Текст книги "Чудища Эдема. Трилобиты, аномалокарисы, ракоскорпионы и другие монстры"

В этой схватке за звание царя зверей пещерный лев выиграл у человека, но так будет не всегда

Перкрокуты и гиены

На фоне медведей и кошек гиены Hyaenidae могут показаться не слишком суровыми чудищами, но это только до того момента, пока не увидишь их вблизи. И подавно страшнее они были в плиоцене и раннем плейстоцене, когда мы были в полтора раза меньше, а гиены – больше.

Первые гиены типа Protictitherium и Plioviverrops были мелкими мангустоподобными зверьками, но быстро отрастили длинные ноги и научились бегать, дав целый спектр родов и видов от сравнительно небольших Ictitherium и Hyaenictitherium до волкоподобных Hyaenictis и Chasmaporthetes. Апогея гиены достигли в миоцене и плиоцене, превратившись в Crocuta и Pachycrocuta: рекордные представители вида P. brevirostris достигали веса под сотню килограммов! Правда, как раз такие чудовищные твари были нашим предкам сравнительно безразличны, вернее, это мы были им неинтересны – нечего размениваться на всякую мелочь, когда саванна забита антилопами, буйволами, гиппарионами и носорогами. А вот среднеразмерные быстро бегающие Chasmaporthetes, способные загнать антилопу и наверняка охотившиеся стаями, запросто могли истребить целую семью австралопитеков или ранних людей.

Между прочим, не всяк гиена, кто выглядит как гиена. Миоцен среди прочих монстров породил перкрокут Percrocutidae – Dinocrocuta и Percrocuta. Перкрокутовые – ближние родственники виверр, почти полные копии гиен. Архаика перкрокут позволяет включать их в стеноплезиктид, специфика – выделять в собственное семейство, а сходство с гиенами – объединять с ними в ранге подсемейства. Эти звери широко распространились по Африке, Европе и Азии, где до конца плиоцена больше охотились, чем добывали падаль. Особенно ужасны были динокрокуты: с высокими лбами, короткими, почти бульдожьими мордами, толстыми клыками, мощнейшими заклыковыми зубами и медвежьим сложением. Судя по зажившей ране над глазом позднемиоценового китайского носорога Chilotherium wimani, динокрокуты активно нападали на очень больших зверей.

Гиены сыграли двойственную роль в нашей эволюции. С одной стороны, они – достаточно близкие аналоги псовых, чтобы составлять им мощную конкуренцию, при этом гиены в среднем крупнее (правда, они теплолюбивы, так что в ледниковые времена уступили псинам северные районы). Гиены раньше проникли в Африку и долго не пускали туда собак. Если бы они распространились в Африке в миоцене, мы, скорее всего, так никогда и не спустились бы на землю, не встали на две ноги, не стали бы есть мясо и не обрели разум. Слишком уж круты волки и чересчур похожи на нас нынешних, чтобы дать нам шанс в прошлом. Экологическая ниша уже была бы занята, мы не смогли бы в неё втиснуться. Но гиены оберегли нас. Гиен же в миоцене и плиоцене мы успешно избегали, так как были полудревесными, и не спорили с ними за добычу, так как были растительноядными.

С другой стороны, гиены оказались конкурентами и нам, когда мы начали охотиться и подбирать объедки за львами. Длительная эволюция на общих с гиенами территориях и растительноядное прошлое позволили нам славировать и не стать их полными аналогами: они – ночные, мы – дневные; они едят чуть больше падали, мы – больше фруктов и корней; они – злее, мы – умнее; они – зубастые, мы – палкастые. Но всё же, как бы мы ни отличались от гиен, основной шанс у нас появился с исчезновением или, по крайней мере, сокращением численности самых одиозных африканских родов – Pachycrocuta и Chasmaporthetes. Кстати, как и в случае с саблезубыми, гигантские гиены в Африке вымерли синхронно с превращением австралопитеков в людей, заметно раньше, чем в Европе и Азии, где они дожили до времён синантопов.

