальность – им не надо меняться, они совершенны. В принципе это и так знает любой кошатник, но приятно, когда наука даёт своё обоснованное подтверждение.

Несколько видов проайлурусов появились сначала в Европе, а затем стремительно разбежались дальше, дав в начале миоцена бурное разнообразие: Pseudaelurus злыдничали по всей Евразии; Styriofelis и Miopanthera переселились в Северную Америку, где Pseudaelurus turnauensis размером с домашнюю кошку стал P. lorteti размером с рысь, а тот – P. quadridentatus величиной с пуму.

Главный ужас кошек – это их стратегия охоты. С самого начала кошки стали специалистами в добыче мелких быстрых древесных животных – птиц, грызунов и приматов. Раз уж жертвы слишком шустры, можно их подстерегать. От нападения из засады прыгучесть помогает слабо, спасти может только соображалка. Пришлось нашим предкам умнеть. Для распознавания затаившегося хищника надо быть очень внимательным и памятливым, уметь примечать необычности и изменения ландшафта. Вчера этот куст был светлее, может, это потому, что в нём сейчас кто-то сидит? На тропинке появилась валяющаяся ветка, может, кто-то её туда уронил? Листья шевелятся, а ветра вроде нет, может, неспроста? Долгосрочная память – очень затратная роскошь, для неё нужны большие объёмы нейронов, а им необходимо снабжение. Новая кора конечного мозга с её ассоциативными зонами стала главным органом выживания. Просто так большой мозг никто развивать не станет, но для наблюдения за кошками – пришлось. Наши взгляды и до сих пор моментально приклеиваются к кошкам, где бы мы их ни увидели. Кошка следит за нами, так что мы обязаны следить за ней. А то как выскочит, как выпрыгнет, глаза выпучит, пойдут клочки по закоулочкам!

В приложение к внимательности развилась очень быстрая реакция: когда злой кот уже в прыжке, ещё не поздно метнуться в сторону и спастись. Только дело-то происходит на ветвях, так что ушмыгивать надо так, чтобы не грохнуться с дерева на землю. Для этого хорошо бы и иметь в голове хотя бы некоторую краткосрочную трёхмерную картину окружения, и динамично её менять, и уметь стремительно обрабатывать новые поступающие сигналы. Тормоза становятся обедом.

Зрение и так было неплохим, но тут стало ещё лучше. Именно в олигоцене мы восстановили способность видеть красный цвет. Как уже говорилось, когда-то первые млекопитающие потеряли способность распознавать два цвета из четырёх рептилийных – красный и ультрафиолетовый. И вот мы хоть чуток это компенсировали. Красный отличать от зелёного хорошо и для питания – чтобы видеть спелые фрукты на фоне листвы, и для безопасности – многие кошки достаточно ярко-жёлто-красно-оранжевые. У кошек такой цвет, потому что другие звери-дальтоники их всё равно не увидят. А мы – научились!

Как уже говорилось, некоторые группы кошек быстро осаблезубели. Но самые первые африканские махайродусовые Lokotunjailurus fanonei и L. emageritus были самыми несаблезубыми саблезубами и были больше похожи на леопардов. Примечательны они тем, что жили одновременно и в одних местах с первыми двуногими – грацильными австралопитеками – Sahelanthropus tchadensis и Australopithecus anamensis.

Несаблезубые кошки, в отличие от саблезубых, имеют короткие и круглые в сечении клыки, которыми хорошо не разрезать, а пробивать и душить добычу. Это несколько затягивает процесс убийства и даёт возможность попробовать отбить родственничка из пасти чудовища, если уж социализация позволяет помогать друг другу. Судя по количеству отпечатков зубов леопардов на костях австралопитеков, до поры до времени это было не очень-то эффективно. Леопарды Panthera pardus incurva были главными коллекционерами австралопитековых костей в Южной Африке. Дело в том, что, когда леопард кого-нибудь ловит, к нему гарантированно спешат гиены – отнять добычу. Леопард, конечно, пытается сберечь мяско, затащив его на дерево. Деревья, закономерно, растут там, где есть вода, а вода скапливается в подземных щелях. Леопарды роняют кости жертв в пещеры, где останки на жаре быстро цементируются в составе брекчии – бетоноподобной породы, идеально сохраняющей кости, но крайне трудно датируемой. Так ловчие способности леопардов и наглость гиен оказали великую помощь в нашем познании прошлого. Правда, участникам-австралопитекам этот расклад вряд ли казался таким уж удачным, ведь они выступали в роли еды.