Зато, когда экологическое давление гиен снизилось до минимума на границе плиоцена и плейстоцена, мы получили отличный шанс стать охотниками-собирателями – немножко хищниками, а немножко и падальщиками. А когда мы достигли стадии Homo ergaster – «человека работающего» – уже не с убогими галечными чопперами, а нормальными ашельскими рубилами и кливерами, то гиены сместились с позиции ночного ужаса в положение попрошайки на границе стойбища, всё ещё опасной для детей, но скорее докучливой, чем страшной.

Homo ergaster, в отличие от эогоминин H. rudolfensis и H. habilis, были уже эугомининами, то есть не «ранними», а «истинными» людьми. Их мозг уже надёжно устаканился на «мозговом рубиконе», а главное – пропорции тела стали современными. Ноги вытянулись, мы стали способны преодолевать огромные открытые пространства. Неспроста впервые люди выходили из Африки ещё во времена H. rudolfensis, но совсем недалеко, максимум до Кавказа, а массовое и далёкое расселение – аж до Явы – совершилось уже на стадии следующего за эргастерами вида – H. erectus, мозг которого, кстати, дошёл до средней массы в килограмм.

В последующие средне– и позднеплейстоценовые времена люди пересекались преимущественно с пещерными гиенами Crocuta crocuta spelaea. Отпрыски H. erectus – среднеплейстоценовые европейские H. heidelbergensis, их потомки неандертальцы H. neanderthalensis, восточноазиатские денисовцы H. mapaensis – все они жили одновременно с гиенами, но не особо взаимодействуя с ними. Как и в случае с пещерными медведями, кризис наступил с появлением первых кроманьонцев H. sapiens около 40 тыс. л. н., когда пещерные гиены сохранялись только по самому тёплому побережью Средиземного моря. Гиены продержались в Евразии ещё десяток тысяч лет, но около 31 тыс. л. н. полностью или почти полностью вымерли. Доконало их, как и пещерных медведей, сочетание морозов, не позволявших копать норы в обледеневшей земле, с конкуренцией со стороны не в меру крутых охотников-сапиенсов.

У Pachycrocuta, как у хорошей хозяйки, ничто не пропадает зря

Волки

Псовые Canidae впервые появились ещё в эоцене, но первые собаки – североамериканские Prohesperocyon wilsoni и Hesperocyon gregarius – были больше похожи на виверр, как, впрочем, и все первые хищные. В олигоцене Mesocyon уже обрели облик шакала, с этих пор псовые не слишком менялись сущностно. В последующем псовые всегда избирали одну из двух экологических версий: либо стиль мелких одиночных лисоподобных ловцов мышей, либо среднеразмерных волкоподобных загонщиков копытных. Первые во все времена были безопасны для наших предков, так как мы были слишком большими.

Вот со вторыми дело обстояло хуже. Волки очень выносливы, они загоняют добычу и берут её измором. Они имеют сравнительно слабые челюсти и не могут прокусывать головы, как креодонты или львы, зато они могут много раз укусить и подрезать мышцы и сухожилия на ногах, так что жертва оказывается обездвижена. И, самое главное, волки очень умны! Они социальны и охотятся почти всегда группами, прекрасно согласуют свои действия, отлично соображают и предсказывают поведение жертвы. А если еды не хватает, они согласны питаться чем попало, например, дынями. Как и медведи, волки – почти идеальные эврибионты, способные жить хоть на экваторе, хоть за полярным кругом, в саванне или степи, тропических джунглях или хвойной тайге, горах или тундре.