Когда люди взяли в руки палки, дело пошло на лад. Первые виды людей – эогоминины Homo rudolfensis и H. habilis – начали колоть камни и делать из них чопперы – орудия примитивнейшие, но достаточные, чтобы раскрошить череп любому супостату. Впрочем, и на костях Homo habilis следы зубов хищников – не редкость. Особенно впечатляет маленький фрагмент большеберцовой кости OH 35 из Олдувайского ущелья: на нём сохранились следы зубов и крокодила, и леопарда одновременно. Р. Киплинг со своим слонёнком – детский сказочник на фоне реального ужаса, творившегося на берегах озёр раннеплейстоценовой Танзании.

Не странно, что леопарды до сих пор воспринимают нас как еду и искренне удивляются, когда люди дают им отпор. В самом деле, было бы неожиданно, если бы человек, например, ел огурцы, а те собрались бы толпой, вооружились зубочистками и затыкали демонического вегана. Еда не должна быть опасной, она должна быть питательной и вкусной. Потому каждый год в новостях появляется история про очередного невезучего туриста, попавшегося леопарду в какой-нибудь тропической стране.

Конечно, люди сопротивлялись. Первое дело супротив леопарда – копьё. Эогоминины около 2,6 млн л. н. вооружились. Правда, археологически деревянные орудия такой древности невидимы, но каменные галечные орудия – вполне. А мы знаем, что даже шимпанзе используют палки и для бросания в леопардов, и в качестве копий для собственной охоты, значит, раз ранние люди дошли до обработки камней, то уж заточить деревянный кол они были вполне способны. Правда, до присоединения каменного наконечника на древко было ещё очень далеко, но всё же вооружённость вывела наших предков на совершенно новый уровень. Все хищники склонны хватать добычу или врага за торчащие части, инстинктивно они продолжают это делать и с палками. Но палка – не рука, её не жалко, а в другой руке можно держать вторую палку и смело уязвить ей злую тварь.

Второй способ реакции на кошек – уход в другую экологическую нишу. Про дневной образ жизни уже говорилось, но можно переместиться и в пространстве. Проконсулы жили в густом лесу, ранние австралопитеки – в парках, грацильные австралопитеки – в зарослях буша, а ранние люди вышли в совсем уж открытую саванну. Леопарды и прочие кошки обычно держатся каких-никаких зарослей, нападают из кустов или вообще с ветвей, а в полностью открытой местности чувствуют себя неуютно. В, казалось бы, самой незащищённой местности можно чувствовать себя максимально защищённым! Конечно, это не могло не отразиться на наших свойствах. На открытых просторах экваториальной Африки солнышко палит нещадно. Даже грацильные австралопитеки – уже двуногие и почти саванные – всегда могли спрятаться в тенёк и как минимум половину времени проводили в зарослях. Теперь же такой возможности не осталось. Для сброса лишнего тепла от увеличившегося и потому сильнее греющегося мозга усовершенствовалась система охлаждения головы. Для этого в твёрдой оболочке мозга имеются венозные синусы – трубки, оплетающие мозг и отводящие от него кровь, а заодно – избыток тепла. У афарских австралопитеков были увеличены краевые синусы, охватывающие мозжечок снизу, у людей же главными стали поперечные синусы, идущие между мозжечком и затылочной долей конечного мозга, что увеличило эффективность кондиционирования вдвое. С этого момента люди стали выносливы, для лихого расселения по планете им не хватало только длинных ног, отросших ещё спустя миллион лет.

Возможен и иной способ взаимодействия с кошками – нападение на них и отъём у них добычи. Первые люди, в отличие от австралопитеков, сами стали хищниками.

Во многих случаях охота была вполне самостоятельной. Например, в кенийском местонахождении Канжера Южная с древностью 2 млн л. н. следы орудий достаточно часты, а главное – расположены не на тех костях и не в тех местах костей, где отпечатались зубы хищников и падальщиков. В частности, люди активно отрезали языки и выскабливали мозги из черепных коробок, а также срезали мясо с рёбер; именно эти части скелета почти никогда не грызут леопарды. Примечательно, что люди примерно вдвое чаще добывали мелких антилоп, чем среднеразмерных. Вероятно, это было связано с безопасностью, а возможно, с каким-то конкретным способом охоты.

Несколько моложе – 1,84 млн л. н. – местонахождение FLK Zinj в Олдувае. Тут выбор ранних людей был несколько иной: они убивали крупных антилоп только средневзрослого возраста, но не старых и мелких, но только старых самцов. Вероятно, старые крупные антилопы либо отчаянно злые, либо жёсткие, вонючие и невкусные, а мелкие молодые – слишком шустрые. В любом случае эта статистика отличается от предпочтений львов, которые ловят копытных всех возрастов без разбора, и леопардов, кои предпочитают мелких антилоп среднего возраста.

Но гоняться за копытными по колючей саванне – не единственный способ добыть мясо. Можно взять пример с гиен и отнять обед у того же леопарда. А можно и у льва: в местонахождении HAS (FxJj3) в Кооби-Фора с древностью 1,6–1,8 млн л. н. обнаружен скелет бегемота, сначала обглоданный львами, а затем порубленный галечными орудиями, больше сотни которых люди накидали вокруг. Подобную паразитическую стратегию периодически практикуют современные африканцы – бушмены, хадза и масаи, причём иногда они даже ничем не вооружаются, кроме обычных веток. Высокого положения взгляда (ещё одно преимущество двуногости!), размахивания руками, громких криков и, конечно, уверенности, как ни удивительно, хватает, чтобы огромные кошки уступили добычу наглым приматам. Есть даже мнение, что методичное ограбление кошек привело некоторые их виды к вымиранию. Особенно сильно это могло ударить по тяжеловесным саблезубым, которые тратили очень много сил на охоту. Если отнять у усталой зверюги добычу, она, конечно, поймает себе ещё, но, если это будет повторяться слишком часто, измотается вконец и умрёт от тоски и безысходности. За тысячи лет это теоретически могло привести к исчезновению самых мощных видов. Подозрительным образом исчезновение саблезубых и в Африке, и за её пределами всегда совпадает с появлением людей: на Чёрном континенте саблезубы вымерли на границе плиоцена и плейстоцена, в Евразии – в среднем плейстоцене, в Северной Америке – в конце плейстоцена, а в Южной – уже в голоцене. Правда, направление причинно-следственной связи под большим вопросом. Есть основательные сомнения: были ли Homo habilis’ы настолько крутыми, чтобы доконать огромных монстров?

Возможно, взаимосвязь была прямо обратной. Аридизация климата, саваннизация ландшафтов и формирование чередования влажного и сухого сезонов привели к вымиранию очень больших малоподвижных копытных – большинства слонов, носорогов, жирафов, буйволов и гигантских антилоп. Вслед за ними в палеонтологическую летопись отправились и охотившиеся на них саблезубые. На короткий миг появилась возможность занять экологическую нишу среднеразмерных хищников как раз масштаба леопарда и человека. Люди получили уникальную возможность стать плотоядными, тем более преобразования экосистемы требовали изменений образа жизни. При этом мы не специализировались до исключительной плотоядности, а остались всеядными, что потребовало большего развития интеллекта и сделало нас умницами. Тут-то мы и вышли на новый уровень, обзавелись орудиями и отрастили мозги до «мозгового рубикона» – величины 700–900 см³, необходимых для более-менее полноценной трудовой деятельности, охоты, использования разнообразных ресурсов и даже примитивнейшей речи.