Как уже говорилось, псовые хорошо развернулись в Евразии и Америке, но не задались в Африке. Большеухие лисицы и фенеки нам совсем не опасны, шакалы типа Canis mesomelas появились в Африке во времена грацильных австралопитеков и могли загрызть ребёнка, но вряд ли покушались на взрослых и тем более группы гоминид. А нормальные серые волки в Африку так полноценно и не проникли; африканские волки Canis lupaster (они же C. anthus) – мелкие шакалоподобные звери, коим очень далеко до их евразийских родственников. Единственная суровая африканская псина – гиеновидная собака Lycaon pictus. Эти стаей рвут на части кого угодно, однако их редкость – они известны менее чем из десятка африканских ископаемых местонахождений – говорит сама за себя: конкуренцию с гиенами они не вытягивают. Возможно, дело в терморегуляции. Псовые склонны долго гоняться за добычей и изматывать её, но в тропическом климате и сами перегреваются; даже стройные пропорции и огромные уши-рефлекторы не помогают. Видимо, по той же причине при широком географическом распространении не достигли успеха евразийские гиеновидные собаки, иногда выделяемые в свой род или подрод Xenocyon. Так что наши среднеплейстоценовые предки – Homo rhodesiensis – жили припеваючи в благодатной Африке, не переживая о том, что придёт серенький волчок и ухватит за бочок.

В Евразии же волкам ничто не мешало эволюционировать. Из раннеплейстоценового Canis etruscus в середине плейстоцена появились мелкий C. mosbachensis и, чуть позже, нормальный серый волк C. lupus. Волки заняли экологическую нишу человека – среднеразмерного и всепогодного, всеядного, но преимущественно хищного, бегающего и крайне выносливого, очень социального и умного зверя.

Но люди, пришедшие в Евразию из Африки, к этому моменту были уже слишком круты и почти неуязвимы для волчьих зубов. Homo heidelbergensis и H. neanderthalensis вполне буднично охотились на волков, кроманьонцы же поставили добычу волчьих шкур на широкий поток.

Кстати, отличия кроманьонцев от неандертальцев по отношению к хищным весьма показательны. Неандертальцы были крайне прагматичны и добывали почти исключительно копытных животных на мясо, а из хищных уважали лишь пещерных медведей, которые, строго говоря, были растительноядными. Кроманьонцы не хуже умели охотить бизонов и оленей, но в полтора-два раза чаще добывали пушных зверей – лис, песцов, волков, куниц и зайцев. Неандертальцы почти никогда не делали украшений из псовых. Редкостными исключениями являются просверленные хвостовой позвонок и метаподия волка из микокской стоянки Бокштейншмейде в Германии с древностью 110 тыс. л. н., неудачно продырявленный лисий клык во вроде бы мустьерском слое пещеры Ля Кина, а также два просверленных клыка лис в Арси-сюр-Кюр во Франции с древностью 33,8 тыс. л. н. Правда, в последнем случае находки залегали в слое культуры шательперрон, изготовители которой точно неизвестны; вроде это были неандертальцы, но могли быть и метисы с сапиенсами, а может, и первые кроманьонцы. Единственный случай использования волка в потенциальном ритуале до сапиенсов – череп у входа, мордой к выходу, в пещере Лазаре во Франции, с датировкой 150 тыс. л. н. Однако в этом случае непонятно – случайно ли его бросили там предки неандертальцев или возложили намеренно, например, для отпугивания злых духов. Лежал бы там череп сурка, никто бы и внимания не обратил, но череп волка – уже повод задуматься. Кстати, жилище в Лазаре, судя по обилию лапок пушных зверей и толстому бурому слою органики, было выстлано шкурками.

Неандертальцы жили очень маленькими коллективами, в среднем в 25 человек. Они с детства знали друг друга и даже браки предпочитали заключать с родными братьями и сёстрами. Этому было две причины: во‐первых, при мизерной плотности населения другого человека ещё поди найди, а во‐вторых, если найдёшь, может, и не обрадуешься, потому что он, возможно, захочет тебя съесть, а если обрадуешься, то, возможно, потому что ты сам захочешь его съесть. В таком режиме мало смысла себя как-то украшать: все всё друг про друга знают с рождения до смерти, тем более что по одному никуда и не ходят. Никому ничего доказывать нет ни малейшего смысла, информация во всех головах одинаковая, украшения бесполезны.

Кроманьонцы были прямой противоположностью неандертальцам. Яркие свидетельства снимания шкур с волков обнаружены, например, в Павлове, Мезине и Костёнках 1, 4, 8 и 11, а подвескам из лисьих и песцовых зубов и счёту нет. Греться можно и оленьими шкурами, а украшение из волчьих, лисьих и песцовых мехов и обвешивание себя клыками – явный показатель увеличения общительности, обменов и связей между группами. Если заявиться в чужое стойбище, где живут не очень-то знакомые люди, возможно, даже говорящие на неизвестном языке, хорошо бы заранее, издалека и надёжно просигналить им о своих замечательных качествах: вот я увешан волчьими шкурами – я храбрый и сильный, вот у меня лисья шапка расшита песцовыми клыками – я ловкий и хитрый. И ведь всем понятно, что это я сам добыл всё это богатство. А если выменял – значит, было на что выменивать. А если отнял – и подавно крутой. С таким лучше не ссориться, а есть повод пообщаться, поделиться новостями, глядишь, чего полезного узнаешь, выменяешь что-то редкостное, а то и о свадьбе договоришься.

Есть и другие примеры применения волков в народном хозяйстве: в Костёнках I и Мезине черепа волков были, судя по всему, прикреплены над входами в жилища. Красиво!

Но волки – это не только ценный мех, но и много килограммов диетического мяса: в том же Павлове их с удовольствием пускали на шашлыки.

После же кроманьонцы и вовсе решили волчью проблему совершенно оригинальным и уникально-человеческим способом – они приручили зубастых и сделали из них собак! Современная собака Canis familiaris – вроде бы и волк, а вроде бы и нет. Тут экологическое сходство нас и собак обернулось не во вред и конкуренцию, а в пользу и сотрудничество: мы отлично понимаем побуждения друг друга. Мы – и люди, и собаки – примерно одного размера и сходно вооружены, любим бегать и загонять добычу, в целом всеядны, социальны и общаемся мимикой и звуками, наконец, мы шибко умные. Но мы и не строго одинаковы, так что отлично дополняем друг друга: люди дневные, собаки – ночные, люди хорошо видят, собаки – нюхают, люди умеют согреваться огнём, у собак есть шкура, люди умеют запасать еду, собаки – помогают нам её находить и добывать.

До сих пор специалисты спорят, где и когда была приручена та версия собак, что дожила до современности. Судя по палеогенетическим данным, многие линии вымерли, тем более важно, что линий этих было много. Первые собаки, очевидно, ничем не отличались от волков, но узнаваемые собаки жили в Разбойничьей пещере на Алтае уже 31,5–36,5 тыс. л. н., в Гойе в Бельгии 31,68 тыс. л. н., в Пшедмости в Чехии 29,5–31,5 тыс. л. н., в Мезине на Украине 18–24 тыс. л. н., в Елисеевичах в Брянской области 13,9 тыс. л. н. Получается, последние неандертальцы теоретически могли пересечься с первыми кроманьонцами-собаководами.

Важно, что люди с самого начала стали относиться к собакам по-особому и часто – как к людям. Например, в Пшедмости одна из собак была похоронена с мамонтовой костью в зубах. Правда, там же почти половина собачьих челюстей травмированы, а зубы часто сломаны: простые незамысловатые охотники не стеснялись дубасить своих диковатых соратников за всяческие прегрешения. Зато, в отличие от диких волков, у собак такие травмы несравненно чаще успешно заживали – рядом с человеком питание и защита гарантированы. Искусственный отбор – отрицательный и положительный – во весь рост!

В Монтеспане 13,5–15,5 тыс. л. н. собака в детстве сломала ногу, но бедренная кость срослась, хотя с нехорошим смещением и ужасной костной мозолью. Такая собака как минимум долго, а возможно, и всегда была хрома и бесполезна, но жила; значит, её любили и кормили. Правда, на её же первом шейном позвонке сохранилась пара отметин от каменного ножа… Возможно, она съела кусок мяса… Следы разделки есть и на костях собаки из Ле Морин с древностью 14,2–15,1 тыс. л. н.