С этого момента или чуть позже мы стали опаснее для леопардов, чем наоборот. Например, во французской пещере Ортю в слое с неандертальской микокской культурой и датировкой около 110 тыс. л. н. сохранились левая лапа и хвост леопарда, кости которых находятся в сочленении. В южноафриканской пещере Дипклооф, в нескольких слоях с культурами стиллбей и ховьесонс-пурт и датировками от 129 до 52 тыс. л. н. найдены нижние челюсти и кости лап леопардов, каракалов, сервалов и лесных кошек с надрезками. А ведь, когда мы находим челюсти, лапки и хвостики, это однозначно остатки шкур (другой возможный вариант о том же – тушка без концов лапок и хвостика, когда шкурку содрали и унесли). Если неандертальцы в ледниковой Европе ещё могли греться, то в Африке-то это было не существенно. Леопард – опаснейший зверь, зато красивый, а сервал – ещё красивее, но скрытнее. Мяса от них небогато, а вот отхватить когтями можно запросто. Получается, для древних щёголей было важно показать свою крутость и удаль молодецкую. Неспроста и в современной Африке в некоторых культурах мантии или шапки из леопардовых шкур символизируют власть.

В последующем, хотя главным нашим врагом оставались те же леопарды, внимание людей чаще оказывалось прикованным ко львам: они больше и у них гривы. Правда, судя по наскальным рисункам во французской пещере Шове, европейские плейстоценовые пещерные львы Panthera leo spelaea были безгривыми, зато, судя по костям, крупнее современных африканских. Между прочим, и у нынешних львов густота куафюры самцов прямо связана с обилием добычи и размером гарема самок: в областях с избытком копытных прайды большие, охотятся только львицы, и львы могут позволить себе отращивать огромную шевелюру; где зверья поменьше, прайды небольшие, львы немного помогают в охоте, а потому заметно скромнее; там же, где всё совсем плохо, львы живут фактически парами, самцы охотятся наряду с самками, а оттого совсем без гривы.

Лев, несмотря на эффектность, в некоторой степени менее опасен для человека, нежели леопард. Лев большой, он рассчитан на зебр и антилоп гну, человек для него слишком мелок. На людей готовы размениваться только совсем замученные страдальцы – больные или старые. А со времён как минимум Homo ergaster мы стали настолько вооружёнными и опасными, что львы и вовсе почти перестали с нами пересекаться. Единственный пример загрызенного неандертальца – кусок черепной крышки Кова-негра CN42174b с двумя дырками в темечке, идеально подходящими под клыки льва или медведя.

А вот обратных примеров хватает. В немецком Эйнхорхёле 190 тыс. л. н. предки неандертальцев имели в качестве украшения львиную шкуру, судя по основанию когтя. В местонахождении Зигсдорф 48 тыс. л. н. неандертальцы зверски пронзили пещерного льва насквозь, причём как-то хитро – сзади, снизу и справа, вероятно, в прыжке, когда зверюга спасалась бегством. После несчастному царю зверей отрубили передние лапы, а на оставшихся костях скелета имеются следы разделки. Два больших когтя пещерного льва украшали мальчика, а один – девочку из Сунгиря во Владимирской области около 30 тыс. л. н.

Самые брутальные охотники на львов жили 22 тыс. л. н. в Воронежской области на стоянке Костёнки 4. Тут найдены не какие-то отдельные жалкие фаланги, а полсотни костей как минимум от трёх львов, причём очень больших. Большая часть костей – фрагменты челюстей и лап с когтями, причём сохранились они группами. Два черепа лежали друг на друге около очага в жилище, вероятно, один из них был частью шкуры на полу, а другой прикреплён над входом на перекрытии. Аналогично череп пещерного льва располагался у входа в жилище на стоянке Костёнки 8. Главной добычей костёнковцев по числу останков были зайцы, по массе – лошади и мамонты, а вот на львов они охотились, видимо, для развлечения. Могли себе позволить!

На фоне подвигов воронежских кроманьонцев испанские обитатели пещеры Ла Гарма выглядят дилетантами: 14,8 тыс. л. н. они добыли только одного хищника, от которого остались лишь девять когтей.

Удивительно, но львы до сих пор имеют культовый статус даже в тех странах, где они не водятся уже тысячи лет или вовсе никогда не водились. Достаточно посмотреть на европейские гербы или китайские статуи.