Высшим проявлением любви стали совместные погребения людей и собак. В немецком Оберкасселе мужчина и женщина 12,2 тыс. л. н. были похоронены с собачкой, у которой в детстве было много проблем, в том числе с зубами. Долгое время собака была недееспособна, но её лечили по мере своих первобытных возможностей. Самое известное подобное погребение – H 104 в израильской Айн Маллахе 12 тыс. л. н.: тут щенок упокоился у головы старушки (правда, подозрительным образом сохранилась лишь передняя половина псинки, так что конкретные обстоятельства отношений дамы с собачкой остаются под вопросом). На террасе Хайонима 10–10,5 тыс. л. н. мужчина оказался в одной могиле с двумя собаками.

Одомашнивание животных – небывалое доселе событие. Это симбиоз высшей пробы. Гиперсоциальность людей вышла на принципиально новый уровень: они смогли общаться не только с незнакомыми людьми и своими мыслями – духами, но и с другими видами животных, причём вроде бы самыми непосредственными противниками. Супостаты стали друзьями, вражда обернулась сотрудничеством. Более того, хотя поначалу и бессознательно, но люди запустили искусственный отбор – создание новых видов живых существ. От взаимодействия поменялись и собаки, и люди. Псинки стали настолько привязаны к человеку, что хотят нашего общества и страдают без него. Например, иногда бездомная собака вечером как бы ненароком пристраивается к идущему мимо человеку и трусит рядышком – не с целью покусать или поклянчить, а просто чтобы почувствовать себя причастной к Homo sapiens, хотя бы на эти полсотни метров. Собаки, в отличие от волков, крайне склонны отслеживать взгляд людей и сотрудничать с ними. Это уже прописано в их геноме. И многие люди – собачники – не представляют свою жизнь без четвероногих друзей, причём иногда находят с ними взаимопонимание куда более полное, чем с сородичами.

Со временем важнейшей головной болью для человека стали не четвероногие, а двуногие соседи

Соседи

Люди стали властелинами света: пережили мезонихий и креодонтов, переросли куниц, распробовали свиней, довели до вымирания саблезубых, победили леопардов и медведей, подружились с волками. Но, как известно, когда кто-то достигает вершины, он либо не удерживается на ней и скатывается вниз, теснимый более успешными конкурентами, либо останавливается в развитии, так как движущий отбор уже никуда не двигает, либо начинает бороться с самим собой. Все три судьбы постигли наших пращуров.

В позднем плейстоцене люди стали настолько круты, что зубастые и блохастые оказались уже не ужасом в ночи, а банальным источником шкурок. Но к этому же времени сами люди уже столько времени жили в разных регионах, что дошли до уровня хороших видов. Неандертальцы Homo neanderthalensis в Западной Евразии, денисовцы Homo mapaensis в Восточной, как минимум два вида хоббитов – Homo floresiensis и Homo luzonensis – на островах Флорес и Лусон, вероятно, последние Homo soloensis на Яве, возможно, последние реликтовые Homo naledi в Южной Африке, неведомые Homo iwoelerueensis в Западной и Homo sapiens в Восточной – полсотни тысяч лет назад планету населяли совершенно разные виды, резко отличающиеся друг от друга строением, экологическими приспособлениями и поведением. А плотность населения меж тем росла, а климат болтался от ледниковий к межледниковьям, выгоняя людей с насиженных мест и бросая их на территории, облюбованные соседями. А всем известно: даже после ядерной войны выживут лишь тараканы, крысы и гости-соседи.

Столкновения миров были разными.

Карликовые виды с крошечным мозгом и неразвитой культурой не имели шансов. Никакой политкорректности и толерантности никто проявлять не собирался. Хоббиты и наледи испарились вместе с сопутствующими эндемичными фаунами при первом появлении более сильных и мозговитых троглодитов.

Неандертальцы и денисовцы были серьёзнее. Эти сами имели огромный мозг и все основные элементы культуры: огонь, жилища, сложные орудия, в том числе составные, украшения, обряды, погребения. Но всё это было у них каким-то недоделанным. Особенно показательны позднейшие неандертальцы Европы. Как минимум на трети неандертальских стоянок нет никаких следов огня, причём в некоторых пещерах – Рок де Марсаль, Пеш-дель-Азе – чем позднее слой, тем меньше пепла. То ли им не хватало топлива и они палили какие-нибудь жировые лампы (но у кроманьонцев даже в более суровых условиях стоянки просто завалены золой от сожжённых мамонтовых костей), то ли размер групп катастрофически сократился, так что иногда при потере особо ценных индивидов они могли забывать, как добывать и поддерживать огонь (как в книге «Борьба за огонь»), то ли они биологически уже настолько преисполнились, что могли выживать и без костров. Столь же печальны неандертальские жилища – всегда какие-то жалкие и сомнительные, больше похожие на помойки. Размеры поселений неандертальцев почти всегда заметно меньше, чем у кроманьонцев, а насыщенность культурного слоя – беднее.

Все известные украшения и предметы искусства неандертальцев за сто тысяч лет – меньше полусотни образцов – скромнее, чем в одном каком-нибудь погребении приличного кроманьонца. Неандертальские обряды все как один спорные и невнятные. Погребения были, но всегда чрезвычайно простые: только один индивид в мелкой могиле, только в скорченном положении и всегда без какого-либо инвентаря. Складывается впечатление, что задачей было просто поскорее засыпать тело, скрыть его от глаз и обоняния. Дальних обменов неандертальцы почти не совершали, орудийный набор у них не менялся сотнями тысяч лет. Если мустьерские остроконечники и скрёбла работают, то чего ж ещё надо? И нечего изобретать всякие черешковые наконечники, костяные гарпуны и копьеметалки. Напридумывают, понимаешь, пластин и микролитов, мало ли чего начнётся, и неизвестно ещё, чем оно кончится. При дедах такого не было! Они отлично жили, отцы так жили, мы так живём и детям с внуками то же завещаем. И жениться надо на сёстрах, а замуж выходить за братьев – они проверенные, они свои, а вот те, за лесом и холмом, ещё неведомо – люди ли вообще. А что от кровосмешения дети рождаются с генетическими отклонениями, так генетику мы не изучали, до Менделя ещё тысячи лет. Зато каннибализма – в каждой пещере пир горой, соседи-то вкусные.

Более того, у части европейских неандертальцев основание черепа совершенно плоское, а на височной кости пропадает шиловидный отросток, то есть морфологические признаки указывают на потерю речи! Существенно, что у предков неандертальцев – европейских H. heidelbergensis – эти же черты были развиты вполне современно. Получается, неандертальцы деградировали. Вероятно, в крошечных семейных группах говорить иногда было не обязательно: если всё понятно, то всё понятно, обсуждать тут нечего, если же что-то непонятно, то и о чём тогда говорить, раз ничего не понятно. Та же история случилась с кистью: если у предков – ещё со времён Homo habilis – первый запястно-пястный сустав был седловидным, обеспечивающим надёжное противопоставление большого пальца прочим, то у многих классических неандертальцев он стал плоским или шаровидным, а кисть – более силовой, чем нацеленной на тонкие манипуляции.

Пока неандертальцы были единственными насельниками Европы и Западной Азии, такой подход к жизни вполне работал. Неандертальцы были суперхищниками, а консументов высшей категории в экосистеме не может быть много, тем более в ледниковом периоде. Когда же на горизонте появились сапиенсы, ситуация радикально поменялась.

Сапиенсы возникли в богатой и обширной Африке. Плотность населения там была несравнимо большей, конкуренция за ресурсы – меньшей, а разнообразие условий и ресурсов позволяло, с одной стороны, заниматься разными делами, а с другой – обмениваться вещами и информацией. Обилие украшений, искусства, обрядов и примеров дальнего транспорта ясно свидетельствует о подвижности мышления людей современного вида. Даже к одним и тем же условиям сапиенсы умудрялись приспосабливаться по-разному; это ясно видно по обилию и быстрой смене верхнепалеолитических культур. Судя по морфологическому и генетическому разнообразию, кроманьонцы были склонны заключать браки с как можно более отличающимися людьми. Через это новации распространялись с огромной скоростью. Кто-то изобрёл копьеметалку? Отлично! Через пять минут все до горизонта умеют швырять копьё в три раза дальше. Кто-то придумал иглу с ушком и ткацкий станок? Через пару дней весь материк шьёт кухлянки с мокасинами и ткёт сукно. Кто-то приручил собаку? Через месяц щенки тявкают в каждом стойбище, а лайки гоняют северных оленей и песцов; охота становится успешнее в разы. Детишки сыты, одеты и согреты. Успешные, сообразительные и договороспособные преуспевают, плодятся и расселяются, вытесняя угрюмых нелюдимых бестолочей.

И вот сапиенсы, вылезши из Африки, на Ближнем Востоке встретили неандертальцев. Можно предположить разницу впечатлений тех и других. Неандертальцы увидели бородатых с копьями – явно очередных непонятных врагов, которых надо либо перебить, либо держаться от них подальше. Сапиенсы увидели бородатых с копьями – явно очередных непонятных соседей, от которых надо набраться ценной информации и попробовать заключить брак. Мы не знаем, как в реальности происходило общение, но факт, что известны примеры заимствования технологий от неандертальцев к кроманьонцам. Например, листовидные микокские наконечники неандертальцев стали селетскими наконечниками сапиенсов, одежда неандертальцев стала одеждой сапиенсов (правда, как уже говорилось, вместе со вшами, но чего ещё было ждать от неандертальских достижений). А вот в неандертальскую сторону кроманьонское влияние как-то не особо заметно.

Позднейшие неандертальцы при столкновении с сапиенсами предпочитали уходить куда подальше. При этом даже не обязательны были эпичные битвы с метанием копий. Во-первых, охотники всегда предпочитают действовать скрытно, из засады, а во‐вторых, вообще избегают прямых противостояний. Охотников мало, каждый человек уникален и незаменим, особенно с его личной точки зрения, а приказать ему никто ничего не может. Каждый – цельная самодостаточная личность. Увидели дым над лесом, следы на снегу, сообразили-прикинули расклад сил и учесали километров на сто. Земля большая, места полно, бизоны и северные олени везде одни и те же. Не знали неандертальцы, что Европа не такая уж большая, да к тому же наполовину занята ледником. Изучайте географию и климат!

Единственный потенциальный пример прямого столкновения неандертальцев и сапиенсов – нижняя челюсть Ле Руа B из Франции с датировкой 32,6–34,1 тыс. л. н. Зубы двенадцатилетнего ребёнка больше похожи на неандертальские, а залегала челюсть в ориньякском, то есть кроманьонском слое. Главное же – внутренняя сторона кости поцарапана, явно в процессе отрезания языка. Выходит, тут кроманьонцы могли съесть ребёнка неандертальца. Правда, челюсть крайне фрагментарна, признаки зубов не слишком надёжны для отличия неандертальцев от нас, а лучше сохранившаяся челюсть Ле Руа A полностью сапиентна. Так что, возможно, всё в порядке, беспокоиться не стоит: наши предки не были злыми ксенофобами и не ели неандертальских детей, они съели своего ребёнка.

География и палеоэкология не соврут: за несколько тысяч лет сосуществования двух видов людей в Европе ареал неандертальцев постоянно сокращался и смещался в самые неприятные малопродуктивные места – засушливые степи Испании и Крыма, горы Кавказа и Балкан, совсем уж край земли – Брянскую область и Полярный Урал, дальше которых лежали только безжизненные ледники. Стотысячелетняя адаптация к жизни в ледниковой Европе ничем не помогла заскорузлым консервативным неандертальцам-ретроградам. А вот ареал кроманьонцев столь же быстро расширялся: тропическое происхождение не помешало их триумфальному шествию по обледенелой Евразии.

Вероятно, при незначительной численности и плотности населения неандертальцев их и не надо было особо притеснять и выгонять, достаточно было хотя бы иногда жениться на них. Обмен был не только культурным: у всех современных неафриканских сапиенсов имеется 2–2,5 % примеси неандертальских генов. Вероятно, кроманьонцы периодически брали в жёны неандерталок, откуда и появились новации и гены. К неандертальцам же никто особо идти не хотел, да они и сами этому не способствовали. В итоге чистокровных неандертальцев становилось всё меньше, новым взяться было неоткуда, а кроманьонцы всё прибывали и прибывали из бездонной Африки. Всего нескольких тысяч лет такого неравного смешения достаточно, дабы неандертальцы не то чтобы вымерли, но растворились в кроманьонцах. Теперь все не-негроиды чуточку неандертальцы, да и на юг от Сахары их гены просочились с арабами в позднейшие времена.

Конечно, сапиенсы тоже не были белыми и пушистыми (между прочим, палеогенетика показывает, что все они были чернокожи, черноволосы и черноглазы). Мы победили всех и с энтузиазмом продолжили враждовать сами с собой. Среди верхнепалеолитических кроманьонцев тоже хватает примеров убийств и каннибализма: Костёнки XIV (Воронежская область, 36,2–38,2 тыс. л. н.) с двумя ранами на тазовой кости, Сунгирь I (Владимирская область, 30,54–38,90 тыс. л. н.) с раной от дротика на первом грудном позвонке и пробитым лбом, съеденные люди в Буран-Кая III (Крым, 35,2–36,4 тыс. л. н.), Байя де Фьер (Румыния, 32,1–33,5 тыс. л. н.), убитый двумя ударами по голове, Сан-Теодоро 4 (Италия, 14 тыс. л. н.) с наконечником в тазовой кости, Айн Маллаха 91 (Израиль, 11,5 тыс. л. н.) со стрелой в верхней челюсти, массовые погребения десятков людей, утыканных дротиками, в могильниках Джебель Сахаба (Судан, 13,74 тыс. л. н.), Вади-Халфа (Судан, 13,2 тыс. л. н.) и Натарук (Кения, 9,5–10,5 тыс. л. н.). Но все эти ужасы меркнут на фоне неандертальского разгула; процент кроманьонской кровожадности несравним с частотой неандертальской. При внимательном рассмотрении среди неандертальцев съеден был едва ли не каждый второй.

В последующие времена градус агрессивности постоянно колебался, но, хочется верить, всё же снижается в общемировом масштабе. Если геноцид был обычнейшим делом от западноевропейского раннего неолита до Британской империи первой половины XX века, если у сарматов две тысячи лет назад боевой травматизм превосходил значения Великой Отечественной, если у многих диких племён индейцев и папуасов главной причиной смерти мужчин доныне является убийство, то всё же ситуация вроде бы выправляется. Несмотря на продолжающийся и периодически усиливающийся в мире бардак, всё же вероятность, что читающего эти строки убьют, хотя, к сожалению, и не нулевая, но, к счастью, на порядки меньшая, чем в палеолите, неолите или Средневековье. Юриспрунденция и милиция, которая нас бережёт, дипломатия и международные договоры, гуманизм и просвещение – всё это попытки человечества стать человечнее.

И вот мы на вершине, и нам не с кем соревноваться. Движущий отбор уже не особо движет, а дестабилизирующий – дестабилизирует. Все друг другу помогают, все выживают, почти полное благолепие лишь изредка нарушается недопониманием и копьетырканьем. И вот Homo sapiens за последние 25 тысяч лет подрастерял физической мощи и, что важнее, – объём мозга. Если у ранних кроманьонцев объём мозга был в среднем 1500 см ³, то у нас теперь – 1350 см ³.